Текст книги "Лес шуметь не перестал..."

Автор книги: Кузьма Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

Глава седьмая

В сторону посмотрит

         эрзянский парень – ветра нет,

Вверх посмотрит

         эрзянский молодец – туч нет…

(Из эрзянской песни)

1

После приезда Григорий Канаев редко отлучался из дому. Удерживала дела по хозяйству. Вот уже неделя проходит, а он все никак не соберется сходить в Явлей, встать на партийный учет. Правда, он раза два был в сельском Совете, предлагал Чиндянову свою помощь, но тот дал понять, что ни в чьих услугах пока не нуждается. «Вот осенью, когда будем взимать продналог, – говорил он, прощаясь с Канаевым, – тогда милости просим помочь Совету. И Стропилкина позовем, потому что многие будут отнекиваться и прикидываться неимущими».

Канаев понял, что председатель свое назначение видит единственно во взыскании продналога, и решил больше не надоедать ему. Он приводил в порядок свои домашние дела и понемногу присматривался к сельской жизни. Четыре года гражданской войны и последние перемены в политике несколько изменили обстановку в селе.

По вечерам у него часто собиралась найманская беднота. Посетителями этих неофициальных собраний всегда бывали Василий Дракин – лесной сторож и заядлый охотник, Надежкин Семен, мужик лет тридцати. Они и раньше дружили с Григорием, а теперь еще больше привязались к нему, чувствуя в нем своего человека. Дракин был неразлучен со своей собакой, заходил с ней в избу, она послушно ложилась у его ног. Случалось врываться в избу и Петькиному Волкодаву. Тогда собаки сплетались в клубок, с яростным рычанием катались по полу, пока их не разнимали и одну из них не выкидывали за дверь. Пахом приходил каждый вечер. Редко он вмешивался в общие разговоры. Садился ближе к дверям и беспрестанно курил цигарку за цигаркой, немного приоткрыв дверь, чтобы дым уходил в сени. Бывал здесь и Сергей Андреевич. Он не относился к бедноте и считался крестьянином среднего достатка, но все здесь его принимали за своего и уважали как примерного хозяина. В избу он входил степенно, снимал картуз, крестился на маленький образок, висевший в переднем углу, и бросал неизменную фразу, относящуюся одинаково ко всем: «Здравия желаю». Приходили сюда и другие мужики потолковать о гвоздях, о ситце и о своем деревенском житье-бытье. Разговоры всегда начинались с шуток Лабыря. Он клал перед собой на стол табак, спички и, попыхивая самодельной, большой, как солонка, трубкой, начинал какой-нибудь рассказ из своих многочисленных похождений по самарским и донским степям. Потом разговор переходил на деловые темы, и тогда центром внимания становился Григорий.

Часто за такими разговорами засиживались допоздна и расходились с полуночными петухами. Пахом уходил последним, задерживаясь с Григорием на крыльце. Он пытался о чем-то заговорить, но из его смутных намеков ничего нельзя было понять. Однажды, он сказал Григорию, что у него есть политграмота, которую он читает каждый день. А когда стал уходить, сунул в руки Григорию помятую бумажку:

– На вот, написал как сумел. Как будешь в Явлее, отдай в волость.

Григорий вернулся в избу и, поднеся бумажку к самой лампе, прочитал:

«В нашу расейскую коммунистическую партию от найманского пастуха и бедняка Пахома Василича Гарузова.

Прошу партию зачислить и меня в свои красные ряды борцов за новую жизнь, потому я чувствую всем сердцем, что не могу от нее находиться в стороне. Больше не знаю, чего писать, а если какие сумления будут насчет моего имущества, то всякий найманский житель скажет обо мне.

Пахом Гарузов».

На следующий день Григорий собрался в Явлей.

В Явлее он не был с того времени, как ушел в армию. Ему казалось, что здесь ничего особенного не изменилось. Военный коммунизм тогда еще не успел как следует коснуться ни торговцев, ни трактирщиков. Теперь же, когда Григорий вновь появился здесь, военный коммунизм был в прошлом, и новая экономическая политика опять расшевелила торговцев. Хотя день был не базарный, но людей на площади было много. В тесовых, наскоро сколоченных грязных ларьках торговали калачами, пряниками и прочей снедью. Григорий хотел купить Петьке калач, но решил сделать это позднее: неудобно было явиться в волисполком с калачом под мышкой.

Волисполком помещался в двухэтажном здании старого земского управления. Григорию и раньше случалось здесь бывать, но теперь все здесь было но-новому. У входа, с обеих сторон большой вывески, написанной масляными красками: «Явлейский волостной исполнительный комитет рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов», развевались красные флаги. На первом этаже помещались волостная милиция и народный суд, на втором – волисполком. Григорий по широкой деревянной лестнице поднялся на второй этаж и вошел в большую комнату, где за несколькими столами сидели люди. Над одним из столов он прочитал: «Военстол». «Сюда тоже надо», – подумал он и подошел к человеку в военной суконной гимнастерке старого образца. Тот встал навстречу.

– Скажи, товарищ, – обратился к нему Григорий, – где мне стать на партийный учет?

– Партийными делами у нас заправляет сам Дубков, это к нему надо, – сказал он, не спуская взгляда с ордена Григория. – У вас орден? Где это вы его подцепили? Против Колчака были или против Деникина?

Григорий перебил его:

– А кто такой Дубков?

– Дубкова не знает?! А-а вы, наверно, только что демобилизовались! Это наш председатель волисполкома, Василий Михайлович Дубков. Пойдемте, я поведу вас к нему. Вы, наверно, еще и на военный учет не встали? Так это у меня надо…

Он без умолку болтал, пока не дошли до двери председателя волисполкома. Просунув в полуоткрытую дверь голову, он попросил разрешения войти, но ему ответили:

– Подождите минуточку.

– Здесь к вам, Василий Михайлович, орденоносец…

Григорий хотел остановить его, но не успел. Из кабинета послышался тот же голос:

– Войдите. Кто там пришел?

Григорий оказался в просторной светлой комнате с тремя большими окнами. Слева стоял письменный стол, покрытый зеленым сукном со множеством больших чернильных пятен. За столом сидел смуглый лысеющий человек лет сорока и разговаривал с мужчиной, стоящим у стола. Поднявшись, он протянул Григорию руку. Григорий назвал себя.

– Дубков, – коротко сказал предволисполкома и кивнул на стул у окна. – Посидите, я сейчас закончу.

Григорий, стараясь не прислушиваться к разговору у стола, разглядывал комнату. У задней стены стоял черный шкаф, на стене висели два портрета: с одной стороны – Ленин, с другой – Карл Маркс. Вдоль стен стояли несколько стульев и старый облезлый диван, со спинки которого кожа была вырезана в нескольких местах длинными полосками, вероятно, на ремни.

– Ну, что у вас ко мне? – спросил Дубков, когда они остались вдвоем. – Товарищ Канаев? Кажется, вы так сказали?

– Да, из мордовского Наймана, – ответил Григорий.

– Вы из армии? Член партии?

– Я пришел встать на партийный учет. Мне сказали, что это у вас надо.

– Собственно, не у меня, а у Рокиной, она у нас секретарь волостной партийной организации. Я сейчас скажу вам, как ее найти. Но прежде мне хотелось бы поговорить с вами. Вы думаете в Наймане оставаться?

– То есть как оставаться? – не понял Григорий.

– Ну, жить думаете в Наймане?

– Конечно, у меня там дом, семья.

– Вот это нам и надо. Значит, вы очень кстати приехали. А то у нас в волости ваш Найман стоит во всех отношениях на самом последнем месте. Понимаете, там нет никакого актива, а председатель сельского Совета какой-то старомодный мужик. Ему бы в церковном совете сидеть, а он в председатели попал. Не знаю, откуда такого выкопали. Так вот, надо сколотить там крепкий актив из бедноты, а со временем можно будет и партийную ячейку создать. Как вы думаете, есть у вас для этого люди?

– Как же им не быть.

– А коль они есть – будет и актив. Если что, обращайтесь сюда, волостная партийная организация вам всегда поможет. Понимаете, там у вас даже опереться не на кого было. Сразу же принимайтесь за организацию молодежи, создавайте комсомольскую ячейку. Потом подберите надежных людей и готовьте их в партию. Вот с этого мы с вами и начнем. Вы меня поняли?

– Понял, – ответил Григорий, вставая.

– Хорошо. Надеюсь, у нас с вами дело пойдет. Я сейчас проведу вас к Рокиной.

– Зачем же сами? Я найду ее.

– Хотя погодите, – сказал он и, приоткрыв дверь, крикнул: – Стрижов! Проведи товарища Канаева к Рокиной.

Дубков пожал Григорию руку и проводил его до дверей кабинета.

– Ну, всего доброго, товарищ Канаев, желаю успеха. Почаще к нам заглядывайте. Если что, приходите прямо ко мне.

Григорию он понравился простотой и деловитостью. Казалось, и недолго побыл у него, а сказано им было все, что особенно хотелось услышать здесь Григорию. «Хороший человек, – решил он про себя. – Только вот насчет наших людей он не совсем верно сказал, что опереться не на кого».

У Рокиной Григорий долго не задержался: встал на учет, отдал заявление Пахома.

– Разберем, разберем, – сказала она, разглаживая помятое заявление. – Когда будем принимать – сообщим. Вы тогда и сами приезжайте. Думаю, что возражений не будет.

Рокиной Григорий также остался Доволен. «Народ здесь неплохой», – думал он, возвращаясь к своему проводнику, чтобы сразу встать и на военный учет.

Когда он спускался по широкой деревянной лестнице, навстречу ему попался Стропилкин.

– Канаев! – крикнул тот. – Вот уж не думал сейчас увидеть тебя. Пойдем-ка со мной. У меня есть четверть самогона. Вот напьемся!

– Нет, брат, для этого надо другое время и другое место. Ты ведь на работе.

– Гм… Коли не хочешь пить, давай в Найман отвезу. Ты ведь пешком?

– Да, на своих двоих.

– Сговорились. Прокачу тебя, брат, как на свадьбе. В прошлый базар новую лошадь купили, начальник говорит, что немного разъездить надо, а то горячая больно.

– Иди запрягай, а я пойду сынишке гостинцев куплю, – сказал Григорий.

– Она у меня с утра запряжена. Сейчас поедем.

Однако Стропилкину не пришлось прокатить Григория. Лошадь оказалась действительно горячей и совсем не умела ходить в упряжке. С горем пополам они отъехали от Явлея четыре версты, и лошадь заупрямилась окончательно: вставала на дыбы, шарахалась в сторону и наконец опрокинула тарантас вместе с седоками. Из тарантаса со звоном вывалилась спрятанная Стропилкиным в сене четверть самогона.

Стропилкин, забыв об ушибленной ноге, бросился к самогону, готовый горстями вычерпать образовавшуюся лужицу.

– На твоей лошади я дальше не поеду, – сказал Григорий. – Пойду пешком, пока цел, а то она еще раз катанет нас, и мы с тобой разлетимся, как твоя четверть.

– Чтоб ты издохла, цыганская скотина! – ругался Стропилкин и бил кулаком лошадь по морде. – Такое добро вылила на дорогу…

Дальше Григорий пошел пешком, а Стропилкин, ругаясь на чем свет стоит, повел, прихрамывая, лошадь под уздцы обратно в Явлей.

Весенние работы шли полным ходом, и на полях, по которым пролегала найманская дорога, было много пахарей. У Григория невольно защемило сердце: ведь он еще и не начинал свою пахоту. Правда, о лошади он договорился с тестем Лабырем. Но получит ее, когда Лабырь вспашет свой клин. Николай у них отлынивает от работы, сам Лабырь тоже неторопливый мужик, так что почти вся пахота лежит на Агаше. «Придется помочь им, – рассуждал про себя Григорий, – а то запоздаем с севом…» Подгоняемый этой мыслью, он зашагал быстрее. Солнце уже давно перевалило за полдень. На полпути кончились явлейские поля и начались найманские. Стали попадаться знакомые мужики, работающие в поле. Григорий издали увидел Захара, решил завернуть к нему. Захар, заметив его, остановил лошадей. Он бороновал засеянную овсом полосу.

– Покури у телеги, вместе поедем домой, – крикнул ему Захар.

– А не рано тебе будет, хозяин не заругает? – спросил Григорий.

– Чего ругать, я кончил здесь.

Не успел Григорий выкурить цигарку, как, добороновав, к нему подошел Захар.

– Есть не хочешь? – спросил он.

– А что, у тебя хлеб есть?

– От обеда краюха осталась, возьми там, в мешке.

– Пожалуй, не откажусь – ел только утром.

Пока Григорий закусывал, запивал хлеб водой из родника, Захар запряг лошадей, отвязал от бороны постромки и положил их в телегу. Григорий помог ему поднять плуг и борону, и они поехали. Дорогой Григорий поделился с ним своими мыслями о Явлее, о наказе председателя волисполкома Дубкова. Захар слушал молча, ни о чем не расспрашивал. Когда Григорий посоветовал ему вступить в комсомол, он ответил:

– Туда требуются грамотные, а я ни единой буквы не знаю.

– Ничего, осенью организуем учебу для неграмотных, вот и научишься.

Захара, видимо, мучила другая забота, о которой он хотел поговорить с братом, но не решался. Только подъезжая к селу, он сказал:

– Мне все советуют уйти от Салдина…

– А кто советует? – спросил Григорий.

– И Пахом, и другие…

– Куда ты сейчас пойдешь? Голодовать со Степаном? А осенью видно будет, может, придумаем что-нибудь… Жить-то у него можно, работой не очень допекает?

– Без работы нигде не проживешь.

– Ну и работай. Вот только насчет платы – сколько он тебе за работу платит?

– Пуд муки в месяц, да еще деньгами обещал.

– Ну, это уладим.

При въезде в большой проулок Захар остановил лошадей, чтобы высадить Григория. Его советом он остался доволен, так как и сам думал, что уходить ему от Салдина еще не время. Можно было идти к Самойловне, женившись на Дуняше. Он часто раздумывал об этом, но так и не мог ничего решить. Что-то непонятное удерживало его. Даже близкие отношения между ним и Дуняшей не внесли ничего нового. Все откладывалось до осени.

2

Рабочий день Захара начинался на заре. Он выезжал до солнца, а возвращался на салдинский двор, когда стадо уже было дома. Всю землю Салдина на четыре едока он обрабатывал один, и только во время сева и жатвы Кондратий нанимал ему помощника. В этом же году Захару и на севе пришлось работать одному. Кондратий сказал, что в связи с ремонтом чески у него большие расходы – придется поднатужиться. Молодой, сильный Захар не боялся работы, а кормили его неплохо. Расчетливый Кондратий понимал, что сытая лошадь работает лучше.

Сегодня батрак вернулся с поля немного раньше обычного, отпряг лошадей, дал им корма и, вымыв у колодца руки, зашел в заднюю избу. Старуха Салдина собрала ему ужинать. Захар недолюбливал ее и про себя называл колдуньей. Впрочем, слава колдуньи за ней укрепилась давно. Она ворожила, лечила ребятишек и взрослых от любых болезней отваром разных трав и наговорной водой, вправляла вывихи и даже помогала девушкам и вдовушкам освобождаться от последствий «греха».

– От обеда у тебя не осталось хлеба? – подозрительно спросила она, выворачивая сумку Захара.

– Ну, где там, – недовольно буркнул тот.

– Ты что так рано? – крикнул из передней Кондратий, заслышав голос Захара.

– Кончил клин за сухим долом, к лесу ехать семян не хватило.

– Кончил?! Тогда завтра и у леса кончишь. А я-то рассчитывал еще дня на два. Это хорошо. – Немного помолчав, он пожаловался: – А я вот все валяюсь. Господи, когда же встану?

Занятый ужином, Захар ничего не ответил. По избе, точно гусыня, ходила вперевалку старуха. Ей было очень жарко. Не стесняясь Захара, она была в одной рубашке, подпоясанной узенькой ленточкой. Все ее тело, когда она ступала босыми ногами по крашеному полу, тряслось, словно студень в чашке. Сегодня Захару она казалась особенно противной, он ел, сидя боком, чтобы не смотреть на нее.

– Еще добавить аль хватит? – спросила она, когда Захар закончил вторую миску щей.

– Хватит. Давай, что там у тебя еще.

Она поставила перед ним миску с гречневой кашей и кислого молока.

Во дворе залаяла собака, через минуту в дверях показался младший племянник Захара, шестилетний Мишка. Он громко шмыгнул носом и сказал:

– Дядя Захар, айда, тебя тятька зовет.

– Что у тебя, как и у отца, штаны-то не держатся? – заметила старуха.

– Не знаю, – ответил тот, исподлобья поглядывая на стол.

– Иди со мной кашу есть, – позвал его Захар и отдал ему свою ложку.

Мальчик ел с жадностью, словно боясь, что у него отнимут кашу.

Когда он облизал обе чашки и они встали из-за стола, старуха закачала головой, подумав: «Ничего себе, сам с ноготок, а ест за взрослого».

– Пойдем, а то тятька ждет, – сказал мальчик Захару.

Во дворе им навстречу попалась Надя. Мимоходом она еле слышно бросила: «Камчадал!» Мишка таинственно взглянул на Захара и сказал полушепотом:

– Ты, дядя, подожди меня за калиткой, я сейчас…

Он быстро вернулся во двор. Захар, ничего не подозревая, вышел за ворота. Вдруг со двора донеслись крики, плач Нади и неистовый лай рвущейся с цепи собаки. В ту же минуту из калитки выскочил Мишка с довольным, раскрасневшимся от возбуждения лицом.

– Ты чего?! – спросил его Захар.

– Пускай она в другой раз не дразнится, – ответил мальчик, отскочив в сторону, чтобы не попасть под руку дяде.

К плачу Нади во дворе присоединился резкий голос старухи, и Захар зашагал быстрее, чтобы не слышать ее.

– Больше не придешь сюда, драчун ты этакий! – погрозил он племяннику.

Но тот шмыгнул носом и, поддерживая штанишки, подпрыгивая, побежал впереди, время от времени оглядываясь.

Только что прошло стадо, и на улице столбом стояла пыль. Захар свернул в первый проулок и пошел задами: так было ближе и не пыльно. Тропинка за огородами привела Захара к пустырю. Здесь она круто сворачивала вниз, к речке. На этом пустыре, у этих отлогих берегов, где Вишкалей вьется между кустарниками ольхи и ивняка, прошло безрадостное, голодное детство Захара. Ни единого светлого дня, ни особенно радостного события того времени не помнит Захар. Вечные вздохи матери, повседневные жалобы старших братьев – вот что баюкало его, когда он, набегавшись по берегу этой речушки, свертывался калачиком на полатях и полуголодный засыпал, чтобы завтра встретить то же самое. И так было каждый день. Но все же чем-то близким, родным веяло от этого пустыря, от ольховых кустов, от ракитника, которые, казалось, нисколько не изменились за десять-пятнадцать лет. Может быть, они всегда были такими и такими останутся, окружая чье-нибудь такое же детство. Захар свернул с тропинки, пошел наискосок, прямо по бурьяну, который уже успел за весну подняться довольно высоко.

Братья были дома. Степан сидел у стола и, размахивая руками, что-то с жаром рассказывал Пахому. Тот слушал, скривив губы в легкую усмешку. Захар догадался, что Степан, как всегда, о чем-нибудь мечтал вслух. Здесь же был и Иван Воробей, видимо зашедший с Пахомом. Он сидел поодаль и ковырял свой изношенный лапоть; одна нога у него была разута. Жена Степана, маленькая неопрятная женщина, терла перед печкой картофель. Старуха-мать, как обычно, лежала на печи, свесив маленькую седую голову, и, видимо, тоже прислушивалась к разговору сыновей. С приходом Захара Степан умолк и, положив на стол руки, посмотрел на брата.

– Ты уже здесь, камчадал, – сказал Захар Мишке, успевшему прибежать домой.

– А я бегом шел, – ответил тот, прячась за мать.

– Ай что-нибудь опять натворил? – спросил Степан.

– Салдинову дочку побил. Спасибо скажи – не попался под руку толстой бабке, она бы потаскала тебя за вихры-то, – сказал Захар, подсаживаясь к Степану.

– Правильно, племянничек! – отозвался Пахом. – Бей их, кулацкую отродью!

– Пускай не дразнится, – сказал Мишка, ободренный словами старшего дяди.

– Учи, учи, он и без тебя кому-нибудь башку свернет. Вот я его теркой огрею.

Но Мишка ловко увернулся от матери и быстро полез к бабке на печь.

Старушка, не расслышав, за что ругают внука, привлекла Мишку к себе и, поглаживая его вихрастую голову, нежно нашептывала:

– Обижают тебя, маленького, а ты около меня сиди, я тебя никому не дам в обиду…

– Ну вот, – заговорил Степан, повернувшись к Захару. – Мы тут насчет сева толкуем…

– Люди уже кончают сеять, а вы все еще толкуете, – сказал Захар.

– Это кто же кончает? – немного обидевшись, сказал Степан.

– Салдин, например, с Платоновым, – сквозь зубы процедил Пахом, крутя новую цигарку.

– Хорошо им: у них лошади и работники. А здесь из-за одних семян сколько крови попорчено, – проговорил Степан и немного погодя добавил: – Ничего, и мы кончим, только бы погода стояла. Я тебя поэтому и позвал. Нельзя ли у Салдина попросить лошадей? Отработаешь за них… Мы бы ден за пять парой-то вывернулись.

Степан смотрел на Захара, ожидая от него ответа. Пахом и Иван ушли ужинать.

– Ты что же молчишь? – спросил Степан. – Думаешь откажет?

– Отказать-то, может, он и не откажет, но сдерет с тебя три шкуры или заставит отрабатывать все лето, – сказал Захар. – Поговорил бы ты с кем-нибудь другим, е Сергеем Андреевичем например: у него хорошая лошадь.

– Нет, с Сергеем Андреевичем ничего не выйдет.

– И с семенами-то, пожалуй, не скоро посеешь. Смотри, какая сухота, – заметила Матрена, улучив паузу в разговоре мужиков.

Она кончила тереть картофель, постукала теркой о край широкого низенького корытца и стала промывать крахмал. В избушке уже совсем стемнело. Матрена работала ощупью. С улицы вошел пасынок Степана, десятилетний Митька. Он стал просить у матери есть.

– Нечего мне тебе дать, милый, – ответила она. – Потерпи как-нибудь, утром я вам с Мишкой крахмальных лепешек напеку.

– Иди сюда, – позвал его Захар, вытаскивая из кармана ломоть хлеба. – Пришлось для тебя разорить Салдина на один кусок.

Митька схватил, ломоть и торопливо стал жевать.

– Ты и Мишке отломи немного, – сказала мать.

– Ешь один, Мишка со мной каши наелся, – заметил Захар.

– Да он уж, никак, прикорнул там возле бабушки-то, – сказал Степан и вздохнул. – Скоро ягоды поспеют: земляника, малина – ребята на подножный корм пойдут.

Наступило тяжелое молчание. Лишь слышно было, как где-то в темноте сопел Митька, жадно уплетая хлеб, да с печи доносился легкий храп задремавшей старухи. В маленькие квадраты окон просвечивало мутное вечернее небо с белесоватыми кромками одиноких облаков, между ними вспыхивали зеленоватыми искорками реденькие звезды.

– Огонь, что ли, вздуй, чего сидим в темноте? – произнес Степан и спросил Захара: – Спать дома будешь?

– Нет, пойду туда, завтра рано вставать.

– Стало быть, мы с тобой ни о чем не договорились. А я, сказать по правде, только на это и надеялся.

– Надо что-нибудь другое придумать, – сказал Захар, уходя.

Посещение дома всегда оставляло в его душе тяжелое чувство. Ему как-то понятнее становилась звериная ненависть его брата Пахома к богатеям села.

Погруженный в свои невеселые мысли, Захар и не заметил, как дошел до церкви, оставалось только свернуть к высоким тополям, тихо шумящим молодыми листьями. Он на минуту задержался у дороги, прислушиваясь к отдаленному говору собравшейся где-то молодежи, вышедшей на гулянку после целого дня тяжелой работы. Захару не хотелось идти туда и спать не хотелось. На улице так хорошо! Вечерняя прохлада была напоена ароматом отцветающих садов. За церковной оградой теснились густые деревья. Темные силуэты раскидистых крон отчетливо выделялись на помутневшем небе, и среди них возвышалась огромная колокольня с черным крестом. Захар невольно залюбовался этой грустной и непонятной красотой. Вспомнилась Дуняша, тот вечер. После ему как-то не удавалось встретить ее. Он медленно двинулся в сторону самойловской избы. «Дуняша, наверно, еще дома, не успела уйти на гулянье, а может, совсем не пошла, – думал Захар, прибавляя шаг. – Надо поговорить насчет лошади. Степан вспашет и им и себе. Зацепился крючок – не отцепить теперь, все равно не отцепить…»