Текст книги "Лес шуметь не перестал..."

Автор книги: Кузьма Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

Глава четвертая

Ой где, где Кузьмина Дарья плачет?

Где сука Дарья печалится?..

(Из эрзянской песни)

1

Давно еще Кондратий Салдин задумал отремонтировать свою ческу, что стоит на Вишкалее, но в те времена было не до ремонта. Теперь же, когда Москва заговорила о новой политике, Кондратий снова вернулся к этой мысли. Бояться больше нечего: новая политика допускает, как понимал Кондратий, пользование не только ческой или мельницей, но и целым предприятием. Это его подбодрило, и он зашевелился, захлопотал вокруг своего большого хозяйства; смелее стал смотреть людям в глаза, и загнанное в тайники души прежнее чувство хозяина снова стало проявляться в нем при столкновениях с людьми. Я, мол, это я, а ты – весь для меня. Исчезала и старческая сутулость его. Теперь он старался держаться прямее, выпячивая вперед круглый живот. Даже коротенькая, татарского покроя шубенка его с замасленными полами стала выглядеть как-то новее. С нею Кондратий расставался очень редко, только в самые жаркие летние дни. От скупости ли это было или просто от невнимания к своей одежде? Пожалуй, и от того и от другого.

Сегодня Кондратий с утра был на Вишкалее, осматривал жалкие остатки плотины, размытой несколькими половодьями, обошел вокруг здания чески, постучал по подгнившим бревнам осевшего сруба – все требовало основательного ремонта. Сруб-то стоит лет пятьдесят с лишнем, еще отец Кондратия под мельницу ставил. «Придется новые столбы вкапывать и весь низ подводить», – рассуждал сам с собой Кондратий. Уходя, он сосчитал дубовые бревна и тес, сложенные под навесом у входа в ческу. Недоставало десяти тесин.

Чтобы ремонт не откладывать, он, как только пришел домой, тут же позвал Захара.

– Приведи ко мне Лабыря. Скажи, что плотничать найму.

Тот было собрался уходить, но Кондратий остановил его.

– Вчера, когда ехал с пашни, где задержался? – спросил он.

Захар не нашелся, что ответить. Он смущенно взглянул на хозяина и догадался, что тот уже все знает.

– За сколько ты ей вспахал? – допытывался Кондратий.

– Ни за сколько, – ответил Захар.

– Как так? Прямо-таки ни за сколько? Да разве мне кто-нибудь за так что делает? Вот ты у меня работаешь, работай так! Ан нет, проходит месяц – отвешивай пуд муки. Ну ладно, я сам с нее получу.

– Не смей этого делать! – вдруг вспыхнул Захар. – Я вспахал, я и уплачу тебе, коли ты такой человек.

– Какой я человек? – Самый обыкновенный. Моя лошадь, мой работник – я и должен получить.

Он немного помолчал, потом как-то неожиданно скользнул маленькими глазами по фигуре Захара и, вкрадчиво понижая голос до шепота, спросил:

– Может, у вас там с ней свои какие расчеты? Так ты скажи, я прощу тебе. Это бывает между молодыми: ты уже в летах, мужик, что называется, и она который год без мужа живет…

Захар было возмутился, но Кондратий говорил просто, без насмешки, как о чем-то обыденном. Захару и в голову не могло прийти, что его помощь может быть так истолкована.

– О каких расчетах говоришь? – сказал он, сдерживаясь. – Как же ты мог это подумать? Она жена моего двоюродного брата.

– Это ничего, что жена брата, это бывает.

Кондратий тихо хихикнул в рыжую бороду и, заглядывая Захару в глаза, подумал про себя: «Эх, какой ты еще зеленый, братец…»

– Ну, коли других расчетов нет, стало быть, следует с нее получить, – сказал он вслух.

– Когда будете рассчитываться со мной, удержите, сколько там полагается, а к ней не ходите – вот наш уговор.

– Эх-хе-хе! Не в меру ты добр. Только эта доброта при твоем положении ни к чему. Ну, иди, зови Лабыря.

В доме пахло жареным луком. Старуха Матрена пронесла в горницу дымящуюся солянку. Кондратий над шайкой сполоснул руки и вошел в дом.

– Могли бы и в задней избе позавтракать, – проговорил он.

– Там не убрано, – ответила вместо свекрови Елена.

Она сидела у переднего окна и, взяв в колени дочь, заплетала ей волосы в две косички.

Окинув взглядом нарядную жену, Кондратий подумал: «С чего это она как на праздник?»

Елена сегодня была особенно внимательной. Проводив Надю на улицу, она сама пригласила мужа за стол и села рядом. Кондратий по опыту знал, что за этим последует какая-нибудь просьба. К концу завтрака она заговорила:

– Мне бы к матери съездить, давно не была у нее, проведать надо.

– В город? – удивился Кондратий.

Поездка была явно не ко времени: начинался ремонт чески, да и весенний сев требовал его присутствия в хозяйстве. А поедешь в город – потеряешь неделю. Но, чтобы не обидеть жену, ответил:

– Что ж, поехать можно, только мне вот очень некогда. Может, когда попозднее…

– Тебе всегда некогда, – возразила Елена. – Из-за каждого пустяка готов лишить меня удовольствия. И так ничего не вижу.

– Ну вот, ты уже и сердишься. Я же тебе не отказал. Вот только время неподходящее.

Елена незаметно метнула на него лукавый взгляд:

– Что ж, коли некогда, не езжай со мной.

– А как же ты?

– Захар отвезет и вернется.

Ее щеки слегка зарделись, в глазах заиграли веселые огоньки. Но Кондратий торопился кончить завтрак и ничего не заметил.

– И вправду, – обрадовался он. – Как же я сам не догадался? Поезжай с Захаром, а послезавтра он вернется. Не много потеряем. И Надюшу захвати с собой. Пусть бабушка увидит, как она выросла.

– Зачем же Надю тащить в такую даль?

– Ну, делай как хочешь, – согласился Кондратий. Елена выплыла из-за стола и сразу же стала собираться в дорогу.

– Там Гостянтин Лабырь тебя спрашивает, – сообщила старуха Матрена, входя в горницу.

Кондратий заторопился.

– Засиделся я тут с тобой, – сказал он недовольно. – Так ты когда выедешь? Я до вечера задержусь, наверно, не застану тебя. Очень долго-то не гости, матери здесь одной тяжело будет.

– Дуняшку Самойловны пусть позовет.

– А куда она? – спросила Матрена, поглядывая на сына и сноху.

– В город, к матери, – ответил Кондратий.

– Знаю, зачем ты едешь в город, тебе не мать нужна, – проговорила старуха, когда они остались одни. – Твоя поганая плоть тебе покою не дает.

– Ты мне покою не даешь! Замолчи, а то вот запхну тебе в рот сарафан, может, задохнешься. Надоели вы мне все!..

Елена шагнула к свекрови и бросила ей в лицо сарафан, который вынула из сундука. Багровая, с трясущимися от злости руками старуха Матрена попятилась к двери.

– Чего же ты ко мне пристала, старая карга? Что я тебе плохого сделала? Ты вот колдуешь – я не вмешиваюсь, и ко мне не лезь! – продолжала Елена более спокойно.

– Слышала я, как ты умасливала мужа, чтобы он тебя отпустил одну.

– Ну и что из этого?

Елена опять шагнула к свекрови. Старуха съежилась и притихла. Ее крупная, оплывшая фигура словно уменьшилась, плечи опустились, руки с набухшими фиолетовыми венами беспомощно повисли вдоль тела. Тяжелые веки с реденькими рыжеватыми ресницами часто замигали, словно она собралась заплакать. Подобрав с пола сарафан, Елена повернулась к большому железом кованному сундуку. А старуха выкатилась из горницы.

2

Дорогу еще не успели как следует укатать, и тарантас подпрыгивал на комках засохшей грязи. Перевалив за Ветьке-гору, лошадь пошла веселее. По обеим сторонам дороги тянулись поля. Слева они кончались лесом, а справа уходили вдаль, к присурским пойменным лугам. Там, за Сурой, сизоватой дымкой обозначались невысокие горы, поросшие сосняком и ельником. На полях было еще пусто и голо, и только кое-где виднелись одинокие пахари. По обочине дороги тянулась зеленая лента веселой травки, пестревшей ранними желтоголовыми одуванчиками. В бездонной синеве неба звенели жаворонки. Легкий ветер доносил пряный запах прелой земли и острый, горьковатый – прошлогодней сухой полыни.

Выезжая, Захар хотел взобраться на облучок тарантаса, но Елена велела сесть рядом. Ему было неудобно в тесном кузове рядом с ней. При толчках она наваливалась на него всем корпусом. Захар до мурашек отсидел ноги. Отодвинуться было некуда. Он решил подтянуть чересседельник и немного размяться. Не предупредив Елену, выпрыгнул из тарантаса и чуть было не упал – правая нога совсем онемела. Елена от неожиданности, потеряв опору, повалилась набок.

– Заигрывать вздумал? – засмеялась она.

Захар не ответил. Прихрамывая, он шел рядом с тарантасом, на ходу перетянул чересседельник и вскочил на облучок. Лошадь пошла рысью. Елена, привстав, попыталась отнять вожжи.

– Безбожник ты этакий, растрясешь меня по этим кочкам, – сказала она, как-то по-особенному заглядывая ему в глаза.

Захару даже неловко стало. Он отвернулся и сказал:

– Чего же в тебе трясти-то? Садись, а то лошадь дернет, и вылетишь из тарантаса.

– А я за тебя ухвачусь и уволоку за собой, – сказала она и, схватив его обеими руками за плечи, свалила в тарантас на спину.

– Что делаешь, шайтан-баба?

– А зачем ты от меня убежал? Ты думаешь, я не догадываюсь, почему сел на облучок? – сказала она, низко наклоняясь над ним.

Лицо Захара вспыхнуло. Он притих на минуту, глядя мимо головы Елены в синее небо. Лежать было неудобно: ноги его оставались на облучке, а голова упиралась в задок плетеного кузова. Елена все ниже склонялась над ним, обдавая горячим, частым дыханием. Слегка прищуренные глаза ее блестели. Маленький рот с толстыми губами, чуть приоткрытый, нацеливался в губы Захара. Сзади послышался топот.

– Никак, кто-то едет за нами, – сказал Захар, отстранив ее от себя и приподнимаясь.

Их обгоняла какая-то подвода. Сидящий в телеге мужик взглянул в их сторону, ухмыльнулся криво и стегнул лошадь. Затрусил и гнедой, не отставая от телеги.

– Видишь, как нехорошо, – сказал Захар, когда они немного успокоились. – Пойдут разговоры. Мне-то ладно, а тебе, замужней женщине, каково? Из ничего выйдут неприятности.

– Мужик, кажись, не найманский.

– Явлейский, наверно, – согласился Захар и немного погодя добавил: – Ни к чему все это.

– Люб ты мне, Захар, хоть и молод. А он, какой он мне муж? Года-то идут, а радости не вижу… Мне бы еще поиграть, как молоденькой, пошутить… Как я тебя повалила! Испугался, а?

Захар молчал, опустив голову. Было неловко и непривычно разговаривать об этом. «Люб ты мне… – повторял он про себя ее слова. – Какая уж там любовь…»

Долго ехали молча. Ближе к закату ветер заметно усилился. С северо-востока надвигались темно-синие тучи. Рваные тени их быстро скользили по полям. Елена, казалось, успокоилась и сидела, откинувшись назад, подставляя лицо влажному ветру. Так они проехали Явлей, потом – какой-то небольшой поселок, редко раскинувший избенки посреди пустого поля. Дорога пошла наизволок. Справа и впереди темнел сосновый лес, заметно погружаясь в синеватые весенние сумерки. Неожиданно сверкнула молния, и раздался удар грома. Продолжительным эхом отозвались сосновый лес и далекие холмы за невидимой Сурой. Елена испуганно припала к плечу Захара. Почти сразу же за громом хлынул дождь. Пока Захар доставал из-под тарантаса старый салдинский дождевик, прихваченный на всякий случай, они изрядно промокли. При каждой вспышке молнии Елена закрывала глаза, крестилась и всем телом прижималась к Захару, словно ища у него защиты.

– Надо было переночевать в поселке. Напрасно мы на ночь глядя поехали дальше, – сказал Захар.

Елена поежилась:

– Так ничего бы, вот только дождик.

Наконец дождик начал стихать. Быстро надвигался вечер. Они не успели доехать до леса, как сделалось совсем темно. Лошадь шла неохотно, грязь налипала на колеса, затрудняя движение тарантаса. Ближе к лесу стало холоднее.

– Так ехать нельзя, я совсем продрогла, – сказала Елена, кутаясь в жесткий дождевик.

– Что поделать! Поблизости нет жилья, – отозвался Захар. – Хотя погоди-ка, здесь где-то была лесная сторожка. Дом сгорел, но какие-то постройки вроде осталась. Может, завернем туда?

– Делай как хочешь, я вся дрожу.

Доехав до леса, Захар свернул на просеку. Тарантас покатил легче, колеса очистились от грязи и захлюпали по мокрой прошлогодней отаве.

Ехали довольно долго, но никакой дороги не попадалось.

– Где же твоя сторожка? – с нетерпением спрашивала Елена. – Может, давно уже проехали?

– Может, и проехали, хоть глаз выколи – ничего не видно.

Захар слез с тарантаса и пошел впереди лошади, вглядываясь в темноту. Но лес все тянулся непроницаемой черной стеной и мрачно шумел, нагоняя тоску. Дороги никакой не было.

– Мы, должно быть, ее все-таки проехали, – сказал Захар, возвращаясь к тарантасу.

– Как же быть? – безнадежно отозвалась Елена.

Она вся дрожала, зубы у нее стучали, как в лихорадке. Холодный и мокрый дождевик не грел. Захар стоял возле тарантаса, раздумывая, как быть.

– Делай же что-нибудь скорее, ищи эту проклятую сторожку.

– Сторожка-то ведь тоже не дом родной, и там придется подрожать. Шайтан нас погнал сюда, лучше бы в поселок вернуться, – ответил Захар, поворачивая лошадь.

Обратно он пошел также впереди лошади, по самому краю леса, натыкаясь в темноте на кусты и полусгнившие кучи валежника. Наконец лесная стена как бы разомкнулась, образуя черный узенький коридор.

– Вот она! – обрадовался Захар, словно нашел не дорогу, а ярко пылающую печь, возле которой можно было обогреться. – Как же мы ее проехали?

Узенькая лесная дорога все время расширялась, пока не слилась с большой длинной поляной, в конце которой из темноты неопределенно вырисовывались какие-то две постройки. Одна из них оказалась большим сараем; а другая – амбаром без двери и пола. Лошадь завели в сарай, а сами примостились в амбаре. Однако здесь было не лучше, чем на воле. На крыше недоставало несколько тесин, и холодные потоки воздуха свободно гуляли по всему строению.

– Здесь мы, Захар, замерзнем, – сказала Елена, присаживаясь на одну из балок.

– Посиди немного, я схожу за валежником, разведем костер, будет тепло.

Захар пересек поляну и углубился в чащу. Он пробирался ощупью, протягивая вперед руки, чтобы не стукнуться о ствол дерева или не наскочить на сук. «Совсем замерзнет шайтан-баба, – думал он про Елену. – И поделом ей. Дурная кровь покою не дает. Меня еще заставляет таскаться, где не надо…» Захар догадался, зачем предпринята эта поездка, но думать об этом было неприятно. Вдруг он ткнулся о куст и громко выругался. Найдешь в такой темноте валежник!.

На его голос в лесу неожиданно совсем близко залаяла собака. «Откуда в лесу может быть собака?» – подумал Захар. Он обошел куст и направился в сторону лая. Однако он не успел сделать и трех шагов, как земля под ним оборвалась и он скатился вниз, на дна крутого оврага. Совсем близко Захар услышал тихое журчание лесного ручейка. Потрогал вокруг себя землю – он сидел на топком дне оврага, сквозь штаны просачивалась вода.

На противоположной стороне собака продолжала лаять. Она теперь была где-то совсем близко, слышалось, как она прыгала и рвала привязь.

– Да замолчи, проклятая! – вдруг послышался оттуда голос. – Кто там ходит?

– Я! – отозвался Захар, приподнимаясь на ноги. – Помоги мне, добрый человек, из ямы выбраться.

– Держи правее, здесь отложе.

Захар выкарабкался из оврага и разглядел в темноте перед собой невысокого человека, стоящего у какой-то изгороди, вроде частокола. Наклонившись, тот держал за ошейник рычащего пса. Захар только теперь вспомнил, что недалеко от сторожки где-то должен быть пчельник. «Как же я про него забыл?» – подумал он.

– Иди сюда, – сказал ему незнакомец, показывая на узенький проход в изгороди.

Вскоре они очутились перед небольшой избушкой, в единственном окошке которой мерцал огонек. Какой несказанной теплотой повеяло от него на Захара! Даже на Елену он перестал сердиться, по прихоти которой приходится таскаться по темному и незнакомому лесу. Захар представил себе, как она сидит там в холодном амбаре и дрожит от холода и страха.

– Я не один, – сказал он. – Со мной еще женщина. Она осталась в сторожке. Надо за ней сходить.

– И женщина, должно быть, такая же шалопутная, как ты, коли в такое время таскается с тобой по темным лесам.

– Мы в город едем, дождь нас застал в дороге. Ну, немного заблудились, – соврал Захар.

– Беды большой нет, обсохнете. Заходи в избу, а я собаку привяжу.

Захар вошел в тесную закопченную избу. Слева у двери стоял низкий топчан, занимавший почти треть помещения. Одним концом топчан упирался в стену, другим – в довольно большую голландку с плитой. Близко к топке был придвинут толстый чурбан, служивший, видимо, стулом; вокруг него валялись обрезки лыка и недоплетенный лапоть. В переднем углу стоял небольшой круглый столик на трех точеных ножках. Он когда-то был покрыт темно-коричневым лаком, и теперь еще под светом мигающего огонька его полированный верх поблескивал, как тусклое зеркало. Посреди столика на опрокинутой деревянной плошке стояла поржавелая, невероятно чадившая железная лампа без стекла. В углу над столиком, в золоченой резной узенькой рамке с закопченным стеклом висел портрет. Захар еще не успел толком оглядеться в избушке, как вошел хозяин. Это был невысокий старичок с белой, точно покрытой инеем пушистой бородой и со сверкающей розовой лысиной. Одет он был в какое-то непонятное одеяние, вроде длинного женского халата, из толстого узорчатого материала. Халат этот, видимо, был когда-то белым или голубым, но теперь, да еще при скупом свете коптилки, трудно было определить, какого он цвета. На ноги старик надел большие охотничьи сапоги с голенищами намного выше колен, явно ему не по размеру. Из-под распахнутого халата виднелись посконные порты и холщовая рубаха.

– Одежду, пожалуй, тебе сменить надо, а то она у тебя все мокрая, – сказал старик и выдвинул из-под топчана огромный лубочный кошель. – Тебе-то вот найду, но вот бабе твоей не знаю, что дать… Ладно, что-нибудь придумаем…

Порывшись в кошеле, он вытащил чистые порты и рубаху.

Пока Захар одевался, старик заправил и зажег большой закопченный фонарь, вытащив его откуда-то из-за голландки.

– Накинь на себя вот этот зипун, – сказал он, выходя на улицу.

3

В избушке старика-пчельника стало жарко. В голландке пылали, весело потрескивая, сухие сосновые сучья, отблески пламени играли на закопченных стенах и потолке. Над раскаленной плитой и вокруг голландки сушилась мокрая одежда Елены и Захара. Елена полулежала на широком топчане, одетая в грязный халат старика, и пила чай из большой жестяной кружки. Захар и хозяин сидели у круглого столика. Перед ними стоял большой медный чайник. Старик время от времени подливал из него в деревянную чашку Захара.

– Пей, пей до пота. Очень помогает после холода.

Мало-помалу они разговорились.

– Это у вас свой пчельник или сторожите хозяйский? – спросил Захар.

– Я, сынок, за свой век очень мало нанимался к хозяевам. Правда, бывало, когда был молод и глуп. Теперь же вольному человеку совестно быть в наемниках у какой-нибудь занозы.

– Чьи же эти ульи, собственные?

– Собственные, – с досадой повторил старик. – Вот эта самая собственность проклятая и мучает нас, житья не дает. Никак мы ее не можем осилить. Царя осилили, бар осилили, а вот ее – нет. Крепко она сидит в нас.

Он немного помолчал и сказал неопределенно:

– И мои теперь, и не мои…

– Как же это так? – спросил Захар. – Непонятно.

– Здесь и понимать нечего – рухнуло дело…

– Ты, дед, говоришь что-то не то. Я спрашиваю о пчельнике, а ты мне о каком-то деле намекаешь. Что же это за дело у вас рухнуло?

Старик молчал, словно раздумывая, стоит ли говорить о самом сокровенном с таким молодым собеседником, поймет ли он боль его сердца, боль, которая не дает ему покоя ни днем ни ночью.

Вдруг старик словно встрепенулся и, наливая Захару еще чаю, сказал скороговоркой:

– А ты пей, пей, не смотри на меня, старика, и молодухе вон подлей.

– Это не коммуна ли ваша развалилась? – вмешалась в разговор Елена. – Люди поговаривали, что не пойдет это дело.

– А кто поговаривал? – живо повернулся старик к ней. – Скажи, кто поговаривал?! Не люди, а кулачье и их прихвостни! Вот кто поговаривал.

– А они не люди? – обиделась Елена.

– Люди, да не те. С другого куста орехи.

– Орех – все орех, на каком бы кусту он ни был, – возразила Елена.

– Нет, не все орех! – подпрыгнул старик на своем чурбане. – На одном кусту они желтые да полные, а на другом, глядишь, червивые и пустые. Поняли?

Он быстро повернулся к Захару, сказал с жаром:

– Коммуна – это великое дело! – Внезапно голос его упал: – Распалась только она у нас…

– Как распалась? Отчего распалась? – заинтересовался Захар, тронутый его воодушевлением и печалью.

– Как распалась – рассказать нетрудно. Взяли и поделили между собой все имущество. А вот почему распалась – это вопрос большой сложности.

– Имущество-то это вовсе не ваше было, а чавлейского барина, – опять вмешалась Елена.

Старик снова подпрыгнул на своем чурбане.

– Барское, говоришь?! Ошибаешься, баба. Это наше имущество! Мы его в поте лица добывали, а он им владел. Настало время – мы его себе взяли, и стало оно народным, как сказал товарищ Ленин.

Он встал торжественно и показал на портрет. Захар только теперь заметил, что из золотой узорной рамки, прищурясь, смотрел лысый человек с небольшой бородкой.

– Это Ленин?! – удивился он, подходя к портрету.

– Батюшки ты мои!.. А я крестилась на него, когда вошла. Думала, что это у тебя икона висит! – сказала Елена, привставая на топчане.

– На него не диво и помолиться, – ответил старик и обратился к Захару: – Не видел его? Посмотри как следует.

Он взял со стола лампу и поднес к портрету.

– Смотри, каков он есть!

– Я видел, в газетах видел.

– То-то же, – сказал старик, ставя на место лампу.

– А пчельник теперь куда? – спросил Захар после некоторого молчания.

– Да разве в пчельнике дело? Возьмут и разделят, как все поделили… Да ты пей чай-то, а то остынет.

Он прошелся по тесной избушке, продолжая говорить:

– Разволновали вы меня. Пойду пройдусь, все равно теперь до утра не засну. Вы ложитесь и спите спокойно. Я в сенях устроюсь, обо мне не беспокойтесь.

– В сенях холодно будет, – начал было Захар, но старик не стал его слушать, накинул на плечи зипун и вышел.

Захар, отодвинув в сторону чурбан, стал стелить себе на полу. Он потушил огонь, лег и долго лежал с закрытыми глазами, стараясь заснуть.

– Заня, Заня! – позвала Елена.

Захар ничего не отвечал. Ему было не по себе. Спустя некоторое время он услышал, как она села на топчане и ее босые ноги осторожно шаркнули по полу.

– Пойми меня, Занюшка, – зашептала она совсем близко. – Если бы ты знал мою жизнь, ты бы пожалел меня…

– Как же я могу пожалеть тебя? – глухо ответил Захар, тронутый ее жалобой.

– Глупенькой девчонкой выдала меня мать за старого пьяницу. Кроме побоев и надругательств, я ничего не видела… Потом Кондратий… Разве я виновата, что так сложилась моя жизнь: от одного старика к другому. А как бы хорошо мы пожили с тобой, Занюшка. Хоть с годик… Кондратия ты не бойся, он ничего не будет замечать, а свекрови я прищемлю язык.

– Я никого не боюсь, – возразил Захар. – Только напрасно все это. Неужели думаешь, что я вечно у вас буду жить и собирать крохи с вашего стола?

– А что тебе у нас не жить? Люб ты мне, Занюшка, так люб, что не могу с собой совладать.

Захар почувствовал на своей шее ее горячие руки.

Он сел на постели и резко отстранил от себя Елену.

– Не могу я этого, Елена Петровна. Понимаешь – не могу! Я лучше уйду, выйду на волю…

Захар вскочил и выбежал из избы.

Елене было до слез обидно за свое унижение. Уткнувшись в грязную, пахнущую воском подушку старика, она беззвучно зарыдала. «Дура я, дура, – повторяла она сквозь слезы. – Зачем мне надо было лезть к этому молокососу, он же совсем еще глупый…»

С рассветом Захар вернулся в комнату, переоделся в свою одежду и вышел запрягать. Первые лучи солнца прорывались сквозь густые ветви сосен, золотистыми бликами скользили по поляне, уставленной рядами красных и желтых ульев. Поляну окружали невысокие кустарники черемухи, калины и крушины. Черемуха была в цвету. Ее белые кисти сверкали бусинками капель вчерашнего дождя.

– Ты что же, около лошади спал? – спросил старик, помогавший запрягать.

Захар смолчал. Ему теперь и самому было неловко за все, что случилось ночью. Старик искоса посмотрел на него и хитро улыбнулся.

– Она тебе хозяйка?

– Ну, хозяйка, – с неохотой ответил Захар.

– Муж-то у нее, видать, старый?

Захар опять смолчал, но старикане унимался:

– С чего же она разъезжает с тобой по лесам-то? А я ведь думал, ты с ней того… Потому у них и в работниках живешь. Ну, коли не так, значит, ты глуп.

– Это почему же? – с удивлением спросил Захар улыбающегося старика.

Но тот заговорил серьезно:

– Жить в работниках у кулака такому молодцу! Палкой, видать, тебя бить некому.

– Куда же мне деваться? – обиделся Захар.

– Не знаешь, куда деваться? В город подаваться надо, ближе к рабочему люду. Настоящим человеком станешь только там. А здесь что – мироеды кругом. Каждый в свою мошну норовит запихать. Им, чертям, мало трех революций, еще одна требуется, чтобы перешерстить их как следует!

Старик так разошелся, что его лысина побагровела, а белая пушистая борода вздрагивала, словно его кто тряс. Захар с удивлением смотрел на него, не понимая причины внезапного гнева. Но старик тут же отошел и громко засмеялся.

– Что стал? Затягивай супонь-то!

– Ты, дед, какой-то блажной, – сказал Захар.

– Будешь небось блажным, когда доживешь до моих лет. А бабу-то ты напрасно обидел.

Пока запрягали лошадь, проснулась и Елена. Она уже была готова в дорогу, когда зашел за ней Захар.

– Поедем? – спросила она, не глядя на него.

Захар мотнул головой и хотел вынести ее узелок, но она опередила его и, схватив свое добро, вышла из избы.

Захар сел на облучок. Они попрощались с гостеприимным стариком и тронулись. Старик некоторое время шел сбоку тарантаса, потом отстал и исчез за поворотом лесной дороги. Вскоре они выехали на большак, и Захар погнал лошадь. За все время пути они не обмолвились ни словом. Да и о чем могли говорить? Однако при взъезде в город Елена сказала ему:

– Думаю, что о моем вчерашнем глупом поведении ты не станешь рассказывать?

– Кому и зачем об этом рассказывать? – ответил Захар. – Я вчера, может быть, в сто раз был глупее тебя. Расскажешь кому-нибудь, меня же засмеют.

Елена несердито посмотрела на него, сказала тихо:

– Молод ты еще, Захар.

Тарантас проехал по большому мосту через Суру и с грохотом выкатился на мощенную булыжником главную улицу уездного города. День был базарный, на улице было многолюдно. Потянулись ряды лавок с витринами, заполненными разным товаром. Над железными дверями лавок красовались новенькие вывески. На некоторых масляная краска еще не успела высохнуть. Захар и раньше несколько раз с Кондратием бывал здесь, но тогда город казался тихим и пустынным, теперь же он был похож на муравейник, который мимоходом копнули палкой. Новая экономическая политика, видимо, коснулась его раньше, чем деревни. Захар оглядывался по сторонам, удивляясь многолюдности и непривычному шуму улицы. Раза два он чуть не наехал на зазевавшихся прохожих. Наконец он со своим тарантасом надолго застрял меж двух груженых подвод, и его так стиснули, что затрещали колеса.

– Ты что, раззява, не видишь, куда прешь?! – кричал на него бородатый мужик с одной подводы.

– Пошел, пошел! – подзадоривал с другой. – Сомнем его, окаянного, будет знать, как ездить.

– Я те сомну! – ощетинился Захар, слезая с облучка, чтобы подать лошадь назад.

Но лошадь податься назад не могла. Ось встречной телеги попала между спицами колеса тарантаса. Захар подошел к задку телеги, на которой сидели бородатый мужик с женой и с сынишкой, ухватился за задок и вместе с людьми оттащил телегу в сторону.

– Вот это да! – удивился мужик.

Сидящие на второй подводе поторопились отъехать подальше. Елена с затаенной улыбкой смотрела на Захара, любуясь его силой и смелостью. Она даже как-то невольно забыла вчерашние неприятности.

– Ты держись ближе к правой стороне, – посоветовала ему Елена, когда они выбрались из затора.

Елена прыгнула из тарантаса и пошла пешком, время от времени оглядываясь на Захара, чтобы не потерять его из виду. К матери она не очень торопилась. Они не ладили, и Елена целыми годами не ездила к ней. Она и теперь ругала себя за эту глупую поездку в город, придуманную из-за Захара. «Он во всем виноват. Вот уж не думала, что может оказаться таким глупым», – говорила она себе, медленно шагая по шатким дощатым тротуарам знакомых с детства улиц.

4

На другой день обратно в Найман Захар поехал один. Он выбрался из города рано и к вечеру рассчитывал проехать все семьдесят километров, отделявших уездный город от Наймана. Миновав лес, где они блуждали позапрошлой ночью, Захар в небольшом поселке покормил лошадь и дал ей немного отдохнуть. Потом тронулся дальше. Солнце еще высоко стояло над горизонтом, когда он подъехал к Явлею, а отсюда до Наймана – двенадцать километров. Захар не торопил лошадь, привязал вожжи к передку тарантаса и поехал шагом, привалясь к задку плетеного кузова. Его одолевало раздумье. После встречи со стариком-пчеловодом у него назревало смутное решение уйти от Салдина. Но куда? Вопрос этот немного пугал его. Действительно, все твердят: уходи да уходи, а куда ему уходить? С братом Пахомом пасти найманское стадо – чем же лучше работы у хозяина? В город? Может быть, этот пустозвон Николай Пиляев и прав был тогда, уговаривая его поехать с ним в город? Но город всегда пугал Захара неизвестностью, своим немужицким и непонятным укладом жизни. Да и зачем он, неграмотный, темный человек, поедет туда?!. Куда ни повернись – нет лазейки. Правда, был еще один выход, о котором Захар избегал думать, – жениться на Дуняше и пойти в дом Самойловны. Но это было самое худшее. Пойти в чужую семью – значит, тоже быть на положении работника. А-там пойдут дети, и засосет жизнь, как болотная тина. «Грамоте надо выучиться», – вспомнились слова Пахома. Снять с глаз эту темную повязку, тогда, может, яснее будет видно, в какую сторону подаваться. И нанизывались мысли, как разноцветные бусинки на бесконечную нить.

Захар проехал Явлей. На горизонте замаячила широкая спина Ветьке-горы. Она поднималась, словно мужик в сером чапане, вставший на краю поля. Справа от Ветьке-горы мутно синел найманский лес. Сколько раз Захар ни проезжал по этой дороге, всегда при виде леса у него с трепетом сжималось сердце, глаза влажнели, и по всему телу разливалась сладкая истома. Чем-то несказанно близким веяло от этой далекой синей полоски.

На полпути от Явлея Захар стал нагонять пешехода. Что-то знакомое почудилось Захару в его походке. Пешеход был в порыжевшей армейской телогрейке и в выцветшей фуражке с широким околышем. За плечами у него висела сумка. Захар поспешно взял вожжи и тронул лошадь. Нет, не ошибся! Как только поравнялся с пешеходом, он сразу же узнал в нем двоюродного брата – Григория Канаева. Смуглые от загара щеки Канаева были чисто выбриты, над верхней, слегка приподнятой губой торчали длинные усы, подкрученные вверх. Серые глаза как-то особенно светились, придавая всему лицу открытое, ясное выражение.