Текст книги "Лес шуметь не перестал..."
Автор книги: Кузьма Абрамов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава первая
Как прошла черная весть по стране,
Как разлилась черная весть по земле,
Без ветра лесные деревья зашатались,
Без росы луговые цветы склонились,
Ой, без облаков ясное небе потемнело…
(Из эрзянской песни)
1
В эту зиму старик Канаев не остался жить на салдинском пчельнике, пришел домой. Сделать это его заставил сын. Григорий не хотел, чтобы отец жил в работниках у кулака. Старик долго не соглашался оставить пчельник. Нелегко ему было расставаться с лесом: ведь всю свою жизнь он прожил там. После лесной тишины и одиночества ему трудно было привыкнуть к шумной жизни села. В первые дни даже дома не мог усидеть, уходил в баню соседа Цетора, чтобы ни с кем не встречаться, сидел там, плел лапти и тосковал о своем лесном одиночестве. И то надо сказать, что у Канаевых всегда люди: днем приходят к Марье, а вечерами, когда Григорий бывает дома, идут к нему. На сына он сердился, но уважение к нему заставляло не высказывать своего недовольства. Мало-помалу старик должен был смириться, зная, что сын ему не позволит вернуться в лес. Он не понимал, в чем здесь причина, не разбирался и в том, что ему толковал Григорий о кулаках-мироедах, о какой-то эксплуатации. Ему нужен был лес, нужно было тихое одиночество, а в этом его не понимали. Люди в селе ему казались суетливыми, вечно спешащими и в то же время болтливыми бездельниками. Он с затаенным удивлением смотрел на них, как они подолгу о чем-то разговаривают, возбужденно спорят и бестолково снуют из дома в дом. «Нет, раньше жизнь была спокойнее и тише», – думал он, присматриваясь.
Однажды под вечер к Канаевым зашел потолковать Лабырь. Григорий был дома. И старик Канаев только что вернулся из своей бани.
Заговорили о найманских делах.
– Дракин вчера сказывал, будто в ячейке решили общую мельницу строить. Правда, что ли, зятек? – спросил Лабырь у Григория.
Тот ходил по избе, погруженный в свои мысли. Не дожидаясь ответа, Лабырь продолжал:
– А общий пчельник, знать, нельзя сделать? Вот бы свату тогда нашлась работа.
Старик Канаев напряженно ждал, что скажет сын. Слова Лабыря о пчельнике пришлись ему по сердцу, но как-то не верилось в возможность этого. Лабырь такой человек, от него всего ожидать можно: взял да и ляпнул, чтобы посмеяться над стариком. Но на этот раз Лабырь говорил серьезно.
– Не только пчельник, все сделаем, – сказал Григорий и подсел к старикам. – Придет время – все у нас будет: и мельницы общественные, и пчельники, и машины разные, – говорил он. – Сначала создали кооперацию, теперь думаем организовать общественную мельницу, чтобы люди привыкали к коллективной жизни, привыкали работать плечо к плечу, а не прятались, как наш отец, по пустым баням…
От последних слов, сказанных вскользь, старый Канаев даже качнулся назад и недовольно провел рукой по седой бороде. Григорий же продолжал:
– Таким образом люди привыкнут жить сообща, и тогда уж создадим общее хозяйство на свободных началах.
– Это как так? – не вытерпел старик. – Все совместное будет?
– Все!
– И коровы и овцы?
– Говорю тебе – все.
– Гм… – недоверчиво отозвался старик и прикусил конец бороды.
Такое он за всю свою долгую жизнь слышал впервые.
– Чашки и ложки, поди, не будут общие?
– А чего в этом страшного? На фабриках и заводах теперь имеются столовые, куда рабочие ходят обедать. С собой, что ли, они таскают эти самые чашки и ложки?!
Это еще больше удивило старого Канаева. Он замолчал и не мог сообразить, как это так все будет общее. Ведь он всю жизнь жил одиноко и всегда стремился укрыться в таком месте, где меньше людей.
– Ну, а спать люди как будут?
Григорий рассмеялся. Глядя на него, засмеялся и Лабырь, хотя и сам не знал, как ответить на этот вопрос.
– Вот уж спать-то будут отдельно, – сквозь смех проговорил Григорий.
Чтобы показать себя осведомленным, Лабырь подхватил ответ зятя и стал растолковывать его по-своему.
– Значит, если у тебя жена умерла, один будешь спать, у меня жива, стало быть, с ней вместе буду спать…
Старый Канаев недоверчиво покосился на Лабыря, подумав при этом: «Туда же лезет, учить…»
Из сказанного больше всего понравилось старому Канаеву то, что можно сделать общественный пчельник. С каким бы рвением стал он работать на этом пчельнике, который принадлежал бы не Кондратию Салдину, а всем, всему селу! Он отдал бы для этого дела остаток своих сил, приложил все свое умение, накопленное за долгую практику. Старик только сейчас начал понимать, что жизнь пойдет совсем не такая, какой он ее представлял, сидя в глухом лесу. Его старым, привычным мыслям эти слова придали новую силу, словно кто-то заботливый в засушливое лето вылил ведро свежей воды под корень засыхающего дерева.
2
Марье Канаевой в эту зиму вечера казались не такими и длинными и скучными, как в прошлые годы. Исчезло глупое недоверие к мужу – исчезла и печаль. Марья только теперь стала понимать, что сама была причиной этой печали, потому что жила не одной жизнью с ним, не одними думами. И в домашних делах ей стало легче: свекор, как ни стар, все же крепок и во многом ей помогал. Марье иногда даже не верилось, что она так изменилась за эти два-три года. Конечно, изменения произошли не сразу. Нужно было многое пережить, чтобы освободиться от того, чему ее учили в молодости. Помогла ей и Татьяна Михайловна. После отъезда Захара Гарузова на учебу Марья оказалась для Тани единственной близкой подругой. Началось это с того, что Марья вечерами стала посещать собрания найманского актива. Одинокая Таня привязалась к Марье, часто наведывалась к ней. С помощью Тани Марья хорошо научилась читать.
Однажды она согласилась участвовать в спектакле, но просила не говорить об этом мужу. Ей хотелось удивить его. Вечерами она с Таней ходила на репетиции и молчала о том, где пропадает.
Как-то в воскресенье Марья сказала мужу, чтобы он непременно пришел в школу смотреть новый спектакль.
– Вместе пойдем, – отозвался Григорий.
– Мне надо зайти еще в одно место, – возразила Марья и вышла из дому одна.
Велико было удивление Григория, когда на сцене он увидел свою жену, сердце его начало усиленно биться.
Спектакль шел в самом большом классе школы. Людей набилось столько, что невозможно было вытащить руку, чтобы смахнуть пот с лица.
В пьесе говорилось о борьбе со старым бытом в деревне. Зрители, затаив дыхание, радовались и волновались вместе с «артистами». Марья под конец так вошла в свою роль, что ей казалось, будто это происходит у нее дома и она ссорится со своей матерью, Пелагеей.
– В меня, вся в меня, – говорил Лабырь, подталкивая соседа Филиппа Алексеевича, вместе с которым пришел посмотреть постановку. – Видишь, какая мастерица говорить-то. Так и надо, дочка! Руби их!
– Ты молчи, сосед, – останавливал его Филипп Алексеевич.
Когда занавес задернули в последний раз, в зале поднялся шум, слышались возгласы: «Давай еще!» Зрители неохотно направлялись к выходу. Все же класс понемногу опустел. Теперь шум слышался на улице. Люди делились своими впечатлениями, сравнивали сцены спектакля о событиями своей, найманской жизни. И долго еще по заснувшим улицам села раздавались говор и смех, пока за самыми запоздавшими не закрылись скрипящие калитки.
– Я только тебя боялась, знала, что смотришь на меня и считаешь мои ошибки, – говорила Марья мужу после представления, когда тот пришел за кулисы.
– И в голове у меня такого не было.
– Небось смеялся надо мной.
– А у тебя роль не смешная.
Они вышли на улицу. Время приближалось к полуночи. Тихо падал снег. Канаев и Марья не торопились. На повороте на верхнюю улицу их нагнали Таня и Лиза. Они хотели пройти мимо, но Канаев окликнул их:
– Чего вы так бежите? Смотрите, какая ночь: дышишь, словно холодную брагу пьешь… Ты, Лиза, что-то начинаешь отбиваться от подруг.
– Отбилась уж, дядя Гриша, – тихо ответила Лиза. – Вот только и вышла посмотреть спектакль, и то вся душа изболелась: будет теперь мне от свекрови баня, обязательно будет.
– А ты не смотри на нее, делай по-своему, – посоветовал Канаев.
– Живя одной семьей, так нельзя, она ведь всеми командует. Выйти на улицу не дает, – сказала Лиза, повернув к своему дому.
– Ее, Григорий Константинович, надо отправить учиться, – сказала Таня. – Иначе ей никак не поможешь. Надо ее вырвать из этой семьи. Там она никогда не увидит света.
Марье не понравились слова Тани, все-таки речь шла о семье ее матери, но вместо возражения она сказала:
– А какая теснота была в школе! Сколько оказалось желающих посмотреть спектакль!
– Да, подхватила Таня. – Нам нужен клуб, Григорий Константинович, а то молодежи негде собираться.
– Клуб будет, – заверил Канаев. – Я уже думал об этом. Договорюсь в волости насчет дома Артемия, вот вам целый театр.
– Как хорошо-то было бы, – обрадовалась Таня. – Все равно дом пустует.
Вскоре они расстались.
3
Таня вернулась домой немного усталая. Хозяева уже давно спали. Она осторожно, чтобы не потревожить их, поужинала и с лампой прошла в свою комнату. На столе лежало письмо от Захара. Его, наверно, принесли вечером. Таня взяла письмо, прижала к груди и, устроившись на постели поудобнее, стала читать:
«Добрый день, Танюша!
Тороплюсь ответить на твое письмо, которое ты написала в прошлую среду. Спасибо тебе за все найманские новости. Учеба у меня по-прежнему идет хорошо. От товарищей не отстаю, вот только с грамматикой большие неполадки, но грызу и ее. Как я тебе благодарен, Таня, за подготовку к учебе. Если бы мы с тобой не занимались, то многое для меня было бы темным присурским лесом. Труднее всего приходится с химией. Сроду не слышал, что есть такая хитрая наука. В ней все названия пишутся формулами, а я хоть убей – никак не отличу одну от другой.
Перед твоим письмом я от кого-то из Явлея получил пятьдесят рублей. Послать их, кроме тебя, некому. Я тебе как-то заикнулся, что иногда хожу на станцию разгружать вагоны. Давай, Таня, договоримся, чтобы ты больше никогда этого не делала. Твои пятьдесят рублей я пришлю обратно, подтверди, что их послала ты. А на станцию я хожу, чтобы не отвыкнуть окончательно от тяжелой работы, которую люблю с детства. В прошлом письме ты меня просила сходить к вашим. Знаешь, как-то неловко. Ну что я им скажу? Что Таня мой друг и мой товарищ, а дальше? Нет, уж лучше мы с тобой как-нибудь вместе сходим. Вот приедешь на каникулы и тогда сведешь меня к ним. У нас каникул не будет, потому что учиться начали поздно. Тебе, наверно, уже надоело читать мое длинное письмо? Ну, будь здорова. Если желаешь знать о Николае: он все-таки учиться не будет, думает сбежать. В городе нашел каких-то знакомых, ходит к ним ночевать. Жду письма.
З. Гарузов».
Таня откинулась на подушку и некоторое время думала о Захаре. Затем еще раз прочитала письмо. Заснула довольно поздно. А утром к ней из города неожиданно приехала мать, Анна Семеновна, еще бодрая, миловидная женщина лет сорока пяти, высокая и суховатая. Таня обрадовалась ей и немного испугалась: не случилось ли что-нибудь?
– Дома все у нас ладно, – успокоила ее Анна Семеновна. – Отец работает, братья учатся. У тебя все ли здесь в порядке?
Вопрос этот несколько озадачил Таню. Она не нашлась, что ответить, и заторопилась:
– Я сейчас сбегаю в школу, попрошу Пелагею Ивановну, чтобы она позанималась с моим классом. Я, мама, мигом сбегаю…
– Иди, иди, – сказала Анна Семеновна, испытующе-пристально рассматривая дочь.
Таня не знала, что и подумать. Она сбегала в школу и вскоре вернулась, застав мать беседующей с хозяйкой, женой Сергея Андреевича.
– Что же ты, мама, даже не предупредила о своем приезде? Мы бы тебе лошадь на станцию послали, – попеняла ей Таня.
– А кто это мы-то?
– Ну, я, Сергей Андреевич вот.
– Я и так хорошо добралась, попались найманские мужики, подвезли. Приехала посмотреть, как ты тут живешь. Сама небось не зовешь и не едешь.
– Да ведь работаю, мама.
– И летом работала?
– И летом некогда было, занималась тут с одним парнем, готовила его учиться в город…
– Знаю я этого парня, вот как раз поэтому и приехала.
– Откуда ты его, мама, знаешь? – с удивлением воскликнула Таня.
Но Анна Семеновна взглянула на хозяйку и тут же переменила разговор.
– Братья кланяются тебе, и отец кланяется. Совсем ты нас забыла.
Жена Сергея Андреевича поспешила выйти из избы, чтобы не мешать им.
– Ты еще, доченька, и не обняла меня. Подойди-ка сюда поближе, посмотрю на тебя как следует. Какая ты здесь стала…
– Хуже, мама, или лучше? – спросила Таня и снова вернулась к прерванному разговору. – Значит, Захар недавно был у вас, и вы с ним познакомились?
– Был, доченька, был, и не раз этот твой Захар был у нас, – сказала Анна Семеновна, слегка отстраняя от себя дочь. – Отцу он очень не понравился, да и мне тоже. Где же ты сыскала такого жениха?
– Погоди, мама, ты говоришь, что он у нас несколько раз был, но как же это?
– Да уж так вот, почитай, каждый день ходит, раза два деньги у отца занимал. Таня, говорит, пришлет – расплачусь с вами…
– Здесь что-нибудь не так, мама, – прервала ее Таня. – Я только вчера получила от него письмо. Он пишет, что не решается, не смеет пойти к вам…
– Не похоже на него, чтобы он не смел.
– Вот же его письмо, – сказала Таня, подавая конверт. – Это неправда, это не похоже на Захара!.. Погоди, погоди, а какой он из себя, мама?
– Белобрысый такой. Красотой-то его бог не обидел, а вот насчет прочего и говорить не хочется. Не понравился он нам. И насказал-то про тебя невесть чего, и живете-то как будто вы с ним уже вместе, как муж и жена…
– Ой, мама, вас обманули, это совсем не Захар, это кто-то другой бывал у вас!.. А-а, теперь я все поняла. Они там двое учатся, так вот другой-то и ходил к вам… Какая гадость!
Таня была так возмущена, что тут же хотела бежать к Лабырю жаловаться на Николая, но Анна Семеновна остановила ее.
– Не надо, беды большой не произошло, больше он к нам не придет. Мы сначала хотели написать тебе, но я решила сама приехать. Два года ты здесь, надо же посмотреть, как ты живешь.
Слегка успокоившись, Таня села писать письмо Захару.
4
Московские газеты все чаще сообщали о резком ухудшении состояния здоровья Владимира Ильича Ленина. И каждый раз, когда их привозил из Явлея почтальон Илья Коротыш, в сельском Совете собиралось много людей. С нетерпением развертывалась «Беднота», и кто-нибудь из грамотных вслух прочитывал газетное сообщение. Потом в продолжение вечера газета переходила из рук в руки, и каждый, кто как умел, разбирал эти черные строки, морща лоб и тыча в них пальцем.
Сергей Андреевич из сельсовета вышел вместе с Канаевым. Они поднимались по большому проулку к верхней улице. Сергей Андреевич всю дорогу хмуро молчал и только перед домом Канаева, когда они стали расходиться, проговорил:
– Не дай господь Ленину умереть, кто без него будет править мирскими делами?! – и зашагал дальше, даже забыв пожелать спутнику спокойной ночи.
Марья не ложилась спать в ожидании мужа. Заслышав в сенях его шаги, она засуетилась и стала собирать ему ужин. Но Григорий не торопился садиться за стол.
– Что так долго? – спросила она.
– В Совете был, товарищи там собирались, ну, засиделись…
– Чего же ты не садишься? Суп и так уже остыл.
– Не хочется.
– Ты чем-то расстроен, Гриша? Что случилось?
– Знаешь, Марья, нет причин радоваться… – тихо сказал Григорий.
Его слова кольнули Марью в сердце. Она заметила, что всегда подкрученные усы мужа были опущены вниз. Видно, за последние дни он их дергает часто.
– Газеты каждый день пишут об ухудшении здоровья Ленина. И сегодня читали… Кто знает, о чем прочитаем завтра…
Григорий говорил полушепотом, Марья по-бабьи горько вздыхала.
Коротенькие зимние дни были хмурые и холодные. Низкое солнце только изредка выглядывало из-за седых туч. Ночи бывали такими морозными, что трещали углы домов, и лопалась на деревьях кора.
В одну из январских ночей к Канаеву прибежал сельсоветский сторож и, тяжело переводя дыхание, опустился на край лавки.
– Ты чего, Игнатий Иваныч? – спросил Канаев.
Он еще сидел у стола. Марья в ожидании мужа одетая прилегла на постель, но тоже не спала.
– Скорей айда в Совет! Из Явлея с пакетом верховой прискакал, – торопливо заговорил Игнатий Иванович, немного отдышавшись.
– Отчего же ночью?
– Не знаю, ничего не говорил.
Канаев стал торопливо одеваться.
– Гриша, что такое? – с беспокойством спросила Марья.
Он промолчал и, лишь выходя из дому, сказал:
– Я, может, задержусь. Ты меня не жди, ложись.
Марья некоторое время стояла посредине избы, потом бросилась к одежде, стала одеваться. Через минуту она уже бежала по заснеженной улице.
В сельсовете Григория не было, не было и человека из Явлея. На столе валялся разорванный конверт. Спустя некоторое время сюда приковылял и Игнатий Иванович.
– Вот ведь какие молодые: после меня вышла – раньше меня пришла, – сказал он Марье.
– Что же, дед, такое случилось? – вырвалось у Марьи.
Старик даже вздрогнул от неожиданности. Он и сам ничего не знал. Кряхтя, снял коротенькую шубенку, спиной прислонился к горячей голландке.
– Это, может, какое-нибудь собрание в волости собирают, – сказал он, чтобы успокоить женщину.
– Какое собрание может быть в полночь?
Игнатий Иванович и сам так думал, но надо же было как-нибудь объяснить появление этого нарочного из Явлея.
– Так смотря какое собрание, – сказал он. – А то и в полночь придется пойти. Я вот тебе расскажу такой случай…
Но Марья не стала слушать его, перевязала шаль, застегнула крючки шубы и вышла. Через минуту после ее ухода и Игнатий Иванович оделся, пошел в церковную сторожку к старику Прокопу, чтобы вместе обсудить это непонятное происшествие.
А Марья медленно шла по большому проулку, потом свернула на улицу и не заметила, как миновала свою избу. Ночь дышала холодным, жгучим ветром с севера. Покрытые снегом и инеем деревья смутно синели под слабым светом, исходящим от далеких звезд.
Заснуть Марье, как и многим в эту ночь, не пришлось. Вернувшись к себе в избу, она, не снимая шубы и шали, села на лавку. Так и просидела до самого утра, мучительно думая: что же произошло?
5
Едва Кондратий Салдин утром успел умыться, как пришел Лаврентий Захарович. Он быстро засеменил в переднюю избу, снял шапку и стал истово креститься на образа. Кондратий с удивлением смотрел на него. Наконец не вытерпел, спросил:
– С чего ты так молишься?
– И ты молись, кум, весть тебе принес, – сказал Лаврентий, продолжая креститься. – В прошлую ночь Иван Дурнов приехал из-за Суры, по дороге заезжал в Явлей погреться. Так вот, в Явлее толкуют, что умер…
– Кто умер?! – сорвался с места Кондратий.
– Ихний самый большой умер…
Лаврентий перестал молиться, провел ладонью по безбородому лицу и опустился на стул.
– Я думаю, теперь все изменится. Без него государственными делами некому править, – говорил Лаврентий опешившему Кондратию. – Что же, кум, молчишь?
– Погоди, кум, не совсем понял еще. Стало быть, о Ленине говоришь?
– Как раз о нем, – кивнул головой Лаврентий и опять провел ладонью по лицу. – Теперь и нам дремать не следует, теперь все они словно морозом тронуты…
– Да, – протяжно произнес Кондратий. – Только вот не знаю, как все это обернется: к лучшему или к худшему?
– К лучшему, кум, к лучшему! – пропищал Лаврентий.
– Есть от чего к лучшему, человек умер, – раздался из-за голландки голос Елены. Она еще была в постели, но не спала. – Бога вы не боитесь! – продолжала Елена.
– Молчи, кума, сама не знаешь, что говоришь, – сказал Лаврентий.
– Вы вот больно много знаете! – рассердилась Елена и босая, с растрепанными волосами прошла к зеркалу.
– Теперь хоть, может, налог с нас немного скостят, – опять заговорил Лаврентий, поднимаясь с места. – Пойду к Чиндянову наведаюсь.
Лаврентий быстро ушел, а Кондратий с неудовольствием покосился на жену.
– Обулась бы сначала, потом уж выходила к людям, – сказал он.
– Чего мне твои люди?
Кондратий махнул рукой и подсел к столу. Старуха Салдина поставила на стол завтрак. Но Кондратию теперь совсем не хотелось есть. Сообщение кума и мысль: «Что теперь будет?» – не давали ему покоя. Он ходил по избе и сосредоточенно думал.
– Кто умер, Кондратий? – спросила старуха.
– Ленин. Знаешь такого? – И взглянул на своего работника Егора Петухова, стоявшего в дверях с шапкой в руках.
– Тебе чего, Егор?
– Про кого ты сказал, Кондратий Иваныч? Плохо чего-то слышать стал.
– Ленин, говорю, умер! – громко сказал Кондратий.
Из рук Егора выпала шапка, но он не заметил этого, медленно повернулся к выходу и, споткнувшись о порог, вышел во двор.
«Кто знает, как это все обернется?» – думал Кондратий, глядя на шапку Егора. А старуха что-то бормотала себе под нос, осеняя крестом заплывшее, мешковатое лицо.
– И ты туда же, – недовольно отозвалась Елена. – Чего ты у бога просишь, старая колдунья? Да разве у бога об этом можно молить?! Хоть бы знала, кто этот человек-то…
– Очень даже знаю, очень даже понимаю, снохушка, кто устроил эти новые порядки – без царя да без бога! Теперь, наверно, и старые деньги в ход пойдут. Слава богу, что мы их сумели вовремя спрятать. Поди, целехоньки они там, Кондратий?
Кондратий молчал, надвинув на глаза седые лохматые брови.
Старуха засуетилась, забегала по избе, торопливо оделась и выкатилась во двор. Там, взяв железную лопату и лом, она вошла в избушку скотника, предварительно выслав со двора Егора, бродившего как потерянный.
Запершись изнутри, старуха легко, словно с ее плеч свалилось лет двадцать, освободила от старых ульев и разного хлама часть пола, ломом вывернула две половицы и попробовала копать. Однако земля оказалась мерзлой, пришлось долбить ломом. Она работала, не чувствуя ни усталости, ни боли в суставах. Пробив мерзлый слой земли, взялась за лопату. Так она выкопала довольно большую ямку, на дне которой увидала холстяной сверток. Старуха торопливо, с жадностью схватила его и вдруг резко выпрямилась: в руках у нее оказались лишь прелые обрывки холста. «Говорила же я: не в холст надо их завернуть», – с досадой проворчала она и, опустившись на корточки, осторожно взялась за сверток. Холст под ее судорожно вздрагивающими пальцами рвался, как размокшая бумага. Наконец она добралась до толстой пачки денег, почерневших от плесени. Старуха попыталась отделить от пачки несколько бумажек, но они рвались и рассыпались, как и холст, в который были завернуты. «Пропали деньги!..» – взвыла она протяжно.
6
Еще до возвращения Канаева из Явлея о смерти Ленина знало уже все село. Эта печальная весть плыла, подобно тени темной тучи, стирая краски и гася взгляды. Газеты еще не успели дойти до Наймана, и многие в душе таили сомнение: да полно, так ли это? Может ли такое быть? И спешили услышать от других, что это неправда.
Из Явлея Канаев пришел пешком. Перед сельским Советом стояла группа мужиков. Завидев Канаева, они двинулись к нему, но по выражению его лица поняли все и сняли шапки, склонили головы.
Вскоре перед сельским Советом собралась толпа. Пришли мужчины, женщины – молодые, старые. Канаев молча поднялся на крыльцо. Из сельского Совета ему навстречу вышел Пахом Гарузов.
– Траурный флаг не вывесил, тебя ждал, – сказал он. – Может, думаю… – Он отвернулся, чтобы скрыть слезы. – Не верится, Григорий Константиныч…
Канаев повернулся к народу, снял шапку. Сразу стало тихо, как в пустой избе.
– Старики! Умер Ленин, – проговорил он и помолчал, сдерживая волнение.
По рядам прошло легкое движение. Люди сдвинулись ближе к друг другу и ссутулились, словно приняв на свои плечи непомерную тяжесть. Сквозь мутную пелену, застилавшую глаза, Канаев видел наклоненные головы, хмурые морщинистые лица. Откуда-то из задних рядов донеслось женское всхлипывание.
– Товарищи! – опять заговорил Канаев. – Ленин умер, велика потеря, неизмеримо велика, но дело его будет всегда жить, оно не умрет никогда! Он, товарищи, останется у нас в сердцах и всегда будет с нами, в сердцах детей наших и внуков!..
Канаев говорил и видел, как у многих по бородатым лицам текли слезы, и какую силу надо было иметь, чтобы сдержать их! Он говорил и слышал, как над самой его головой затрепетал красный флаг с черными каемками по краям…
Давно уже Канаев кончил свою недлинную речь, а люди все еще стояли, словно ожидая чего-то, боясь остаться наедине со своими мыслями.
В тот же вечер два человека принесли Канаеву заявления о вступлении в партию, через несколько дней – еще три человека. Так в Наймане родилась ячейка партии. В ней, кроме Канаева и Пахома Гарузова, теперь были Василий Дракин, Надежкин, Стенькин, Сульдин, Татьяна Михайловна.
