Текст книги "Лес шуметь не перестал..."
Автор книги: Кузьма Абрамов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)
– Боишься со мной в потемках ехать?
– Чего мне тебя бояться?
Елена, сверкая синими озорными глазами, залилась смешком. Николай забыл про свой калач, пожирая ее глазами.
– Смотри сглазишь, – с напускной серьезностью сказала она.
Николай сунул в карман оставшийся кусок белого хлеба и вышел запрягать. Через некоторое время из избы вышла и Елена.
– На этой кляче до утра не доберемся, – сказала она, взбираясь на сани.
Время было уже далеко за полдень, когда они выехали на найманскую дорогу, почерневшую от конского навоза. Сани катились тяжело, худая лошадка их еле тащила. Николай то и дело хлестал ее длинной хворостиной по впалым бокам, но это почти не помогало. Не проехали и половины пути, как лошадь вся была в пене. Несколько найманцев, возвращавшихся с базара, обогнали их, Николай сердился и безжалостно нахлестывал лошадь.
– Отложи-ка свою хворостину, – посоветовала Елена. – А то совсем забьешь ее, придется самому браться за оглобли.
– Нет, тогда я тебя запрягу, – возразил Николай. – Это ты такая тяжелая.
– Ну где тебе запрячь меня? – засмеялась Елена, показывая ровный ряд белых зубов. – Говорят, что жена от тебя потому и ушла, что ты никудышный.
Кровь ударила в лицо Николая. Он смущенно отвернулся и что есть духу ударил лошадь. Елена раскатисто засмеялась, но вдруг присмирела, словно спохватилась, что разговор становится слишком вольным. Она переменила место и села вполоборота к Николаю, прислонившись спиной к передку розвальней.
– Чего же ты молчишь? – сказал Николай, пристально уставившись на Елену.
Она поиграла глазами, Николай это понял по-своему. Он окинул взглядом пустынную дорогу и обнял Елену.
Елена с силой отбросила его от себя. Николай вылетел из саней и упал на дорогу. Елена вскочила на колени и погнала лошадь галопом.
Отряхнувшись и приведя себя в порядок, Николай бросился вдогонку. На ходу крикнул Елене, чтобы она остановилась, и был уже совсем близок к саням, как она вновь погнала лошадь. Николай плюнул от злости и пошел медленно: Он видел, как Елена, насмехаясь, махала ему рукой. Так продолжалось до самой Ветьке-горы. Тут Елена бросила вожжи и хворостину и села. Было тепло. Снег таял прямо на глазах. Елена расстегнула шубу, подставляя разгоряченную грудь прохладному ветру. Николай наконец догнал сани и, тяжело дыша, свалился в них. Он был зол на Елену и старался не смотреть на нее. А Елена, довольно улыбаясь, спросила:
– Ну что, запряг?
Николай молчал. Внизу показался Найман. Лошадь пошла под гору.
– Тебе не привыкать вылетать из подводы, – сказала она, а про себя подумала: «Он не так уж плох…» – Да разве так с женщиной поступают, кто же так, дуром лезет? Чай, надо с лаской…
Это «надо с лаской» Елена произнесла так мягко, что у Николая сразу улеглась злость. «Играет она со мной, как с мальчиком», – подумал он.
Когда подвода въехала в село, Николай спросил:
– К дому тебя подвезти?
– Не надо, здесь я и сама дойду, ответила она и, слезая с саней, тихо спросила: – Ты не сердишься на меня? – И, не дожидаясь ответа, уже на ходу бросила: – Спасибо!
Николай смотрел ей вслед. Ее глаза, белое лицо и чуть начавший полнеть сильный стан долго оставались перед его глазами. И не хватало у него сил, чтобы отогнать от себя это видение, отогнать навязчивые мысли о ней.
6
Взятых в милицию за драку в антиповской чайной отпустили на другой день. Они втроем ехали в Найман на салдинской лошади. Всю дорогу злобно ругали и Канаева с Пахомом, и власть, хотя виновниками столкновения в чайной были они сами. Под конец, уже подъезжая к селу, они поссорились между собой. Иван Дурнов стал ругать Кондратия и Лаврентия, что они не заступились за него.
– Накласть бы им как следует. Или втроем не сладили бы с ними? – недовольно говорил Дурнов. – Жди, когда еще представится такой случай.
– Пальцем их не тронули, и то в милиции целые сутки нас продержали. Что было бы, если, как ты говоришь, им наклали бы?
– Не миновать бы острога, – поддержал Лаврентия Кондратий.
– Острога боитесь!
– Как не бояться, Данилыч, – тоненьким голосом сказал Лаврентий. – Ведь и так наша жизнь подобна ниточке, дерни легонько – порвется. Прямо вам скажу, друзья: до смерти боюсь даже проходить возле дома Совета.
Иван Дурнов вдруг громко засмеялся, словно вспомнил что-то, и большими, налитыми кровью глазами уставился на Лаврентия.
– С чего это ты заливаешься? – удивленно спросил тот.
– Так, одно дело вспомнил, – ответил Дурнов и немного спустя сказал: – С вами, как я посмотрю, знакомы, кашу не сваришь – горшки у вас с трещиной.
– Это о чем ты? – спросил Кондратий.
– Все о том же, – отрезал Дурнов.
Но Кондратий хорошо понял его. А у Лаврентия даже холодная дрожь пробежала по спине. Он не забыл, как ходил под окна клуба, как убежал оттуда, потеряв обрез. Словно сквозь землю провалился этот обрез. Лаврентий в ту же ночь ходил искать его, ходил и утром, но безрезультатно. Конечно, обрез поднял тот самый человек, который отскочил тогда от крыльца и напугал его. Но кто он? Друг или нет? Если недруг – то до сего времени все бы что-нибудь было слышно, если же друг… Он, пугливо оглядывая своих товарищей, остановился на Салдине, но тот, кажется, был ростом выше. «Может, это был кто-нибудь из Платоновых, но что надо было ему ночью возле клуба?..» – рассуждал про себя Лаврентий.
Вслед за вернувшимися из Явлея в Найман прямо в сельсовет прискакал и Стропилкин.
– Где они тут, нарушители обчественного порядка? – сказал он нарочно громко и поздоровался с находящимися в Совете людьми.
О происшествии в Явлее здесь еще почти не знали. Посетители сельсовета с интересом ожидали, что скажет Стропилкин.
– Протокол небось строчить станешь? – отозвался Канаев, давая Стропилкину место за столом.
– По два протокола за одно дело не пишут, – ответил Стропилкин и добавил: – Не волнуйся, приехал только спросить, как поступим с ними? Если желаете, дело передадим в суд, а нет – так я их оштрафую, чтобы знали в другой раз, как привязываться к представителям власти.
– Ну, за такой пустяк да в суд, – проговорил Канаев. – Выходит, что они вроде поколотили нас, а этого совсем не было. Если бы ты еще немного не подоспел, может, мы им всыпали бы…
– Но-но, ты об этом не смей распространяться! – повышая голос, прервал его Стропилкин. – Драться никому не разрешается, даже представителям власти.
Этим и закончился инцидент в чайной Антипова. Но к вечеру о нем говорило все село, и каждый, как обычно, от себя старался приукрасить эту новость.
Когда Канаев вечером пришел домой, Марья с беспокойством кинулась к нему навстречу.
– Что у вас вчера в Явлее было?
– Ничего особенного.
– Ты никогда ни о чем не рассказываешь дома, – попеняла Марья.
– Что о пустяках рассказывать.
– Тебе все пустяки. Не знаешь, как на тебя смотрят все эти Дурновы и Салдины.
– Очень даже знаю. Но я не боюсь их. Они для меня, как плевок под ногами – пройду и наступлю.
– Берегись, Гриша! От людской злобы никуда не спрячешься, – с беспокойством говорила Марья.
– Я прятаться и не собираюсь. Эх ты, неужели думаешь, что твоему Григорию страшны какие-то там Дурновы?..
Он весело подхватил жену и закружил ее по избе. Хотел поднять, но Марья не далась, тогда он быстро наклонился к ней и поцеловал в губы. Она вырвалась и, покраснев, убежала.
– Бесстыдный ты эдакий, и отца не стесняешься, – проговорила она из чулана.
Старик Гостянтин наклонился под коник, чтобы достать пучок лыка. Петька, сидевший за столом, громко засмеялся.
– Ты чего? – спросил его Григорий.
– Говоришь, что у тебя руки сильные, а вот мамку не сумел поднять.
Григорий слегка смутился. Марья же из темного чулана погрозила сыну пальцем.
– Песенка этих Дурновых и Салдиных спета, – говорил Канаев, когда семья собралась за ужином и разговор снова коснулся вчерашнего случая. – Не такое перевернули, а что они…
– Они ведь не одни, – вмешался старик Канаев.
– Пусть хоть дюжина их встанут. Наше мы никому не уступим. Кооперация набирает силы. Народ все больше начинает верить в нее.
Марья, затаив дыхание, слушала мужа, пристально смотрела в его глаза, где искрились светлые надежды и вспыхивали веселые огоньки, – знакомые и родные глаза, окаймленные сеткой мелких морщинок. Ей с невольной грустью подумалось, что этих морщинок теперь стало куда больше. Знать, не легко достаются эти светлые надежды в борьбе с Дурновыми и Салдиными.
Глава пятая
Не знаю: или горькой песней пропеть,
Или печальной сказкой рассказать…
(Эрзянская поговорка)
1
Зять Дурнова, Дмитрий Гиряй, нерешительно толкался в сельском Совете. Канаев заметил его и подозвал ближе к столу. Надо было предупредить Дурнова о недоимках по налогу. Дурнов очень неаккуратно платил налоги. Каждый год его по нескольку раз вызывали в Совет, бывали у него и на дому, но все это помогало плохо. Недоимки за ним росли из года в год, Канаеву не раз говорили в волости, что он слишком мягок. Конечно, недоимки были и за другими мужиками, но разве можно было кого-нибудь сравнивать с Дурновым? Канаев решил действовать более решительно: оформить его дело и направить в суд. Но он хотел еще раз предупредить его. Для этого и позвал Дмитрия Гиряя, чтобы с ним передать Дурнову предупреждение.
К столу подошел невысокого роста мужик лет двадцати восьми в зипуне из домотканого сукна. Канаев посмотрел на его мозолистые руки и пододвинул стул, пригласил сесть.
– Я и постою, не устал.
– Садись, садись! – сказал Канаев. – У меня с тобой будет разговор.
– И я, Григорий Константиныч, давно хочу с тобой поговорить, да вот недосуг, – сказал Дмитрий, немного осмелев.
– Конечно, недосуг, – поддержал его Канаев. – У Дурнова хозяйство большое, нужна очень крепкая спина, чтобы сдержать его тяжесть… У него все живешь?
– У него, – ответил Дмитрий. – Вот как раз об этом я и пришел потолковать с тобой, Григорий Константиныч. Ведь что получается: мы с женой вдвоем, почитай, день и ночь работаем, а насчет платы и не заикайся, работаем за харчи. И одежды никакой нету. Вот, все тут, – показал он на свой зипун. – И в церковь в нем хожу, и работаю в нем. Сынок мой тоже, седьмой годок ему пошел, а он наравне со взрослым во дворе работает…
– Погоди, погоди, – перебил его Канаев. – А что же ты в своем доме не живешь? Ведь дом-то у тебя цел?
– Дом-то, почитай, весь растащили, – как будто себе сказал Дмитрий. – Опять же: жить в своем доме – лошади нет, коровка в позапрошлом году пала. Ведь мы с женой к тому только на одно лето пошли было работать, думали – родной человек, все чем-нибудь поможет, и вот теперь четвертый год из его двора выйти не можем. И не только с нами так, он и своего сына заездил. Ну, сын ладно, когда-никогда сам хозяином будет, но мы-то…
– Хитро действует, нечего сказать, – покачал головой Канаев. – Работников он не держит, свои батрачат: дочь, зять. Ну, да и мы не лыком шиты. Найдем на него управу. Сам-то ты что сейчас хочешь?
– Какую-нибудь плату с него, что ли… Или четыре года задаром ему работали? Думаем уйти от него, Григорий Константиныч. Но ведь он, знаешь, какой человек, от него и уйти-то добром нельзя…
– В суд надо подавать, – сказал Канаев. – Там все сделают как надо, за четыре года получишь с него.
– Хорошо ли это будет: судиться с родней-то? – нерешительно спросил Дмитрий.
– А даром четыре года работать хорошо? – сказал Канаев. – В общем, дело твое, ты сам себе хозяин, можешь и так уйти. Но я бы на твоем месте обязательно содрал с него за четыре года.
– Ну и давай как по-твоему, – согласился Дмитрий.
– Тогда заходи ко мне вечером, мы с тобой напишем бумагу, и с ней завтра качай прямо в Явлей, – подхватил Канаев. – А теперь вот что, слушай: передай своему тестю, что если он завтра не внесет все недоимки, дело передадим в суд. Хватит с нас выслушивать его обещания…
Вечером, когда в доме Дурнова легли спать, а ложились они всегда рано, Дмитрий напялил на себя зипун и тихонько вышел из избы. Осторожно и без шума прошел в чулан, взял сверху довольно большой кусок мяса и завернул его в старый мешок. Четыре года Дмитрий жил у своего тестя и за четыре года ни разу не польстился ни на одну крошку из его богатства, но на сей раз не вытерпел – взял этот кусок. Ему хотелось хоть чем-нибудь отплатить Григорию Канаеву за его доброту и внимание. Чем же другим он мог отплатить ему? Денег у него не было, вина Канаев не пьет. Иван же Дурнов от этого куска не разорится. Собственный его сын куда больше крадет: и на водку, и на сласти.
«Вот люди, – думал про себя Дмитрий, входя в незапертые двери сеней Канаева. – Не как Дурновы, воров или какого другого лихого человека не боятся…» Он положил в сенях завернутый в мешок кусок мяса и вошел в избу. У порога снял шапку и хотел перекреститься, но подумал, что, пожалуй, у них в доме не молятся, и опустил руку.
– Проходи сюда, – позвал сидящий у стола Канаев.
– Доброго здоровья, – отозвался Дмитрий и прошел к лавке.
Марья вопросительно посмотрела на него. Она не знала, зачем он пришел.
– Тебе пора уже спать, – заметила она Петьке, который вертелся у стола.
– Вот я до твоего прихода кое-что написал, – заговорил Григорий, доставая из кучи газет и бумаг исписанный лист. – Послушай…
– Напиши, что и сынок мой работал, в прошлое лето помогал бороновать, – сказал Дмитрий, когда Григорий кончил читать. – И еще укажи, что за четыре года ни копейки платы от него не получили.
Когда бумага была готова, Дмитрий попросил:
– Ты бы, Григорий Константиныч, сам и отнес эту бумагу, а то я даже не знаю, куда ее определить. Ведь мы какие люди: нигде не были, ничего не знаем…
– Могу и я, – ответил Григорий. – Только вот распишись здесь, вот на этом месте, снизу. Дмитрий взял у Григория ручку.
– Рука-то у меня дрожит. Ведь когда-то и я в школу ходил, целую зиму ходил. Как бишь «Г» пишется?
– Гусиную шею нарисуй! – крикнул со своей постели Петька.
– Спи ты, – заметила ему мать.
– А ведь правда, как гусиная шея, – обрадовался Дмитрий и склонился над бумагой.
Дмитрий недолго задержался. Григорий вышел его проводить. В сенях Дмитрий отыскал свой сверток и сунул его в руки Григория:
– Здесь вот я немного мяса тебе принес. Богаче буду, отплачу чем-нибудь побольше. Ты уж не обижайся, что мало, не свое ведь…
– О какой плате ты говоришь? – перебил его Григорий. – В уме ты или нет?!
– Да ведь я думал… – начал было Дмитрий, но Григорий опять перебил его:
– Возьми-ка ты свою плату и убирайся скорее отсюда, пока я не рассердился! Да в другой раз не вздумай…
Дмитрий неловко спустился с крыльца, пристыженный, побрел от Канаева. «Вот ведь какой человек, – думал он, шагая по вязкому насту дороги. – Даже этого ему не надо…»
С чьего-то двора подлетела к нему собака и громко залаяла. Дмитрий размотал мешок и кинул ей кусок мяса. «На, ешь дурновское добро, может, повоешь когда-нибудь о нем», – сказал он. Собака, испугавшись, отскочила в сторону, но вскоре почувствовала запах мяса и бросилась к куску.
Дмитрий побрел дальше, к дому Дурнова.
2
Наутро, во время завтрака, Иван вышел в заднюю избу и спросил зятя:
– Ты вчера вечером куда ходил?
Сам Иван с женой ели отдельно, в передней избе. Он только что встал из-за стола, капли пота еще сверкали у него на широком лбу. Дмитрий поперхнулся и бросился к ковшу с холодной водой. Иван спокойно ожидал ответа. Однако спокойствие его было напускное. Видно было, как у него дергалась правая щека. Это началось со вчерашнего дня, когда Дмитрий передал ему распоряжение Канаева о налоге и недоимках.
– Куда ходил? – опять спросил Дурнов. Дмитрий был человеком честным и бесхитростным, что на языке Дурнова означало: дурковатый. Дурнов решил во что бы то ни стало выпытать у него, что за тайны появились у зятя, почему он вчера был в Совете.
– Я задумал, Иван Данилыч… – заговорил наконец Дмитрий и осекся. Ему показалось, что сразу про суд говорить не стоит, надо исподволь. – Знаешь, Иван Данилыч, ведь мы у тебя все равно весь век не проживем, так вот мы с Наташей решили привести в порядок свой дворик…
– С Наташей, – растягивая, произнес Иван и пытливо посмотрел на дочь.
Та перестала есть, положила ложку и прошла к печке. Наталья была очень похожа на мать, такая же высокая и статная, брови черные и густые, только глаза серые, отцовские. На вид она казалась несколько изнуренной.
– Стало быть, вам у меня плохо живется? Вот я этого не знал. Чего же вы до сего времени молчали об этом?
– Дело не в том, что плохо. Мы не говорим, что плохо. Спасибо тебе за всю твою доброту. Но нам надо и самим обзаводиться хозяйством, у нас растет сын. Наташа, кажись, еще отяжелела…
– Правильно рассуждаешь, зятек. Тебе надо обзаводиться хозяйством. И кто же в этом вам поможет, как не я? Ты для Натальи только муж, а я – отец.
Дмитрий сразу же растаял от слов тестя.
– Нам, Иван Данилыч, и помощи большой не надо, ты только заплати сколько-нибудь за работу, и по судам ходить не стоит.
– По судам?!
Глаза Ивана сразу округлились. Но он сумел сохранить спокойствие, и только правая щека задергалась чаще. Дмитрий и сам догадался, что о суде он ляпнул напрасно, но слово – не воробей, вылетело – не поймаешь. Он ждал от тестя бури, но бури не последовало. Лоб у тестя вдруг разгладился, Дурнов мягко и спокойно заговорил:
– Зачем нам с тобой ходить по судам: ты не Егор Петухов, я не Кондратий. Мы уже сделаемся по-свойски, ладком, без ссоры.
Дмитрий облегченно перевел дыхание.
– И я так думаю: зачем нам дело доводить до суда? – сказал он. – Сейчас же побегу к Канаеву и возьму у него бумагу.
– Он тебя заставил в суд подавать? – спросил Иван.
– Нет, я сам, то есть он мне посоветовал. – Дмитрий смешался под пристальным взглядом тестя.
– Дам тебе жеребенка, на будущий год лошадью сделается. Засеять свой надел дам семян, пахать в это лето будешь на моей лошади, – медленно, с расстановкой говорил Иван. – Ну там, овечек парочку… Это не в счет…
Сын Ивана, Павел, до сего времени евший молча и, казалось, совсем не обращавший внимания на разговор, при этих словах отца даже приподнялся. Из передней избы выскочила Варвара.
– Вы погодите, – резко сказал им Иван, – я знаю, что делаю. – А Дмитрия спросил: – Хватит тебе для начала?
– Иван Данилыч, родной, всю жизнь не забуду твою доброту, – пролепетал Дмитрий и жене: – Наташа, Наталья! В ноги, в ноги кланяйся отцу! Слыхала, что он нам дает? А я, дурак, побежал советоваться с Канаевым… Сейчас же возьму у него эту бумагу…
Захлебываясь от радости, он бросился одеваться, но Иван остановил его.
– На вот, отнеси им, – сказал он, протягивая деньги. – Остальные, скажи, после базара отдам. Заткни им глотки, может, подавятся. Господи! – повернулся он к образам. – Пусть каждая моя копейка на том свете упадет горячим углем на них…
3
Канаев не ожидал, что Дмитрий Гиряй передумает судиться с тестем и потребует свое заявление обратно.
– Жеребенка, говоришь, он тебе обещал, семена? – с недоверием спрашивал Канаев, когда тот ему рассказал, как они поладили с тестем. – Да знаешь ли, сколько ты получил бы с него через суд? Не жеребенка, а лошадь, да еще шапку денег в придачу! Он лучше тебя подсчитал. Кого другого, а Дурнова не проведешь.
– Мне лишнего и не надо, Григорий Константиныч, – сказал Дмитрий. – Зачем мне с ним ссориться, ведь он мой тесть!
– Смотри, дело твое, только он тебя околпачит, – сказал Канаев и стал считать поданные деньги. – Здесь только налог этого года, а недоимки когда внесет? – спросил он.
– Больше не дал. Сказал, после базара остальные, – ответил Дмитрий.
– Какой же базар теперь? Дорога не сегодня-завтра испортится. Ладно, не дал – сами возьмем. Скажи ему, что дело передаем в суд.
Но Дмитрий уже не слушал Канаева. Он скомкал в ладони свое заявление и поспешно направился к дверям.
Дня через три Дурнова вызвали в народный суд. А спустя некоторое время в Найман приехал Стропилкин, чтобы привести в исполнение решение суда. Лошадь он свою поставил во дворе сельсовета. В Совете среди посетителей находился и Лабырь.
– У тебя, никак, Прокоп Мироныч, настоящий ливарверт появился? – заметил Лабырь, здороваясь со Стропилкиным.
– Нельзя иначе, – отвечал тот. – Классовый враг изо дня в день все выше поднимает голову.
– Шашку куда дел? – раздался чей-то вопрос, но это замечание Стропилкин пропустил мимо ушей: ему было не до шуток.
Канаев подозвал его к себе.
– Мы здесь, в сельсовете, между собой решили изъять у Дурнова породистого быка. Селу необходим общественный бык. Соберем собрание граждан и объявим это, все согласятся, с каждого двора не больше полтинника придется. Деньги пойдут на погашение недоимок Дурнова.
– Мне что ни изъять, только бы изъять, – отвечал Стропилкин. – Бык так бык. А по стоимости подходит?
– Лишние деньги мы ему вернем. Да их там немного будет.
К Дурнову, кроме Стропилкина, двинулись: сам Канаев, Пахом Гарузов и Дракин как члены сельсовета. С ними же увязался и Лабырь.
Необычную эту группу провожали глазами выглядывающие из калиток и ворот люди, с удивлением спрашивая друг у друга, что теперь будет с Иваном Дурновым.
Сам Дурнов никак не ожидал, что с ним поступят так решительно. Он привык не торопиться с уплатой налога. Думал и в этом году как-нибудь протянуть, надеясь, что там, может, что-нибудь изменится. Он вышел к ним в одной рубахе и без шапки. За ним высыпала вся его семья. Стропилкин кратко сказал, с какой целью они пришли, и показал копию решения суда.
– Так вот, гражданин Дурнов, давай открывай двери своих конюшен! – повышая голос, закончил Стропилкин.
– Конюшни здесь при чем? – слегка опешил Дурнов. – Я же обещал заплатить…
– Твоими обещаниями сыт не будешь, – сказал Канаев, выступая вперед.
Дурнов налитыми кровью глазами посмотрел на него. Его широкое бородастое лицо исказила гримаса.
– Значит, разбоем хотите?! Своими руками, что попадется на глаза…
– Ты это брось! – оборвал его Стропилкин. – Здесь никакого разбоя нет, действуют представители власти, и по закону. Показывай, где у тебя бык?
Он с остальными, направился к одному из строений, откуда слышалось мычание. Дурнов, как подстреленный волк, в несколько прыжков очутился перед конюшней и схватился за вилы. Варвара громко завыла.
– Не трогайте быка, не дам! – крикнул Дурнов.
Пахом стоял немного поодаль от своих товарищей и от нетерпения кусал губы:
– Меня бы пустили, я бы ему показал, как за вилы хвататься.
– Брось, говорю, вилы! – сердито крикнул Стропилкин и быстро пошел на Дурнова, положив правую руку на кобуру.
Дурнова быстро окружили. Канаев вырвал у него вилы и отбросил в сторону.
Дурнов как-то сразу присмирел, опустил голову и медленно отошел от дверей конюшни. По его посеревшим щекам побежали светлые струйки слез.
– Давай веревку! – сказал Пахом Павлу, молча наблюдавшему за происходящим.
– Знали, куда и зачем шли, – ответил он, не двигаясь с места.
Под громкие причитания Варвары и плач Натальи быка вывели со двора.
Когда во дворе все стихло, Иван подобрал валяющиеся вилы и, сутулясь, поднялся на крыльцо сеней. Злоба, несказанная злоба сдавила ему горло. «Господи, господи!» – повторял он, хватаясь за грудь. И вся эта злоба была направлена на Канаева.
В избе все еще плакала Варвара.
– Хватит тебе! – крикнул он ей, а затем мягче добавил: – Выйди-ка в заднюю избу.
Варвара послушно вышла. Через некоторое время он высунул в дверь голову и попросил у нее несоленого коровьего масла.
4
Канаев и Пахом шли из сельского Совета.
– Зайдем, – предложил Канаев, когда они дошли до его избушки. – У нас и пообедаем. Марья все что-нибудь настряпала. А чего у тебя дома-то: рассол да картошка?
– И картошка-то, Степан говорит, только на семена осталась, – со вздохом отвечал Пахом.
– У нас тоже не густо, но картошка еще есть, и молоко есть, а с молоком она идет легче. Пойдем…
Марья вышивала. При виде Григория и Пахома она поспешно скомкала вышивание и сунула на полку в углу над коником.
– Что же ты прячешь, показывай давай! – сказал Григорий и повернулся к Пахому. – Секретничает от меня, вышивает, а что – не показывает.
– Тебе письмо, – сказала Марья, чтобы переменить разговор. – Еще вчера вечером Илья принес, забыла сказать.
– Это, наверно, от фронтовых друзей. Нет, почерк незнакомый. Посмотрим. Раздевайся, Пахом Василия. А ты, Марья, собери нам пообедать.
Пахом снял пиджак и прошелся к переднему углу, где у Григория были навалены газеты и книги.
– Знаете, от кого письмо? – сказал Григорий. – От Васьки Черного.
Пахом и Марья с удивлением взглянули на него.
– Вот послушайте, я вам его прочитаю.
«Посылаю всему Найману большой поклон, а тебе, Григорий Константиныч, – величиной с Ветьке-гору. Не удивляйся. Кому же мне еще написать, коли у меня в Наймане ни рода, ни племени? Человек ты хороший и, думаю, сделаешь для меня то, что я попрошу. Сам знаешь: в Наймане можно было жить без фамилии, можно было жить и без имени, но здесь, на стороне, с именем Васьки Черного далеко не уйдешь. Для того чтобы тебя как-то различили от других людей, мало иметь рябое лицо и черные глаза. Из Наймана я уехал так поспешно, что даже не успел запастись какой-нибудь справкой из сельсовета. Теперь нахожусь между небом и землей: без места, без дома и без имени. Прошу, Григорий Константиныч, пришли мне хоть какую-нибудь бумагу, из которой видно было бы, кто я есть такой. Сначала я сам хотел обратно приехать в Найман, но подумал: зачем, если ты мне пришлешь документ. Да и с Кыртымом не хочется больше встречаться. Человек он недобрый, бойся его. Он, наверно, теперь ходит по твоим следам, ждет только удобного случая, чтоб наброситься. У него есть обрез, скажи Стропилкину, пусть отберет, а то намеревается в тебя стрельнуть. Он дурнее себя искал, да не нашел. Ну, бывай здоровый, Григорий Константиныч. Думаю, что ты сделаешь, о чем прошу, а то моя жизнь сейчас похожа на безбилетного пассажира в поезде…»
– Ну, дальше здесь адрес, – сказал Канаев, кончив-читать.
– Послать-то следует, – сказал Пахом. – Но ведь у него нет ни фамилии, ни года рождения.
– Придумаем что-нибудь, надо парня выручить, – возразил Григорий. – Может, там, на стороне, работать будет, человеком сделается. Ведь он рос и жил у нас в селе, мы от него не можем отказаться. Сегодня буду в Явлее и все пошлю ему, а фамилию придумаем. Черным его звали, ну и напишем Чернов или Черняев.
Григорий помолчал немного.
– Я вот о чем думаю: слыхал, что он про Кыртыма пишет? Обрез, говорит, у него.
– Стропилкин еще не уехал, он, должно быть, и сегодня где-нибудь здесь околачивается. Сейчас же пойду найду его, и мы с ним нагрянем к Кыртыму, – ответил Пахом, срываясь с места.
– Ты погоди, пообедаем сначала, – остановил его Григорий.
Марья стала собирать обед.
После обеда Григорий пошел к Лабырю просить лошадь, чтобы верхом поехать в Явлей. Дорога вконец испортилась: ни пешком, ни на санях, а идти необходимо – вызывали на собрание волостного партийного актива.
Пахом же бросился искать по селу Стропилкина, который чуть ли не на целую неделю задержался здесь. Нашел его у Самойловны спящим с похмелья и потащил к Кыртыму. Дорогой рассказал в чем дело.
– Это мы сейчас же организуем обыск, – оживился Стропилкин и немного погодя добавил: – Кстати, и опохмелимся у него.
– Насчет этого ты брось! – оборвал его Пахом.
Лаврентий, увидев в окно, что к нему направляются Стропилкин и Пахом, затрясся от страха. «Это еще зачем нелегкая несет?» – забормотал он, но встретил как можно радушнее.
– Настасия, Настасия! – суетился он. – Встречай гостей, подавай на стол, я сейчас сбегаю в кладовку, вина принесу.
– Погоди ты со своим вином, – остановил его Стропилкин, но, тут же передумав, сказал Пахому: – Или немного хлебнем сначала, потом уж…
– Непременно сначала выпить надо, непременно выпить, – подхватил Лаврентий. – У меня для вас приготовлена бутылочка хорошего вина, такого, какое раньше пили лишь господа. Проходите, садитесь к столу.
– Но, но! Ты нам не толкуй про господ! Ты нам горького принеси.
Пахом с силой дернул Стропилкина за рукав, а Лаврентию сказал:
– Ничего нам не надо, мы пришли не вино пить, а с делом.
– Вот, вот, с делом! – басом повторил Стропилкин.
Он широкими шагами прошел к столу и через голову снял кожаную сумку, висевшую у него на плече, вынул из нее несколько листов помятой бумаги, карандаш и сел за стол, разложив все это перед собой.
– Чего же это собираешься писать? – заикаясь, спросил Лаврентий.
– Вот что, – заговорил Стропилкин, – иди-ка сюда поближе!
И когда Лаврентий опустился на край лавки, он неожиданно гаркнул:
– Подавай сюда обрез!
Лаврентия словно подбросило.
– Как-кой обрез? – выдавил он из себя и снова сел.
– Который ты прячешь!
Лицо Лаврентия побелело. Он мигающими глазами смотрел на Стропилкина, силясь что-то сказать. Анастасия хотела выйти в заднюю избу, но Пахом остановил ее.
Лаврентий совсем растерялся.
– Чего же ты молчишь, не слышишь, чего тебе говорят? – сказал Стропилкин, несколько понижая тон.
– Вот как перед богом говорю: никакого обреза у меня нет и не было, – говорил Лаврентий крестясь.
– Ну, а если найдем? – заметил Пахом.
– Ищите, – тихо ответил он.
– Значит, он у тебя не дома спрятан? – спросил Стропилкин.
– Ничего у меня нет, – опять заговорил Лаврентий. – Пусть у того человека отсохнет язык, кто сказал такую напраслину. Да откуда мне взять обрез? Продают, что ли, их?
Стропилкин вылез из-за стола и оглядел избу. Затем кивнул Пахому:
– Искать будем.
До самого темного вечера Стропилкин и Пахом рылись в избе Лаврентия. Искали везде, куда только можно залезть и заглянуть. Однако ничего не нашли.
– Надо за ним следить, откуда-нибудь да появится, – говорил Пахом, когда они вышли от Лаврентия.
– Насчет выпивки ты напрасно отговорил меня, – недовольно сказал Стропилкин. – Попробуй найти теперь, где опохмелиться.
– Да похмелье-то уж давно прошло, наверно?
– Пока не выпью, у меня не пройдет, такой уж характер. Нешто опять к Самойловне податься. Пойдем вместе?
– Мне некогда. Видишь, на крыльце клуба молодежь толчется, надо идти туда.
Они расстались. Пахом пошел в клуб, а Стропилкин обошел вокруг церкви и вернулся обратно к Кошманову.
5
Кондратий Салдин и Иван Дурнов давно собирались съездить в лесничество закупить делянку липы для выделки мочала. Дело было весьма выгодно. Кондратий торопил Дурнова обзавестись делянкой заранее, чтобы кто-нибудь их не опередил. Затем наступила оттепель, и было решено поездку отложить до той поры, пока сойдет снег. Сегодня же совсем неожиданно Иван Дурнов после обеда верхом на своем жеребце приехал к Салдину и предложил сейчас же отправляться в лесничество.
– В такое время да в лесничество? – удивился Кондратий. – Не сегодня-завтра вскроется Явлей: как же мы переберемся обратно?
