Текст книги "Лес шуметь не перестал..."
Автор книги: Кузьма Абрамов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)
Лес шуметь не перестал...
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
– Самсон-дядюшка, хорошенький, куда ходил?
– Вчера ходил, родимушка, в Найман!..
(Из эрзянской народной песни)
1
Весна 1922 года в Найманы пришла рано. В начале апреля за несколько дней согнало снег, дружно прошел паводок, и поля, отдохнув за зиму, готовы были принять семена посевов. Засуетились мужики, с пререканиями и спорами собрались в «паи» и шумными толпами двинулись в поля, чтобы начать очередную дележку земли по едокам. За прошлую зиму особенно много изменений произошло в каждой семье. Страшный недород, охвативший десять поволжских губерний, обрекший на голодную смерть двадцать миллионов людей, прошелся и по Найману. Редко из какой избы не вынесли одного или двух покойников.
Поделив землю, мужики стали налаживать сохи, чинить телеги и готовить семена. Но мало оказалось таких, у кого семян было в достатке. Большинство найманских жителей ходили понурые, не торопились выезжать в поле. А некоторым и выезжать было не на чем: голодная смерть прошлась не только по избам, она опустошила и дворы. Больше всего от нее досталось семье Гарузовых. Правда, лошади у них и раньше не было, но была корова, были куры, теленок – и теперь всего этого не стало. Нет семян, нет и надежды засеять в этом году землю на семь едоков.
С давних пор существует в Наймане род Гарузовых, некогда обширный, многолюдный. Но с течением времени могучее дерево их рода понемногу теряло ветви, пока не оказалось почти оголенным. Теперь в Наймане Гарузовы занимали всего лишь один домик на самом конце нижней улицы.
Как помнят найманские старики, эта звучная фамилия всегда являлась синонимом предельной бедности. Такие выражения, как «жить по-гарузовски», «пахать на гарузовских лошадях», то есть на себе, «обедать по-гарузовски», «поехать на базар с гарузовским карманом», часто повторялись в найманских семьях.
Двухоконная избушка Гарузовых, глубоко осевшая в землю и помнящая еще топку по-черному, стояла немного на отшибе. Между нею и порядком был заброшенный пустырь. Он образовался после большого пожара перед войной, когда погорела вся нижняя улица. Сгорел и двор Гарузовых, но избушка чудом сохранилась. Когда стали отстраиваться, два соседа перебрались на другую улицу. Так между селом и избушкой, Гарузовых образовался пустырь. Братья свою усадьбу в шутку стали называть Камчаткой, и это название настолько укрепилось за ней, что деревенские ребятишки дразнили детей Степана камчадалами. Вокруг избушки, на месте двора, – одинокие полуобгоревшие столбы. Кругом ни соломинки. Мало соломы и на крыше избы, отчего закопченная труба оголена почти до самого потолка и торчит, словно грязный палец из рваной варежки. Поверх трубы опрокинут горшок с отбитым дном. Сеней нет, и дверь из избы выходит прямо на улицу. Перед дверью вместо крыльца со ступеньками лежит большой белый камень.
Внутри избушки всегда стоит полумрак. Маленькие окна, во многих местах заткнутые тряпками, слабо пропускают дневной свет и скудно освещают только передний угол и место перед печкой. Голландки нет, да и класть-то ее негде.
Большая семья Гарузовых в полном составе собирается сюда только зимой, и тогда в избушке бывает настолько тесно, что повернуться трудно. Летом же здесь остаются только женщины и дети. Сам Степан обычно спит на подлавке, Пахом, когда выгоняют стадо, харчуется с ночевкой по очереди по всему селу. Он вот уже несколько лет как бы штатный пастух Наймана. Несмотря на крайнюю бедность, братья жили очень дружно, и ни один из них не старался урвать себе долю побольше, хотя у Степана были жена и дети, а остальные два брата семьями не обзаводились. Делить было нечего, и каждый добытый кусок съедали вместе. Из братьев только один Захар не был на войне. Степан провоевал всю германскую, изредка наезжая домой после ранений. Был мобилизован и Пахом, но он в шестнадцатом году дезертировал и до самой революции скрывался в присурских лесах. Голодный год все они встретили дома. Пахом сразу же ушел кормиться за Волгу. Захар к этому времени уже батрачил в хозяйстве найманского богача Кондратия Салдина, чем поддержал себя и спас от голодной смерти двух последних ребятишек старшего брата Степана. Трое родившихся перед ними умерли от голода. Сам Степан с матерью и женой, может быть, только потому и выжили, что их желудки давно привыкли к древесной коре и листьям, которые часто примешивали в хлеб даже в урожайные годы. Никогда не удавалось Степану полностью засевать свой надел: не было лошади и каждый год недоставало семян. Он добрую половину земли сдавал кому-нибудь из богатеев в аренду, а оставшуюся часть, договорившись с мужиком, имеющим коня, обрабатывал исполу. Выходило, что его семья пользовалась лишь четвертой частью всего надела. Разве тут хватит хлеба до нового урожая, когда соломы на тюфяки и то не было вдоволь. Вот и выкручивалась семья как могла. Степан каждое лето нанимался работать к богатым мужикам. Пахом пас найманское стадо. Мечтой всей жизни Степана было купить лошадь, которая, по его соображениям, вывела бы их из этой вечной нужды. Но годы шли, а его мужицкая мечта не сбывалась. Жизнь безжалостно ломала его планы. Одна неудача сменялась другой, не давая ему выпрямиться, шагнуть вперед. В оправдание своего бедственного положения он всегда приводил какие-нибудь маловажные причины, в которых винил себя. Не поступи он тогда вот так-то, обязательно у него вышло бы. Но как Степан ни поступал, его всегда ждала неудача. Однако он был на редкость упрямым мужиком, и энергия к жизни в его маленьком и суховатом теле не иссякала. У него не было настоящего, он всегда жил завтрашним днем. Пахом не разделял его оптимизма. В противоположность брату он жил сегодняшним днем и часто подтрунивал над потугами Степана выбиться в люди, стать наравне с крепкими жителями села, вроде Кондратия Салдина, Ивана Дурнова или братьев Платоновых. Но Степан его насмешки выслушивал молча и никогда не сердился. Пахом был рослый, жилистый, с сухощавым продолговатым лицом. Серые большие глаза его всегда были невеселы, как будто он на что-то сердился. Ему давно пора бы жениться, но из-за бедности не удавалось, да и невесту брать некуда – слишком мало места в доме.
2
Возвращение Пахома домой встретили в семье Гарузовых с радостью. С прошлого года, когда он уехал из Наймана кормиться за Волгу, от него не было вестей, и вот неожиданно явился сам. Но еще больше обрадовались в семье залатанному мешку с фасолью, купленной им где-то по пути. В мешке было около трех пудов, и эти три пуда Пахом нес на спине двадцать километров от самой железнодорожной станции.
Взрослые и дети с веселым оживлением окружили мешок, рассматривая фасоль, доселе в Наймане не виданную. Самый маленький, шестилетний Мишка, тут же поторопился отправить в рот несколько зерен, но, разжевав их, скривился, мотнул головой и выплюнул. К мешку протиснулась старуха мать, всю зиму не слезавшая с печи. Она протянула иссохшую руку, обтянутую сморщенной, бескровной кожей, и, пропуская сквозь редкие костяшки пальцев отполированные фасолины, сказала снохе, жене Степана:
– Давай вари, Матрена, кашу, пусть хоть раз ребятишки наедятся вдоволь.
– А можно ли из них варить кашу? – усомнилась Матрена и взглянула на Пахома.
– Это такой харч, что из него все можно варить, – ответил Пахом, довольный, что он явился причиной такой семейной радости.
Он сидел немного поодаль, за небольшим столом в переднем углу, под темным, закопченным образом с еле заметным ликом Николы. Перед ним на столе лежала светлая, из-под дешевого мыла, железная коробочка с махоркой. На боках и крышке ее темнели крупинки ржавчины. Митька, пасынок Степана, года на три старше малыша, вертелся около, боязливо протягивая грязные ручонки к разрисованной коробочке.
– Что, нравится? – заметил Пахом. – Возьми, потрогай.
– А навовсе, дядя, не дашь? – спросил он, с любопытством разглядывая какой-то стершийся рисунок на крышке. – Я бы туда стал класть тараканов, у нас их много за трубой.
Пахом высыпал махорку на стол и отдал коробочку.
Тут же появился Мишка.
– А мне? – заревел он и потянулся к брату отнимать подарок дяди.
Но Митька ловко увернулся от него и быстро полез на печку. Пахом стал выворачивать карманы, надеясь что-нибудь найти и для Мишки. Ничего не нашел, кроме оловянного мундштука, и, чтобы успокоить маленького племянника, протянул ему мундштук.
– Отсюда таракан выползет, – сказал Мишка, недовольно разглядывая подарок.
– А ты заткни большую дырку, маленькая же будет вроде окошечка для таракана, – уговаривал его Пахом. – Это даже интересней.
Мишка медленно и неуверенно направился за братом, все еще разглядывая подарок и сомневаясь в его превосходстве над коробочкой.
– Не мешало бы сейчас перед этой кашей выпить немного на радостях-то, – крякнул Степан, присаживаясь к брату.
– Денег у меня ни гроша, – вздохнул Пахом. – Все, сколько было, отдал за этот мешок.
– А как это называется, из чего кашу-то варить? – спросила Матрена, насыпая зерна в чугунок.
– Хвасоль, не то хасоль, вроде как-то так сказывали, – ответил Пахом.
– Должно быть, в наших краях ее не сеют, коли по-эрзянски и названия-то нет, – прошамкала старуха, катая на беззубых деснах гладкую фасолину.
– Может, ты нам, Матрена, все-таки найдешь где-нибудь бутылочку самогона? – снова вернулся к этому Степан.
– Найти нетрудно, да на что? Нешто попробовать за эту касоль поискать. Дадут ли: больно уж харч-то непривышный.
– А то сбегай к кому-нибудь, – настаивал Степан.
Узнав о приезде брата, пришел и Захар. Ростом он был ниже Пахома, но в плечах шире. Во всем его молодом теле чувствовалась большая сила. Его темные волосы, не подстриженные на затылке, загибались за околышек фуражки, а спереди высовывались из-под мятого козырька. Над верхней губой темнел пушок усов, которых еще не касалась бритва. Карие глаза Захара быстро окинули домашних и задержались на Пахоме, окутанном сизым дымом своей большой цигарки.
– Здорово, браток, – проговорил Пахом, немного приподнимаясь и протягивая длинную жилистую руку.
Захар почему-то смутился и, пожимая руку брата, неумело тряхнул ее, как это обычно получается у молодых, еще не привыкших здороваться за руку.
– Ну как? – спросил его Пахом, когда тот сел с ним рядом на узенькую лавку. – Видать, неплохо тебе на салдинских харчах: на щеках румянец, не то что у меня.
– Хлеба у Салдина хватает, – ответил Захар и опустил глаза, чувствуя в словах брата скрытую насмешку.
– Он у нас хорошо определился, – заметил Степан. – Сам сыт и ребятишкам когда помогает. Что же-еще надо?
– Да, – проговорил Пахом, выпуская из ноздрей густые струи дыма. – А я думал, ко мне в помощники пойдет. Любо было бы нам за стадом-то ходить, ни тебе хозяев, ни тебе начальников. Сам себе все. А Салдин, поди, придирчивый?
– Чего ему придираться, что полагается – я все справляю.
– Старуха у них больно дотошная, – сказала мать. – И сама я к ним, бывалычи, не раз жать ходила. То не эдак сноп связала, то колосок обронила.
– Чистая колдунья, – заметила Матрена.
– Скоро у тебя там каша-то? – спросил Степан, прерывая разговор.
– Пусть немного пропарится, а я сейчас побегу поищу где-нибудь вам самогонки.
Матрена перевязала сбившийся на затылок темный платок и, отсыпав в подол немного фасоли, вышла из избы.
– Видишь, какой я харч привез, – сказал Пахом Захару. – Салдин, поди, таким тебя не кормит?
Захар ничего не ответил, опять уловив в словах брата скрытую насмешку. Он молча подошел к мешку и стал разглядывать диковинные продолговатые горошины с синими и красноватыми прожилками. С печи послышались возня, резкий визг Мишки и настойчивый голос старшего:
– Отдай коробку!
– Не отдам!
И опять визг.
– Вот я полезу к вам туда! – прикрикнул на них Степан.
Проворный и юркий Мишка кубарем скатился на пол и, придерживая одной рукой штанишки, а в другой зажав добычу, стремглав выскочил на улицу. Со слезами на глазах появился Митька и устремился за ним. Через некоторое время они вернулись обратно, но теперь уже ревел Мишка, у которого отобрали коробочку. Отец погрозил ему вальком.
Вскоре вернулась и Матрена с фасолью.
– В двух домах была, ничего не дают за твой харч, Пахом. Это, говорят, бог знает что, может, ее и есть-то грех, – сказала Матрена, высыпая фасоль обратно в мешок.
– Не дают – не надо, сами съедим, мы греха не боимся. Подавай, Матрена, кашу, а то у меня гашник что-то сильно ослаб, – сказал Пахом, убирая со стола табак.
Захар отказывался от каши, но его уговорили хоть попробовать. Он взял ложку и вскоре отошел от стола. После салдинских харчей эта «касоль» показалась ему невкусной. Но остальные уплетали за обе щеки. Матрена сдобрила варево ложкой конопляного масла, которое оставалось на дне одной из темных бутылок, стоящих в углу за лавкой.
– Заваривай, Матрена, еще один чугун, – сказал Пахом, когда в большой деревянной чашке показалось дно. – Я только разошелся, а у тебя каша кончилась.
Чашку с остатками фасоли придвинул к себе Мишка и, загородив ее обеими руками, покосился на старшего брата, который старался дотянуться до нее своей ложкой.
– Отдашь банку – дам, – предложил Мишка.
Сделка состоялась быстро. Баночка тут же перешла во владение Мишки, и остаток фасоли был мирно доеден обоими братьями.
– С таким харчем и без хлеба можно жить, – сказал довольный Степан, вставая из-за стола и отирая на лице пот рукавом посконной рубашки. – Спасибо тебе, Пахом, накормил ты нас как следует. Первый раз за этот год наелся досыта.
– Побольше бы нам такой касоли, – отозвалась старая мать.
– А у нас она не уродится, коли посеять? – спросила Матрена.
– Почему не уродится? Попробовать надо, – заметил Пахом. – Ведь где-то, должно быть, сеют ее.
Этот разговор неожиданно всех навел на мысль о семенах, о весенней пахоте, пора которой так быстро подходила. Оживление, вызванное сытным обедом и приездом Пахома, сменилось грустью и заботами. Старуха-мать вздохнула раза два и снова отправилась на печь, вдруг почувствовав себя по-прежнему немощной. Пахом, свернув толстую цигарку, растянулся на единственной лавке, заняв ее почти всю от переднего угля до самых дверей. У стола остался один Степан. Он положил длинные руки на стол и, молча поглядывая на них, шевелил узловатыми пальцами.
– Ты что, уходишь? – спросил он Захара, стоявшего у дверей.
– Дела, – неопределенно сказал Захар. – Бывайте здоровы.
Пахом вскоре заснул, уронив на пол цигарку. За столом вздыхал Степан, положив на длинные руки лохматую голову. На печи возле бабушки затихли и Митька с Мишкой. Матрена продолжала копошиться перед печкой, гремя деревянными ложками, укладывая их в берестяной кузовок, висящий возле печки.
3
На улице было тепло. Яркое апрельское солнце слепило глаза. Захар шел зажмурившись. Пребывание у братьев вызвало в нем грусть. Ему была близка молчаливая печаль старшего брата, охватывающая безлошадного крестьянина при мыслях о весне. Надо готовиться к пахоте, к севу. От этого зависит все существование его бедной семьи. Захару хочется помочь ему, но что может сделать он, семнадцатилетний деревенский парень? Он пошел в работники к богатею села, чтобы хоть как-нибудь облегчить положение семьи брата, но его помощь – не больше капли воды умирающему от жажды. Кондратий Салдин, у которого он батрачил, мужик очень скупой, расчетливый и взял его к себе «из милости», чтобы не дать ему умереть с голоду. Только с этой весны он положил ему за работу пуд муки в месяц, а до этого Захар работал лишь за стол. Отвешивая ему первый пуд, Кондратий наставительно говорил: «Не относи ты муку-то братьям, оставь у меня, тебе все равно не прокормить такую большую семью, пусть они сами себе добывают. Поработаешь у меня год – двенадцать пудов у тебя будет, поработаешь два – двадцать четыре. Глядишь, и избенку сколотишь себе, женишься, своим хозяйством обзаведешься. Ты парень работящий, у тебя дела пойдут, только вот хитрости в тебе маловато. Ну, да она, хитрость-то, со временем придет. Молод ты еще…» Захар поблагодарил хозяина за такой совет, а муку все же отнес брату. Ему была чужда, непонятна эта салдинская хитрость. Как же он мог поступить иначе? Вот и брат Пахом: двадцать верст нес на своих плечах три пуда фасоли, истратив на них все свои заработанные деньги, нес, чтобы обрадовать семью. Он ведь тоже мог бы, рассуждая по-салдински, зашить свои гроши куда-нибудь за подкладку и приберечь на будущее. Но нет этой хитрости у Гарузовых. Не умеют они тянуть каждый себе.
Яркий апрельский день с веселой игрой солнечных зайчиков по лужам, оживленные голоса высыпавших из изб ребятишек и пряный запах оттаивающей земли как-то рассекли грустные мысли Захара. На его белом широком лбу разгладились складки, улыбка заиграла в карих глазах, разливаясь по всему лицу. Захар молодцевато шел по улице, время от времени подергивая плечами, чтобы поправить небрежно накинутую на них фуфайку. У церкви он встретил вдову Самойловну с дочерью. Захар поздоровался и хотел было пройти мимо, но его остановили. Дуня, дочь Самойловны, прыснув в рукав, спряталась за мать.
– С чего ты ржешь-то? – толкнула Самойловна дочь и ласково сказала Захару: – Ты бы, Захарушка, зашел к нам как-нибудь поправить соху. Тяжело без мужика-то. Время-то у тебя есть?
– Выберу как-нибудь, – ответил Захар.
– Зайди, родимый, помоги.
Самойловна и раньше не раз просила Захара помочь ей по хозяйству. Но он смутно догадывался, что причина была не в этом. Дуняша была на выданье. Она с матерью часто работала у Салдиных, особенно во время жатвы. Работящий Захар понравился матери. Она хотела заполучить его себе в зятья. Дуняша ничем не отличалась от других найманских девушек и, может быть, была бы неплохой женой, но Захар еще не задумывался над женитьбой. Он обернулся, когда женщины немного отошли, обернулась и Дуня, показывая свое веснушчатое лицо. Нос у нее был некрасивый – пуговкой. Дуня опять прыснула. «С чего она смеется, глупая?» – подумал Захар.
4
В один из воскресных дней Пахом Гарузов на мирской сходке подрядился пасти найманский скот. В подпаски ему определили Ивана Атямарькина, товарища и сверстника Захара. Договорились по пять фунтов ржи и по пять фунтов овса с каждой дойной коровы; две третьих всего сбора полагалось Пахому, остальное – подпаску. Прикидывая в уме, Пахом подсчитал, что он осенью получит около пятнадцати пудов ржи и столько же овса. Степан посоветовал ему добиться на сходе получения некоторой части уплаты весной, при выгоне, чтобы выгадать на семена, но старики подняли шум, Расчеты с пастухами обычно производились осенью, когда скотину загоняли во дворы. Хотя и случалось, что часть уплаты производилась весной, в виде аванса, но редко. Порешили на том, что при выгоне за каждую корову сверх положенного принесут по яйцу и по ломтю хлеба. Пахом согласился, чтобы зря не тянуть время, и сходка кончилась. Но мужики не расходились, ожидая распивки магарыча, неизбежного в таких случаях. На сходе был и Захар. Он стоял в стороне в группе молодых парней, не принимавших участия в мирских делах. Когда все было кончено, он подошел к брату, чтобы поздравить его.
– Опять надел хомут, на целое лето надел, – сказал Пахом, держа в уголке рта незажженную цигарку.
Захар протянул ему свою зажигалку, сделанную из ружейной гильзы.
– Жаль, на семена не пришлось урвать.
– Урвешь у этих живоглотов, – ответил Пахом, кивнув на мужиков.
– Эх, и ловок же ты, Пахомка, – сказал средний из братьев Платоновых, Архип, коренастый мужчина с татарским скуластым лицом, с узенькими, хитроватыми глазами. – Сейчас за пуд ржи можно шапку денег взять, а осенью, если она, бог даст, уродится, по полтине, может, будет…
– Да не у всякого она сейчас есть-то, – заметил другой мужик. – Рады бы дать, да нечего.
– Я не Артемка Осипов, хлебом не торгую. Коли запросил наперед – значит, надо позарез, – возразил Пахом и сказал брату: – Пойдем, ну их…
– А магарыч?! – остановил их Гостянтин[1]1
Константин.
[Закрыть] Лабырь, их сват по двоюродному брату Григорию Канаеву. – От такого добра отказываться, да еще главному виновнику!
– Когда будете распивать-то? – спросил Пахом.
– Несут! Несут! – раздались голоса.
Принесли два ведра самогонки и поставили в середине круга. Лабырь взял в руки ковш и протянул чайный стакан Пахому:
– Держи, ты первый. Подходи, мужики!
Все сгрудились вокруг Лабыря, большого охотника всяких оказий, связанных с выпивкой.
– Пей, Гарузов, да смотри хорошо справляй дело, – сказал Сергей Андреевич, мужик лет под сорок с маленькой курчавой бородкой.
– Чего ему смотреть, не впервой, – заметил высокий костлявый мужик Филипп, сосед Лабыря.
– Оно, конечно, дело это ему привышное, но однако же… – заметил несуразный Цетор; его ни с того ни с сего так и звали несуразным.
– Налей-ка брату, – сказал Пахом, вытирая губы и возвращая стакан.
– Молод еще, здесь и старикам не хватит, – заметил тот же Платонов.
– Я не буду пить, – отмахнулся Захар, норовя выйти из круга, но несуразный Цетор остановил его.
Захар нехотя взял стакан и отпил половину. Стакан быстро стал переходить из рук в руки.
– Можа, еще нальешь, Гостянтин? – пошутил кто-то из мужиков.
– За ворот? Подходи. Вы, черти, хоть понемногу на донышке оставляйте, а то, чего доброго, самому не хватит, – говорил Лабырь, ловко работая большим деревянным ковшом.
Как ни мала была выпивка и как ни слаба, все же многие повеселели. Послышались шутки, говор стал громче. У некоторых появилось желание помериться силами, бороться. Более солидные старики, поглаживая бороды и посмеиваясь, подзадоривали борющихся.
– Куда сейчас? – спросил брата Пахом, когда они выбрались из тесного круга.
– Мне бы вот сюда надо зайти, – нерешительно кивнул Захар в сторону избы Самойловны, находившейся невдалеке от салдинской. – Никак не выберу время. Давно просили.
Пахом с удивлением взглянул на брата, потом на опрятный домик вдовы.
– Ага, понимаю, – неопределенно сказал он. – И давно ты сюда похаживаешь?
Захар смутился и промолчал.
– Чего же ты покраснел? Не одобряю, браток, не одобряю. Она баба, того, женит тебя на своей дочери, и перейдешь ты от хозяина к хозяйке. Вишь, у нее какой чистенький домик-то. А тебе еще рановато надевать на шею этот хомут.
Пахом помолчал, перекатывая во рту цигарку из стороны в сторону и щурясь от дыма.
– Просили наладить соху. Отчего же не помочь, коли у них нет мужика. Руки не отвалятся, – возразил Захар.
– Помочь можно… – в раздумье сказал Пахом и решительно закончил. – Учиться тебе, Захар, надо. С повязкой на глазах трудно жить человеку.
– Где уж теперь мне учиться, запоздал.
– А я вот не запоздал, – живо отозвался Пахом, вытаскивая из внутреннего кармана шинельного пиджака потрепанную книжку. – Видишь начальная политграмота. Так что я с собой не только эту проклятую хвасоль привез… Кстати, этой самой хвасолью у нас ребятишки объелись и чуть было не того… Ты им как-нибудь немножко хлебца принес бы. – Пахом бережно разгладил помявшуюся обложку. – Нужная книжка для нашего брата, тут все о нашей жизни сказано.
– Ты хоть два года в школу ходил, а я что: ни одной буквы не знаю.
– Напрасно ты отказался пойти со мной в пастухи, я бы тебя за лето выучил читать, а там сам пошел бы в гору. Мудрость не велика, была бы охота.
Захар махнул рукой и молча направился к воротам Самойловны.
– Ты хлебца-то не забудь! – крикнул ему вслед Пахом.
Захар кивнул головой.
Самой хозяйки дома не было. Захара встретила Дуняша. Она из окна видела, что он идет к ним, и выбежала ему навстречу.
– А соху-то нам уже починили, – сказала она, поспешно спускаясь с крыльца.
– Значит, я не к сроку, – ответил Захар, намереваясь вернуться к калитке.
– Почему же не к сроку? Побудь немного, сейчас мама придет, – заторопилась Дуняша, чтобы удержать его.
– Да ведь нужды-то во мне больше нет?
– Мама, может быть, еще что-нибудь попросит тебя помочь. У нас вон дверь в конюшне совсем расслабла…
Она повела показывать дверь. Захар шел за ней, невольно поглядывая на ее босые ноги. Она повернулась к нему и, засмеявшись, пошла быстрее.
– Чему ты смеешься? – спросил он недовольно.
– Уж и посмеяться нельзя, какой ты сурьезный, – сказала она, останавливаясь перед конюшней. – Вота дверь-то.
Пока Захар возился с дверью, Дуняша с каким-то шитьем подсела недалеко от него, время от времени поглядывая в его сторону. Однако Захару ни разу не удалось поймать быстрого взгляда ее зеленоватых глаз. Когда он оглядывался, она низко склонялась над шитьем. Захару казалось, что она все улыбается.
– Ты что вчера вечером не был на гулянье? – спросила она, не поднимая головы. – Знаешь, как весело было.
– То-то ты и сейчас улыбаешься.
– Где это я улыбаюсь? Только всего раз и засмеялась. А ты-то с чего такой сурьезный? Слова от тебя к не добьешься, знай себе молчишь.
– Чего же мне говорить?
– Необходительный ты, Захар. Другие парни какие разговорчивые.
– Вроде Кольки Лабыря?
– Ну уж и сказал, такой охальник. И совсем он мне не нравится.
– А какие же тебе нравятся?
– Которые больше помалкивают.
– Вот я и молчу, – буркнул Захар.
– Чтобы мне понравиться?!
Она громко засмеялась, откидывая назад голову. В это время в калитке показалась мать. Они и не заметили, как она подошла к ним.
– Ну, с чего ты, кобыла, ржешь? – замахнулась она на дочь. – Ты, Захар, не смотри на нее, она у нас любит посмеяться, веселая такая… Перестань, тебе говорят! Нет чтобы помочь человеку; а она сидит и заливается. Тебе, может, Захарушка, подержать чего?
– Не надо, я сейчас закончу.
– Ну и доделывай, а я пойду яичницу тебе пожарю. Поешь после работы.
– Не стоит, Варвара уряж[2]2
Уряж – ласкательная форма обращения к старой женщине.
[Закрыть], – попробовал остановить ее Захар. – Дела-то здесь всего на полчаса.
– И не говори, неужто я тебя так отпущу. Слазий, Дуняша, на конюшню, достань свежих яиц.
Дуняша мигом отложила шитье и замелькала босыми ногами по лесенке, приставленной сбоку конюшни. Она была одета легко, По-домашнему: без пулая[3]3
Пулай – часть женского национального костюма, состоящая из множества шерстяных кистей и металлических украшений; повязывается на бедра.
[Закрыть], в белой вышитой рубахе с вырезом спереди. Захар невольно поднял голову и, поймав ее смущенный и предупреждающий взгляд, быстро отвернулся. От Самойловны не ускользнуло это; она, довольная, медленно пошла к дому, шурша кистями тяжелого пулая.
Кончив возиться с дверью, Захар собрался уходить, но Дуняша стала звать его в избу.
– Зайди, не побрезгуй нашим угощением, нам больше нечем заплатить тебе за работу.
– Да разве я за плату делал? – обиделся Захар.
Дуняша не удержала бы его, не выйди сама Самойловна. Она без слов взяла его за руку и повела к крылечку, где висел глиняный умывальник с двумя носиками.
– Дуняша, вынеси полотенце.
В избе было чисто и опрятно. Пол был вымыт и выскоблен до восковой желтизны. Слева от двери, на месте коника, стоял небольшой столик со швейной машиной и обрезками цветастого ситца. Захар снял фуражку и прошел к столу, где уже была приготовлена запуска и стояла бутылка самогона. «Принимают, как заправского зятя», – подумал он, присаживаясь на лавку.
– На, выпей, а потом и закусишь, – сказала Самойловна, поднося ему полный стакан самогона.
– Пить я, уряж, не буду, – мотнул головой Захар. – А, вот закусить, коли приготовили, закушу немного. У хозяев моих гуляют, так что там теперь не до обеда.
– Много не пей, а от стакана не откажись. Сама не люблю пьющих мужчин. Мой покойный, царство ему небесное, не пил, уж так-то хорошо мне с ним было, только вот не привел господь дожить нам вместе до старости. Вот и Дуняшке я непьющего мужа прочу. Плохо нам с ней без мужиков-то…
«Тебе и самой-то еще мужик нужен», – подумал Захар, мельком оглядывая дородную Самойловну.
Из сеней вышла Дуняша в новой, белой как снег длинной рубахе, в ярких рукавах[4]4
Часть женского мордовского костюма, надеваемая поверх рубахи.
[Закрыть] и в сверкающем от медных бляшек пулае. Пулай был ей великоват и свисал вниз. Осторожно ступая ногами, обутыми в сапожки гармошкой, она прошлась по избе и села у переднего окна, где лежало ее давешнее шитье.
– Да брось ты, Дуняша, дело-то: воскресенье сегодня, так посиди, – сказала ей мать и обернулась к Захару. – Шить ее учу. Машина своя, помру – ей останется. Уж больно она у меня до дела охочая.
Захар ел, низко наклонясь над столом, стараясь не слушать болтовню Самойловны.
– Ты и пирожки-то попробуй, они хоть и черствые, но сдобные. Еще с пасхи остались, есть-то у нас некому, – говорила Самойловна, вертясь около стола и угощая Захара.
– Спасибо, – сказал он, вставая из-за стола.
– Да что так мало? Смотри-ка, и совсем ничего не ел. И самогонки-то совсем не пил, а я уж так старалась, да, видать, чем-то не угодила. Уже уходишь? – засуетилась Самойловна.
– Надо идти, я давно из дому, а то хозяин заругает, – сказал Захар, направляясь к двери.
– Плюнь ты на этого хозяина. Самому надо быть хозяином. Век, что ли, на него спину-то будешь гнуть?
Она направилась было выйти с ним в сени, но в дверях остановилась и крикнула дочери:
– Дуняша, проводи гостя! Чего сидишь, словно пришили тебя к лавке?
Во дворе Захар немного задержался. Как-то неловко было уходить сразу. Некоторое время они стояли молча.
– Вечером придешь на улицу? – сказала наконец Дуняша.
Захар не сразу отозвался.
– Может, приду, если не будет какого-нибудь дела.
– Какое же дело ночью?
– Не своя воля, у хозяина живу.
Захар как-то свободнее вздохнул, когда очутился на улице. С площади, где распивали магарыч, еще доносился гул голосов. По улице навстречу Захару шла толпа нарядных девушек. Чтобы не встретиться с ними, он прибавил шагу и юркнул в салдинскую калитку. Захар слышал, как девушки громко засмеялись, ему показалось, что смеются над ним: они видели, как он вышел из ворот Самойловны.
