Текст книги "Лес шуметь не перестал..."
Автор книги: Кузьма Абрамов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)
Заметив, что Таня его, да и всех, называла только на «вы», Захар стал отделываться от найманской привычки называть всех на «ты». Правда, по-эрзянски это как-то не получалось, но Захар старался как можно больше говорить по-русски, чтобы хорошо знать этот язык. Вечерами Захар, кроме как в школу, никуда не ходил, читал, упражнялся в письме и думал о Тане. Дуняша понемногу забывалась, Захар не чувствовал угрызений совести. Эта случайная связь оборвалась так же неожиданно, как и началась. Захару казалось, что сейчас он не допустил бы ее. Теперь он понимал, что не телесная близость главное в отношениях с женщиной. И это подняло женщину в его глазах. Захар чувствовал, как он постепенно становится другим человеком. Он словно очищается от чего-то лишнего, ненужного. И желания его стали как-то определеннее, и жизнь казалась чище и красивее.
4
Тане осенью исполнилось восемнадцать лет, пришел возраст, когда девушка достигает полного расцвета. Тонкая и гибкая, с длинными светлыми косами, всегда улыбающаяся, она пользовалась всеобщим расположением. В Наймане ее искренне полюбили, хотя в первое время встретили несколько враждебно, думая, что эта городская, в коротенькой и узенькой юбчонке, пожалуй, будет опасной подругой для честных девушек. Но опасения эти вскоре рассеялись. Отец Тани был рабочим кожевенного завода. Она закончила школу-девятилетку и после двухмесячных учительских курсов была направлена на работу в деревню. Таня вскоре привыкла к деревенской жизни, привыкла и к людям, простым и нетребовательным. Пожилые называли ее Татьяной Михайловной, молодые – Таней. В первое время она немного скучала, но когда втянулась в работу, влилась в среду комсомольцев, дни стали проходить незаметно. Ей теперь иногда казалось, что в этом селе она живет много лет и давно знает его жителей.
Но вот отношение к Тане стало меняться. По селу проплыл слушок, что она находится в тайной связи с Григорием Канаевым – человеком, как известно, семейным. Неизвестно кем пущенный слух этот несколько обескуражил истинных почитателей Тани. Не хотелось верить этому, но молва шла из уст в уста, из дома в дом. В деревне уж такой обычай: виноват или не виноват, но коль пошли толки, значит, уже находишься под сомнением. Эти слухи сказались и на вечерних занятиях с неграмотными. Количество посещающих школу резко уменьшилось. Особенно отсеялись замужние и пожилые женщины, не пожелавшие учиться у «бесстыдницы». Время шло, Таня занималась своим делом, не замечая ни двусмысленных улыбок парней, ни перешептываний подруг за ее спиной. Каждый день поздно вечером она усталая, но довольная возвращалась в свою каморку в доме Сергея Андреевича.
Сегодня она пришла раньше обычного, на вечерних занятиях народу было немного, а на репетицию почему-то совсем не собрались. Войдя к себе, она, не раздеваясь, прилегла на постель. Читать не хотелось, спать было еще рано. Маленькие ручные часики с круглым чугунным корпусом, подарок отца после окончания девятилетки, лежали на столике и показывали девятый час. Из-за ситцевого полога, заменяющего дверь в ее комнату, выглянула Елизавета.
– Я думала ты спишь или читаешь, – сказала она, присаживаясь к ней на постель.
– Так, задумалась. А ты чего рано пришла с гулянья?
– Ну их, не хочется, на посиделках душно и тесно, ребята озоруют…
– Ты почему, Лиза, не вступаешь в комсомол?
– Я была в комсомоле, но после того как Дуняша Самойловны это… как бы тебе сказать… ну, ты понимаешь… Мама запретила мне ходить в ячейку.
– А при чем здесь ячейка?
– И в ячейке одно озорство было. Сама-то чего сегодня рано пришла и какая-то задумчивая? Скучно, наверно, тебе у нас в деревне?
– Представь, Лиза, совсем не скучно, – сказала Таня. – И я сама сначала так думала, когда ехала сюда, а вышло не так. Здесь даже очень хорошо.
– Ну уж не лучше, чем в городе, – возразила Лиза.
– В городе, конечно, шумнее. Там теперь можно было бы сходить в кино или в театр. А здесь мы вторую неделю готовим пьесу и никак не можем подготовить. Сегодня опять не собрались мои артисты. И бахвал же у вас этот Николай Пиляев. Вечером, говорит, обеспечу явку, и сам не пришел.
– Ты вон как его отшила. Он на тебя виды имел, хвалился, что его залеткой станешь.
– Этого еще недоставало, – резко сказала Таня.
– Как же, он у нас считается первым парнем, каждая девка обрадуется, если он ухаживать за ней станет, а на тебе укололся.
– Самый хороший парень из ваших ребят знаешь кто? – заговорила было Таня, но запнулась и покраснела. – Скажи, Лиза, у тебя есть ухажер? – вдруг понижая голос, спросила она.
– Один за мной ухлестывает, но мне он совсем не нравится. Ты его знаешь: Иван Дудошник, Воробьем, его называют, пастух он.
– Какое ты, Лиза, слово нехорошее сказала – ухлестывает. Ну ухаживает, что ли, а то ухлестывает. Что же, он, по-моему, неплохой парень. Лучше этого бахвала Николая.
– Тоже сказала – лучше! Да и сама-то уж и выбрала себе…
Лиза не докончила фразу, увидев, что Таня вспыхнула как кумач и с недоумением уставилась на нее.
«Откуда она может знать, если я и сама-то как следует не знаю, что у меня?» – подумала про себя Таня, а вслух сказала:
– Затараторили мы с тобой, как две пустушки, словно нам не о чем больше разговаривать. Хочешь, я вслух почитаю?
– Давай, – согласилась Лиза, устраиваясь поудобнее на постели.
Таня взяла книгу. Лиза понимала плохо, вскоре стала дремать, а потом и совсем заснула, свалившись на ноги подруге. Таня не стала ее беспокоить и продолжала читать про себя. Однако мысли ее возвращались к словам Лизы о ее выборе. «Неужели и этот уже успел похвастаться перед кем-нибудь?» – думала она.
Но какое он имел право? Разве она дала ему для этого повод? Разве она хоть чем-нибудь выказала ему свои чувства? Давала ему читать книги, беседовала с ним, но это же еще ничего не значит. «Надо будет спросить его, – решила она. – Он, несомненно, очень способный человек, но если это правда, то и он не далеко ушел от этого ихнего «первого парня». Но ей больше, не читалось. Она отложила книгу, закинув руки за голову, и вытянулась на постели, освобождая из-под Лизы ноги.
– Ой, а я заснула, – сказала та, просыпаясь. – Пойду спать.
Таня оставалась в том же положении. Под окном шуршал ветер. По мутным стеклам быстрыми струйками сбегали капли дождя. На ржавой петле тихо поскрипывал и качался ставень. Таня встала, задернула занавеску и села на постель. В первый раз за время работы в деревне ей почему-то стало скучно.
Глава третья
Легла, вздремнула, уряж, заснула,
Нехороший сон, уряж, видела…
(Из эрзянской народной песни)
1
Ноябрь выдался на редкость холодный и дождливый. Тянулись хмурые однообразные дни с длинными, темными вечерами, с серыми рассветами. Давно уже в садах осыпались пожелтевшие, вымершие листья, обнаженные деревья понуро заскучали, обливаемые холодными дождями. Не слышно вечерами на улице голосов гуляющих парней и девушек, и только изредка прорвется в глухую, темную мглу осеннего вечера одинокая песня или случайные переборы тоскующей гармоники. Молодежь в эту пору проводит время на посиделках.
Длинны и скучны осенние вечера. Уложит Марья сына в постель, убавит в лампе огонь и сядет у окна со своими безрадостными думами, ожидая запоздавшего мужа. Так же вот случалось и раньше, когда она была солдаткой. Но тогда надежда скрашивала одинокие часы ожидания. Теперь же надежды нет, и тоска одиночества больно сжимала сердце. Где бывает муж, что делает, она не знала и не понимала. Входить в подробности его повседневных занятий ей не позволяла наивная гордость, а в общем его стремления она не разделяла, даже относилась к ним враждебно. И чем меньше оставалось надежды обзавестись хорошим домом, хозяйством и жить, «как люди», тем сильнее росла в ней, укреплялась эта враждебность. А Григорий, не замечая ее переживаний, иногда приходил веселый и довольный удачным днем, шутил, делился с ней своей радостью, которая ей была чужда. В последнее время Григорий был занят, как он говорил, очень важным делом – шла организация потребительского кооператива. Приходилось часто ездить в Явлей, проводить много собраний, уговаривать особенно упрямых мужиков, которых надо было непременно вовлечь в это предприятие. Одним из таких оказался и сосед Григория Цетор.
Сердцем организации кооператива были найманские коммунисты: сам Григорий, Дракин, Пахом Гарузов, Надежкин, за ними тянулись большая часть бедноты и некоторые середняки, вроде Сергея Андреевича. Все же непривычное это дело большинством найманцев было встречено с опаской. Нашлись, однако, и такие, которые изъявили согласие стать членами кооперации, в первую очередь это оказались три брата Платоновых. Правда, старший брат их был церковным старостой, некоторые коммунисты высказались вообще против братьев, но Григорий все же настоял принять одного, Архипа Платонова, так как у братьев была мебельная мастерская, что могло принести потребительскому обществу немалую пользу. Братья соглашались весь свой товар сдавать кооперативу.
В самый разгар организации кооператива дома у Григория произошла с Марьей первая крупная размолвка. Марья как-то встретилась с женой Лаврентия Анастасией. Обычно они никогда не разговаривали, а тут Анастасия остановила Марью и, вытирая уголком черной шали вечно мокрые губы, заговорила. Конечно, вздохи и жалобы на трудности жизни были только своеобразным вступлением.
– Твой татарин, говорят, опять сегодня не ночевал дома? – бросила толстая Анастасия как бы между прочим, когда уже стали расходиться.
– Какой татарин? – вспыхнула Марья.
– Как же его по другому-то назвать, вторую жену себе заводит или, может, уж третью? Кто его знает, где четыре года пропадал. Спасибо скажи, что не привез с собой какую-нибудь рузаву[10]10
То есть русскую женщину.
[Закрыть].
– Ты что городишь, Настасья? – удивилась Марья.
– Горожу, а ты отгораживаешь, как будто ничего и не знаешь про своего мужа.
– Бог с тобой, Настасья, что мне знать-то? – все больше удивлялась Марья странным намекам Анастасии. – Да говори толком.
– Да ты, никак, и вправду ничего не знаешь, – с поддельным изумлением сказала Анастасия и всплеснула руками. – Днюет и ночует в школе с этой, городской-то потаскушкой, совсем без стыда, – зашептала она, наклоняясь к Марье. – Намеднись, рассказывают, школьная сторожиха их в самом интересном виде застала. Зашла это она подметать, а они как есть тут…
– Не верю я этому! – вдруг вспылила Марья, обрывая торопливый шепот Анастасии. – Выдумки одни. А что он поздно приходит, так у него дела!
– Я тебя, милая, не заставляю верить. А передаю лишь то, что давно уже все знают.
Анастасия отступила от Марьи на шаг и неискренне, громко засмеявшись, добавила:
– Чего это я, вправду, хлопочу так? Ведь его, должно быть, на вас обеих хватает…
Словно ушатом холодной воды облила Марью эта женщина. «Неужели правда?» – думала она, тупо глядя на смеющуюся Анастасию.
– Побойся бога, Настасия, напраслину говорить на людей, дочь твоя недавно померла, хоть ее вспомни, – сказала она, все еще не желая верить сказанному.
– А что тебе моя дочь? Она в законе с мужем жила, и муж ее не бегал от нее по потаскушкам, не твоему чета! – сердито сказала Анастасия и быстро пошла прочь.
Долго стояла Марья, перебирая в памяти поразившую ее весть. Очнулась оттого, что вдруг забыла, куда она шла. Думала, думала, так и не вспомнила. Пришлось вернуться обратно. «Неужели это правда?» Не хотелось верить, не хотелось даже думать об этом, но слова толстой Анастасии, и в особенности этот наглый смех, все еще звучали в ее ушах. Над чем она смеялась? Разве можно над этим смеяться? Ведь она четыре года ждала мужа, четыре года даже в мыслях не была ему неверной. А тут такое про него говорят. Марья стала перебирать в памяти все случаи жизни со времени приезда Григория и, к своему огорчению, убедилась, что он вечерами подолгу стал задерживаться именно с того момента, как приехала эта новая учительница. Он ее из Явлея-то сам привез и на постой сам определил к Сергею Андреевичу, чтобы поближе к себе. Чего только не вспомнила Марья, чем только не подтверждала свои ревнивые догадки, пока в конце концов совсем не убедила себя в полной виновности мужа. Однако она решила до поры до времени не выдавать мужу того, что узнала, лично не убедившись в этом.
Когда Григорий вечером забежал домой, Марья еще находилась под влиянием этих мыслей. Она не собрала ему ужина и на все его вопросы не отвечала. Григорий, всегда очень спокойный, не сдержался, вспылил, дернул себя за ус и ушел, громко хлопнув дверью.
Молчаливой Марья оставалась и в последующие дни, пока наконец Григорий не подступил к ней с более настойчивыми расспросами.
– Ничего я тебе сейчас не скажу, – выдавила она наконец из себя, – Вскорости сам узнаешь, быть нам вместе или нет. Ждала я тебя, мучилась здесь одна-одинешенька, а как приехал – не облегчил мою жизнь, сделал еще труднее.
– Разве ты не видишь, как я занят? Занят большими делами. Такую целину поднимаем, что иногда, кажется, и сил-то не хватает.
– Ничего не вижу, слепая я. Одно знаю, что пропадаешь ты не только днями, но и целыми вечерами. Где бываешь, за тобой не слежу, да и следить не хочу. Оставь нас с Петькой и уходи, жили мы без тебя и сейчас проживем.
Григорий с удивлением слушал, как решительно и даже со злобой говорила Марья. «Здесь несомненно что-то есть», – думал он, продолжая ходить по избе.
– Зачем ты сердишься и кричишь? – сказал он немного погодя. – Я думаю, мы можем и спокойно поговорить. Ругаться у нас с тобой нет повода…
– Нет повода?! – вдруг прервала она его. – Бесстыдник ты эдакий, не знаешь, что о тебе говорят люди?!
Она не договорила, слезы брызнули из ее глаз. Григорий не мог понять, что с ней происходит, но догадывался, что здесь, видимо, замешана какая-то история. От Марьи он больше ничего не добился и опять ушел из дому без обеда. Такие сцены повторялись все чаще, Григорий с горечью должен был признать, что в семейных неполадках виноват он сам. Надо было выправлять дело. Конечно, домашняя неурядица не могла, не повлиять на Григория. Он заметно стал худеть. Первым это заметил сельсоветский сторож – дед Игнат.
– Одни усы у тебя остались, Григорий Константиныч, совсем осунулся, спишь мало, да и кормежка, знать, не барская.
– Дела, дед Игнат, – ответил Григорий, тронутый вниманием старика.
– То-то, дела заели. Чиндянов небось на твоем месте не худел. Придет, бывалоча, сядет за стол, посидит, посидит да скажет писарю: «Это сделай, то сделай», – а сам уйдет. И так, почитай, каждый день…
– Ты лучше вот что, дед, достань-ка котелок картошки и свари – поужинаем, – прервал его Григорий.
– Отчего же, это можно, это даже очень можно, – тряхнул дед Игнат седой бороденкой и полез за голландку за своей потертой шубенкой.
Но вместо картофеля дед Игнат откуда-то раздобыл довольно большой кусок мяса и сварил солянку.
– Ешь, ешь, Григорий Константиныч, от картофеля пользы мало, – угощал он Григория. – Бывало, дед мой покойный, царство ему небесное, говаривал: картошку ешь-ешь – надоест и бросишь, а мяса наешься – сытый встанешь из-за стола. Вот как говорили старые люди. По твоей работе тебя каждый день мясом надо кормить, Григорий Константиныч…
Долго еще говорил дед Игнатий о преимуществе мяса над картофелем, пока его не отвлекли от этой темы. Посетителей в Совете всегда бывало много, особенно за последнее время, когда организация кооператива была в разгаре. Всем хотелось узнать, что это за невиданная штука и какую выгоду она может принести мужику. Исстари Найман необходимыми товарами снабжала лавочка Кошмановых, жители с этим свыклись настолько, что иного вида торговли они и представить себе не могли. А тут на тебе – кооператив, и слово-то какое-то непонятное, не только не эрзянское, но и не русское, сразу-то и не выговоришь. Однако и заманчивого было много в этом непонятном деле.
2
Марья после долгих колебаний наконец решила основательно убедиться в справедливости слухов о муже. Сначала она хотела было сопровождать его по вечерам, бывать с ним там, где и он. Но вскоре оставила эту мысль: пожалуй, еще пуще пойдут разговоры, что она сторожит мужа. Еще до размолвки Григорий не раз приглашал ее с собой, но тогда ей казалось не женским делом ходить на собрания, а теперь даже каялась, что отказывалась. Согласись она вечерами бывать с ним, может быть, и разговоров этих не было бы. Марья задумала выследить мужа, проверить, где он бывает. И вот однажды, уложив сына спать, она оделась, закутала голову шалью, чтобы ее не узнали, и пошла. Было уже довольно поздно, моросил холодный дождь, и стояла такая тьма, что в двух шагах нельзя было ничего разглядеть. Дойдя до первого проулка, она свернула на зады. На улице было очень грязно. Марья шла конопляником, то и дело натыкаясь на кучи обмолоченной конопли. Миновав церковную площадь, она вышла к движку Кондратия Салдина. В сельском Совете горел свет. Она подошла к окну и заглянула внутрь. Там был один дед Игнатий. Он сидел за столом секретаря и ковырял лапоть.
«Значит, он должен быть дома, а не пришел…» – рассуждала она, поднимаясь по большому проулку к школе. В трех окнах школы горел свет, но они были слишком высокие. Марья не могла заглянуть в них. Тогда она осторожно вошла в коридор и стала прислушиваться. Если он там и с ней, она сразу узнает его голос, и тогда… Она сама хорошенько не знала, что будет тогда. Ревность лишила ее обычной рассудительности. Из класса слышался сдержанный говор. Ей показалось, что она ясно слышит голос Григория, грубовато спокойный, но звонкий, как в дни молодости. Марья едва устояла на ногах. Не найдя ручки, она ногтями вцепилась в край двери, силясь ее открыть. Спазм сдавил ей горло, непрошеные слезы ручьями потекли по щекам. Она царапала дверь, но открыть не могла. Вдруг дверь сама открылась, и на пороге перед ней предстала старая учительница.
– Ой, простите меня, Пелагея Ивановна, – как-то с выдохом произнесла Марья, оглянувшись по, сторонам, как бы ища место, где присесть. – Я подумала, что здесь… – Она не договорила.
– Ты думала, что здесь… – сказала Пелагея Ивановна и запнулась. Взглянув в сторону молодых людей, она взяла ее под руку. – Пойдем-ка лучше ко мне, а то что же мы будем здесь мешать молодежи.
Пелагея Ивановна повела Марью к себе. Она жила при школе. Усадив ее на стул, она сняла с ее головы шаль, присела рядом и спросила:
– Ты искала мужа?
– Мужа, Пелагея Ивановна, – тихо ответила Марья, виновато опуская глаза, как в былые времена на уроках, когда она ходила к ней учиться.
– Я тоже слышала эти небылицы, – сказала Пелагея Ивановна. – И не поверила им. Я было совсем забыла об этом, но вот ты напомнила мне. Неужели, Марья, ты этому веришь?
– Да ведь люди говорят, Пелагея Ивановна.
– Что тебе люди? Ты меня послушай, – заговорила Пелагея Ивановна, растягивая слова, как делала всегда, убеждая кого-либо. – Слушай, я тебе скажу, – продолжала она. – Все это придумали какие-то негодницы, сплетницы. У тебя, Марья, такой хороший муж, что про него грешно и подумать что-либо, не только поверить. А про Татьяну Михайловну и говорить нечего, это же еще девочка, я полюбила бы ее, как родную дочь.
Марья сидела обескураженная и все еще бледная, не смея поднять глаза на свою старую учительницу. Может быть, она никому бы не поверила, но ей она не могла не верить. Значит, все это обман, и над ней просто посмеялись, посмеялась эта противная толстая Настя.
Марья вышла из школы, отчаянно злясь на себя. Как она, словно глупая девчонка, поверила этим сплетням и давай бегать по селу, искать мужа! «А что, если на месте Захара вправду был бы он? – подумала она невольно. – Что бы тогда я сделала? Я бы ей все косы выдрала…»
Домой она возвращалась тем же путем, через конопляники. Дождик перестал, но по-прежнему было темно. Почти у самой усадьбы перед ней неожиданно выросла темная фигура какого-то мужчины. Она остановилась, чтобы дать пройти незнакомому человеку. Тот тоже остановился, затем шагнул к ней и наклонился к самому ее лицу. Ее обдало перегаром самогона.
– Кто это? – раздался глухой голос Васьки Черного.
– У-у, супостат, как напугал! Что ты ночью таскаешься здесь? – сказала Марья, отстраняясь от него.
– Я-то ладно, а вот тебя какой леший носит? Не иначе как меня искала.
Васька пошел с ней рядом.
– Как напугал ты меня, – успокоившись, сказала она.
– Чем же я тебя напугал? Разве бабу этим можно напугать? Хороша ты баба, Марья, да муж тебя мало ублажает, – говорил он, продолжая идти рядом. – Да и где ему, коли он день и ночь в Совете. Завела бы кого-нибудь.
– Ой, батюшки, не тебя ли?
– Хотя бы и меня. Тогда небось не стала бы ночами бегать.
– Уйди, бесстыдник, я по делу ходила.
– Знаем, какое дело ночью у бабы.
– Иди, говорят тебе, своей дорогой.
– У меня теперь дорога волчья: где удастся, там и сорву.
«Еще услышит кто да сболтнет, что спуталась с этим шайтаном», – подумала она, прибавляя шаг. Васька незаметно отстал.
Григорий был дома. Он сидел у стола и перебирал какие-то бумаги.
– Ты где была? – спросил он, с любопытством оглядывая ее.
– Не тебе одному, чать, пропадать по ночам, – ответила она. – Гулять ходила. Чего уставился? Небось не сладко слышать, что жена ночью гулять ходила?
– Я ничего, – смущенно улыбаясь, ответил Григорий и слегка дернул себя за ус.
«Ого, уже начинает немного злиться. Значит, и вправду не нравится», – думала она. Григорий больше не спрашивал, продолжая копаться в бумагах. Марья молча стала собирать ужин.
3
Обычно после вечерних занятий Таня и Захар расставались у школы. Сегодня они засиделись, и Таня попросила проводить ее до дома. Нечего говорить о радости, охватившей Захара, когда он почувствовал в своей руке ее маленькую и теплую руку. Он молча шел рядом с ней, плохо понимая, о чем она говорила. Он шел и не верил тому, что рядом с ним идет та самая девушка, о которой он все время упорно думал, которую считал для себя недосягаемой. Многие найманские парни домогались ее расположения, и больше всех Николай Пиляев, однако отступились. А он, всегда находившийся в тени, незаметный, даже не пытавшийся ухаживать, теперь идет с ней под руку. Конечно, это еще и не начало той любви, о которой бессознательно мечтал Захар. Но, может быть, это шаг к ней? Захар знал, что только она будет в его сердце, ни к какой другой девушке не возникнут у него такие чувства.
На улице было темно и грязно. У Тани то и дело вязли в грязи галоши, и, когда она наклонялась, чтобы поправить их, Захару приходилось поддерживать ее, обхватив за плечи.
– Вы мой провожатый и ведите, где лучше, – ответила она, опять наклоняясь. – Я, кажется, галошу оставила, помогите найти, Захар.
– Держитесь за изгородь, я сейчас зажгу спичку, – сказал он и стал шарить у себя в карманах.
Таня стояла на одной ноге, ухватившись за жердь изгороди. Захар вытащил галошу из грязи, помог Тане надеть ее. Дальше пошли конопляником. Таня опять стала искать руку Захара.
– Не надо, они у меня грязные.
– Я и сама испачкалась, когда возилась с галошами, – сказала она, пожимая ему руку.
Это ободрило Захара.
– Как-то чудно получается, Татьяна Михайловна, – начал он осторожно и сбиваясь. – Вот мы совсем не знали друг друга. Вы от меня жили далеко, а теперь кажется мне, будто я вас всегда знал…
– Не зовите меня Татьяной Михайловной, – прервала она его. – Не люблю, когда меня товарищ так называет. Зовите просто Таней.
– Таня, – тихо повторил Захар. – Мне как-то непривычно. Позвольте мне называть вас Татьяной Михайловной.
– Зачем же? Пусть в школе так называют ученики.
– Я тоже ваш ученик.
– И очень способный, – подхватила Таня.
– Где уж там, коли до двадцати лет оставался неграмотным. Все мои товарищи учились, а я вот не мог…
Про свою бедность он постеснялся сказать и поторопился переменить разговор.
– Вот насчет ячейки я думаю, – сказал он. – Неважно у нас идут дела. Говоря начистоту, Колька Пиляев никак не подходит в секретари. Надо выбрать вас, Татьяна Михайловна.
– Опять Татьяна Михайловна, – с досадой отозвалась Таня. – А я думаю, надо выбрать вас.
– Какой же я секретарь? – усмехнулся Захар.
– Очень даже хорошим секретарем будете. А этот Пиляев, конечно, не на месте.
Захару совсем не хотелось говорить о Пиляеве, вышло это само собой. Он искал повода, чтобы оставить этот разговор. Повод неожиданно нашелся.
– Погодите, Таня, здесь где-то ручеек должен быть.
Захар остановился, вглядываясь в темноту. Действительно, шагах в трех от себя они заметили смутно белеющую полоску воды. На этом месте когда-то был пруд для мочки конопли, но теперь он пересох, и оставалась только длинная лужа.
– Вы, пожалуй, не перешагнете, – сказал Захар. – Дайте я вас перенесу.
– Что вы, Захар! Нехорошо…
Но она уже была на руках Захара, и только слышалось, как по жидкой грязи шлепали его лапти. Вот он немного задержался у самого края воды, а затем со своей ношей перепрыгнул на ту сторону.
– Какой ты сильный, Захар, – сказала Таня, спускаясь на землю, и спохватилась: – Ой, я вас на «ты» назвала!
– Это ничего. У нас в Наймане на «вы» никогда не говорят, это даже как-то лучше, человек ближе становится, когда назовешь его на «ты».
– Ближе, говорите?..
Таня не закончила свою мысль. До самого дома Сергея Андреевича они шли молча. Прощаясь с ней, Захар заговорил:
– Вы, Таня, для меня стали главным в моей жизни. Научили читать, открыли мне глаза, помогли понять самого себя. Мне кажется, что я теперь стал совсем другим человеком. Вы, Таня, такая девушка…
Он запнулся, не смея выговорить самого главного, боясь удивить, может, даже напугать ее. Кто знает, как она отнесется к его признанию? Они сейчас очень хорошие, близкие товарищи. Разве ему этого мало? Пусть лучше после, когда они больше узнают друг друга, он как-нибудь скажет ей о своей любви. Все это мигом пронеслось в голове Захара, лишив, его решительности. Таня стояла, облокотившись на столбик калитки, и ждала конца фразы. Захару же что-то нужно было сказать, и он выпалил, сам не зная зачем и к чему:
– Вас нужно обязательно выбрать секретарем вместо Пиляева.
«Опять этот шайтан Пиляев попался мне на язык», – обозлился он на себя.
– Мы с вами об этом уже говорили, – возразила Таня. – И решили, что секретарем выберем вас. Я уже разговаривала с некоторыми ребятами. Они согласны со мной.
«Да, она догадалась, что я совсем не это хотел сказать», – думал Захар, шагая по грязной улице. Он ругал себя за нерешительность, но на сердце у него было тепло и радостно. Он шагал, не замечая осенней измороси, грязной дороги.
Дома еще не спали. Пахом за столом из большой деревянной чашки хлебал свежий капустный рассол. Против него сидела Матрена, опершись локтями о стол, и согнутыми пальцами шарила у себя в волосах. Степан сидел немного поодаль. На печи лежала мать и тоже не спала. Домашние, видимо, обсуждали какой-то важный вопрос. Пахом подвинул чашку с рассолом на середину стола и показал на нее Захару. Но тот отказался от ужина. Он сел у двери и стал разматывать свои грязные, мокрые портянки.
– Еще раз растолкуй, не понимаю, – сказал Степан Пахому, возвращаясь к прерванному приходом Захара разговору. – Это самая общественная лавка чья будет? Мирская аль как?
– Хозяевами будут те, которые в пай войдут, – Ответил Пахом. – И называется она не лавка, а кооперация.
– Ничего не выйдет, – вмешалась в разговор и Матрена. – Затеваете смешное дело.
– Сама ты смешное дело, – сердито бросил в ее сторону Пахом.
– Это вроде чавлейской коммуны, – сказал Степан, немного помолчал и добавил: – Для такого дела капитал нужен. Где он у вас, капитал-то? Собрались туда все одни голоштанники, одного меня не хватает…
– Государство даст! – твердо отвечал Пахом.
– У государства для всех не хватит, много таких охотников до лавок найдется.
– А почему же семена тебе в прошлом году дали? Ты думаешь, таких, как ты, без семян мало было по всей Расеи?!
– Я ничего не думаю, – почти согласился Степан.
– Эта кооперация будет первым шагом к нашей светлой жизни. Это понять надо, а ты про какой-то капитал толкуешь!
– Теперь на будущее лето, Пахом, ты не будешь пастухом? – заметила с печи мать.
– Это дело я на Захара свалю, пусть немного проветрится.
– Э-э, у Захара товарищи не в пастухах ходят, он все вокруг школы крутится, – сказал Степан, нагибаясь за лыком.
– Как не крутиться, коли там такая тонконогая завелась, только вот про нее нехорошие слухи ходят, будто она с Гришкой нашим таскается, – заговорила Матрена.
Захар застыл с портянками в руках, которые он развешивал у печки вдоль трубы для просушки.
– Кто сказал? – спросил Пахом, крутя огромную цигарку.
– Чего ты на меня так уставился? Говорю тебе, все село об этом судачит, – ответила Матрена.
– Пустые слова, – буркнул Пахом.
Захар бросил портянку и подошел к снохе. Его карие глаза засветились огоньком, а дрожащие губы никак не могли выговорить слово.
– Кто тебе это сказал?! – наконец почти крикнул он.
– Чего кричишь? Говорю тебе, все село об этом судачит, – ответила Матрена, отнимая руки от волос, рассыпавшихся по лицу.
Захар, не помня себя, отошел от нее и поспешно полез на полати, где спали его маленькие племянники.
Несколько дней Захар, не ходил в школу и не встречался с Таней. Был как потерянный, не находил себе места. Забросил свои книги и учение. Толкаясь среди односельчан, Захар узнал, что про Таню это уже давно поговаривают. Больше всех эти разговоры раздували недоброжелатели Тани и первый из них – Николай Пиляев. Он был зол на нее за то, что она отвергла его ухаживания. Но еще больше обиделся он, когда на одном из собраний комсомольской ячейки секретарем была избрана Таня. На этом собрании присутствовал и Григорий Канаев, он-то главным образом и настаивал на ее кандидатуре. Николай демонстративно оставил собрание, объявив, что его сняли неправильно и что он будет жаловаться в Явлее самому Дубкову. Жаловаться он не пошел, а по вечерам в кругу гуляющей молодежи, где случалось бывать и Захару, хвастался, что сам видел Григория с Таней.
Все это, словно сухой хворост в костре, разжигало негодование Захара. Как ни хотел он не верить слухам, но все же невольно думал, что дыма без огня не бывает. Наконец он пришел к решению уйти из Наймана, уехать куда-нибудь далеко, даже не повидавшись с Таней. Но у него не было на дорогу денег. Их не было и у братьев.
4
Как-то Захар бесцельно брел по улице. Ночью ударил мороз, и грязь сковало. Земля звенела, как железная. Легкий морозец приятно бодрил. Захар широко шагал, махнув рукой на все заботы, которые навалились на него за последнее время. За деньгами он решил ни к кому не обращаться. «Где-нибудь остановлюсь, поработаю, а потом двинусь дальше», – думал он.
