Текст книги "Лес шуметь не перестал..."
Автор книги: Кузьма Абрамов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)
Глава шестая
Где уродилась, боярыня хмель?
Где вырастала, сударыня хмель?
(Из эрзянской песни)
1
Пиляевы готовились к женитьбе сына. Свадьбу хотели сыграть по всем эрзянским обычаям. День для сватовства выбрала сама Пелагея: середину недели. Сразу после обеда она послала мужа к Канаевым, чтобы пригласить с собой на сватовство и своего зятя, Григория, Пиляевы не совсем твердо были уверены, что Сергей Андреевич согласится выдать свою дочь в их дом. Значит, сватовство следовало провести особенно умело. Григорий там будет не лишним. Неплохо напомнить в доме девушки, кто ей придется родней. С этим был согласен и Лабырь и не стал перечить, когда жена послала его к Канаевым. Конечно, Николай и Лиза могли бы пожениться «самокруткой», то есть Николай просто привел бы к себе домой Лизу, переночевала бы она с ним, а потом уж родителям волей-неволей пришлось бы согласиться. Такие свадьбы в Наймане происходили часто, когда родители девушки почему-либо не соглашались выдавать дочь. Случалось и так, что невесту уводили против ее воли, крали. Соберутся братья и близкие товарищи жениха, запрягут лошадь порезвее и едут поздно вечером к дому нареченной девушки. Какую-либо из подруг подговорят, чтобы та вызвала ее из дома, а тут уж стоят наготове и, как только девушка появляется на улице, ее хватают, сажают в сани или на телегу, смотря по времени года, и увозят к себе домой.
С Лизой не было надобности так поступать, она сама соглашалась выйти за Николая. Дело было только за родителями, которых следовало как-нибудь уломать.
Лабырь двинулся к Канаевым.
– Да смотри не пропади там, – говорила Пелагея, провожая его. – А-то станешь где-нибудь небылицы рассказывать.
Канаевы только кончили обедать, когда к ним вошел Лабырь. Сам Григорий прилег на конике, Марья убирала посуду.
– Немного не подоспел, Константин Егорыч, – сказал Григорий, поднимаясь.
– Я и сам только сейчас из-за стола, – ответил Лабырь, присаживаясь на лавку. – По делу, Григорий Константиныч, зашел.
– Давай, давай, выкладывай. Большое дело?
Лабырь сначала набил табаком трубку, прикурил и, пустив тонкую струйку синеватого дыма, проговорил с не свойственной ему серьезностью:
– Дело большое, и твоя помощь в нем необходима.
– И вправду, наверное, большое, коли так начинаешь, – усмехнулся Григорий непривычной серьезности тестя.
– Пойдем к нам невесту сватать.
– Невесту? Кому?
– Спрашиваешь – Конечно, не себе. Сыну. Время уж… Хватит ему по улицам гоняться.
– Да ведь он же учиться поедет.
Канаев даже привстал.
– Я думаю, одно другому не мешает, – сказал Лабырь.
– А вот я на твоем месте не разрешил бы ему сейчас жениться. Пусть сначала едет учиться, а после видно будет, – не сразу ответил Григорий.
– Прямо говоря, и я так думал, да что поделаешь, коли жениться приспичило. – Лабырь усмехнулся. – Да еще мать настропалила, девушка уж больно гожа, по сердцу ему, знать, пришлась.
– Она же никуда не денется, девушка-то ваша, – вмешалась в разговор Марья.
– Видишь ли, боится, что за другого выйдет. Поговаривают, что Дурнов за своего сына хочет ее сватать.
– Кто же девушка? – спросил Григорий.
– Сергея Андреича, Лизка. Огонь-баба будет. Да ведь и сами, Григорий Константиныч, в его пору мы уже женаты были. Покойный отец вожжами меня порол, чтобы женился. Что же я буду препятствовать?
– Все же не советовал бы, – отозвался Григорий, опять садясь на коник.
– Ну как, пойдешь с нами? – немного погодя спросил Лабырь.
– Сватать-то? Я уж и не знаю, что делать. Вот Марья пойдет, она лучше меня поможет в этом.
– Марья особо пойдет.
– Грише нехорошо ходить по таким делам, – вступилась Марья за мужа. – Это, поди, все мать придумала. Ну, чего он пойдет туда?
– Гриша – сила, – возразил Лабырь. – Против него Сергею Андреевичу не устоять.
Поговорили еще. Лабырь ушел, добившись от Григория согласия. Однако Марья после ухода отца стала отговаривать мужа.
– Не суйся ты в это дело, без тебя как-нибудь сосватаем, – говорила она. – Ты знаешь, какая у нас семья, уживется ли в ней Лиза? Потом тебя будут винить, что вот мол, сосватал…
– Парень-то уж больно Николай не того… – отозвался Григорий, соглашаясь с женой.
Вечером Марья одна пришла к родителям. Здесь уже все собрались. Ждали вестницу, посланную узнать, примут ли сватов. Лабырь сидел у стола в новой вышитой рубахе, с расчесанными на пробор волосами. На столе, на белой скатерти, лежал каравай ржаного хлеба и деревянная солоница. В углу под образами стояли литр водки и кувшин самогону. В избе собралась родня Лабыря: сосед Цетор, Филипп Алексеевич с женой. У двери стояли несколько подруг Агаши. С ними шутил и украдкой от матери заигрывал Николай. Сама Пелагея была одета в длинную широкую руцю с яркими вышивками на груди, на рукавах и по подолу. Широкий ворот скреплен крупной подковообразной застежкой – сюлгамо. Узорчатый кокошник ее был расшит мелким бисером. Из-под кокошника опускались на шею аккуратно собранные концы белого, вышитого по краям платка. Для столь торжественного момента Пелагея не пожалела своих лучших нарядов. Все находящиеся в избе толковали о плохих и хороших сторонах характера Лизы. Таков обычай. Когда собираются сватать невесту, сначала обсудят все ее достоинства и недостатки.
– А Гриша где? – спросил Лабырь, как только Марья появилась в избе.
– Ему чего-то недосуг, сказал, чтобы его не ждали.
Пелагея недовольно покосилась на Марью и, заметив, что дочь пришла в сарафане, накинулась на нее:
– А ты-то чего так вырядилась? Ворон, что ли, пугать на огороде собралась? Зачем оделась не по-людски?!
– Не надо, Пелагея, начинать с крику такое дело, – вмешалась жена Филиппа. – Ладком давайте да мирком. А ты, любезная, сходи переоденься, пока не пришла посланная. Она уже вот-вот должна подойти.
– Недосуг ему, дела у него, – ворчала недовольная Пелагея. – Сто дел ради этого надо бы оставить.
Марье пришлось сбегать домой, одеться по-эрзянски. Когда она вернулась обратно, здесь уже готовы были к выходу. Посланная в дом невесты крестная мать Николая рассказывала, как ее встретили. Кончив рассказ, она вытащила из просторных малиновых рукавов грязную мочалку, которой вытирали стол или лавки.
– Насилу удалось стащить, – сказала она, показывая свою добычу. – Теперь уж девка у нас будет. Сначала долго все отказывались принимать, но потом чую, что дело на лад идет.
– Стало быть, не отказались? – спросил Лабырь. – В таких случаях прямо не говорят.
Пелагея зажгла перед образами восковую свечу. Все встали, начали молиться. Лабырь стоял около жены. Его взгляд невольно остановился на горлышке посуды с водкой, запечатанной красным сургучом. В середине молитвы Пелагея обернулась к Николаю и рукой, которой крестилась, погрозила ему, чтобы он подошел ближе, не прятался от молитвы. Николай со смущением взглянул на девушек, но послушался и встал рядом с матерью.
– Тоже комсомолец, а сам молится, – шепотом заметила одна из девушек; они осторожно захихикали.
Когда молитва закончилась, Пелагея взяла со стола каравай, а Лабырь – литр водки и кувшин с самогоном. Чтобы никто не перешел им дорогу, пошли задами. Было уже довольно темно. На небе сверкали яркие осенние звезды. Ветер дул с востока, было свежо.
Прежде чем войти в избу Сергея Андреевича, остановились в проулке. Одна из женщин подошла под самые окна и стала прислушиваться, о чем говорили в избе. Это было очень важно, надо было, чтобы там обязательно произнесли одно из имен пиляевской семьи. Улучив момент, подслушивавшая женщина подозвала остальных, и все они пошли в избу.
Семья Сергея Андреевича старалась показать, что совсем не знает и не понимает, зачем к ним пожаловали в такой поздний час. Сам Сергей Андреевич сидел на краю печи, разутый и с расстегнутым воротом. Лиза сразу же юркнула в чулан. Только мать Лизы вопросительно смотрела на гостей. Лабырь с женой встали под матицей и начали сосредоточенно креститься на образа, от них не отставали и пришедшие с ними.
– Что скажете? – проговорил Сергей Андреевич, когда те кончили молиться и стали посматривать на лавки, ожидая приглашения сесть.
– Дело с вами мы начали, теперь пришли доделывать, – выходя на середину избы, сказала крестная Николая, не раз побывавшая здесь в качестве свахи.
– У тебя, Сергей Андреевич, есть дочь, – поддержал ее Лабырь, – а у нас сын. Значит, по рукам. Что здесь много толковать, я лишних слов говорить не люблю…
Все невольно улыбнулись, хорошо зная, как он не любит много говорить. Кончив, может быть, единственную за всю свою жизнь короткую речь, Лабырь достал из кармана трубку и уже примерился стукнуть ею об край лавки, чтобы выбить оставшуюся в ней золу; но Пелагея внушительно дернула его за рукав зипуна. Трубку пришлось спрятать обратно. К этому времени Сергей Андреевич надел валенки, слез с печки и подошел к столу.
– Пришли хорошее дело делать, доброе дело ладить, а то оно у нас еще не сделано, еще не слажено, – заговорила Пелагея и сразу же перешла на речитатив:
Знаем, пташечка у вас известна на все село,
Знаем, соловушка у вас слышна на все село.
У нас же есть парень: красотой и здоровьем удался,
У нас есть сыночек: счастьем бог его не обидел,
Нет у него старших братьев, нет братьев младших,
Он один у нас в семье, любимый, единственный.
Мы возьмем вашу дочь не в сиротстве печалиться —
Как дитя, будем нянчить, как детеныша, станем держать.
Когда, любезные, отнимет старость силу ног и рук моих,
Только тогда заставлю я ее делать домашние дела.
Все равно, любезные, сама не останусь праздная —
Стану колыбель качать да снохе угождать…
Пока Пелагея полунапевом произносила все это, остальные молчали, вслушиваясь в ровное течение ее голоса. После нее тут же заговорила крестная Николая.
– Каяться вам не из-за чего будет: дочь ваша войдет в лучшую семью села. Кто не знает родителей парня, кто не знает самого парня – барина: нравом тихий, собой пригожий, телом здоровый, к каждому делу сноровку имеет, грамоту знает, товарищи его – все люди Совета…
Сергей Андреевич с женой и рта не успели раскрыть, как пришедшими все уже было сказано, жена Сергея Андреевича только и нашлась промолвить:
– У нас девушка еще молода, куда ей замуж?
– А наш парень разве с бородой ходит? Ведь он только на два лета раньше ее рожден, – ответила ей Пелагея.
– Одна останусь дома, помогать мне некому будет, – опять нерешительно отозвалась хозяйка.
– Девку, любезная, не будешь всю жизнь держать около себя, ей самой надо гнездышко свить, – поддакнула одна из женщин.
– В таком деле сначала надо спросить саму девушку, может, она и замуж-то не хочет, чего нам зря рядиться и торговаться? – сказал наконец и Сергей Андреевич.
Сваты все еще стояли. Сергей Андреевич пригласил их присесть.
– Ну-ка, выйди-ка сюда, доченька, – повернулся Сергей Андреевич к чулану, где укрылась Лиза.
– Да уж так бы не пришли, если бы у них с женихом не все слажено было, – сказала крестная Николая.
– Слажено у них или нет, я этого не знаю. Мне надо услышать от нее самой. Выйди сюда, Лиза! – позвал Сергей Андреевич настойчиво.
– Коли на то пошло: вот их сговор!
Крестная Николая вынула из-за пазухи шелковый платок Лизы, зеленый с кистями, и развернула перед Сергеем Андреевичем.
– Выходи, тебе говорят, из чулана! – сердито крикнул он, но, когда Лиза появилась перед людьми, мягко сказал ей: – Сватать тебя пришли. Не прячься, твоя участь решается. Я тебя неволить не стану. Теперь не те времена, когда девушек выдавали, не спрашивая их согласия. Как скажешь сама, так и будет. Пойдешь за Николая?
– Парня знаешь, не сторонний какой-нибудь, вместе росли, – вмешалась крестная Николая.
– По рукам, Сергей Андреич, чего тут? Разольем вино и сватьями станем. Не корову, поди, у тебя торгуем, – поддержал и Лабырь.
Пелагея точно только этого и ждала: хлоп каравай на стол. Рядом с караваем Лабырь поставил водку и кувшин самогона. Крестная Николая кинулась к Лизе и что-то стала нашептывать ей на ухо.
– Вместо матери тебе буду, серебряный мой кусочек, – промолвила Пелагея.
– Говори же, или у тебя язык отнялся? – спрашивал Сергей Андреевич молчавшую дочь.
Происходила ли в ней какая-нибудь борьба, сомневалась ли она в эту минуту, принимая окончательное решение? Трудно сказать. Ее лицо полыхало от смущения, опущенные вниз глаза были скрыты под длинными густыми ресницами. Наконец она, шевельнув губами, сказала тихо:
– Выйду за Николая…
– Ты это хорошо подумала? – спросил отец.
На его лице мелькнула тень неодобрения, лоб покрылся мелкими складками, глаза сузились. Мать Лизы уголком платка вытирала слезы.
– Выйду за него, – громче и настойчивее повторила Лиза и тут же убежала в чулан.
– Ну и делу конец! – обрадовался Лабырь и бросился к кувшину, но успел только вынуть затычку.
– Погоди ты со своим вином, – опередила его Пелагея и оттолкнула от стола. – Надо все по порядку, как у добрых людей.
Все встали. Мать Лизы засветила свечку и поставила перед образами, стали молиться. Потом Лабырь всех попросил к столу, а Пелагея прошла к невесте в чулан. Вскоре оттуда послышался ее речитатив:
Ой, снохушка, доченька!
По сыну ты мне деточка!
Возьму я тебя, доченька,
Вечерами долго сидеть,
По утрам рано вставать,
В дом дрова приносить,
Ведра полными держать,
Избу в чистоте содержать,
Мягкую постель стелить,
Грязную рубаху брать,
Чистую рубаху возвращать,
За каждое дело браться,
Приходящих встречать,
Уходящих провожать…
Пока мужчины усаживались за столом, Пелагея кончила свой речитатив и теперь подошла к матери Лизы и запела. Ее голос звенел, точно у молодухи:
Ой, сватушка-матушка!
Оставлю у тебя найденное деревцо,
С моей меткой яблоньку.
Придут мои послы за нею,
Золотом они ее сдвинут с места,
Серебром они ее выдернут.
Не растряси, сватушка,
Землю черную от ее корней,
Не обломай, матушка,
На веточках ее цветики,
Как оставлю я ее целехоньку,
Так и отдай мне ее с добром…
– Скоро, что ли, кончатся твои песни? – с нетерпением сказал Лабырь, хозяйничая за столом.
В иное время он и сам не прочь был бы послушать жену, но теперь, когда на столе водка и кувшин самогону, ему было не до песен. Хозяйка дома взяла со стола принесенный каравай и заменила его своим. В избе появились родные Сергея Андреевича, тоже подсели к столу. Сразу сделалось шумно. Громче всех, как всегда, раздавался голос Лабыря. Где надо и не надо, он то и дело говорил своей новой родне: «Сват!» или «Сваха!» и все намеревался рассказать к случаю какую-нибудь быль, но Пелагея сердито одергивала его за рукав и шептала на ухо:
– Не нужны на таком месте твои побаски.
Все шло хорошо. Чарка быстро переходила из рук в руки, литр опустел, опустел и кувшин. Присутствующие много и громко разговаривали. Казалось, только одного Сергея Андреевича не затрагивало общее оживление, он отмалчивался и лишь поддакивал в ответ словоохотливому свату. От жены не ускользала его угрюмость, и она время от времени подносила к мокрым глазам конец головного платка. С улицы то и дело заглядывали в окна любопытные. Лиза, услышав голоса подруг, накинула на плечи зипун и хотела выйти к ним на улицу. Пелагея кольнула ее косым взглядом, а мать сказала:
– Ты далеко, доченька?
– На улицу выйду, к подругам.
– Повесь зипун и вернись на место.
Лиза недоуменно взглянула на мать, потом – на будущую свекровь и покорно опустила глаза. Она только сейчас поняла, что девическая воля кончилась вместе с вином, которое было в кувшине. Ей вдруг стало грустно, сердце сжалось, глаза затуманились слезами.
– Позови сюда подруг, – сказал ей отец.
Но Лиза ничего не ответила. Вскоре из чулана послышались ее всхлипывания. Мать Лизы подошла к окну и, приоткрыв раму, позвала Лизиных подруг. Девушки вошли толпой и с шумом забились в чулан.
День свадьбы был назначен на воскресенье следующей недели.
2
И не заметила Лиза, как прошли эти полторы недели. Наступило то воскресенье, когда в их доме ожидали сватов за невестой. Хлопоты и подготовка к свадьбе казались Лизе от непривычки удивительными. По вечерам на гулянье она уже не выходила. К ней в дом приходили подруги, вместе причитали об окончании ее девичьей свободы. Николай приходил каждый вечер, нарядный и веселый. Он каждый день приносил невесте какой-нибудь подарок: платочек, яркую ленту или отлитое им самим оловянное кольцо. Но это было все вчера, позавчера, на прошлой неделе. Сегодня же Лизу разбудили рано и стали собирать к отъезду в чужую семью. С рассветом их дом заполнили родные, соседи, близкие, знакомые. Все собрались проводить Лизу. Она в последний раз ходила по избе отца, прощалась со своим девичеством, с печальной улыбкой встречала приходящих подруг, вяло разговаривала с ними. Подруги жались у порога и вполголоса напевали тоскливые прощальные песни. На лавке были сложены Лизины вещи, которые она увезет с собой в дом жениха. Здесь был небольшой сундук, две подушки, одеяло из домотканого клетчатого холста. У эрзян перины в то время редкостью были, и то у очень богатых. Их заменяли ватолы – матрацы, сделанные из очесов пеньки. И у Лизы на сундуке под подушками лежала такая ватола. Одеяла тоже набивались очесами. Только были они тоньше и легче.
Лиза в последний раз вышла к колодцу за водой. Шла она медленно по огородной тропинке, мысленно прощаясь со всем, что попадалось ей на глаза. У колодца немного задержалась, нежданно и непрошено, словно бусинки с оборванной нитки, покатились светлыми шариками слезы.
Вспомнились эрзянские причитания, известные еще с детства от матери. Лиза осторожно запела. Кто в селе не знает певунью Лизу! Кто не слушал ее песен! Но теперь ее голос дрожал и прерывался:
Держатель колодца!
Хозяин колодца Кастарго!
Не пугайся моего голоса,
Не пугайся моего стона…
Лиза оборвала пение и огляделась испуганно: не слышит ли ее кто-нибудь? Прислонясь к косяку калитки, выходящей на огород, стояла Таня с полотенцем на плече. Лиза смутилась, однако подумала про себя: «Ее ли почувствовало мое сердце?»
– Что же ты остановилась? Пой, – сказала Таня и направилась к колодцу.
– Это не песня, это – урнема[12]12
Обрядовая песня – причитание.
[Закрыть].
Лиза заметила, что со дня сватовства Таня словно избегает ее, говорит с ней мало и неохотно. Лиза пристально посмотрела в глаза подруги и убедилась, что та действительно недовольна ею. Она тихо спросила:
– Ты что так рано встала?
– Тебя провожать.
В этом «тебя провожать» Лиза почувствовала легкий упрек. «Так, значит, она потому на меня дуется, что я за Кольку выхожу. А чего ей дуться?» Но Таня и сама спохватилась, что сказала нехорошо, и поспешила исправить оплошность:
– Жаль мне расставаться с тобой, Лиза, я так к тебе привыкла. Ну с чего ты надумала замуж? Чего тебе не жилось у отца с матерью?
– Такая уж у девки судьба. С отцом и матерью век не проживешь.
– Все равно мне это странно: уйти в чужой дом, к чужому человеку…
Таня мотнула головой, точно ей за ворот плеснули холодной воды.
– Привыкну, – тихо отозвалась Лиза.
– Давай в последний раз умоемся вместе, – сказала Таня. – Лей мне из ведра, а потом я тебе полью.
Но Лиза отказалась умываться. Она полила Тане, потом зачерпнула еще воды и хотела идти домой. Таня схватила ее за рукав, показала в сторону сада.
– Кто там? – не понимая, спросила Лиза.
– Иван Воробей стоит, под деревьями, – вполголоса сказала Таня. – Подойди к нему.
– Что ты? Куда меня посылаешь?! – испугалась Лиза и заторопилась к дому.
– Лиза! – настойчиво позвала Таня и, когда та остановилась, сказала: – Ведь он любит тебя, Лиза. Что тебе стоит подойти к нему, сказать несколько слов? Я здесь постою. Дай ведро.
Она взяла ведро из ее рук, поставила на землю, но Лиза не двигалась с места.
– Мне сейчас нельзя к нему подходить, нас могут увидеть, – сказала она.
Тогда Таня рукой позвала Ивана и, когда тот нерешительно подошел к ним, схватила ведро и понесла к калитке. Там она остановилась, наблюдая за двором.
– Зачем пришел? – сказала Лиза, не глядя на Ивана. – Опозорить меня хочешь?
– Пришел проститься с тобой, Лиза.
– Чего нам прощаться, ведь мы не родные какие-нибудь, – перебила она его.
– Ты мне ближе родной была, нет у меня больше человека в Наймане, с которым бы я так хотел проститься…
– Зачем же тебе уезжать?
– Как же я могу остаться здесь, когда больше не будет тебя?
– Что я – умру?!
– Для меня ты словно бы умрешь…
– Хватит тебе, Воробей, чирикать чего не следует. Убирайся отсюда поскорее, пока тебя не видели со мной. Тоже приперся прощаться…
Лиза резко повернулась и быстро пошла от него, Иван постоял у колодца и тоже пошел прочь.
– Сердца нет у тебя, Лиза, – сказала Таня, когда они вместе вошли во двор.
– А чего мне с ним там делать? Еще увидит кто…
В избе Лизу уже давно ждали. Крестная мать кинулась ей навстречу, вырвала из рук ведро.
– Без тебя некому за водой сходить! – сказала она ворчливо. – Собирайся поскорее.
– Погодите-ка, бабы, почему она не причитает? – спросил кто-то из женщин. – Без причитаний из родительского дома не уходят.
– Причитай, Лиза.
Вокруг нее собрались женщины, стали уговаривать, чтобы она причитала. Лиза неохотно начала:
Держательница дома Матушка!
Корень дома Кастарго!
Не пугайся моего голоса,
Не бойся моей поступи…
Из своей комнатки вышла Таня и остановилась среди девушек. Завидев ее, Лиза перестала причитать, прорвалась через кольцо женщин и убежала в чулан.
– Что же ты перестала? – кричали ей вслед.
– Кынцамольский начальник у нее здесь, вот она и боится.
– Чего ей теперь кынцамол, коли замуж выходит?
– Давай, давай, Лиза, причитай, не смотри на кынцамол.
– Не буду, что хотите со мной делайте, не буду, – отвечала Лиза из чулана.
В избе торопились, чтобы успеть приготовиться к приезду сватов. Но в этих заботах мужчины не принимали участия. Они сидели на лавках и в ожидании сватов вели степенные разговоры. Под окнами слышались голоса любопытных, пришедших посмотреть на невесту. Более смелые поднимались на завалинку, заглядывали в окна. Многие заходили в избу и от порога с поющими девушками понемногу двигались в сторону стола. Малыши залезали на полати и выглядывали оттуда, словно галчата.
Под окном наконец послышались крики: «Едут! Едут!» Все кинулись на улицу, изба мигом опустела. Малыши вывалились с полатей на пол, будто их кто-то оттуда вытряхнул, и, перескакивая друг через друга, тоже бросились за взрослыми. В избе остались только пожилые женщины. На голову обряженной Лизы накинули малиновую фату и усадили ее на лавку подальше от стола. А с улицы уже доносились звуки колокольчиков и бубенчиков. Шум под окном рос. Раздалось пение свахи.
3
Константин Егорович Пиляев, он же Лабырь, был из тех жителей села, которые находились между бедняками и середняками, но, несмотря на это, женитьбу сына стремился отметить шумной свадьбой, с приглашением всех родных. К поездке за невестой нашлись и бойкие лошади, и красивая сбруя. В первую телегу был запряжен дурновский жеребец. Долго пришлось Лабырю уламывать Ивана Дурнова, чтобы тот согласился дать своего жеребца. Уступил Дурнов, лишь когда ему пообещали пуд ржи. Запрягал жеребца и правил им Захар Гарузов. Кроме Захара, он никого не подпустил к себе, а жениху Николаю до синяка укусил плечо, когда тот взялся было помочь Захару.
– Ты уж не лезь, – усмехнулся Захар.
– Вот что значит кулацкая порода, не любит нашего брата, бедняка, – держась за плечо, говорил Николай.
За невестой двинулись на пяти подводах. Под каждой дугой звенел колокольчик, на шее у лошадей висели бубенцы. Дуги были обмотаны красными и зелеными лентами, украшены живыми цветами. В гривы лошадей, точно в девичьи косы, были вплетены малиновые ленты. На первой подводе, которую вел Захар, сидели сам Лабырь, Николай и еще двое парней, товарищей Николая. У Лабыря меж ног стоял лагун с самогоном, на передке телеги подпрыгивал на ухабах кошель с пирогами. На других подводах сидели парни, девушки, женщины. От ярких женских нарядов осенний пасмурный день казался светлее. Песни поезжан сливались со звоном колокольчиков и бубенцов, настраивая улицу на праздничный лад. За подводами и с боков бежали ребятишки чуть ли не со всего села, привлеченные шумом свадебного поезда. Они цеплялись за задки телег или пускались в обгон нарядных лошадей. На крылечках домов и у ворот стояли любопытные.
Под умелой рукой Гарузова дурновский жеребец шел, круто согнув шею. Грива, цвета воронова крыла, колыхаясь, точно плыла черным пламенем. Когда жеребец потряхивал головой, рассыпался звон колокольчика и бубенцов. Не только соседи, но и сам хозяин с веселым сердцем смотрел на его красивый ход, как будто впервые видел своего жеребца.
Подводы завернули к дому Сергея Андреевича и остановились у ворот, окруженные вышедшими со двора людьми. Молодежь загородила ворота, девушки приготовили вышитые пестрые передники, требуя плату за вход во двор. Лабырь, крякнув, слез с телеги и бросил в фартук каждой по нескольку заранее припасенных медяков. Но девушки продолжали оставаться на местах, протягивая к Лабырю свои передники. «Мало! Мало!» – кричали они. – «Одели серебром!» Лабырю пришлось кое-кому из них кинуть гривенники и пятиалтынные: тогда они разомкнулись, уступая проход к воротам. Но только успели раскрыться ворота, к жеребцу кинулись двое здоровых парней и схватили его под уздцы. Лабырю пришлось и с ними поторговаться, и, пека он рядился, сваха, стоя в телеге, окруженная молодыми женщинами и девушками, пела:
Но двое парней никак не хотели уступать дорогу, и Лабырь торговался с ними до пота. Сваха, а это была Марья, кончив песню, спрыгнула с телеги и, пританцовывая, подошла к упрямым сторожам. Обращаясь к парням, она запела:
Ах, сватушки, батюшки!
Пустите, сватья, пустите,
Мы проехали много дорог:
Через семь лесов,
Через семь полей…
Парни наконец уступили. Они ударили с Лабырем по рукам, как это делают на базаре, и протянули ему фуражку, куда Лабырь кинул несколько монет серебром. Подводы въехали во двор, и в большом дворе Сергея Андреевича стало тесно и шумно, как на ярмарке в день покрова. Но среди всего шума выделялся голос свахи. Ее песня звала родню девушки выйти к ним.
К голосу свахи присоединились голоса поезжанок. Толпа, предводительствуемая свахой, с песнями двинулась к крыльцу, но на пороге им преградили путь самые близкие подруги невесты. Когда приехавшие стали спорить с ними, требуя пропустить их, девушки начали срамить поезжан. Первой досталось свахе:
Боярыня, хозяюшка!
Хозяйка дома, пчелиная матка!
Спереди посмотришь —
Словно кудрявая сосенка,
Сзади посмотришь —
Точно высокая каменная гора!..
После свахи они обратились к уредеву[15]15
Дружка.
[Закрыть], но тот не стал им отвечать и спрятался за сваху. Кончив срамить приезжих, девушки потребовали плату за вход. Здесь уже пришлось тряхнуть карманами всем приехавшим мужчинам. Пока они расплачивались, сваха пела, обращаясь к девушкам:
Ие вай ваех, вай Анне!
Ие охо вай ваех, вай Анне!
Девушки-боярышни!
Вихляясь ходящие,
На лбу венки носящие!..
Весь потный, с лагуном самогонки в руках, Лабырь протиснулся вперед. За ним его сосед Филипп Алексеевич тащил тяжелый кошель с пирогами и с закуской. Как они ни пытались прорваться в сени, все же у дверей им пришлось остановиться. На месте девушек здесь теперь стояли женщины-стряпухи. Они требовали показать, что за пироги и угощение привез с собой сват.
– А ну, покажите свой курник. Может, вас и пускать не следует! – кричала одна из них.
– Э-э-э, как мало пирогов с собой привезли! – вторила ей другая, пробуя кошель на вес.
– И этого вам не съесть! – кричал им Лабырь, стараясь протиснуться.
– Пустите его, бабы, видите, как с него течет!
– Поневоле потечет. И до двора не доехал, а уже хлебнул!
– Ты подносила мне, бесхвостая сорока?! – обозлился Лабырь.
– Погодите, бабы, погодите, спросите у них чашку для разлива вина, посмотрим, велика ли!
Лабырь растерянно взглянул на Филиппа Алексеевича.
– Забыли чашку-то? – спросил он.
– В кошеле ее нет, – так же растерянно отозвался Филипп.
– Чашку, для вина забыли! – взвизгнула стряпуха, слышавшая разговор сватов.
– Заткнись ты, шалая, за язык, что ли, тебя дергают?! – повернулся к ней Лабырь.
Но та еще настойчивее стала требовать чашку.
– Лезь вперед, – сказал Лабырь соседу и пропустил его мимо себя, сам же стал уговаривать женщин, отвлекая их внимание. – Мы, милые, серебряные, дайте лагунку проход, а то там уже давно ждут его.
– Ты не лагун – чашку показывай! Чем вино будешь разливать?
– Чашка в кошеле!
– Где кошель? Женщины, держите того, что с кошелем!
Но Филипп Алексеевич уже протискивался в избу.
– Да, теперь удержишь его!
Наконец со своим тяжелым лагунком протиснулся и Лабырь, за ним вошли и остальные поезжане. В избе было жарко, тесно. Окна с улицы были облеплены любопытными, от чего в избе стоял полумрак. Поставив на лавку лагун с самогоном, Лабырь стал помогать выкладывать из кошеля пироги. Приехавшие со сватом мужчины теперь торговались с девушками из-за мест за столом. Николая посадили под самые образа. По одну его сторону села сваха, с другой стороны – старший ку́да[16]16
Поезжанин.
[Закрыть]. Только они успели разместиться, как из чулана вышли женщины-стряпухи – и прямо к старшему.
– Привезли жениха?
– Привезли, – отвечал тот.
– Покажите, который!
Старший куда схватил с головы жениха картуз, кинул туда три медных пятака и протянул его женщинам.
– Вот где наш жених! – воскликнул он. – Много не много, но для вас, думаю, достаточно: не лошадь покупать даю.
– Век тебе и самому больше не видать! – недовольно сказала одна из женщин, сосчитав медяки.
– Ладно, с нас достаточно! Мы довольны, коли такого зятя привезли!
– Медного, медного!
– У нас медный, да ярче золота!
– Видим, как блестит!
Пока стряпухи пререкались со сватьями, перед образами засветили свечку. Все встали и начали молиться, затем Лабырь, налив из лагуна полную чашку самогона, позвал Сергея Андреевича:
– Иди сюда, сват, теперь твоя очередь!
Угощение началось. Взоры всех в избе были обращены к столу, где по кругу ходила большая деревянная чашка с самогоном. Крепкий самогон вскоре развязал языки. Многим не хватило мест, и пили, и закусывали стоя. В самый разгар веселья женщина из Лизиной родни спросила Лабыря:
– Теперь как, сват, ведь у тебя сын-то кынцамол, слышно, куда-то учиться его посылают, а в церковь венчаться все равно идти придется?
– И у вас дочь кынцамолка, – попытался отделаться шуткой Лабырь.
– Была кынцамолка до выхода замуж!
– Да и не кынцамолка она, а только так, ходила с ними.
– Это уж как они хотят, так и сделают. Ихнее дело, – отвечал Лабырь.
