Текст книги "Лес шуметь не перестал..."
Автор книги: Кузьма Абрамов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)
– Налогами будут давить.
– Налоги кипиратива не касаются, налоги само собой. Я думаю, Ленин и это рассчитывает как надо, потому что нас давить нельзя: мы всю Расею хлебом кормим.
Дурнов смолк. Ему показалось, что он и так уже много сказал, и, приподняв шапку, направился к двери.
– Уходишь? – бросил ему Лаврентий.
– Недосуг, недосуг, бывай здоров.
Лаврентий опять остался один.
– Хватит на сегодня, – сказал он себе, накрывая ящики и бочку с таранью, чтобы не залезли мыши.
– Вечером, после ужина, Лаврентий надумал навестить Артемия Осиповича. Давно не бывал у него. Что делает старина? Совсем его забыли.
Надвигалась пасмурная ночь. Через улицу, освещенную фонарем кооператива, бойко пробегала поземка, наметая высокие сугробы перед избами вдоль всего порядка. На западе бледной полоской вдоль мутного горизонта обозначалась погасшая вечерняя заря.
Тропинки к дому Артемия Осиповича не было, только по глубокому снегу смутно различались одинокие следы больших ног, словно здесь проскакала спутанная лошадь. Лаврентий поднялся на высокое крыльцо и обил с валенок снег. В одном из окон был виден свет: значит, хозяин еще не спал. Артемий Осипович полулежал на длинной железной кровати с остатками мочального матраца. Возле кровати стоял облезший стул, на котором кучей были навалены ржавые вилки, тарелки с отбитыми краями, большой кухонный нож, полено, стоптанные валенки и что-то еще. Сам Артемий Осипович в руках держал ножку от стула, словно бы прицеливался ею. Лаврентий с удивлением смотрел на эти предметы и на самого хозяина. Он еще больше удивился, когда ножка от стула, которую держал Артемий, вдруг пролетела мимо него в дальний угол комнаты.
– Ты чего это? Крыс пугаешь? – спросил Лаврентий.
Артемий тупо посмотрел на него и ничего не ответил. Немного спустя он сказал:
– Одного проводил, другой пожаловал. Не встретил?
– Кого? – спросил Лаврентий.
– Попа Гавриила. Самогон пить приходил.
На столе стоял большой глиняный кувшин. Возле него была опрокинута небольшая эмалированная кастрюлька, тут же был стакан и разбросанные по столу куски хлеба вперемежку с обглоданными костями.
– На спор пили: кто больше выпьет, – продолжал Артемий, присаживаясь на койке. – Я все же осилил долгогривого…
Но он вдруг осекся и, схватив со стула тарелку, проворно метнул ее вслед за ножкой стула Лаврентий молча наблюдал за ним, не зная, что это значит.
– Они всегда с того угла появляются. Сначала все выглядывают. Вишь, опять!.. Скрылся. Вот так и дразнят меня, а я все воюю с ними, целыми ночами воюю…
Артемий говорил охрипшим, усталым голосом, качая в такт словам головой с копной седых нечесаных волос. Его некогда широкие плечи остро поднимались вверх, как мослы у загнанной лошади. Лаврентий прошел и сел на стул, не переставая напряженно смотреть на хозяина. Тот, несколько успокоившись встал с постели, оглядываясь, прошелся по комнате подсел к столу.
– Садись ближе, – сказал он Лаврентию, наливая из кувшина темную жидкость.
Себе налил в кастрюльку.
– Я никогда не закусываю, – сказал он, заметив, что его гость, взяв стакан в руку, оглядывает стол. – Это Гавриил закусывал.
Лаврентий выпил: самогонка была с кисловатым и горьким привкусом. Он закашлялся и недовольно сплюнул.
– Пьешь такую дрянь. От нее не только поп Гавриил – я не захмелею.
– Она не сразу ударяет в голову, а забирает постепенно. Сам гнал… Говорят – не пей… Что же мне остается еще?.. Тесно, в собственной рубашке тесно…
– Всем тесно, Осипыч.
– Знаю, – заговорил было опять Артемий, но тут же замолчал и съежился. Он напряженно, не мигая, округлившимися глазами смотрел на стакан, стоявший перед Лаврентием, и вдруг стал из стороны в сторону покачивать лохматой головой, приговаривая: – Ать, ать, ать, ать… Ага, попался! – со злобной радостью вскрикнул он и ладонью быстро прикрыл стакан.
– Я, Артемий Осипыч, не пойму, что ты делаешь. Давеча ножкой стула и тарелкой запустил в угол, теперь со стаканом что-то… – недоуменно сказал Лаврентий, следя за выражением лица Артемия, искаженного кривой улыбкой.
– Чего же здесь понимать, ай не видишь – попался…
– Ничего я не вижу, может, таракан залез в стакан?
– Тарак… – тихо произнес Артемий, улыбка на его лице вдруг сменилась выражением недоумения и испуга. – Эх, ни дна ни покрышки! Выскочил. Опять выскочил. Третий раз я его вот так ловлю в стакане, и каждый раз не получается. Стакан, что ли, плохо прикрываю… Сначала все качается на краю стакана, потом падает туда…
Артемий внимательно оглядывал стакан, не снимая с него ладони.
– Ты, Осипыч, может, нездоров? – осторожно спросил Лаврентий, немного отодвинувшись от стола.
– Все мы одной болезнью болеем, – спокойно сказал Артемий и, немного повременив, добавил: – Слышал, дочь у тебя померла. Что же ты не позвал на похороны?
Лаврентий еще подался назад. «Старик не в своем уме», – подумал он, а вслух сказал:
– Бог с тобой, Артемий Осипыч, второй год уж пошел, как я дочь схоронил.
– Да?.. – неуверенно произнес Артемий.
Лаврентию стало жутко. Из темных углов комнаты вдруг повеяло на него промозглым холодком. Ему показалось, что здесь пахнет сыростью свежей могильной ямы. Он даже пошевелил плечами, чтобы отогнать от тела этот неприятный холодок.
А Артемий Осипович уже забыл, о чем только что говорил. Он вдруг спросил:
– Почем была рожь на прошлом базаре?
Лаврентия передернуло от такого неожиданного вопроса. Он не успел собраться с мыслями, как Артемий уже говорил совсем о другом.
– Кондратий недавно заходил. Жалуется все. На кого и зачем жаловаться? Драться, говорит, надо. А чего драться?
– Под одним небом, Осипыч, все равно не уживемся с этой кипирацией, – сказал Лаврентий.
– Как ты сказал?
– С кипирацией, говорю, не уживемся.
– Кип… кипрацией? А что это такое? – Это… – начал было объяснять Лаврентий, но Артемий его остановил.
– Погоди, погоди! – лихорадочно зашептал он и зашарил рукой по столу: – Сиди, не шевелись, я сейчас его отхвачу.
Рука Артемия наткнулась на кастрюльку, из которой он пил, и Лаврентий не успел отклониться в сторону, как эта кастрюля мигом полетела в него.
– Что ты делаешь, Осипыч?! – вскочил Лаврентий.
Артемий махнул рукой и наклонил голову. Лаврентий не знал, что делать: сесть ли обратно или поскорее убраться отсюда, пока цел?
– Всегда вот так, – заговорил Артемий. – Дразнят только, а ни один не попадается. Ты не сердись, это я не тебя хотел…
– Кого же? Ты же в меня кастрюлей запустил.
– Знаешь, ты только никому не говори, я тебе скажу, – шепотом заговорил Артемий. – И не смейся, хоть и чудно получается…
– Какой здесь смех…
– На плече у тебя чертенок сидел, маленький такой, с мыша, ну все как есть: с рогами и с хвостом. Сидел и смеялся, должно быть, надо мной.
– Чего ты говоришь, Артемий Осипыч? – Лаврентий испуганно оглядел плечо, на которое указывал Артемий.
– Вот те крест, – побожился Артемий. – Ни днем ни ночью покою мне не дают. То и дело прыгают перед глазами.
«Нездоров, нездоров старик», – думал Лаврентий, пятясь от него. Артемий уронил голову на стол. В комнате стало тихо. Замигала коптившая лампа, должно быть, выгорел весь керосин. Темень поползла из углов, придвинулась ближе к столу. Постояв еще немного, Лаврентий тихо вышел.
У выхода на террасу Лаврентий неожиданно столкнулся с высоким человеком, поднимавшимся со двора. От испуга Лаврентий отскочил обратно, в сени, а тот наклонился и стал шарить по полу, искать сбитую шляпу.
– Как баран бодаешься! – услышал Лаврентий бас попа Гавриила.
– Ты, что ли, бачка? – спросил он, снова выходя из сеней.
– Не я, а моя плоть, – произнес Гавриил и пошел впереди.
Он был зол, что встретился с Лаврентием, и, как только они вышли от Артемия, сразу же зашагал быстрее, чтобы отвязаться от спутника.
Ветер стих, поземка улеглась, тихо падал снег. Сквозь мутноватую сетку его кое-где в домах виднелись огни, хотя уже было довольно поздно. Едва Лаврентий вышел из-за церковной ограды, в глаза ему ударил свет фонаря у кооператива. Он зажмурился, чтобы не видеть его, и так шел до крыльца своего дома.
Артемий Осипович опускался все больше и больше. Он потерял счет времени и даже забывал иногда, где находится – дома или еще где. Его опустошенная душа напоминала опустевшие лабазы и амбары за усадьбой, где рыщут голодные крысы, как в его вечно хмельной голове – черные мысли. И дом, где он уже давно живет один, кажется могилой, куда вскоре опустят покойника. Паутиной затянуты все углы и потолки, окна покрылись толстым слоем взмокшей пыли, а стекла наружных рам замерзли, точно обвешанные белыми рогожами. Сестра Артемия Аксинья ютилась в небольшой избушке во дворе и редко заглядывала к брату. Да она теперь и не нужна ему. Артемий и сам понимал, что дошел до такого состояния, когда ни к чему нет возврата. У него не осталось сил не только бороться с новым, но и жить, находиться среди людей. На все он смотрел сквозь пьяную муть, застилавшую его давно уже потухшие глаза, смотрел и ничего не замечал. Окружающее представлялось ему большим пустынным полем… Иногда на него находило просветление, он вспоминал свое прошлое, но, вспоминая, тяжело вздыхал, как смертельно раненный волк, оставленный охотниками в расчете, что он и сам испустит дух.
Уже много ночей Артемий совершенно не спит. Он сидит на мочальном рваном матраце койки и воюет с чертями, которые теперь появляются со всех углов и не дают ему покоя. Всю ночь Артемий не тушит коптящую лампу: боится оставаться в темноте. Она для него превращается в невероятное нагромождение разных чудовищ, лезущих на него, терзающих его тело. Иногда он, обессиленный, падает, погружаясь в кошмарный сон. Сны для него еще страшнее яви. После каждого такого сна Артемий скорее бежит к своим кувшинам или бутылкам, жадно глотает кислый самогон или горькую водку. Хмель для него единственное спасение от всех кошмаров. Мозг обволакивает туман, восприятие притупляется, и ему становится от этого легче. Сегодня он также бросился к своим бутылкам, но за какую ни брался – все были пустые. Много их валялось под столом, под стульями, на окнах – куда бы ни посмотрел Артемий. Водкой его регулярно снабжала сестра из каких-то своих расчетов, но на этот раз в доме не оказалось ни одной полной бутылки, не было в кувшинах и самогона. Артемий метался из стороны в сторону, из угла в угол, но найти ничего не мог. Он бегал по комнатам, натыкался на опрокинутые столы и стулья, спотыкался о бутылки, валявшиеся на полу. Вдруг ему стало казаться, что пустые бутылки усеяли весь пол, заполнили все комнаты – ни пройти, ни протиснуться. Он в ужасе схватился за голову и бросился во двор, бежал и даже слышал хруст стекла под ногами.
Во дворе холодный ветер несколько освежил его разгоряченную голову. Мысли его слегка прояснились. Ему пришло на ум найти что-нибудь здесь и на это достать вина. Он обежал весь двор, заглянул в конюшню, в которой когда-то ржали сытые, откормленные кони. Однако нигде ничего не нашел. Конечно, у него еще много добра: двор, дом, за усадьбой – большие амбары, из которых можно построить не один хороший дом. На них он еще много вина может выпить. Но вот сейчас, в настоящую минуту, ему было нечем залить в груди жар, нечем остановить это страшное завихрение мыслей. В каретнике ему на глаза попался легкий тарантас. На нем, запрягши чистокровного орловского рысака, он не раз вихрем проносился по улицам Наймана, давя кур и зазевавшихся поросят. Да что Найман – мало ли где он ездил! А теперь тарантас без колес покоится на двух длинных жердях, концы которых упираются в дощатую стенку каретника. Артемий молитвенно поднял глаза вверх, вспоминая былое. Но тут же застыл, похолодел: на балке над самой его головой сидела огромная черная собака с рогами и длинным хвостом, свисавшим почти до земли. Это чудовище лаяло, широко разевая пасть. Но голоса его Артемий не слышал. Округлившимися от ужаса глазами Артемий шарил по каретнику в поисках чего-нибудь, чтобы прогнать чудовище. Взгляд его остановился на оглоблях тарантаса, на одной из них был ременный чересседельник. Артемий стал его отвязывать. Чересседельник ссохся и порыжел, словно покрылся ржавчиной, но был еще довольно крепкий. Артемий, сам не понимая зачем, попробовал его прочность и уже забыл о чудовище, которое привиделось ему на балке. Он еще острее почувствовал в груди жгучий огонь, который было необходимо залить глотком водки, и опять заметался по каретнику, точно лисица, у которой подожгли облитый керосином хвост. Из дома он вышел раздетый и без шапки, но не чувствовал холода. Он не замечал, что лицо и губы его посинели, зубы выбивали частую дробь. У него было только одно желание – избавиться от этой мучительной тошноты, от лихорадочных мыслей. Непонятная свинцовая тяжесть давила ему на голову, торопила что-то сделать, а что – Артемий не знал. Ему стало казаться, что он не успеет сделать это что-то, придут и отнимут из его рук ременный чересседельник, помешают ему. Подгоняемый страхом и желанием избавиться от всего этого, он торопливо взобрался на тарантас и, перекинув чересседельник через балку, привязал его, сделал петлю. «Врешь, врешь, не успеешь!» – твердил он какому-то невидимому противнику, просовывая голову в петлю. И только когда холодный ремень чересседельника коснулся его шеи, Артемий пришел в себя, стал оглядываться по сторонам. Он испугался, увидев себя на тарантасе. «Господи, что это со мной? Где я?.. – проговорил он и хотел перекреститься, но рука успела дотянуться только до бороды. Концы жердей, на которых покоился тарантас, понемногу съезжали по стене вниз, пока не сорвались. Тарантас рухнул на землю, Артемий повис и закачался в петле чересседельника.
Глава пятая
Яблонька хорошая,
Яблонька хорошая.
(Из эрзянской песни)
1
Исчезновение Захара Гарузова из села для Тани было загадкой. Однако она ни у кого ни о чем не спрашивала. Уязвленная девичья гордость не позволяла ей узнавать о причинах его внезапного отъезда. Как ни возмущена она была таким его поступком, все же часто вспоминала этого скромного, тихого парня, который заставил биться ее сердце несколько сильнее обычного. Она и сама еще хорошенько не понимала своего чувства, и стоило б Захару подольше не возвращаться домой, оно и угасло бы в сердце Тани.
Однажды вечером она с Лизой возвращалась из ячейки. Время приближалось к весне. Была оттепель, внезапно наступившая в конце февраля.
– Давай постоим немного на улице, – сказала Таня. – Видишь, какой теплый вечер.
Где-то на нижнем конце села девушки пели позярат[11]11
Весенняя песня.
[Закрыть]. Песня была длинная, монотонная, но ее нехитрый мотив хорошо передавал чувства, вызываемые приближением весны.
– Знаешь, о чем я давно с тобой хотела поговорить? – сказала Лиза, вслушиваясь в песню.
– О чем? – отозвалась Таня, не обратив внимания на странный тон подруги.
Лиза немного замешкалась, подыскивая слова, чтобы выразиться поделикатнее.
– Хотела сказать, о чем уже давно говорят про тебя люди.
– Обо мне? – удивилась Таня. – Что же говорить обо мне?
– Ты совсем не знаешь? До сего времени ничего не знаешь?
Она передала ей ходившие про нее слухи.
У Тани словно язык отнялся. Она не могла произнести ни слова. Невольно вспомнился Захар, скромный и несмелый взгляд его черных, умных глаз. «И он этому поверил!» – с горечью подумала она.
– Кому же понадобилось пустить такую невероятную ложь? – спросила наконец Таня.
– Кто его знает, всякие люди есть…
Эта весть глубоко ранила ее. Комок злобы подкатился к горлу. Попадись ей сейчас обидчик, Таня такое сделала бы с ним!.. Но как его найдешь, если говорят многие?!
Никакая боль или печаль долго не остается в сердце. Уж так устроен человек. Если бы все горести, которые сваливаются на человека, задержались в его сердце, если бы человек не умел забывать их, жить было бы невозможно. Но человек по самой природе своей всегда стремится к радости, без нее нет жизни. Так было и с Таней. Болью отозвалась в ее сердце эта клевета. Но боль понемногу рассосалась, утихла, а потом и совсем исчезла. А тут подоспела весна, опушились зеленью деревья, распустились цветы, дни стали длиннее, работы у Тани прибавилось.
2
С первыми днями весны, как птицу на насиженные места, потянуло Захара в родной Найман.
Сколько ни давал он себе, зароков, лежа длинными зимними ночами на узкой койке в общежитии для разнорабочих на строительстве завода, что больше не встретится с Таней, забудет ее навсегда, но ничего не получилось. Ему без конца мерещился дорогой облик девушки со светлыми косами, с васильковыми глазами, и не было сил освободиться от него. Утром он шел работать в котлован, выбирал самую большую тачку и без отдыха вывозил землю, стремясь утомить себя, чтобы ночью избежать дум о Тане. Вся артель землекопов, в которой работал Захар, с восхищением смотрела на этого богатыря, в руках которого тяжелая тачка казалась детской игрушкой. А бригадир после работы подходил к нему и, похлопывая его по плечу, сообщал, сколько он сегодня заработал.
– Ты у нас гордость артели, мордвин, – говорил пожилой бригадир, любуясь коренастой широкоплечей фигурой Захара. – По всей стройке одними из первых считаемся. Глядя на тебя, и другие подтягиваются. Молодец, мордвин, из тебя хороший рабочий выйдет.
Захар смущенно молчал. А вечером – опять думы о Тане, опять ее облик вставал перед ним, отгонял сон и покой. Это было своего рода болезнью, от которой нет иного лекарства, как только вернуться в Найман, увидеть виновницу своих страданий. Он давно уже примирился с тем, что слышал о ней. «Да и было ли там что-нибудь, может, все это наболтали?» – думал Захар. Он ругал себя, что уехал, не повидавшись с Таней, не поговорив с ней. «Хотя о чем говорить? Кто он ей? Какое он имеет право копаться в ее делах?!»
Накануне Первого мая, после ужина, бригадир землекопов всю свою артель повел в клуб строителей на торжественное собрание.
– Увидишь, как нас будут чествовать, – говорил бригадир Захару. – А все благодаря тебе. На первое место вытянул бригаду… Ну, а об остальном пока помолчу.
«Остальное» было то, что, когда стали премировать отличившихся в работе, Захара Гарузова вызвали на сцену, где заседал президиум. От смущения Захар и не понял, что говорил человек в очках и с синим узеньким галстуком, показывая на Захара. Потом этот, в очках, подошел к нему и попросил сказать несколько слов собранию. Но Захар не знал, о чем говорить, и продолжал растерянно молчать. В зале сидели свои люди, рабочие. Они понимали его смущение и попытались помочь ему, дружно захлопав в ладоши.
– Что же ты ничего не сказал? – спрашивал его бригадир, когда Захар вернулся на свое место.
– А что я скажу?
Бригадир начал ему что-то длинно объяснять, но в зале все время стоял шум рукоплесканий, и Захар ничего не понял.
Его за хорошую работу премировали двухмесячным окладом, а бригаду – баяном. Захар за зиму и так скопил немного денег. «Вот и лошадь будет Степану», – думал он, уходя из клуба, когда кончилось собрание.
После майского праздника Захар заявил, что решил уволиться. Эта весть огорчила артель землекопов. Захара стали уговаривать, чтобы он остался.
– Ведь самый сезон работ начинается, мордвин ты эдакий, – говорил рассерженный бригадир. – Только бы работать, а ты расчет…
Больше всех уговаривала Захара секретарь комсомольской организации строительства – черноглазая шустрая девушка. Каких только доводов не приводила она Захару, чтобы удержать его! Захар смотрел на ее продолговатое лицо, живые черные глаза с искорками молодого задора и думал, что она немного похожа на Таню и говорит так же быстро, словно хочет высказать все сразу, только у Тани косы и васильковые глаза, а эта подстриженная и черноглазая.
– Да вы и не слушаете меня, – наконец обиделась девушка. – Я вас убеждаю, а вы о чем-то другом думаете…
– Да, совсем о другом, – машинально повторил за ней Захар и спохватился, что, пожалуй, нехорошо сказал.
– Несознательный вы, вот что! – закончила девушка, весьма недовольная разговором.
Наконец подошел день отъезда Захара. Провожала его почти вся артель с бригадиром. Уж больно всем по душе был этот малоразговорчивый, скромный мордовский парень.
– Эх ты, мордвин, мордвин, напрасно уезжаешь, – сокрушенно говорил бригадир, поглаживая выбритый подбородок. – Ну, не забывай нас. Если не по душе будет там, у себя, опять качай к нам, примем, хороший ты парень.
Захару самому было грустно расставаться со своими новыми товарищами, за зиму он очень привык к ним. Все они съехались из разных уголков большой России. Многие мечтали остаться навсегда здесь, стать рабочими. Так вначале думал и Захар. Но это было только вначале. От тех намерений не осталось и следа. Он торопился в родной Найман.
3
На явлейскую станцию поезд прибыл рано утром, но Захару не хотелось появляться днем в Наймане. Он вышел на дорогу, дошел до явлейского леска и расположился под кустами на опушке. Когда солнце склонилось к закату, он тронулся в Найман, шел и радовался при виде зеленеющих полей. Кое-где еще работали запоздалые пахари на узеньких полосках загонов. Вдали маячил высокий горб Ветьке-горы, а там, за этой горой, – Найман. Идти было хорошо – ни ветерка, ни пыли, ни жары.
Как ни старался Захар не спешить, в Найман все же пришел засветло, вместе со стадом. Чтобы избежать встреч, решил пройти задами к своей Камчатке, но на повороте в проулок его окликнул Иван Воробей.
– Что это Пахома нашего не видно с тобой? – спросил его Захар.
– Ваш Пахом теперь кооперативный начальник, то бишь не начальник, а ревизия, да еще у Канаева заместителем. Так что, дружок, вот с этим сопляком чирикаю… – кивнул он на подростка, стоявшего в стороне. – А тебя и не узнать, словно городской какой, – говорил Иван Воробей, посматривая на новый пиджак и желтые ботинки Захара.
– Ты меня для этого и окликнул? – смеясь, спросил Захар. – Ну, пойдем, чего здесь стоять? Как у вас дела идут в ячейке.
Захару не терпелось хоть что-нибудь узнать о Тане, но прямо спросить о ней постеснялся. Иван же, как нарочно, длинно рассказывал о последней постановке, которую готовила ячейка к пасхе, где они с Лизой играли чуть ли не главные роли. О Тане и не обмолвился. Все о Лизе и о Лизе. «У всякого, знать, свое», – подумал Захар, перекидывая сумку с одного плеча на другое. Потом Иван поведал ему о найманских новостях, и, когда дошли до крайнего проулка, где жил Иван, Захар уже был в курсе всех дел.
– Приходи вечером в ячейку, теперь нас там много, собрание будет, – сказал Иван, расставаясь с ним.
Матрена собирала ужин, когда в избу вошел Захар. Кроме Пахома, вся семья была в сборе. Захара совсем не ждали. Первыми пришли в себя от удивления Митька и Мишка. Они бросились к дяде, повиснув у него на руках. Степан как сидел у стола, о чем-то разговаривая с ребятишками, так и застыл с открытым ртом. На печи, разглядев сына, запричитала старая мать, протягивая к нему худые, иссохшие руки. Захар сбросил сумку и шагнул к матери. Он легко снял ее с печи, отнес к лавке и усадил. Из чулана показалась Матрена со вспотевшим лбом. Все собрались вокруг Захара, радуясь его возвращению. Он стал развязывать свою сумку, поглядывая на племянников, у которых глазенки так и сияли в ожидании гостинцев. Из сумки Захар вытянул большую связку баранок и подал Матрене.
– На, подели ребятам, – сказал он.
Потом вытащил два платка: один – Матрене, другой – матери. У Матрены глаза засияли не меньше, чем у ребятишек. Ведь ей за все время жизни у Гарузовых еще никто ничего не дарил, а теперь – платок, да еще какой хороший, большой и теплый.
– А вот это тебе, Степан, – сказал Захар, положив на стол перед братом деньги.
– Это чего? – не сразу сообразил он, уставившись на аккуратно сложенные бумажки.
– Это та самая лошадь, о которой ты так долго мечтал, – шутливо сказал Захар.
Но Степан не привык, чтобы его мечты сбывались. Он с недоумением смотрел на деньги и, казалось, никак не мог сообразить, что сказал брат.
– Чего же ты одеревенел? – подтолкнул его Захар. – Бери, считай, может, не хватит.
Степан наконец взмахнул руками и потянулся было к деньгам, но остановился.
– Здесь больно много, – сказал он со скрытым недоверием. – Как? Как же ты их?.. Заработал?.. Аль как?..
– Ничего не много, а в самый раз на лошадь, – ответил Захар, подвигая деньги ближе к Степану. – Считай, а о прочем не беспокойся, я их честно заработал, премию мне дали, вот и набралось.
Степан все еще боялся дотронуться до них, точно это были не деньги, а горячие угли.
Вскоре явился и Пахом. Он спокойно приветствовал брата, как будто тот отсутствовал день или два, и подсел к столу. Степан к этому времени уже успел прийти в себя. Не торопясь, сосредоточенно он считал деньги. Каждую бумажку подносил к коптящей лампе, долго осматривал ее, вертел и так и этак, клал на стол, несколько раз ладонью проводя по ней, чтобы разгладить складки. Матрена и старая мать не мигая следили за ним. Митька и Мишка, чувствуя торжественность момента, притихли и молча жевали вкусные баранки. Пахом молча курил.
– А ты ругал его, что от общего дела бежит, – сказал Степан, кончив считать деньги и прикрыв их растопыренными узловатыми пальцами, как будто боялся, что их сдует ветер или они улетят сами собой.
Пахом ничего не ответил Степану. Немного погодя спросил Захара:
– Знать, там, где был, можно зашибить деньжат, коли и домой привез?
– Работа ничего, не мало зарабатывал. Да еще премию получил.
– За хорошую работу, значит? – спросил Пахом, сразу оживляясь.
– А что это за место, где ты работал? – спросил и Степан.
– Завод строится. Большой завод – половину Наймана можно уместить в его двор, – рассказывал Захар.
– Опять сделал большую ошибку, что уехал оттуда, – недовольно сказал Пахом.
– Погоди ты со своими наставлениями, – отмахнулся Степан.
– А как там кормили? – спросила Матрена.
Захар обстоятельно рассказывал, как кормили в рабочей столовой, перечислял блюда. Его внимательно слушали. А Степан, все еще прикрывая ладонью деньги, не спускал с брата глаз и, казалось, глотал галушки.
– Мясо почти каждый день, – рассказывал Захар. – Белого хлеба сколько угодно.
– Вот бы нам туда… – вздохнула Матрена.
– Захар, а кашу там давали?! – не вытерпел Степан, все время ожидавший, когда брат назовет его любимое кушанье.
– Ну, – улыбнулся Захар, – каша там не в почете…
Степан кашлянул, попытался вскочить, но, вспомнив о деньгах, остался сидеть.
– А мы тут живем и ничего не видим, – огорченно сказал он.
– Чего ты их рукой-то держишь? – сказала Матрена, кивая на деньги. – Спрячь куда-нибудь.
Степан хотел сунуть деньги в карман, но раздумал, прошел в чулан и положил их на верхнюю полку посудника, где обычно у него хранились разные квитанции. Однако только он успел вернуться к столу, как метнулся обратно в чулан и взял с полки деньги.
– Пошел теперь носиться, места им не найдет, – сказала Матрена.
Наконец Степан завязал деньги в платок и повесил в уголок над образом. Но ему показалось, что и там им не место: снял узелок и засновал по избе, не зная, куда его деть.
– Дай-ка их сюда, – сказала Матрена и вырвала из его рук узелок с деньгами.
– Ты их за пазуху, Матреша, положи, – сказал Степан.
– Знаю куда.
– Теперь у нас дела пойдут, – мечтательно говорил Степан, возвращаясь к столу. – Завтра же с Матрешей отправимся в город покупать лошадь. Я думаю, на явлейском базаре мы не найдем подходящую? – спросил он Захара. – Как ты думаешь? Сюда больше цыганы пригоняют, с ними я не хотел бы связываться…
– А в городе у тебя деньги еще жулики отнимут, – пошутил Пахом.
– Ты все смеешься, – недовольно отозвался Степан. И тут же сказал жене: – Ты их, Матреша, за пазуху сунь.
Через минуту он опять возвратился к своим мечтам:
– Теперь дела у нас пойдут… Будет своя лошадь… Телочка, что купили осенью, глядишь, на будущий год отелится, коровкой сделается…
И пошел, и пошел Степан расписывать, как он будет теперь жить, каким он теперь будет хозяином. Держитесь, Иван Дурнов и братья Платоновы: Степан Гарузов в люди выходит! Матрена, пристально смотря на мужа, шевелила губами, повторяя про себя заветные слова Степана, так же близкие ей. Пахом недовольно взглянул на них и, махнув рукой, пошел спать на подлавок.
– Ты, Пахомушка, цигарку-то дома потуши, а то, не дай господь, избу спалишь, – заметила мать.
– Спалю – землянку выроем, – ответил Пахом. – Пойдем, Захар, здесь тебе все одно негде лечь, на полатях жарко.
Захар отправился с Пахомом. Мать полезла на печь. Митька и Мишка давно уже храпели на полатях. А на шестке остыла всеми забытая картошка, которую Матрена сварила на ужин. Никто и не вспомнил о ней! До ужина ли было? Долго еще раздавался возбужденный голос Степана, рисовавшего перспективу будущей зажиточной жизни. А рядом с ним сидела Матрена, зачарованная его мечтами. Потом они легли на полу и долго не могли заснуть, ворочаясь на жестком тюфяке из ржаной соломы. Степан то и дело протягивал руку к пазухе жены, нащупывая узелок с деньгами, и на время успокаивался.
А утром, когда посерело ночное небо и заря разлила свой свет по полям, Степан и Матрена уже были на ногах. День начинался пасмурно, накрапывал тихий, теплый дождичек. Но это не остановило Степана и его жену. Они торопливо собрались, чтобы тронуться в дальнюю дорогу. Послезавтра в уездном городе начнется весенняя ярмарка, на нее они теперь и торопились.
Спустя некоторое время они уже шагали по дороге, поднимаясь на Ветьке-гору.
4
Уже около недели прошло, как вернулся Захар, но никак он не мог включиться в найманскую жизнь. В ячейку еще не ходил, не смея встретиться с Таней. Что он ей скажет? Какими словами оправдает свой побег? Но думай не думай, а целое лето дома сидеть не будешь. Да и нестерпимо хотелось ему посмотреть на Таню.
Сегодня с утра Матрена позвала его в лес за дровами.
– Зачем же вдвоем? Я один поеду, – сказал он.
– Вдвоем больше принесем.
На лошади поехать в лес Степану и не заикайся. Ему теперь не до дров, от зари до темна в поле. Кончив свою пахоту, нанялся пахать безлошаднику. Он словно хотел наверстать время, которое прожил без лошади, с завистью наблюдая, как пахали другие. Теперь он сам пашет, и пусть другие завидуют ему. Да что удивительного на себе нести дрова из лесу, все так делают, у кого нет лошади. Ходили же они раньше. Отчего же сейчас не пойти?
В лес Захар тронулся после завтрака. Взял с собой маленький топорик, веревку и, чтобы было веселее, поманил облезлую, несуразную Митькину собаку. Пошел берегом Вишкалея просто потому, чтобы побывать в тех местах, где когда-то бегал мальчишкой босиком. В поле виднелись пахари. Загоны доходили до самой реки. Некоторые из них зазеленели, а засеянные недавно еще были черными. Захар перешел на ту сторону и, как только выбрался из ракитника на луг, повстречал Григория Канаева с Дубковым.
