Текст книги "Лес шуметь не перестал..."

Автор книги: Кузьма Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Степан поднял глаза и схватился было сорвать шапку, но его узловатые пальцы только скользнули по непокрытым волосам.

– Прости, бачка, не увидел, – сказал он.

– Мирское тебя заедает, Степан. Погряз ты в ем, как телок в болоте. И бога через это забывать стал. Опять не был в церкви.

– Прости, бачка, в следующее воскресенье обязательно пойду.

– Бог простит, Степан.

Гавриил слегка прикоснулся к большой соломенной шляпе и зашагал дальше. Несмотря на свою тучность, он шел легко и быстро, выбрасывая далеко вперед толстую сучковатую палку.

Тронулся было и Степан, но вдруг остановился. «Коли повстречался долгогривый, удачи не жди», – подумал он и с тоской посмотрел на новые ворота. Неожиданно встреча с попом отняла у него всякую надежду добиться здесь чего-нибудь. Потоптавшись на месте, он медленно побрел обратно. При выходе на площадь дорогу ему перешла женщина с пустыми ведрами. Степан опять остановился и выругался про себя: «Чтоб тебе ногу вывихнуть, беспутная ты этакая, не видишь, человек по делу идет». Степан обошел то место, где ему перешли дорогу, и вышел к церкви. Его взгляд сразу же остановился на большом кирпичном доме Артемия Осиповича. Размахивая длинными руками больше обычного, он направился к высокому крыльцу.

Перед домом Артемия Осиповича когда-то стояла высокая красивая изгородь, от которой теперь сохранилось лишь несколько столбиков. Буйно разросшаяся сирень надвигалась на остатки истоптанных клумб и еле заметных дорожек. Где-то здесь под кустами белой акации была широкая скамейка, на ней теплыми летними вечерами часто сиживал с гитарой сын Артемия Осиповича. Заслышав его, сюда спешили молодые рыжие дочери попа Гавриила, и весь вечер здесь раздавались их пискливые голоса вперемежку со звоном гитары. Но все это в прошлом. Теперь здесь кладбищенская тишина и запустение. Давно осыпались и засохли цветы, за которыми ухаживала жена Артемия Осиповича, обломались кусты акации, повалилась и сгнила красивая изгородь.

Поднявшись на широкое крыльцо, Степан прошел на застекленную террасу и, невольно взглянув во двор, опешил: опять поп Гавриил! Придерживая длинную рясу, тот быстро шмыгнул в низенькую дверь какого-то строения. «Что за притча? Куда ни пойду – он», – подумал Степан. Хотел вернуться, но как уйти с пустыми руками?

Артемий Осипович совсем отрешился от мира. Словно дряхлый таежный медведь на зимнюю спячку, засел он в своем большом доме. Обросший и неумытый, бродит он одиноко по пустым и запыленным комнатам, пахнущим сырьем и молью. Опустел и двор Артемия. Зарос непроходимым бурьяном. И только узенькая тропинка ведет от террасы к бывшей избушке скотника, где приютилась сестра Артемия Аксинья. Не ужились брат с сестрой в большом доме. В открытые настежь задние ворота виднеется пустырь, где еще сохранилось десятка полтора обглоданных и высохших яблонь. А за пустырем – огромные пустые амбары, прилепленные друг к другу.

Тихо было в доме, когда вошел Степан. Осторожно прошел он в следующую комнату, некогда нарядную залу, обставленную полумягкими стульями малинового бархата. Но обивка поистерлась, из прорех торчали ржавые, сбитые на сторону пружины и рыжее мочало. В углу валялся столик с точеными ножками. У стены покосился старый, изъеденный червями комод мореного дуба. Все это было когда-то куплено Артемием у разоряющихся помещиков вместе с их землями. Посредине комнаты стоял большой стол, за которым сидел сам хозяин, положив кудлатую голову прямо на тарелку с кусками черствого хлеба. Его руки лежали в какой-то жидкости, пролитой из опрокинутого стеклянного графина с отбитым горлышком. В комнате стоял тошнотворный запах самогона. Степан остановился в дверях, некоторое время переступал с ноги на ногу, не зная, как поступить: разбудить ли хозяина или уйти. Он как-то уж и не надеялся, что получит здесь то, за чем пришел. Но что-то его удерживало. Время шло, а он все стоял и ждал. Наконец голова храпящего Артемия заворочалась, и Степан, обрадованный, нерешительно кашлянул. Растопыренная рука Артемия зашарила по столу, толкнув опрокинутый графин. Графин покатился к краю стола, полетел на пол и разбился вдребезги. От шума Артемий поднял голову, уставился бессмысленными глазами на Степана.

– Это я, Артемий Осипович. Я, Степан Гарузов, – робко заговорил Степан.

– Ты-ы-ы, – растягивая, сказал Артемий. – Кто же ты есть? Чего тебе здесь надо? У меня больше не осталось самогона, – произнес он каким-то сдавленным голосом, оглядывая стол и принимая Степана за кого-то другого.

– Это ничего, Артемий Осипович, я не за этим пришел, – заторопился Степан, уловив в его голосе подобие доброты. – Мне семена, семена нужны. Сам знаешь: весна на дворе, люди пахать вышли, а я вот с семенами все…

Наконец сознание Артемия, затуманенное многодневным беспросыпным пьянством, стало проясняться. Он узнал Степана, выпрямился, сел поудобнее.

– А-а, так вот это кто заявился ко мне. Не запамятовал, значит, старую дорожку. Что ж, милости просим садиться.

– Ничего, Артемий Осипыч, я постою.

– Тебе, выходит, семена нужны?

– Семена, Артемий Осипыч.

– Гм… как же это понимать? – продолжал Артемий. – Когда власть была у царя-батюшки, ты ко мне приходил за хлебом и деньгами, теперь же власть находится у Советов, то есть у таких, как ты, голоштанников, ты опять ко мне идешь. Как это понимать, я тебя спрашиваю?

Степан смотрел себе под ноги и молчал, не зная, что отвечать на это. Он ругал себя, что вовремя не убрался отсюда.

– Да ведь я, Артемий Осипыч, не задаром прошу: жив буду, отработаю, – сказал он наконец.

– Ну, а если сдохнешь?

– На то божья воля, Артемий Осипыч.

– Божья воля, – словно эхо, повторил Артемий и тяжело заворочался на стуле.

Некоторое время длилось молчание.

– Он ко мне пришел за семенами, – сказал Артемий, как бы обращаясь к третьему лицу. – Вы уже у меня все отобрали, подчистую вымели мои сусеки, крысам на корм не оставили, а теперь опять просите! Зачем просите, коли так можете все взять?! – И забился в надрывном продолжительном кашле. На шее у него вздулись толстые узловатые вены. Рывком он расстегнул ворот рубашки, оголяя мосластую грудь, покрытую седыми волосами. Долго он не мог отдышаться, откинув назад голову и жадно, точно рыба, вытащенная из воды, глотая воздух широко раскрытым ртом.

Степан только сейчас понял, что это уже не тот Артемий Осипович, к которому он приходил раньше. Это были жалкие остатки того, кто назывался Артемием Осиповичем. Зачем он шел сюда? Чем поможет в его беде эта развалина, живущая в одном углу с мокрицами? Степан махнул рукой и быстро двинулся к выходу. На его лице появилось выражение брезгливости и досады. Первый раз в жизни он почувствовал себя как-то выше, значительнее этого человека. Всю жизнь он прожил в бедности и в недостатках, унижался перед людьми, льстил им, но никогда заживо не хоронил себя и радовался каждому дню, как бы плохо он ни начинался. Степан с силой толкнул дверь, чтобы скорее уйти отсюда.

– Ты это что же прямо на живого человека лезешь? – раздался в дверях голос Чиндянова. – Не видишь?

Степан стал в сторону, пропуская мимо себя председателя сельсовета. «Этот-то зачем прет сюда?» – подумал он. У него появилось желание остаться еще ненадолго. Чиндянов дошел до середины комнаты, снял картуз и перекрестился в сторону темного угла.

– Артемию Осипычу мое почтение, – сказал он, присматривая, куда бы сесть.

– Какими судьбами? – глухо произнес Артемий, вытирая выступившие от кашля слезы.

– Из двух лесов деревья не сойдутся, а человек с человеком всегда может встретиться, – ответил Чиндянов, присаживаясь на один из дырявых стульев.

– Неужто и я зачем-то понадобился Советской власти? – сказал Артемий. – Или, может, какой новый декрет вышел, пр которому меня из дома выселят?

– Такого декрета пока нет, Артемий Осипыч, дай бог, чтобы его совсем не было.

Чиндянов мельком посмотрел в сторону Степана, который оставался стоять у двери, и продолжал:

– Вот зачем я к вам: Совету нужен один порожний амбар, ненадолго, на недельку. Семена некуда ссыпать.

– Опять семена, – сказал Артемий.

– Какие семена? – почти одновременно с Артемием отозвался и Степан, шагнув к Чиндянову.

– Да вот таким, как ты, чтоб у вас земля не осталась незасеянной, государство дает.

Степана точно подбросило. Он нелепо взмахнул руками и, сам не замечая того, подошел совсем близко к столу. Артемий вздрогнул. Весть была не из приятных, но теперь не все ли равно? Он встал и, шаркая по полу большими подшитыми валенками, подошел к посудному шкафчику, взял там еще стакан и, вернувшись к столу, поискал глазами графин с самогоном.

– Не хлопочите, Артемий Осипыч, – сказал Чиндянов. – Мне в Совет еще надо, там начальство из волости приехало. Давно наказывали припасти амбар, да все недосуг. Так как же мы с вами поладим?

– Об чем толковать, если Совету надо, то Совет возьмет и без моего согласия.

– Нет, Артемий Осипыч, теперь не те времена, – возразил Чиндянов.

– Все едино, – махнул рукой Артемий. – Берите. Все берите… и дом возьмите, и меня самого…

Он хотел еще что-то сказать, но новый приступ кашля прервал его.

Степан боком двинулся к двери и, не помня себя от радости, вышел на волю.

После мрачного артемьевского логова улица казалась особенно светлой, по-весеннему зеленой, наполненной запахами первых цветов. Радость, неизведанная, пьянящая Степана, била через край, точно белоснежная пена молодой хмельной браги.

3

Обогнув церковную ограду, Лаврентий повернул к Салдиным. Дверь в дом оказалась запертой. Он прошел через калитку. От конюшни навстречу ему с громким лаем поднялся на цепи огромный пес.

– Крестный идет, крестный идет! – закричала, Надя, вылезая из погребицы.

Под навесом у погребицы сидела старуха Салдина и перебирала шерсть.

– Где же он достал этого волка? – спросил Лаврентий, кивнув на пса.

– Купил у явлейского руза, чтобы подавиться этому псу, – ответила старуха.

– Дома кум-то? – спросил Лаврентий.

– Дома, на постели валяется. Дурак дураком – вот и валяется.

– Это с чего же?

– Ногу зашиб на ческе.

Лаврентий поспешил в избу.

Кондратий полулежал на кровати, положив оголенную до колена опухшую ногу на подушку. Выше щиколотки почти до самого колена темной полосой шел синяк.

– Это как же угораздило тебя ногу-то подставить? – сказал Лаврентий, здороваясь.

– И не говори кум. От беды и от греха никуда не уйдешь. Лабырь виноват. Нанялся плотничать, а сам запил, и теперь шайтан его знает где. Ну, я погорячился немного…

– У них теперь радость, как не запить, – сказал Лаврентий. – Приехал этот…

– Да, приехал, кум, чтоб ему провалиться. Видел утром я его, с каким-то комиссарским значком на груди.

Немного помолчали. Кондратий опять заговорил о зашибленной ноге:

– Вроде не очень-то зашиб, поди, скоро пройдет. Валяться-то уж больно сейчас не время. Начинал маленький ремонт, а дело повернулось на большой. Весь сруб перетрясти придется, а низ-то совсем новый надо, почитай, полвека стоит. Ты сам-то что не в духе, кум?

– С чего быть в духе-то? – сказал Лаврентий, присаживаясь на лавку против кровати. – С самого утра одна беда за другой валится на голову.

– Мне – на ноги, тебе – на голову. Ты, поди, все об этом Канаеве?

– Да что он нам? Приехал, ну и бог с ним.

– А коли его поставят на место Чиндянова?

– Председателей в Совет не ставят, их всем миром избирают.

– Уж больно, кум, ты веришь всем этим новым законам, словно они для нас с тобой писаны.

– Если, кум, действовать с умом, то из любого закона можно себе выгоду извлечь. Говорят, для дураков закон не писан, но я бы сказал не так: они как раз для дураков и писаны. Начиная с царя Гороха, ни один умный человек не жил по закону.

– Ты чего-то, кум, очень мудрено говоришь.

Кондратий неожиданно сделал резкое движение корпусом, так что больная нога сползла с подушки. Он взвыл от боли. Лаврентий помог ему снова положить ногу на подушку.

– Ты уж, кум, лежи смирно, не ворочайся, – сказал он.

Помолчал немного и опять заговорил:

– Неплохо бы заманить его на свою сторону, пока он на ноги не встал. Чтобы не мы у него, а он у нас был в руках.

– Толкуешь, кум! Так он тебе и потянется за твоим куском, вроде его брата, Степана Гарузова. Он, видать, парень умный, на живца его не возьмешь – бредень потребуется. Я сегодня утром закинул было крючок, так он сразу меня обрезал. Война, говорит, еще не кончена, это, стало быть, он с нами хочет воевать.

В дверях показалась мать Кондратия, и они переменили разговор.

– Много у тебя пашни-то осталось? – спросил Лаврентий.

– Да денька на три, пожалуй, еще хватит, – отозвался Кондратий, натягивая на голую ногу одеяло. – А ты как вчера, с барышом съездил?

– И не спрашивай, кум, – звякнул ключами Лаврентий. – Последнее дело – торговать деревянными ложками.

– А здесь в Явлее они у нас хорошо идут.

– Здесь больше всего их мордва покупает. Нет уж, избави меня бог с ложками связываться. Берешь их у наших кустарей по семишнику[9]9
  Две копейки.


[Закрыть], а продавать приходится по три копейки штука, какой же расчет возить их по базарам? Овса больше скормишь лошадям, чем наторгуешь на ложках. Не те времена, все как-то через пень-колоду идет…

Неожиданно зашел Захар.

– Ты чего приехал не вовремя? – спросил удивленно Кондратий, приподнимаясь на локтях. – Аль что случилось?

– Ничего не случилось, – сказал Захар, переступая с ноги на ногу. – Хотел отпроситься до вечера: брат приехал.

– Эка он у тебя как не вовремя. Сейчас пахать надо, сеять. Что, без тебя не обойдутся? Хватит там бездельников, есть кому встретить. Ну вечером хоть бы пошел, а то сейчас…

Кондратий недовольно крякнул.

– Я завтра пораньше выеду и попозже вечером приеду, – настаивал Захар. – Ведь четыре года не виделись…

– Не виделись, не виделись, а я тут при чем? Дело-то стоять будет. Вишь, я сам-то свалился.

Захар посмотрел на его ногу и ничего не сказал.

– И этот проклятый пьяница, он у них, что ли? – продолжал Кондратий. – С утра его нет. Ты что же, кум, уходишь? – обратился он к Лаврентию, который встал с лавки. – Посидел бы, а то мне одному скучно.

– Нельзя, ключи со мной, может, кто в лавку придет, – сказал Лаврентий, направляясь к двери.

– Ну так как же? – спросил Захар.

– Чего же мне с тобой делать? Иди. Не могу же я тебя силком удержать.

Захар проворно шагнул в заднюю избу и пошел, обгоняя Лаврентия.

4

Агаша все еще возилась с самоваром, когда вернулась Марья. В избе, кроме нее, сидели две соседки, зашедшие взглянуть на Григория. Мужики еще не приходили из бани.

– Ты что же так долго с самоваром-то? – спросила Марья, заметив, что он еще не кипит.

– Тухнет и тухнет все время, только один дым, а жару нет, – сказала Агаша, вся раскрасневшаяся.

Она то и дело дула в самовар.

– Где же у тебя будет жар, коли ты столько набила углей, – сказала Марья, снимая трубу.

– Там не только угли, там и яйца.

– Какие яйца? – удивилась Марья.

– Ты же велела яйца сварить.

– Батюшки светы! – воскликнула Марья. – Она в самовар с углями насовала яиц! Да где же ты видела, чтобы там яйца пекли?

– Откуда я знаю, куда их класть, – смутилась Агаша. – Что у нас, есть самовар, что ли? Я и сроду не видела, как его ставят-то.

Под проворными руками Марьи самовар вскоре зашумел.

Вошли два свата – Лабырь и Гостянтин. Оба красные и с мокрыми бородами. Дышали тяжело. Лабырь сразу же попросил квасу.

– Холодный больно, – ответила Марья.

– Давай, едят тя, хоть со льдом, видишь, отдышаться не могу. Здорово попарил меня зятек-то: сила в нем есть, мужик что надо.

Вскоре из бани пришли и Григорий с Пахомом. Григорий после бани посвежел и помолодел, словно смыл с плеч четырехлетнюю тяжесть военных походов. Марья то и дело посматривала в его сторону и, встречаясь с ним взглядом, как девушка, смущалась и краснела. От Григория не ускользнуло, что она ради него нарядилась по-русски.

– А остальные где? – спросила Марья.

– Надежкин с Дракиным за самогоном пошли, – ответил Пахом.

– Вот это по-моему, едят тя! – крякнул Лабырь, ставя на стол пустую чашку из-под кваса.

Последним из бани пришел сосед Цетор. Он подсел к Лабырю, взглянув на пустую чашку.

– Оно, конечно, правильно, но, однако же, мастерица ты, Марья, квас делать… – сказал он.

– Уж будто нет своего квасу, что к соседям пришел! – ревниво отозвалась его жена, до сего времени сидевшая молча.

– Ну, а ты чего приперлась сюда? – сказал Цетор, принимая из рук Марьи чашку с квасом. – Пошла, пошла отсюда.

– Погоди, несуразный, не гони ее, вот напьешься – упадешь, а кто тебя домой поведет? – заметил Лабырь.

– Однако ж, сам доползу.

Вскоре с кувшином самогона подошли Дракин и Надежкин. Следом за ними пришел Захар. Марья стала накрывать на стол.

– Агаша, помогай! – крикнула она сестре. – Да что ты забилась в чулан? – И улыбнулась Григорию: – Тебя стесняется.

Григорий прошел за голландку и вывел оттуда смущенную Агашу. Она силилась вырвать руку, за которую ее держал Григорий.

– О, уже невеста, выше сестры!.. А где же у вас Николай? – вдруг спросил он.

– Третий день, непутевый, в Явлее пашпорт получает, уехать хочет, – ответил Лабырь и крикнул на Агашу: – Чего ты, бестолковая, ломаешься? Стой прямо, чтобы зятек на тебя посмотрел!

Агаша наконец вырвалась и убежала опять за голландку, но Марья прогнала его оттуда.

– Неси на стол самовар!

– Не нужен он здесь! – крикнул Лабырь. – Подавай сюда кувшин. – Чай – это не наше питье. Пусть его поп Гавриил пьет, а мы из кувшина нальем.

– Оно, конечно, но, однако же, поп Гаврилка и от сивухи не отказывается, – заметил Цетор.

– Ему иначе нельзя, а то бабы обедню слушать не будут, – сказал Пахом, подвигаясь к столу.

– Вы хоть попа-то не трогайте, с чего он вам на язык попался? – отозвалась жена Цетора.

– Без попа нельзя, он везде нужен. Подавай, Марья, чашку, а то из кувшина в стакан не нальешь, – сказал Лабырь, завладев кувшином.

Стали рассаживаться, но стол оказался слишком, мал. От Цетора принесли второй и поставили рядом.

Стакан пошел по кругу. Все сразу оживились, стали разговорчивее. Посыпались шутки, смех. В дверях вдруг появился Прокоп Стропилкин. За столом задвигались, уступая ему место. Марья ушла в чулан пополнить закуску. Стропилкин важно подошел к Григорию и, щелкнув каблуками, громко отчеканил:

– Красному орденоносцу привет и почтение от представителя волостной власти!

– Ты, Прокопка, как я, нюхом чуешь, где самогоном пахнет, – посмеялся Лабырь и протянул ему полный стакан.

Стропилкин отстегнул широкий ремень с пустой кобурой и длинной шашкой, снял суконный френч, все это отправил на полати вместе со своей форменной фуражкой. И только после этого взял из рук Лабыря стакан.

– Словно молотить собираешься, – заметил Лабырь.

– Здесь я могу себя чувствовать спокойно, – сказал Стропилкин, возвращая ему порожний стакан, и притиснулся ближе к Григорию. – Люблю я тебя, Гриша, и завидую за твой красный орден.

Приход Стропилкина внес веселое оживление в семейное торжество. Гости подшучивали Над его замечаниями о значении собственной особы, а он, по мере опьянения, все меньше обращал на эти шутки внимания. Григорий пил мало. Зная привычки зятя, Лабырь его не неволил. Цетора, как и предсказывал Лабырь, пришлось вести домой жене. Наконец подошел и Степан, радостный, возбужденный. Выпив залпом два штрафных стакана, он вскоре опьянел и забыл поделиться своей новостью.

Общее веселье, вскоре потянуло всех на песню. Дракин мягким баском затянул:

 
Ой, высоко, высоко
Утки летят,
Ой, выше них
Дикие гуси летят.
 

К Дракину присоединились еще голоса, и песня поплыла по тесной избе, ударяясь об оконные стекла. Марья блестящими глазами влюбленно смотрела на мужа и пела высоким сильным голосом. Лабырь подпер ладонью щеку, а второй рукой взмахивал в такт песне, тянул вместе с остальными:

 
Ой, куда, ку-у-уда-а-а
Они опустятся поко-о-орми-и-иться…
 

Захара от непривычки к хмелю стало поташнивать. Он попросил Агашу дать ему ковш холодной воды. Они вышли во двор.

– Дай я тебе полью, – сказала она и беспричинно засмеялась, пошатнувшись.

– Да ты тоже пьяная, – заметил Захар.

– И вовсе не пьяная, я только веселая. Эх, и весело же мне!

Она опять залилась смехом. Захар наклонил голову.

– Лей на затылок, – сказал он.

Но вода полилась мимо. Захар хотел взять у нее ковш, но Агаша, отбросив ковш в сторону, обняла его.

– Ты что, глупая? – сказал он, силясь оторвать ее от себя.

– Пусти, пусти: я хочу поцеловаться с тобой, – твердила она, прижимаясь к нему.

– Да разве можно?

– Можно, можно! – шептала она. – Ты знаешь, как Марья с Григорием в сенях целовались!

– Так то Марья с Григорием, а ты?..

Он с силой потянул ее к выходу. Она, расслабленная, почти упала ему на руки, позволила увести себя.

У Пиляевых их встретила жена Лабыря, Пелагея, высокая и сухощавая женщина лет пятидесяти, одетая в руцо, с бисерным кокошником на голове.

– Ты чего ее ведешь, как теленка? – спросила она Захара.

– Немного захмелела у Канаевых, ее надо уложить, и все пройдет, – ответил Захар.

Хватило одного взгляда матери, чтобы Агаша притихла и успокоилась на своей постели в сенях. Мать накрыла ее зипуном и спросила Захара:

– Как там встретили Гришу?

– Хорошо. Что же ты не приходила?

– Тещи последними ходят, после того как сам зять к ней пожалует. Теперь Марья отмучилась.

Вечерело.

Возвращаться обратно к Григорию Захару не хотелось. Засунув руки в карманы штанов, он медленно пошел к нижней улице. Тошнота прошла, только легкий хмель еще бродил в голове. В ушах немного шумело, сердце билось необычно сильно, и по всему телу разливалась какая-то истома. Ему вдруг захотелось сделать что-нибудь такое необычное, чтобы можно было заглушить этот непонятный трепет сердца. Захар дошел до салдинского крыльца и присел на ступеньках. Он почувствовал себя хмельным больше, чем это казалось, когда провожал Агашу.

Вскоре стало совсем темно, а Захар все еще сидел на крыльце и никак не мог успокоиться. За ним тиха скрипнула дверь, и кто-то вышел. Захар поднял голову и узнал Дуняшу.

– Ты чего так поздно? – спросил он.

– Масло пахтала твоим хозяйкам. Сам-то где ходишь? Целый день тебя не было.

– А ты ждала меня?

Дуняша помолчала. Захар потянул ее за полу длинной рубахи.

– Иди сюда, сядь. Тебя ждал, думал, пойдешь на гулянье.

Захар и сам не знал, зачем он сказал это. Ведь он совсем не думал о ней. Дуняша молча опустилась рядом с ним. Он подсел ближе и взял ее руку. Теплая девичья рука, еще пахнущая свежим сливочным маслом, покорно осталась в его ладони. Некоторое время они сидели молча, отвечая друг другу легкими пожатиями пальцев. Наконец Захар наклонился к Дуняше и тихо прошептал:

– Я все хотел видеть тебя, но никак не удавалось, С поля приезжал поздно, тебя здесь не застал. Скажи, ты сегодня ждала меня, потому и задержалась?

– Ты, Захар, пьяный. Брата, что ли, встречал? – сказала она.

– Это ничего, что пьяный… Давай побудем вдвоем. Хочешь?

Он осторожно привлек ее к себе.

– Не надо, Захар, кто-нибудь может выйти, старуха еще не спит.

– Тогда пойдем отсюда.

Он встал и потянул ее за собой. Перешли дорогу и пошли вдоль церковной ограды. Захар заметил в решетке пролом. Он молча пролез сквозь него, увлекая за собой и Дуняшу. Они зашли в частые кусты сирени, росшие вдоль ограды, миновали несколько берез, темную высокую ель и оказались на луговой полянке, на которой смутно белело несколько надгробных камней.

– Сядем здесь, – сказал Захар, спускаясь на одну из гладких плит.

– Зачем меня привел сюда? – спросила она после недолгого молчания.

– Так, посидим. – Он привлек ее к себе.

– Не надо, Захар, ты ведь все равно на мне не женишься.

– А ты хочешь за меня замуж?

– Что же мне, в девках оставаться? – ответила она, опуская голову. – Ты неплохой парень, вон с каким хозяйством справляешься один… Хорошим был бы хозяином. Мать мне все говорит, чтобы я с тобой поласковее была…

– Ну, а сама как?

– Мне что, мое дело девичье.

– Женюсь, была не была, женюсь на тебе, Дуняша, – прошептал он над самым ее ухом. – Мне тоже подаваться некуда, не век же быть батраком у Салдина.

Захар на минуту отнял руки от ее плеч, задумался и, всматриваясь в темноте в ее матовое лицо, снова привлек девушку к себе.