Текст книги "Записки пожилого человека"

Автор книги: Лазарь Лазарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 42 страниц)

Вот, не только «окопники», но даже и «диссиденты», обретя дорогой ценой завоеванный общественный престиж, становятся желанной добычей верных слуг советского строя.

Стыдно смотреть, как бывшие воинственные безбожники (а в правящей элите других и не могло быть) на праздничных службах в храмах с умильными лицами неумело крестятся. А ведь не так давно они или их коллеги приказывали в пасхальную ночь, чтобы отвлечь верующих, показывать по телевидению те зарубежные фильмы, которым в другое время путь на экран был закрыт, учителей заставляли следить, не ходят ли в церковь ученики их школ, принимать меры.

Со временем у людей могут меняться взгляды и оценки – это естественно. Хорошо, конечно, когда эти перемены к лучшему. Хорошо, что в житейском обиходе реабилитируются и «окопная правда», и «диссиденты», и «верующие». Противно только, что этим стараются воспользоваться хамелеоны.

Мастера художественного слова

Отставной генерал-лакей Коржаков снимает жирные пенки со своей скандальной книги. Сначала стал депутатом Государственной думы, а недавно пробился во властители дум, мастера художественного слова… Самодовольно похохатывая, он сообщил журналистам – показывало телевидение: «Я теперь принадлежу к вашей пишущей братии. Меня приняли в Союз писателей России».

Впрочем, это вряд ли вызовет особое удивление – двери перед Коржаковым распахнул тот Союз, который порадовал премией Шолохова «батьку» Лукашенко, выдающегося мастера «разговорного жанра», известного покровителя свободы слова и творчества.

И вспомнил я, что в застойные времена, когда слово, произнесенное на Старой площади, было законом, в приеме в Союз писателей было отказано весьма влиятельному партийному чиновнику В. В. Воронцову – помощнику главного идеолога КПСС Суслова. Литературная деятельность Воронцова, как и Коржакова, тоже носила скандальный характер – он был вдохновителем и организатором травли на антисемитской почве Лили Брик и составителем книги афоризмов, которая из номера в номер печаталась в толстом журнале, в «Знамени» (злые языки, кажется, не без оснований, говорили тогда о том, что руководивший журналом Вадим Кожевников платил за составительство нужному человеку из обслуги партийных олимпийцев по самой высокой, «лауреатской» ставке как за выдающееся оригинальное художественное произведение).

В Союз писателей Воронцова протаскивала компания сочинителей, весьма заинтересованных в его покровительстве. Протаскивала через секцию поэзии (хотя он не сочинял стихов даже для стенгазеты), поскольку в других секциях он шансов не имел. Многие тогдашние воронцовские доброхоты нынче и верховодят в том Союзе, членом которого стал Коржаков.

Истины ради скажу, что забодали Воронцова на приемной комиссии вскоре после того, как Суслов отправил своего верного помощника на заслуженный отдых. Но ведь и Коржаков уже не имеет доступа к президентскому уху (вольно было гаранту конституции столько лет слушать его нашептывания).

В общем, не могу скрывать, что растление нравов в писательской среде началось не сегодня, болезнь эта застарелая.

Еще одна давняя история. Долгие годы оргсекретарем правления СП СССР, осуществлявшим очень ответственные связи руководства писательской организации со Старой площадью, Лубянкой и другими такого рода ведомствами, был К. В. Воронков. Эта должность не была выборной, ее мог занимать и не член Союза писателей (в Московской писательской организации на этом посту был отставной генерал КГБ В. Н. Ильин). Литературный багаж Воронкова был, мягко говоря, невелик – детская повесть в соавторстве с женой да инсценировка «Василия Теркина». И не увеличивался. Он принадлежал к той когорте литературных чиновников, о которых ходила такая шутка: «Единственная книжка, которую понесут за его гробом, – членский билет Союза писателей».

Впрочем, с ростом начальственного стажа Воронкова росли и его амбиции: со временем он стал именовать себя не оргсекретарем, а секретарем, – как говорил, правда, по другому поводу, Пушкин, «дьявольская разница». И решил уже полноценный секретарь литературной солидности ради соорудить книгу. Выдавалась она им за мемуарное сочинение, хотя в сущности это был сборник чиновничьих документов секретариата СП, сопровождавшихся нехитрыми комментариями, написанными на столь же забубенном канцелярите.

Константин Симонов, которому возглавлявший тогда Союз писателей Константин Федин послал на отзыв рукопись своего честолюбивого помощника в секретариате правления, высказался вполне определенно: «Мне кажется, что в таком виде, в каком она сегодня существует, Ваша рукопись не может, в какой-то мере, пожалуй, не имеет права стать книгой», – написал Симонов Воронкову. Однако автор и его покровители с мнением Симонова не посчитались. Вскоре в издательстве «Советская Россия» вышла книга К. Воронкова «Страницы из дневника. 1950–1970 годы».

Ей было предпослано хвалебное предисловие Валентина Катаева, которое поражало откровенным, я бы даже сказал, наглым бесстыдством, поскольку он не мог не понимать, что за текст рекомендует читателям. О беспросветно бездарной книге «нужника» Катаев писал: «Обладая литературным талантом, наблюдательностью, К. Воронков сумел из документального материала создать интересную книгу… Талантливая книга К. Воронкова в известной мере восполняет интерес [к жизни и деятельности советских писателей. – Л. Л.] и доставит читателям не только большое удовольствие, но также станет источником драгоценной информации „из первых рук“».

Так что, хочу это повторить, растление началось очень давно.

Падающего да толкни

Когда первый раз – в 1954 году – Твардовского снимали с поста главного редактора «Нового мира», на Секретариате ЦК «линия» журнала, его идеологические ошибки (статьи В. Померанцева об искренности в литературе, Ф. Абрамова о деревенской прозе, М. Лифшица о творчестве М. Шагинян) были подвергнуты разгромной критике.

Члены редколлегии «Нового мира», те, кому там дали слово, как могли, старались защитить отсутствующего на заседании главного редактора – Твардовский был болен. Даже законопослушный Федин не то что прямо выступил в защиту Твардовского, но произнес какие-то добрые слова о нем. Рассказал такую историю: Твардовский выступал в какой-то воинской части – кажется, дело было вскоре после войны, – читал «Теркина». Вдруг пошел сильный дождь, Твардовский предложил разойтись. Но солдаты не уходили, просили, чтобы он читал дальше. Тогда он вышел из-под укрывавшей его эстрадной раковины и стал читать им под дождем. Федин хотел донести до начальства, что солдаты очень любят стихи Твардовского, а сам поэт – совестливый и демократичный человек.

Лишь один из членов редколлегии «заложил» главного редактора – это был Валентин Катаев. Он в своем выступлении сказал, что грубые идейные ошибки журнала не случайны, так как главный редактор проводит порочную линию – требует от авторов главное внимание уделять критике наших недостатков и ошибок, а не воспеванию наших достижений. Это была месть Твардовскому за то, что он не стал печатать легковесные, «розовые» путевые очерки Катаева о поездке в Крым (они появились в «Знамени» у Кожевникова), сказав ему, что надо сейчас писать о проблемах серьезных, которых хоть отбавляй…

Как-то в разговоре с Симоновым я вспомнил об этой истории.

– Да, – подтвердил он, – так было. И когда мне предложили снова возглавить «Новый мир», я сказал, что возьмусь за журнал при одном условии. «Вы хотите взять в редколлегию тех, с кем работали прежде?» – «Само собой разумеется, – ответил я. – Но обязательное условие у меня другое: чтобы в редколлегии не было Катаева».

Откровенные дорожные рассказы

В одном купе с Владимиром Солоухиным едем на писательский съезд в Минск. Было это еще в советские времена. Знакомы мы давно, несколько лет вместе проработали в «Литературке». Но люди мы разных взглядов и очень далеких друг от друга литературных компаний, хотя тогда я представить себе не мог, что он будет писать вполне в духе Геббельса и Розенберга: «Строго говоря, Гитлер и его движение возникло как реакция на разгул еврейской экспансии, как сила противодействия. Дальше медлить было нельзя. И так уж дело дошло до края, до пропасти, когда появился Гитлер, который назвал себя последним шансом Европы и человечества. Это была судорога человечества, осознавшего, что его пожирают черви, и попытавшегося стряхнуть их с себя». Но это будет лет через пятнадцать, а тогда в поезде мы мирно беседуем.

Рассказчик Солоухин хороший, площадку держит он, я слушаю. Два его рассказа запомнил.

Первый о нашем нынешнем деревенском быте:

– Пьют смертно. Я в свое родное село теперь со страхом езжу. Не пить нельзя, а пить, как они, не могу. Ты же знаешь, что парень я крепкий и выпить могу, но не так, как они пьют. Приехал недавно, тут же пошла пьянка, да еще какая. Я пропускаю, половиню. Думаю, уже сильно приняли, не заметят. Не тут-то было. Наискось сидит старичок, нет-нет бросает на меня взгляд – заметил. И говорит с нажимом, с укоризной, устыдить хочет: «Володя, злоупотребляешь». Сознание уже перевернутое…

И второй рассказ Солоухина – о литературных делах:

– Работал я под Калинином, вечерами частенько бывал у Соколова-Микитова. Иван Сергеевич там в Карачарове жил. Однажды прихожу – в гостях у него Федин, они давние друзья. Оба слегка под градусом. Начали вспоминать былое, разные невеселые литературные события. И Федин, обращаясь ко мне, вдруг говорит: «Приходилось ли вам, Владимир Алексеевич, видеть, как ведет себя мышь, когда в комнате люди? Она никогда не выбегает на середину, она бежит вдоль плинтуса, к нему жмется. Вот так и я всю свою жизнь в литературе прожил».

Укоренившаяся кадровая селекция

История назначения главным редактором «Вопросов литературы» Мстислава Козьмина любопытна, потому что демонстрирует царившие в нашем департаменте литературы бюрократические и интриганские нравы.

После смерти Федина место председателя правления Союза писателей оставалось свободным. Вообще-то место это было чисто представительское, почетное, правили Союзом секретари – Марков, который был первым секретарем, Озеров, остававшийся и главным редактором «Вопросов литературы», да оргсекретарь Верченко.

Наверное, можно было упразднить пост председателя, но для этого надо было ждать съезда. Ждать не хотелось. И Марков и Озеров, заручившись поддержкой Шауры, который был зав. отделом культуры ЦК, и Зимянина, который был секретарем ЦК, задумали такую комбинацию: председателем станет Марков, а первым секретарем Озеров.

Это вроде бы ничего не меняло. Но так могли думать лишь непосвященные. Для Озерова это была еще одна, очень важная ступень карьерной лестницы – первому секретарю маячило депутатство в Верховном Совете РСФСР, членство во всяких престижных комитетах – борцов за мир, Государственных и Ленинских премий, и т. д. и т. п. Марков же, у которого уже все было, очень не хотел, чтобы над ним снова поставили какого-нибудь беспартийного Федина, он уже считал себя большой медведицей пера.

В предварительных беседах в ЦК задуманная комбинация представлялась ими как основательная перестройка Союза, и Озеров для пущей важности заявил, что так как объем его работы в Союзе существенно возрастет, ему придется оставить «Вопросы литературы». Однако дело, которое как будто было на мази, почему-то забуксовало, застопорилось. (Потом выяснилось, что о плане Маркова и Озерова, хотя все делалось в глубокой тайне, узнала компания Бондарева, Алексеева, они добились приема у Суслова, поставив вопрос о председателе правления Союза так: или Шолохов, или никто, – и план был похоронен. Симонов насмешливо сказал мне: «Очень сильное желание мутит разум. Два неглупых человека – Марков и Озеров затеяли шахматную комбинацию, в которой им одним ходом ставят мат».)

Видимо, чтобы подтолкнуть дело, Озеров подал заявление об освобождении его с поста главного редактора «Вопросов литературы». Заявлению был дан ход, оно двинулось своим, уже без связи с вопросом о переменах в руководстве Союза путем и покатилось довольно быстро. (Чужие ошибки – та школа, в которой, как правило, учатся плохо. До этого похожая история, которую прекрасно знал Озеров, была у Валентина Катаева. Захотелось ему стать редактором «Литературки», и кто-то пообещал ему этот пост. Катаев, чтобы форсировать назначение, оставил «Юность». После чего редактором «Литературки» его не утвердили.)

Мы в журнале узнали о том, что у нас будет новый главный редактор Козьмин, в самый последний момент. (Озеров, раз и навсегда усвоив, что молчание – золото, даже когда всего-навсего собирался в какой-нибудь зарубежный вояж, сообщал нам об этом почему-то в последний момент, за день-два до отъезда.)

По полученной нами информации, эта кандидатура была неподходящая, потом мы убедились, что размер обрушившегося на журнал бедствия мы тогда и представить себе не могли. Краткая, но не полная характеристика – не работник. Наверное, не зря его школьный друг Наровчатов, взявший его своим заместителем в «Новый мир» с поста директора горьковского музея, избавлялся от него – этот способ чисто советского происхождения назывался «выбросить наверх».

Но сделать мы ничего не смогли – я съездил к Симонову, он, по моей просьбе, не очень охотно, считая дело уже проигранным, написал письмо Озерову, которое на самом деле адресовалось в ЦК, Озеров должен был его передать в ЦК. В письме Симонов доказывал, что смена главного редактора в «Вопросах литературы» нежелательна. Но было уже поздно, двигавшееся на бюрократическом конвейере решение никакой силой нельзя было остановить.

Откуда взялась кандидатура Козьмина? Озеров потом рассказал, что предложил трех кандидатов. Первым был Юрий Кузьменко – инструктор отдела культуры ЦК, способный и самостоятельно мыслящий критик, наш автор, к которому мы хорошо относились. Но заведующий отделом культуры Шауро, державший Кузьменко в черном теле, счел невозможным отдать журнал в руки этого ненадежного человека. «Шауро, – сказал Озеров, – пропустил фамилию Кузьменко мимо ушей, сделал вид, что не слышал». Вторым Озеров назвал Леонида Теракопяна, заместителя главного редактора «Дружбы народов». На Теракопяна начали готовить документы, но выяснилось, что у него нет ученой степени, а «Вопросы литературы» были органом не только Союза писателей, но и Института мировой литературы, – по этой причине Теракопян был отвергнут. Третий – Козьмин – был кандидатом филологических наук, ни в чем сомнительном не замечен (еще и потому, что почти ничего не писал), больше того, сочинил статью о воспоминаниях Брежнева. Его кандидатура прошла как по маслу.

Вскоре после назначения Козьмина меня по какому-то делу вызвали в отдел культуры ЦК к Альберту Андреевичу Беляеву, он был тогда то ли заместителем заведующего отдела культуры, то ли заведовал сектором литературы. Когда разговор был окончен и я поднялся, чтобы уходить, он вдруг спросил:

– Ну, как вам новый главный редактор, этот… – не ожидая моего ответа, он дал Козьмину краткую, но издевательскую характеристику.

– Зачем вы у меня спрашиваете? Разве не вы его назначили? – ответил я.

– Нет, это не я вам его подсиропил, – вполне серьезно сказал Беляев.

После этого я был по делам, связанным с литературным наследием Симонова, в отделе агитации и пропаганды ЦК у Наиля Бариевича Биккенина, заведующего сектором журналов – кажется, так называлась его должность. После того как мы обсудили дела, Биккенин задал мне тот же вопрос:

– Ну, как вам новый главный редактор?

С Биккениным у меня были более простые отношения, чем с Беляевым, несколько раз он звонил мне не по служебным делам. Я ответил:

– А вы что, не знали, что он на эту должность не годится, не тянет?

– Знали, но это не я вам удружил.

Я поверил и Беляеву, и Биккенину – наверное, не они проталкивали Козьмина. На него работала утвердившаяся, окостеневшая система кадровой селекции…

Подарочек

Мстислав Козьмин был заместителем Наровчатова, перед тем как получил назначение главным редактором «Вопросов литературы». После Наровчатова возглавил «Новый мир» Владимир Карпов. Он заливается соловьем на нашем юбилейном вечере:

– Мы так уважаем и любим «Вопросы литературы», что подарили им такого дорогого нам человека, как Мстислав Борисович.

Сидящий рядом Юрий Яковлевич Барабаш наклоняется ко мне и совершенно бесстрастным голосом говорит:

– Не кажется ли вам, что делать столь дорогостоящие подарки безнравственно?

Боялся потерять покровителей

Был он вполне, даже сверхблагополучен – издавали и переиздавали, неизменный член писательских правлений, редакционных коллегий и советов, регулярно получаемые ордена и премии.

Недавно, никому ничего не сказав, ни с кем не попрощавшись, уехал в Израиль. Все были поражены.

А я вспомнил: лет пятнадцать назад мы оказались с ним рядом за банкетным столом на приеме, который давал писательский секретариат по случаю какого-то юбилея. Кончились речи, выпивали и закусывали, воцарился общий шум региональных разговоров, время от времени прерываемых тостами.

И вдруг мой сосед, указав на сидящее за головным столом писательское начальство – Маркова, Михалкова, Сартакова и других деятелей, у меня особых симпатий не вызывавших, – сказал: «Я хочу умереть при них. Ты не представляешь, кто будет потом. – И повторил. – Я хочу умереть при них».

Нет, он не был пьян и не эпатировал меня, в словах его не было вызова – вот, мол, ты и многие твои друзья их презираете, а я их высоко ценю, – а неподдельный страх и какая-то давняя боль.

Так что я не удивился, когда он уехал. Несмотря на все свои успехи, он жил в вечном страхе, он всегда был ниже травы и тише воды, улыбка у него была заискивающей, ходил он словно бы на цыпочках.

В логово врага на постоянное жительство

Сколько я знал его – с пятидесятых годов, – он постоянно обличал буржуазный образ жизни, сражался с зарубежными исследователями советской и классической русской литературы, клеймил так называемых «советологов», выводил их на чистую воду. На этом сделал карьеру: печатались его статьи, выходили книги, защитил докторскую диссертацию, стал секретарем партбюро академического института.

Правда, последние десять лет остался без дела – спрос на его продукцию кончился, а ничего другого он делать не умел. И недавно укатил навсегда в логово антисоветизма – в США.

Вот она – ирония судьбы…

На юбилейном вечере

В малом зале ЦДЛ отмечается юбилей одного из классиков американской литературы XX века. Председательствует Илья Эренбург. Доклад делает известный литературовед, импозантный мужчина, одетый с иголочки, высокий, статный, юношеское лицо, ни одной морщины и совершенно седая голова. Доклад длинный, беспросветно унылый, состоящий из общих мест вульгарной социологии.

В перерыве, перед художественной частью подхожу к Илье Григорьевичу. Он не свойственным ему тоном – как бы извиняясь – говорит:

– Впервые председательствую на таком мероприятии. Не очень понимаю, в чем мои обязанности.

И вдруг спрашивает с обычной иронией:

– А как вам докладчик?

Я не успеваю ответить, только пожимаю плечами, а он припечатывает:

– Кто бы мог подумать, седой как лунь и глупый как пень.

Встреча со Шкловским

Было это, если я не ошибаюсь, в начале шестидесятых. Руководство критического цеха организовало встречу молодых критиков (тогда в молодых числили лет до сорока) с Виктором Шкловским. Сначала метр делился своими соображениями о том, какой бы хотел видеть молодую поросль критиков. Это было блестящее выступление, все, что говорил Шкловский, было необычайно интересно, он так и сыпал на ходу сочиняемыми афоризмами.

Потом Шкловский отвечал на наши вопросы, касающиеся его собственной биографии и творчества. Это тоже было великолепно, он был так же глубок и искрометно остроумен. Правда, выяснилось – не знаю, заметил ли это он сам, – что в молодости он вовсе не следовал тем советам, которые теперь давал нам, и совсем не жалеет об этом.

Наконец вечер кончился. Но мы, несколько человек, окружив Виктора Борисовича, продолжали задавать ему вопросы. Кто-то спросил:

– Виктор Борисович, знали ли вы Блока?

– Нет, близко я Блока не знал, – ответил Шкловский. – Но однажды после какого-то литературного вечера я пошел его провожать. Мы полночи бродили по Петрограду.

– Что говорил вам Блок?

– Блок?! Да я ему рта не дал раскрыть.

Полдня у академика Лихачева

Я прилетел по делам журнала в Ленинград на один день: надо было посоветоваться с Дмитрием Сергеевичем Лихачевым, как реагировать на только что вышедшую книгу Олжаса Сулейменова «Аз и Я», вокруг которой начинали бушевать страсти – и не только научного свойства. Когда ехал с аэродрома, вдруг обнаружил, что «молния» на моих брюках лопнула.

Дмитрий Сергеевич был на даче (он мне подробно объяснил, как его отыскать в дачном поселке, в конце добавив: «Если заблудитесь, спросите, где живет дедушка Маши, она здесь более известный человек, чем я»), времени у меня было в обрез, в районе вокзала я поискал мастерскую – безуспешно, в магазине галантереи, конечно, английских булавок не оказалось, и я, чувствуя себя крайне неуютно, отправился к Дмитрию Сергеевичу.

Мы обсудили ситуацию вокруг «Аз и Я», и я, сидевший как на иголках, – злополучная «молния» не выходила у меня из головы, – уже с облегчением готов был попрощаться, но нас пригласили к столу – было время обеда. Отказываться было невежливо.

Наверное, я произвел на Дмитрия Сергеевича и его родных странное впечатление: не выпускал из рук «кейс», прикрываясь им как щитом. А может быть, они не заметили странности моего поведения, но я-то сам ни на минуту не мог забыть о лопнувшей «молнии».

Не надо сочинять

Нет пророка в своем отечестве, а тем более в собственном семействе. Елизар Мальцев – сосед Виктора Шкловского по даче в Переделкино – спросил у Василисы, правнучки известного писателя (ей было тогда четыре года):

– Тебе дед Виктор Борисович читает сказки?

– Читает, – подтвердила Василиса.

Тогда Мальцев задал ей еще один вопрос, явно рассчитывая на положительный ответ, которым он при случае сможет порадовать соседа:

– А тебе нравится, как он читает?

Василиса была девочкой прямой и правдивой.

– Нет, – не задумываясь, заявила она, – он все врет.

Как многие дети, маленькая Василиса любила, чтобы ей снова и снова читали те книги, которые она уже знала наизусть. А ее знаменитому прадеду скучно было читать чужой текст, он начинал импровизировать, сочинять свой вариант, что девочке очень не нравилось.

Неодолимые штампы

В незапамятные уже времена Ирина Питляр, с которой мы тогда работали в «Литературке», рассказала мне забавную историю. Во время войны она оказалась в одном областном городе, кажется, Ярославле, и сотрудничала в тамошней газете.

К очередной горьковской дате ей заказали статью об «основоположнике». В компании друзей она пожаловалась, что получила нелегкое задание: Горьким до этого она не занималась. Ее подняли на смех: «Нет ничего проще. Главное – надо обязательно написать, что он был буревестником революции». – «Вот этого, могу держать с вами пари, в статье не будет», – гордо заявила Ирина. И на всех этапах редакционного процесса бдительно следила за тем, чтобы ей эту формулу не вписали. Из редакции ушла поздним вечером, прочитав статью в подписной полосе. Когда утром открыла газету, не знала смеяться или плакать – статья называлась «Буревестник революции». Подписывая газету в печать, главный редактор своей рукой вписал это название.

В толковом словаре штамп определяется как «принятый образец, которому слепо подражают; шаблон». Но с «буревестником революции» дело сложнее, это особого рода штамп, не просто одна из окостеневших мнимых «стилистических красот». Это формула, определявшая место в табеле о рангах официально принятых или негласно утвержденных ценностей. Характерный пример: в одном из популярных критических очерков о Маяковском на первой странице говорилось, что поэт был «в некоторой степени буревестником революции». Значит, автор очерка считал, что до полноценного буревестника Маяковский все-таки недотягивал…

Такого рода непререкаемые официозные формулы-штампы из иерархического ряда при тоталитарном режиме получают самое широкое распространение. Лев Толстой – «зеркало революции», Маяковский – «лучший, талантливейший», декабристы – «страшно далеки от народа, но разбудили Герцена» и т. д.

Впрочем, они возникали и в былые, досоветские времена, правда, не носили тогда обязательного, официозного характера. Некоторые потом отмирали, а иные дожили до наших дней: Пушкин – «наше все», «солнце русской поэзии», «русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет».

А в дни недавнего пушкинского юбилея их так замусолили и истрепали, что следовало бы запретить их дальнейшее употребление, наложить на какое-то время на них табу.

Великий, могучий и свободный

За нашу жизнь столько слов и выражений родилось, стало чуть ли не общеупотребительными, а затем навсегда ушло из языка, забылось. Кто, например, сейчас знает, что такое «оставь сорок» или «оставь бычок». А ведь было это одной из расхожих формул фронтового быта и означало «дай докурить» – курева на передовой всегда не хватало.

Недавно ведущая одной из телевизионных передач сказала: «Спонсор, – и добавила с некоторым кокетством и смущением. – А по-русски говоря, меценат». В ее сознании меценат – уже исконно русское слово. Интересно, вытеснит ли его спонсор или, продержавшись какое-то время, уйдет из языка?

На улице слышу, как мальчишка лет десяти-одиннадцати говорит с возмущением бабушке:

– Он сбрендил.

Видно, бабушке это слово показалось вульгарным, «уличным», и она строго спросила:

– Что значит «сбрендил»?

Не задумавшись ни на секунду, мальчишка выпалил:

– Крыша поехала – вот что это значит…

Нахрапистое невежество

В почтовый ящик вбросили рекламную листовку:

«Ресторан „Райский двор“. Необычная атмосфера нашего ресторана перенесет Вас в фантастическую историю Джорджа Оруэлла „Ферма животных“, и Вы будете приятно удивлены».

Похоже, листовку сочиняли те, кто «Ферму животных» не читал, – название показалось подходящим, – и рассчитывают они, что на их призыв, сулящий зарубежную экзотику, клюнет столь же невежественная публика. Ведь «Ферма животных» – произведение сатирическое – никак не может приятно удивлять, к гастрономическим удовольствиям оно не имеет никакого отношения и повествует не о животных, а о человеческом обществе.

Невежество и пошлость всегда идут рука об руку.

Название магазина одежды – «Три толстяка» – заимствовали у Юрия Олеши. Тоже, видимо, слышали лишь звон, потому что у Олеши «толстяки» – характеристика социальная, как у Маяковского – «жирные».

А радиостанция «Эхо Москвы» цитаты из «Игрока» Достоевского использовала для рекламы столичных казино.

Ухватки торговой рекламы проникли и в пропаганду, где все-таки требуется уровень грамотности повыше. Вся Москва была обклеена предвыборными плакатами НДР (кто уже позабыл, так себя называла черномырдинская партия «Наш дом Россия») с обращением-призывом к избирателям: «Если дорог тебе твой дом». Но это первая строка известного стихотворения Константина Симонова «Убей его», написанного тяжким летом сорок второго года и призывающего уничтожать гитлеровских захватчиков. Можно ли так выдирать строку, пренебрегая смыслом стихотворения? Никакой связи у него с выборными устремлениями НДР нет.

В один из лермонтовских юбилеев был выпущен плакат – портрет поэта и подпись: «К нам Лермонтов сходит, презрев времена. В. Маяковский». Как торжественно звучит! Стоит, однако, продолжить цитату из стихотворения «Тамара и Демон», чтобы убедиться, что никакой торжественности у Маяковского нет и в помине:

 
Сияет —
   «Счастливая парочка!»
Люблю я гостей.
   Бутылку вина!
Налей гусару, Тамарочка!
 

Конечно, все это смешно. Но если бы только смешно…

Как в зеркале

Просматриваю рекламно-информационную газету. Как много дают материала о нашей жизни короткие объявления в разделе «Услуги». Читаю: «Стальные двери установим за 1 один день или очень дешево продадим. 9 видов дверей», «Метал. двери, домофоны», «Двери стальные 1–3 дн.», «Стальные двери. Надежно, красиво», «Стальные двери с декор. отд.» и т. д. Больше всего объявлений о стальных дверях – каждое десятое.

Так же густо идут другого рода объявления: «Потомственная гадалка избавит от порчи, сглаза, проклятия. Вернет любимых», «Гадаю», «Магия», «Колдунья, магистр магии, м. диплом. Высокоэф. приворот. Снятие порчи. Лечение алк., полноты. Талисман удачи», «Черн. и Бел. колд-во. Любая помощь. Потомст. ясновид. Поиск. Дорого. Эффективно», «Потомств. колдунья. Ясновид. Любые обряды. Я помогу Вам», «Колдун (стаж 25 л.). Ч. и Б. магия. Устран. и насыл. любых чар. Рез-т в теч. 7 д.». А вот объявление, в котором смело соединены две стихии, две эпохи: «Целитель международного класса».

Спрос рождает предложения или предложения формируют спрос?..

В любом случае, объявления эти как зеркало отражают наш нынешний день – его заботы, нравы, представления.

«Топтуны» наблюдательны

С людьми, занимающимися «наружным наблюдением», я сталкивался дважды в жизни при обстоятельствах неожиданных, впрочем, свидетельствующих об их профессиональной наблюдательности и памяти…

Наиболее частым местом наших встреч были уличные часы в самом начале Арбата, нынче именуемого Старым. Было это в 1947 году, Арбат в ту пору был бдительно охраняемой правительственной трассой. Как правило, моя девушка на свидания опаздывала, и мне приходилось какое-то время ожидать ее под часами.

Но однажды, не помню, по какой причине, сильно опоздал я. Моей будущей жены под часами не было, и я в некоторой растерянности решал: ушла она, не дождавшись меня, или еще не приходила.

Вдруг ко мне подошел незнакомый человек и сказал: «Ваша девушка минут пять назад ушла в ту сторону». И показал куда.

Я, поблагодарив его, не стал спрашивать, откуда он знает мою девушку – понял, что он, наверное, не раз видел, как мы встречались под этими часами, которых давно уже нет…

Через четверть века мы с женой и одной нашей университетской однокурсницей, с которой были связаны близкими дружескими отношениями, отправились ужинать в «Арагви». Сидели мы в отдельном кабинете.

В какой-то момент я заметил, что наш официант очень уж пялит глаза на нашу спутницу. Это повторялось каждый раз, когда он появлялся в кабинете, а появлялся он, как мне показалось, гораздо чаще, чем это требовалось.

Видно, почувствовав возникшее напряжение, официант обратился к нашей спутнице: «Простите меня, вы ведь учились после войны в университете? Вы были такой красавицей». Это была чистая правда: она была в первом ряду университетских красавиц той поры. И в ответ на наши вопрошающие взгляды простодушно объяснил: «Я тогда был „топтуном“ у американского посольства. Я вас часто видел, когда вы шли мимо в университет».