Текст книги "Лес шуметь не перестал..."
Автор книги: Кузьма Абрамов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)
Глава вторая
Горше горького у богатого вино,
Тверже камня у богатого хлеб.
(Из эрзянской народной песни)
1
В большом пятистенном доме Кондрата Ивановича Салдина праздновали именины единственной шестилетней дочери, Наденьки. Гостей было не так уж много. Родня у Салдина небольшая. Жена его, Елена Петровна, взята из города, братьев и сестер у него нет, дядья и тетки давно повымерли. Все гости – близкие ему найманские богатеи.
Они разместились за двумя сдвинутыми столами. Сам хозяин стоял в конце одного из столов и, растопыривая то и дело толстые короткие руки, призывал гостей есть и пить вдоволь.
Росту Кондратий Салдин небольшого, с узкими отвислыми плечами, книзу толстоват, так что его фигура на коротеньких, слегка кривых ногах напоминает грушу. Большая с проседью голова прочно сидит, словно на подставке, на толстой жилистой шее. Самая выдающаяся часть его скуластого лица – большой мясистый нос с глубокими рябинками на конце и с лиловой родинкой, величиной в большую горошину. Когда Кондратий говорит спокойно, родинка почти не шевелится, но стоит ему вспылить, заговорить с раздражением, как она начнет дрожать и прыгать. Его маленькие глазки, подобно ярким светлячкам, выглядывают из-под нависших над припухлыми веками бровей. Широкий, словно щель, с тонкими губами рот его скрыт под жесткими рыжими усами. Борода у него реденькая, как сухая рыжеватая растительность на плешивой горе. Во всей его грушеобразной фигуре чувствуется какая-то скрытая цепкость. Когда он идет, быстро семеня коротенькими кривыми ножками, кажется, что он не ступает, а цепляется за землю. Эта цепкость угадывается и в его широких ладонях, испещренных за шестьдесят лет жизни глубокими линиями удач и неудач. Удач у него бывало всегда больше. Давно, лет сорок тому назад, после смерти отца, он, двадцатилетний парень, остался хозяином небольшой водяной мельницы, двух лошадей, коровы и трех десятков овец. Все тогда говорили, что не справиться ему по молодости лет с салдинским хозяйством. Однако он не только справился, но и приумножил его за последующие сорок лет. Отцовскую старую мельницу он переделал на ческу; в найманском лесу, в лощине под названием Белый ключ, наладил ободное производство; рядом же, на широкой поляне, устроил пчельник на восемьдесят ульев; на высоком бугре в полверсте от села поставил ветряную мельницу. Еще совсем недавно, во время мировой войны, в 1916 году, в городе по сходной цене он купил двигатель и на площади за церковью построил вторую мельницу, известную на всю округу. «Мордвин пошел в гору», – говорили про него.
Елена была третьей женой Кондратия. Женился он на ней перед самой войной, когда ему было уже пятьдесят лет с лишним, а ей – всего лишь тридцать. Она была вдовой городского мещанина и жила со своей матерью, мелкой базарной торговкой.
С первой женой Кондратий прожил тринадцать лет. Женили его в ранней молодости. Старому Салдину нужна была здоровая, сильная работница, и он сам выбрал себе подходящую сноху, не считаясь с желанием сына. За тринадцать лет жизни с ней у Кондратия не было ни одного ребенка. Умерла она, надорвавшись, когда вместе с Кондратием устанавливала на мельнице жернов. Он подваживал тяжелый камень ломом, а она поддерживала руками. Случилось так, что лом вдруг выскользнул из рук Кондратия, и жена рухнула вместе с камнем на землю. Не долго по ней печалился муж. Не прошло и года, как он женился на второй.
Вторую жену ему выбрала мать, Матрена Дмитриевна. Вторая жена была по душе Кондратию. Прожил он с ней два года. Но детей и у нее не было. Матрена Дмитриевна уговорила ее сходить на поклонение в дальний монастырь, к святой иконе. Она ушла и больше не вернулась. Говорили, что она с какими-то странниками пошла на поклон к киевским мощам. Кондратий ее так и не дождался. Около двадцати лет он оставался соломенным вдовцом, пока наконец найманский поп, отец Гавриил, не разрешил ему жениться в третий раз. В трудах и в заботах прошли эти длинные и одинокие годы, скрашиваемые удачами и прибылями от его заведений. Какая уж там женитьба в пятьдесят с лишним лет, когда все молодые годы прошли без любви, без женской ласки. Но Кондратий Салдин по-своему смотрел на любовь. Ему нужен был сын, в котором он видел бы продолжателя салдинского рода. Да только не везло Кондратию. За восемь лет жизни с Еленой у них родилась лишь одна дочь. Как ни ворожила Матрена Дмитриевна, какими травами и снадобьями она ни поила сына и сноху, в каких монастырях ни побывала – ничего не помогло. В конце концов Кондратий рад был и дочери…
Пьют гости за здоровье Наденьки, пьют и закусывают студнем, домашней жирной колбасой, пожелтевшим от времени салом, пышными пирогами, начиненными мясом, сдобной кашей с яйцами, пьют и поют старинные песни, сохранившиеся в памяти. Полная чарка с самогонным спиртом то и дело ходит из рук в руки, ходит и будоражит головы гостей, развязывая их языки на веселые, откровенные разговоры. Чарку иногда сменяет довольно объемистый двурогий деревянный ковш с темными узорами и с яркими зелеными звездочками по бокам. После самогона гости охлаждаются холодным, со льда, медовым квасом, тоже хмельным. На столах рядом с деревянными раскрашенными тарелками сверкают золотистыми узорами фарфоровые, купленные хозяином на городской толкучке в прошлый, голодный год. Деревянные ложки перемежаются с блестящими железными, есть даже несколько серебряных, приобретенных таким же образом, как и тарелки. Вилок нет: эрзяне не привыкли ими пользоваться; ложки и те редко пускаются в ход, закуска с тарелок берется прямо руками.
За столом на самом почетном месте, под иконами, сидит Лаврентий Захарович, крестный отец Наденьки. На его цветущих щеках играют небольшие ямочки, придающие его лицу насмешливое выражение. Темные усы у него аккуратно расправлены и подкручены, как у щеголя, под ними всегда прячется довольная улыбка. На первый взгляд он очень мягкий и приятный человек, а лицо кажется даже красивым, однако, вглядевшись пристальнее, невольно начинаешь замечать в нем что-то отталкивающее. Найманские жители его очень не любят и за глаза называют Кыртымом, но по необходимости обращаются к нему с уважением. До революции он имел две лавки: большую – в базарном селе Явлей, меньшую – в Наймане. После революции у него осталась только найманская лавка.
Рядом с ним сидит его дородная половина – Анастасия. Она, как и хозяйка дома, Елена, одета по-русски. На ней красная сатиновая кофта и синий сарафан. На плечи накинут большой шелковый платок с яркими красными цветами, как у цыганки. Концы платка едва сходятся на груди.
С другой стороны возле Лаврентия – найманский поп, отец Гавриил. Его черная ряса расстегнута, длинные темные с проседью волосы рассыпались по плечам, в широкой, до ушей, густой бороде сверкают дрожащие крошки студня. Пот крупным бисером катится по широкому лбу и по лоснящимся щекам. Он говорит громко, густым басом, но медленно, с расстановкой. Чувствует себя непринужденно, шутит с женщинами.
Рядом с попом горбится сосед Кондратия, Артемий Осипович. Он почти не вмешивается в застольную беседу гостей, ест мало, но пьет за всех. До революции Артемий Осипович был самым видным человеком на весь уезд. По всей волости у бедняков он скупал и арендовал земли, имел несколько собственных участков, выделенных ему во времена столыпинщины, и каждую осень вокруг за бесценок скупал хлеб, чтобы, выждав время, поставлять его втридорога в губернский город или дальше по Волге. Но все это в прошлом. Теперь у Артемия Осиповича остался только огромный каменный дом, единственный каменный дом в Наймане, и опустевшие просторные амбары на задворках. Жена у него умерла, сын ушел к белым в гражданскую войну и пропал без вести. Он жил один со своей младшей сестрой, которая раньше была где-то в монастыре и недавно появилась в Наймане. Не тот теперь стал Артемий Осипович. Если его друзья Салдин и Кыртым начинали поднимать головы, думали не поддаваться суровым законам новой жизни, то он на все махнул рукой и предоставил себя обстоятельствам. Недаром говорят, что от бури крупная птица чаще гибнет, чем мелкая.
И последний гость из мужчин – Иван Данилович Дурнов, крепкий найманский житель, богатей нового склада. Он еще недавно вышел из середняцкой гущи села и только что начинает расправлять свои мужицкие плечи. Это рослый и здоровый мужик с широкой бородой, с крупным красным лицом и с большими воспаленными глазами. Рядом с ним – его красивая чернобровая жена, ярко разодетая в вышитую руцю поверх рукавов и пулая. Она кажется непомерно толстой, но это только от костюма. На самом деле она высокая и стройная, года на два моложе мужа, которому пошел сороковой. Из женщин обращает на себя внимание еще сестра Артемия Осиповича, Аксинья. На ней полурусский-полуэрзянский костюм; поверх белой вышитой рубахи надета синяя кофта, на голове теплая шапочка на вате. Жиденькие волосы перевязаны сзади темной ленточкой и выглядывают из-под шапочки, как утиный хвост. Она и сама-то походит на птицу с длинным острым носом. Аксинья отказывается от каждого стакана, отмахивается руками и головой, удивленно повторяя: «Что вы? Что вы, православные, как же можно мне пить?» Однако под конец оказалась довольно пьяной.
За столом между мужчинами идет оживленный разговор о нэпе, про который вот уж второй месяц пишут московские газеты. Лаврентий Захарович весь раскраснелся. Он то поворачивается к отцу Гавриилу, то через стол лезет к хозяину и, довольный, расписывает какую он теперь заведет торговлю. Голос у него неожиданно писклявый, явно не соответствующий его сложению Ямочки на щеках так и играют.
– Не верю! – гудит ему в ответ бас отца Гавриила.
– Как не веришь? – пищит Лаврентий.
– Тут какая-нибудь мышеловка.
– Политикой играть нельзя! – поддерживает кума и Кондратий.
А поп гудит свое:
– Вы думаете, Ленин пустит такую политику, которая будет на потребу вам?
Артемий Осипович молча, в подтверждение слов соседа, поднес кукиш к самому носу Лаврентия. Палец у него с черным от грязи ногтем был измазан в горчице. Потом растопыренной пятерней он схватил налитый ему стакан и опрокинул в рот. Отец Гавриил, замешкавшись с огромным куском студня, только мотнул головой: так, мол, и я думаю.
– А по-моему, друзья, тут будет война, новая война против нас, – заговорил Кондратий. – Конечно, из ружей палить не станут…
– Как знать, – прервал его охмелевший Дурнов.
– И войск с генералами не будет, а все же добивать нас будут. И чем вы думаете? Капиталом!
Лаврентий тонко захихикал, отворачиваясь, а поп Гавриил, немного подумав, веско пророкотал:
– Пожалуй, золотые слова.
– Нет, ты погоди, кум, смеяться, – продолжал Кондратий развивать свою мысль. – Нас мало, а их тысячи, этих голоштанников-то, вроде наших найманских Гарузовых и Лабырей.
– Пусть их хоть миллион будет. Да разве в такой драке большинство когда-нибудь побеждало?
– А их и вправду миллион, Кондратий Иванович скостил немного, – сказал поп хихикающему Лаврентию.
– Все одно, все одно, – повторил Лаврентий, отмахиваясь от попа рукой.
– Будущее покажет, как повернется дело, – сказал Кондратий и начал опять разливать самогон.
Поп говорил как бы сам себе, соглашаясь с Кондратием:
– Да, насчет капиталу ты правду сказал. Это оно так и будет. Народится новый капитал и посильнее вашего, посильнее всяких оружий.
– Оружие со счета тоже скидывать не надо. Может, кое-где придется и его в ход пустить, если капитал не осилит, – ответил ему Кондратий.
– Про такие вещи, кум, – и вслух! – зашикал на него Лаврентий, пугливо оглядываясь по сторонам.
– Да здесь все свои, – успокоил его Кондратий.
Артемий Осипович, не дожидаясь других, молча опрокинул в рот налитый стакан, взял щепотку соли и положил на язык.
– Не верю я всему этому, – мрачно прогудел он, словно из пустой бочки.
Потом он опустил лохматую голову на стол и, поворачивая ее из стороны в сторону, завыл старинную песню:
Ты гуляешь-пьешь, саранский эрзя,
Гуляешь – ничего не знаешь…
Но песня, к радости окружающих, неожиданно оборвалась. Артемий Осипович поднял голову и попросил налить ему еще. Кондратий подвинул было ему тарелку с мясом, но он оттолкнул ее и подставил стакан. Когда ему налили, он, прежде чем выпить, долго смотрел сквозь вонючую жидкость на дно стакана, словно хотел разглядеть там свой завтрашний день, но самогон был такой же мутный, как и его глаза.
Кондратий в это время наставительно говорил Лаврентию Захаровичу:
– На нашем месте, кум, теперь надо чаще поглядывать по сторонам, чтобы знать, в какую сторону идти, не напролом, а ощупью: сначала попробовать, можно ли ступить, а то провалишься…
– Золотые слова, – басил ему в ответ отец Гавриил.
А Лаврентий Захарович тихо хихикал.
Наденька, за здоровье которой пили и ели за столом, не понимала, о чем спорили собравшиеся в их доме дяденьки и тетеньки. Она смирно стояла, прислонившись к мягким коленям бабушки, и светлыми бусинками синих глазенок поглядывала на гостей. Ее совершенно не занимали грубые голоса споривших, куда приятнее было слушать ласковый шепот бабушки, которая, наклонясь к ней, наставляла внучку, как нужно благодарить гостей за поздравления и подарки. Эти подарки она сложила на подоконник и теперь радостно поглядывала на них. Больше всех ей понравилась огромная кукла в розовом платьице с голубыми шелковыми ленточками в маленьких косицах. С нею она не хотела расставаться и крепко прижимала к себе. Наденьке казалось, что сегодня ее особенно любят, даже чужие дяденьки и тетеньки, которые так громко и весело разговаривают. Сегодня она не боялась даже попа Гавриила, который всегда ходит весь в черном, не боялась и дяди Артемия из красного кирпичного дома. К Наденьке иногда подходила мать. Она наклонялась к ней и горячими маслеными губами целовала ее в лоб или в щеки. От нее пахло чесноком и самогоном, и Наденька украдкой тщательно вытирала место, которого касались ее губы, недовольно морща маленький носик.
А за столом все жарче разгорался спор о том, кто теперь займет главенствующее положение в жизни, коль в Москве повернули политику в новую сторону. Чаще всех звенел тонкий, режущий ухо голос Лаврентия, ему вторил густой бас попа Гавриила, а голос Кондратия, слегка шепелявившего, в общем шуме рокотал ровно, назидательно. В разговоры мужчин иногда вмешивались и женщины, особенно Анастасия. Она никак не могла примириться с тем, что муж открыл торговлю только в Наймане. Зачем кому-то другому уступать место в Явлее, где раньше у них всегда бывала такая крупная выручка? Елена, чтобы успокоить расходившуюся куму и не допустить ссоры, подсела к ней и вызвала на песню. Она высоким, но сильным и ровным голосом затянула:
Мальчишечка-бедняжечка…
Но Лаврентий прервал ее:
– Вот, кума, нашла какую. Что же, одна ее будешь петь? Давай нашу, эрзянскую. Он писклявым голосом затянул:
Лаврентий чуть было не сорвался, но Анастасия подхватила песню, за ней и остальные. Пели все. Даже старуха Салдина иногда присоединялась к зычным голосам охмелевших гостей. И только один Артемий Осипович молча катал по столу свою большую лохматую голову, опрокидывая стаканы и тарелки и бессмысленно вращая покрасневшими белками мутных глаз.
2
Далеко за полдень перевалило апрельское солнце, когда Захар вернулся от Самойловны во двор хозяина. Из дома долетали голоса подгулявших гостей, слышалось пение. Захар прошел в маленькую избушку, стоявшую во дворе. Зимой здесь держали телят и ягнят, а теперь была небольшая столярная мастерская, где готовили запасные ульи. Здесь же, прямо на стружках, Захар расстилал свою постель. Он снял пиджак и хотел прилечь, но вспомнил, что надо почистить конюшню. Выпустив во двор двух лошадей, принялся за работу. Он и не заметил, как в задних воротах появился нежданный человек. Это был волостной милиционер Прокоп Миронович Стропилкин.
Стропилкин был грозой самогонщиков волости, но частенько бывал у них и желанным гостем. Стропилкин разведал, что на этих днях Салдин гнал самогон, и решил хотя бы ошарашить его веселую компанию, раз уж не удалось поймать Салдина на месте преступления. Но у Стропилкина была, как говорится, слабость. Когда он ловил самогонщиков, эта слабость часто брала верх. Тогда он напивался до одурения и терял свое несложное вооружение, состоящее из пустой револьверной кобуры и ржавой кавалерийской шашки. Может быть, эта слабость и сейчас привела его к Салдину.
– Тебе что, праздников нет? – сказал он Захару, обходя свежий навоз, чтобы не запачкать блестевшие сапоги.
– Какие праздники? – не понял Захар.
– Сегодня же воскресенье! Да и твои хозяева, кажись, гуляют…
Он подошел ближе и спросил как-то вкрадчиво:
– Слушай-ка, гуляют, что ли?
– Не смотрю за ними, что они делают, – с неохотой ответил Захар.
Он ударом о порог очистил вилы и направился в дальний угол конюшни. Но Стропилкин остановил его.
– Погоди ты. Скажи: самогон Салдин гнал?
– Я же сказал тебе: не смотрю за ним. Это твое дело, требуется – поймай.
– Укрываешь?
– Одного такого укрыл уже, – усмехнулся Захар. – Да что ты пристал ко мне? Вместо того чтобы болтать со мной, нагрянул бы туда, где пьют самогон, может, и тебе перепало бы.
– Ты смотри у меня, грубиян! Во-первых, ко мне, как представителю власти, как должностному лицу, надо обращаться на «вы», а не тыкать. Необразовщина, учить вас все надо. Во-вторых, не твое дело – перепадет мне или не перепадет. Твое дело вон чистить кулацкие конюшни да помалкивать, – сказал Стропилкин, придерживая длинную кавалерийскую саблю, которая висела у него на широком желтом ремне с исцарапанной медной пряжкой.
Захар ничего не ответил. Скрывая улыбку, он отошел от него и снова взялся за вилы. А Стропилкин зашагал к сеням.
Однако появление Стропилкина было замечено. Пока он разговаривал с Захаром, старухе Матрене Дмитриевне случилось выйти во двор. Она мигом смекнула, что это за гость, и, как могла, быстро юркнула обратно в дом.
Ее сообщение переполошило гостей. Они было встали из-за стола, но хозяин их успокоил.
– Без колготни, друзья. Все оставайтесь на своих местах. Найдем средство против этой грозы. Коль он пожаловал сегодня, значит, с похмелья. А человеку с похмелья известно, что надо.
Гости слегка успокоились, каждый опять занял свое место. Салдин схватил с лавки огромную бутыль с самогоном и завертелся с ней по избе, выискивая, куда бы ее сунуть.
– Эту штуку все-таки на время надо убрать куда-нибудь, а то она вся ему одному достанется.
– Гряди ко мне, Кондратий Иваныч, – пророкотал поп Гавриил, привстав и протягивая через стол руки.
– Куда ты ее? – спросил Кондратий, подавая ему бутыль.
– Эх, выручайте, святые угоднички! Ну-ка, Захарыч, приподними вон ту, которая в самом углу, большую-то богородицу, – сказал он Лаврентию, кивнув на иконы.
Тот полез на лавку и помог Гавриилу пристроить за иконами бутыль с самогоном.
– Самое надежное место. Ни один дурак не домыслит заглянуть туда, – заверил поп Гавриил, садясь обратно на лавку, и тише, только одному Лаврентию, сказал: – В оное время за ними и не то прятали. С божьей помощью все сходило, сойдет и сейчас.
Спокойствие попа Гавриила передалось и другим гостям, и праздничное настроение кое-как было восстановлено. Женщины между тем добавили на стол закуски, разлили по стаканам медовый квас и со скрытым беспокойством стали ждать.
Стропилкин, как только вошел, сразу понял, что его приход предупрежден. Хозяин словно ожидал его появления. Он торопливо засеменил к нему навстречу, предлагая заранее приготовленное место за столом. Но Стропилкин отстранил его от себя и, шагнув на середину комнаты так, что заскрипели половицы, во все стороны повел носом, вынюхивая воздух.
– Где самогон?! – гаркнул он, не обращаясь ни к кому в отдельности.
– О каком самогоне это вы, Прокоп Мироныч? – сказал Кондратий, опять подходя к нему.
– Зачем нам этот самогон, сыночек? У нас и без него, слава богу, есть чем угощать желанных гостей, а вы у нас завсегда самый желанный гость, – сказала старуха Салдина, приближаясь к нему с другой стороны.
– Да, товарищ Стропилкин, так оно лучше будет, подойдите сюда, поближе к столу, – подал свой голос и Лаврентий.
Стропилкин стоял посреди комнаты, шаря глазами по углам, покосился на старуху, процедил сквозь зубы Лаврентию:
– Твои товарищи по лесам рыщут.
Но тут вмешалась Елена, и все сразу изменилось. Одной рукой придерживая подол длинного клетчатого сарафана, а другой поднося полный ковш хмельного медового кваса, она встала перед ним и поклонилась.
– Уважьте, Прокоп Мироныч, выпейте на здоровье, – сказала она, играя густыми бровями.
Трудно было устоять против такой просьбы, и Стропилкин не выдержал. Он как-то приосанился, молодцевато положил руку на эфес сабли, поправил пустую кобуру и, смущенно улыбаясь Елене, взял из ее рук ковш. А она все стояла в поклоне, поблескивая большими голубыми глазами. Стропилкин одним махом осушил ковш.
– Из твоих рук я бы что-нибудь покрепче выпил, – подмигнул он, стирая желтую пену с усов и направляясь к столу.
– Всему свое время, Мироныч, – вставил Кондратий, сопровождая его.
Потом незаметно на лавке опять появилась бутыль с самогоном, и Стропилкин, окруженный заботой почти всех салдинских гостей, так захмелел, что отстегнул и отставил все свое вооружение.
Но праздник все же был испорчен. За столом были не все свои; больше не вели откровенных разговоров, не затягивали песен. Чернобровая Варвара увела своего Дурнова, боясь, что он сцепится со Стропилкиным. За ними ушли и Лаврентий Захарович с женой, потом – сестра Артемия Осиповича, а за ней вскоре исчез и поп Гавриил, на ходу напялив соломенную шляпу с широкими полями. Вскоре из гостей остались лишь Стропилкин и Артемий Осипович, которые теперь сидели рядом, как самые закадычные друзья, и каждый другого в чем-то старался убедить.
– Ты в нашем деле ничего не понимаешь… – хрипел Стропилкин.
– Нет, ты погоди, погоди… – словно из пустой бочки, бубнил ему в ответ Артемий Осипович.
Кондратий стоял тут же, угощал их, чертыхался про себя и ждал, когда они наконец уберутся.
Провожая кума и куму, Елена прошла во двор, на заднее крыльцо. Ей не хотелось возвращаться в дом, где оставались те трое, и слушать их пьяную болтовню. Легкая апрельская прохлада приятно освежала захмелевшую голову. Елена хотела выйти в сад, но ее взгляд невольно задержался на Захаре. Окончив работу, он по пояс голый стоял к ней спиной у колодца и умывался. Она плотнее прикрыла за собой дверь, сеней и прислонилась плечом к косяку. Весеннее солнце яркими блестками играло на мокром, еще не успевшем загореть теле Захара, переливаясь радугами в мелких брызгах, летящих от него в стороны. Елена видела, как от легких движений мускулистых рук ритмично ходили на его спине широкие лопатки, и невольно вспоминала тело мужа, рыхлое, с рыжими жиденькими волосками и с отвисшим животом. Она скрестила на груди горячие руки, крепко прижимая их к себе, словно боясь, что они увлекут ее туда, к колодцу, увлекут, чтобы потрогать эти узлы мускулов и крепко стиснуть не испещренную морщинами шею молодого парня. Елена отвела в сторону глаза, чтобы избавиться от этого внезапного желания. Под навесом у конюшни стояла пара гнедых. Лошади скрестили свои длинные шеи и, шевеля чуткими ушами, похрапывая, теребили губами друг другу холки. Возле лошади терся жеребеночек с коротким волнистым хвостом.
Захар кончил умываться и пошел под навес, где лежали его рубашка и полотенце. Елене вдруг захотелось, чтобы он обернулся, она крикнула:
– Ты что же не идешь обедать?
Он повернул к ней раскрасневшееся от холодной воды лицо. В ее голосе, в блеске ее голубых глаз он уловил что-то новое, доселе незнакомое. Захар смутился и, не найдя, что ответить, бросил:
– У вас гости…
– Да что они тебе, иди обедай.
Елена торопливо сошла с крыльца и через задние ворота вышла в сад.
В саду было тихо, и только еле уловимый, но еще довольно свежий ветерок шептался с голыми ветвями яблонь, вишневых кустов и слив, усыпанных горошинами набухших почек. Еще день-два, и эти ветви покроются светлой клейкой зеленью. Елена подобрала подол длинного сарафана и прошла сквозь кусты смородины и крыжовника в густые заросли черемухи, где была вкопана небольшая скамеечка. Она опустилась на нее, закутала плечи в шаль и сосредоточенно притихла, вслушиваясь в шорохи пробудившегося сада. У ее ног хлопотливо сновали муравьи, переваливаясь через сухие былинки. На солнечной стороне толстой ножки скамейки ярко-красным пятном скучилось целое семейство божьих коровок. Она невольно остановила на них свой взгляд. Вот одна пара отделилась от общей кучи и медленно поползла вверх, вот другая сорвалась с ножки скамейки и покатилась на землю, к муравьям. Под теплыми, ласковыми лучами весеннего солнца в каждой козявке, в каждой былинке просыпалась великая сила жизни, ни с чем не сравнимая, неукротимая.
Елена вдруг почувствовала, что ей грустно. Она долго оставалась в саду, не замечая ни времени, ни прохлады вечера. Наконец, поеживаясь и плотнее натягивая концы шали, встала. Солнце уже село, сизый прозрачный туман легким дымком обволакивал сады и огороды. Елена отломила несколько веточек еще не распустившейся черемухи и пошла домой.
3
Кондратий, провожая пьяного Стропилкина, предложил отвезти его прямо в Явлей.
– Нет, в таком виде в Явлей нельзя, – запротестовал тот, качаясь на длинных ногах, точно подбитый журавль. – В Явлее начальство, а начальство – оно того… заставит кудахтать…
Они вышли на середину улицы.
– Куда же тебя? Может, у меня переночуешь? – спросил его Кондратий.
– Что? – многозначительно сказал Стропилкин, силясь остановить на нем мутный взгляд. – Чтобы я, да при исполнении служебных обязанностей, ночевал у кулака? Никогда! Ты у меня и думать не смей об этом! Подавай мне председателя сельского Совета!..
Он вырвал из рук Салдина свою руку и, пошатнувшись, как жердь, повалился на дорогу. Сидевшие поблизости на бревнах молодые парни и девушки громко засмеялись. Салдин помог ему встать. Отряхнул от пыли его гимнастерку и брюки.
– Вы что же это, над представителем власти гоготать?!
Стропилкин направился было к молодежи, но Кондратий удержал его, уговаривая:
– Чего с глупых возьмете, Прокоп Мироныч? Разбегутся сейчас, и все тут. Никого не поймаете.
Останавливаясь и падая, они наконец добрались до избы председателя Найманского сельсовета Максима Андреевича Чиндянова. Тот встретил их на крыльце. Это был мужик лет под пятьдесят, с широкой бородой с проседью.
– Где ж ты его подобрал? – спросил председатель, слегка приподнимая на голове высокий синий картуз с маленьким козырьком.
– У меня был. Дочкины именины справляли, ну и зашел…
– Что?! – вдруг встрепенулся Стропилкин, словно его подтолкнули сзади; он уже успел примоститься на ступеньках крыльца, привалясь к ним и запрокинув голову.
– Как же, Прокоп Мироныч… – начал было Кондратий, но Чиндянов прервал его:
– Иди подсоби.
Они взяли Стропилкина за руки и за ноги, поволокли в избу и уложили на конике.
– Человек меры своей не знаете – сказал Чиндянов, когда они опять вышли на крыльцо.
– Считай, один целую бутыль выхлестал.
– Вот и разобрало его…
Кондратий ушел, торопливо семеня вдоль улицы коротенькими кривыми ногами. Дома обволакивались сизыми апрельскими сумерками, навевая тихий покой. Салдин, уставший, отяжелевший от хмеля, заранее предвкушал мягкую теплоту высоких перин и подушек, умело взбитых проворными руками Елены. Вдруг он услышал пыхтение движка за церковью. «Что бы это могло быть? – подумал он вслух, не веря своим ушам. – Да как он смел, чумазый шайтан, пустить без позволения двигатель?..» Кондратий, неловко перепрыгнув через канаву, промытую весенней водой, чуть ли не бегом пустился к своей мельнице, огибая церковную ограду.
А дело было в том, что из Явлея приехали на двух подводах молоть посыпку для лошадей волисполкома. Возчик, не застав дома хозяина, направился к кузнецу Петру, ранее работавшему у Кондратия машинистом. Ключи от мельницы и теперь находились у него. Кому-нибудь другому кузнец без ведома хозяина не стал бы молоть, но для волостного исполкома решил пустить двигатель. Они уже заканчивали, и задержись хозяин еще немного у Чиндянова, обошлось бы без шума. Кондратий, как только прибежал на мельницу, остановил двигатель, с руганью накинулся на кузнеца, отнял у него ключи, стал гнать возчика. Кузнец, не очень разговорчивый, обидевшись, отошел в сторону и молча вытирал ветошью измазанные нефтью руки. Однако Кондратий все же догадался, что подводы не найманские. До его слуха донеслось недовольное бормотание возчика: «Чай, не свои – казенные…» Было нерасчетливо ссориться с волисполкомом. «Камень в рукаве держи, но улыбайся», – подумал Кондратий и сказал возчику:
– Ты что же, знако́м, сразу не сказал, что из волости? Мы для вас найдем и нефть, и время. Я ведь думал, что это какой-нибудь засурский руз[6]6
То есть русский из-за реки Суры.
[Закрыть] приехал, шныряют тут то и дело. – И, обернувшись к кузнецу, словно к главному виновнику происшествия, крикнул: – Ну, чего стоишь, иди пущай!
Он до конца оставался на мельнице и даже помог грузить мешки.
– Ты, знако́м, еще когда придется, приезжай, милости просим, завсегда будем рады. И волостному старшине так скажи, что, мол, завсегда рады, – говорил он, провожая подводы.
Оставшись вдвоем с кузнецом, Кондратий, сверкнув маленькими глазками из-под нависших рыжих бровей, негромко процедил сквозь зубы:
– Тоже мне еще нашелся почитатель власти. Не смей больше трогать ключи!
– На кой мне сдались твои ключи! – угрюмо проворчал кузнец, направляясь к выходу, но неожиданно обернулся и угрожающе сказал: – А почитанием власти ты меня не попрекай! Слышишь?! Власть наша! Если не нам ее почитать, так кому же?
Это было так неожиданно, что Кондратий невольно сник. Кузнец ушел, а Кондратий с грустным вздохом опустился на порог и тупо уставился в серую муть вечера. Надо было идти домой, но тело его так отяжелело, что не хотелось даже пошевелиться. Немного посидев, он все же пересилил себя, кряхтя, поднялся на ноги и стал запирать мельницу.
Было уже совсем темно, когда Кондратий брел домой. В голове у него все время вертелись слова кузнеца: «Власть наша!» Грозное предупреждение почудилось в них. Словно что-то острое и холодное пронзило его сердце. Несказанной отчужденностью вдруг повеяло от родной улицы, по которой он ступал шестьдесят длинных лет, от этой полукруглой площади со старой, посеревшей от времени церковью, взметнувшей в холодное звездное небо свою неуклюжую, обсиженную вороньем колокольню с железным крестом. Все здесь было родное и в то же время чем-то необъяснимым отдаленное от сердца. Погруженный в мрачные мысли, Кондратий не заметил в темноте, как набрел на канаву. Правая нога его вдруг провалилась в холодную снеговую воду, и он грузно упал, больно стукнулся обо что-то бедром. Со злостью выругался, медленно поднялся и, хромая и охая, заковылял к своему крыльцу.
