Текст книги "Лес шуметь не перестал..."

Автор книги: Кузьма Абрамов

– Там переждем, пока спадет река. С делянкой все равно задержимся денька на три, – ответил Дурнов. – Так бы не к чему торопиться, но я слышал, что кооперация хочет опередить нас и перехватить делянку.

Лучшего довода и придумать нельзя было. Кондратий больше не заставил уговаривать себя. Он сказал Елене, чтобы та собрала ему сумку с продуктами денька на три, а сам вышел во двор готовить лошадь.

Вскоре они выехали по той же явлейской дороге, по которой час назад верхом на лошади Лабыря уехал Григорий Канаев. Дорога вся уже была разбита, ездили по ней только верхом. Следов проезжающих нельзя было разобрать в жидком месиве снега и грязи. Не доезжая версты полторы до Явлея, Кондратий и Дурнов свернули влево, к реке, на той стороне которой чернел массив смешанного леса. Деревянные строения лесничества скучились на опушке и издали казались поленницами дров.

– Того и гляди сегодня ночью тронется лед, – сказал Кондратий, когда они спустились к реке.

– Хорошо, хорошо, – оживленно ответил Дурнов.

– Не понимаю, чего здесь хорошего? – недовольно заметил Кондратий. – Загородит река нас на недельку, вот тебе и будет хорошо.

– А мы тем временем выкупим липы, пускай тогда ихняя кооперация торкается сюда – делянка будет в наших руках.

Нельзя было не согласиться с Дурновым, рассчитал он все это очень умно, и Кондратий молчаливо одобрил его.

Вода выступила поверх льда, но ее было не так много. Лошади с пугливой осторожностью пошли по скользкому льду.

– Не дай господь, полынья где-нибудь, – сказал Кондратий. Иван Дурнов внимательно следил, где ступали лошади, и старался запомнить, в каком месте они спустились к реке и в каком месте вышли на другой берег. Время от времени он качал головой и что-то шептал себе под нос. Но Кондратий этого не видел и не слышал.

В лесничестве работа давно уже кончилась, и в канцелярии они застали только сторожа.

– Придется вам до завтра обождать, – сказал он приезжим.

– Мы так и метили, знако́м, чтобы, значит, к завтрему, – ответил Дурнов. – Местечко нам где-нибудь определи на ночь да сенца лошадям.

– В конторе посторонним не полагается, – возразил сторож и, немного повременив, предложил: – Разве в мою сторожку, и лошадей там под навесом поставите.

Дурнов сказал, что они ему заплатят, и сторож заторопился, привел их в небольшую избушку, принес охапку сена на постель и оставил хозяйничать.

Кондратий и Дурнов расположились на полу. В избушке было тепло, даже жарко.

– Эх, тронул ты меня из дому, теперь бы вот на мягкую постель, рядом с Еленой, – сказал Кондратий.

Но Дурнов не склонен был разговаривать. Он растянулся чуть ли не на всю длину избушки и притих, положив руки под голову. За единственным окошечком избушки хмурились весенние сумерки. Кондратий и не заметил, как забылся сном.

…Проводив мужа, Елена до самого вечера не отходила от окна. Ждать было некого, но глаза как-то сами собой следили за случайными прохожими. Уложив Надю, она было опять подсела к окну, но вскоре опустились сумерки, и на улице стало темно. Не вздувая огня, она стала готовиться спать. В задней избе время от времени приглушенно стонала свекровь. Елена была готова задушить ее, только чтобы не раздавались эти стоны.

Во дворе неистово залаяла собака, послышался крик о помощи. Елена спрыгнула с постели и в одной рубахе выбежала туда.

– Полкан, Полкан! – позвала она и подбежала к человеку, стоящему посреди двора. Елена сразу узнала Николая: он беспомощно размахивал руками, пытаясь спастись от собаки. – Ты как попал сюда? – с удивлением спросила Елена, придерживая пса за ошейник.

– Укроти этого зверя, потом уж спрашивай, – взмолился Николай. – Весь пиджак и штаны разорвал.

Елене с трудом удалось посадить разъяренного пса на цепь.

– Где же ты зашел-то?

– Через забор. Я думал, она у вас на цепи.

Елене было и смешно и жаль его.

– Ну, пойдем в избу… зашью пиджак-то.

Когда они проходили через заднюю избу, с печи со стоном свесилась старуха Салдина.

– Никого нет. Дрыхни, – ответила Елена.

Николай прошел за ней в переднюю и остановился посредине избы, ожидая, пока Елена засветит огонь. Она в темноте надела сарафан, перевесила лампу за голландку и лишь после этого зажгла ее. Николай снял пиджак, не спуская с нее глаз.

– Садись, чего стоишь, словно столб? – сказала она стрельнув в него глазами.

Николай было направился к постели, чтобы сесть рядом с ней, но она остановила его.

– Не сюда. Эка какой ты: не успел войти в избу, уж на постель лезешь. Садись вон за голландку на пол, а то тебя в окно видно, не ко вдове пришел.

– Эх, Елена, все сердце ты мне высушила. Как мы с тобой тогда с базара ехали, с той поры не нахожу покоя, – заговорил Николай, опускаясь на пол рядом с кроватью.

– Говори тише, а то Надю разбудишь, – зашептала она, дотронувшись до его плеча босой ногой. – Ехала-то я, а ты пешком за мной бежал.

Николай промолчал, она спросила:

– Скажи, зачем ночью лез к нам через забор?

– Говорю же тебе: все сердце ты у меня высушила!

– Да тише ты ори! Что я, глухая?

Николай недовольно покосился на Надину кровать и затих. Елена напрасно боялась разбудить дочь: Надя не спала. Она проснулась, еще когда вошел Николай, и украдкой наблюдала за ними, слегка приподняв край одеяла.

– На, иди еще к кому-нибудь заберись во двор, – сказала Елена, кончив зашивать пиджак.

– А штаны? – спросил Николай.

– Может, еще что-нибудь зашить тебе? – улыбаясь, спросила Елена. – Ну, давай, скидай штаны, если не стесняешься меня.

– Как же быть? Не могу же я вернуться домой в таком виде, мать меня со свету сживет, – возразил Николай, вопросительно глядя на Елену.

– Ну, давай, давай, снимай, не стану глядеть на тебя, пока ты без штанов будешь сидеть.

Когда же все было зашито и приведено в порядок, Николай оделся, обулся и с пиджаком в руках застыл посередине избы. Елена не торопила его. Она с полуулыбкой глядела на него, поправляя на коленях сборки сарафана.

Николай понимал, что если сейчас уйдет ни с чем, то для него другого такого момента больше не будет. Он шагнул к лампе и одним махом потушил ее, затем бросил пиджак и в темноте нащупал Елену.

– Ты что, в прятки теперь со мной будешь в темноте играть? – отозвалась та, отодвигаясь от него.

Но это не было похоже на сопротивление.

Ушел от Елены около полуночи. Было темно. Но на небе сквозь редкие облака кое-где мерцали одинокие звезды. Вдали за огородами глухо шумел вырвавшийся из-подо льда Вишкалей. Николай не торопясь брел домой. У ворот их дома была небольшая куча соломы, привезенной еще по санному пути с гумна для новой крыши. Ребятишки солому истоптали. И вот у этой соломы Николай увидел лошадь. Он удивился: чья бы она могла быть и почему ночью бродит по улице? Николай попытался подойти ближе – она шарахнулась в сторону. Но Николай все же узнал свою лошадь. Повод недоуздка свисал вниз, попадал ей под ноги и мешал бежать. Николай вдруг вспомнил, что на ней сегодня верхом ездил в Явлей Канаев. «Что же он бросил ее у ворот?» – подумалось ему. Он с трудом поймал лошадь и завел во двор. Она словно была чем-то напугана и мелко дрожала. Зайдя в избу, Николай сказал об этом отцу. Тот слез с печи и стал одеваться.

– Тут что-то не так, – говорил он с беспокойством. – Гриша не мог бросить лошадь. К Канаевым ты не заходил? – спросил он Николая.

И, не дожидаясь ответа, поспешно вышел на улицу.

6

Марье Канаевой не спалось. С вечера она поджидала Григория, но потом решила, что он остался ночевать там, и легла. Однако заснуть не могла. Непрошеные мысли не оставляли ее. То ей вспоминалось письмо Васьки Черного, то ей вдруг становилось страшно за мужа, который, может, теперь, ночью, по расквашенной оттепелью дороге пробирается из Явлея; думала о его беспокойной и трудной работе, о намеках Васьки в письме, что Лаврентий Кыртым собакой ходит по его следам. Наконец она, замученная бессонницей, вскочила с постели и стала в темноте одеваться. С печи раздался голос свекра:

– Ты не спишь, сноха?

– Да вот Григория чего-то нет, – ответила она. – Обещался вечером приехать, а не приехал.

– Гарузовский-то не ходил с ним? Сходила бы узнала, может, они где вместе были, – заговорил старик, видимо обеспокоенный тем же, чем и Марья.

Отыскав шубу, она хотела одеться, но раздумала:

– Чего же я буду ночью беспокоить людей, он, поди, там остался ночевать.

Из сеней донеслись шаги, Марья радостно кинулась к двери. Но это был всего лишь ее отец. Его поздний приход озадачил Марью. Она с беспокойством ожидала, что он скажет.

– Что же это у вас: не спите, а огня нет? Дома, что ли, Гриша-то?

– Он из Явлея еще не приехал, – ответила Марья.

– Да? – протяжно и неопределенно произнес Лабырь.

Это «да» нехорошо отозвалось в душе Марьи. Она почувствовала, как сразу похолодели у нее ноги и руки.

– Надо сходить к Пахомке Гарузову, лошадь пришла, а Гриши нет, – сказал Лабырь.

Он полез в карман за трубкой, но, не найдя ее, с досадой махнул рукой. Немного помолчав, опять заговорил:

– Лошадь, конечно, может, и из Явлея убежать, у нее, у проклятой, есть такая сноровка, если, скажем, плохо привяжешь или плохо ворота прикроешь. Но все же к Пахомке надо сходить. Сбегай, Марья, к Пахомке, а я в Совет спущусь.

Марья не двинулась с места.

– Чего же ты стоишь?! – крикнул на нее Лабырь.

С печи, крякая, стал слезать старик Канаев.

Мысленно успокаивая себя, Марья поборола минутное малодушие, надела шубу, отыскала шаль и вместе с отцом вышла на улицу. Они сразу же расстались. Не разбирая тропинок, Марья быстро пошла вдоль темной улицы, стараясь ни о чем не думать, ничего не предполагать.

Гарузовы спали. Марья постучала в окно. Спустя некоторое время через окно раздался голос Матрены.

– Пахома мне надо! – крикнула Марья.

Матрена узнала Марью по голосу и стала звать ее в избу, но Марья отказалась.

– Пусть Пахом скорее выйдет, – сказала она.

В окнах избушки показался свет. Марья ждала, прислонясь плечом к стене. Как ни успокаивала она себя, как ни старалась быть твердой, но беспокойство охватывало все ее существо. Наконец Пахом вышел, без шапки, в одной рубашке.

– Гриша почему-то не вернулся из Явлея, лошадь пришла, а его нет, – заговорила она, отделясь от стены.

– Лошадь пришла, а его нет? – с тревогой переспросил Пахом.

Некоторое время длилось молчание. От слабости Марья опять прислонилась к стене.

– Погоди, я сейчас оденусь, – сказал Пахом и скрылся во дворе.

Когда они шли по темной улице к сельскому Совету, Пахом старался успокоить ее.

– Ты зря не волнуйся. Куда ему деться? Не приехал ночью, завтра будет, – говорил он, хотя и сам волновался не меньше Марьи.

В избе сельского Совета Игнатий Иванович и Лабырь пытались разбудить пьяного Стропилкина. Но тот только мычал в ответ. Завидев Пахома и Марью, они бросились к ним и, перебивая друг друга, стали рассказывать, что, когда Игнатий Иванович выходил к своей кооперации, он слышал на той стороне Вишкалея выстрел, а затем видел, как по большому проулку оттуда же проскакала чья-то лошадь. И вот Игнатий Иванович с той поры все будит Стропилкина. Однако его попытки поставить пьяного на ноги ни к чему не привели. Не помог ему и Лабырь.

– Откуда ты слышал выстрел-то? – переспросил Игнатия Пахом.

– Точно не могу определить, – отвечал старик. – Вроде с Ветьке-горы, только знаю, что с той стороны. Уши-то, уши-то у меня не те уже стали, – с огорчением закончил Игнатий Иванович.

Пахом вдруг заметил, что Марьи нет в избе.

– Беги за ней, – сказал он Лабырю. – Не оставляй ее одну, а я этого сейчас подниму.

– Напрасно стараешься, – безнадежно проговорил Игнатий Иванович. – Лучше и сам беги туда.

Пахом не стал тормошить Стропилкина, как это делали до него. Он взял ведро воды и, попросив деда Игнатия повернуть Стропилкина лицом вверх, вылил воду прямо на лицо и голову пьяного.

– Гляди-ка, а я и не сообразил этого, – сказал дед. – Как бы он не захлебнулся.

– Ничего этому треклятому не будет, ведро самогонки, поди, выхлебал и то не захлебнулся. Отстегивай ему рубашку – на грудь еще полью.

Так они привели Стропилкина в чувство. Прежде чем проснуться, он свалился с лавки, сел на пол и бессмысленно ворочал глазами, силясь сообразить, что с ним происходит. Сильный пинок Пахома окончательно вернул его к действительности.

– Это ты меня, что ли, пнул? – спросил он.

– Тебя убить, пьяницу, мало! – крикнул Пахом.

– Да как ты смеешь представителя власти… – начал было Стропилкин, с трудом поднимаясь с пола.

Но Пахом уже не слушал его. Он торопливо говорил Игнатию Ивановичу:

– Сейчас же сбегай за Дракиным, потом зайди к Сульдину, зови всех коммунистов в Совет, и пусть они меня здесь ожидают. А мы со Стропилкиным, пока они соберутся, сбегаем туда, за Вишкалей.

– Что такое? Что случилось? – спрашивал Стропилкин, почувствовав по голосу Пахома что-то неладное.

Он проверил свой наган, подтянул ремни и стал искать форменную фуражку, но так и не нашел.

– Что опять потерял? – со злостью заметил ему Пахом. – Тогда пойдем без нее.

– Вчера, помню, вроде у меня на голове была… – бормотал Стропилкин, следуя за Пахомом, хотя не имел ни малейшего представления о том, что происходит.

Они со Стропилкиным направились в сторону вишкалейского моста, откуда, по рассказу деда Игнатия, донесся выстрел. Дорогой Пахом рассказал о своих предположениях насчет Канаева. Стропилкин сразу же остановился.

– Зачем же тогда мы туда идем? – спросил он. – Надо действовать не так. Сейчас же необходимо закрыть все дороги, ведущие из села, и ни единой собаки не выпускать из Наймана, пока не выяснится обстановка.

Пахом оценил правильность предложения Стропилкина.

– Пойдем соберем коммунистов, а то дед Игнатий до утра будет бегать, – сказал он. – Да ты шапку, что ли, где-нибудь достань, а то ведь с мокрой головой ходишь.

– Зайдем выпросим у кого-нибудь, – равнодушно ответил Стропилкин.

Когда все было организовано, как предложил Стропилкин, Пахом и Дракин с фонарем в руках отправились по явлейской дороге. Перевалили за Ветьке-гору, но на дороге ничего такого не обнаружили.

– Надо верхового послать в Явлей, – предложил Дракин, когда возвращались обратно, – может, мы зря всю эту бучу подняли.

– Не зря, Вася, – отвечал Пахом. – Выстрел, понимаешь, выстрел, и лошадь одна прибежала. Тут что-то не того… А в Явлей пошлем, сейчас же пошлем…

На мосту они встретились с Лабырем. Тот метался в поисках дочери, которая, выбежав из Совета, словно провалилась сквозь землю.

Так продолжалось до самого утра. Послали в Явлей верхового и теперь ожидали его.

Утром, когда над лесом зажглась заря, когда хмарь ночи ушла на запад, Канаева нашли недалеко от вишкалейского моста, немного в стороне от дороги. Он лежал лицом вниз, уткнувшись головой в подтаявший снег. В стороне от него валялась его выцветшая армейская фуражка с темным следом пятиконечной звезды на околыше. Одна рука была подвернута под него и до самого плеча смочена кровью. Другая протянута вперед, и между сжатыми пальцами высовывался рыжеватый клок лошадиной шерсти. Он, видимо, свалился с лошади, когда, напуганная выстрелом, она шарахнулась с дороги и поскакала.

Канаева принесли в клуб и положили на стол, сняли занавес и накрыли его тело. Таня хотела обмыть ему лицо, но Пахом остановил ее.

– До приезда следователя ничего нельзя трогать, – сказал он вполголоса.

Приковылявший сюда старый Канаев сидел на краю сцены. Он несколько раз пробовал встать и подойти к телу сына, но его ноги всякий раз подкашивались, и его с двух сторон подхватывали люди и отводили на место. Он теперь сидел и медленно покачивался из стороны в сторону, словно под напором ветра, которому он хотел противостоять. Недалеко от старика, у окна на улицу, стоял Петька, прижавшись горячим лбом к холодному потному стеклу, и напряжением воли старался и не мог сдержать слез, ручейком текших по щекам. Он смотрел сквозь мутную пелену слез на голые кусты обломанной сирени и думал об убитом отце. Он думал, что отец уже больше никогда не придет домой, что он никогда не услышит его голоса, не увидит его мягкой и доброй улыбки. Петька закрыл глаза, чтобы не видеть эту мутную пелену слез перед собой, и еще плотнее прижался к холодному стеклу.

А Марьи все не было. Некоторые высказывали предположение, что она ночью могла уйти в Явлей. Пахом снарядил несколько комсомольцев искать ее. Он, казалось, за эту ночь постарел, голос его огрубел, глаза ушли далеко под лоб, не мигали и смотрели холодно.

7

Убийство Канаева разразилось, словно гром в ясный солнечный день. Многих оно потрясло так глубоко, что они бродили как тени. Канаев был хорошим товарищем, всегда готовым помочь в нужде. Даже и те, для которых он был просто председателем Совета, смерть его встретили с сердечной болью. Нелегко было смириться с тем, что этот здоровый, сильный человек лежит, будто срубленное дерево.

В клуб, где лежало тело Канаева, люди входили бесшумно, так же бесшумно выходили. Никого ни о чем не спрашивали, не знали, кого в этом винить. Однако Пахом все же заставил Стропилкина взять под арест Лаврентия Кыртыма и посадить в темную конюшню во дворе сельсовета. Игнатия Ивановича с охотничьим ружьем Дракина заставили охранять его. Лаврентий был страшно напуган, все повторял одну и ту же фразу: «Пропал, заместо собаки пропал…»

Из Явлея первым приехал Дубков, в тарантасе, запряженном парой. Рядом с ним сидела Марья.

Она ночью, как только услышала от Игнатия Ивановича про выстрел за Вишкалеем, в чем была пустилась по явлейской дороге. Подгоняемая страшным предчувствием, она быстро шла по разбитой дороге, не замечая ни холодной весенней воды под ногами, ни вязкой грязи, ни топкого, и еще кое-где оставшегося снега. В Явлее от знакомого домохозяина, где обычно останавливался. Григорий, она узнала, что он поздно вечером выехал в Найман. Сомнений у нее больше не оставалось – с Григорием в дороге что-то случилось. Вскоре за ней приехал посланный Пахомом верховой Надежкин. Они вместе направились прямо к Дубкову. Всю дорогу Дубков успокаивал ее, но, когда они въехали в село, когда заметили необычайное движение людей по улицам, а возле клуба целую толпу, все стало ясно. Марье помогли слезть с тарантаса, подошедшие женщины подхватили ее под руки и хотели увести прочь от клуба, но она покачала головой и еле слышно выдавила из себя…

– Я знаю – он там, ведите меня к нему…

Ее повели туда, где лежало тело Канаева. Она легла грудью на край стола, склонилась головой к нему и так застыла, словно одеревенела. Ее лица не видно было, шаль сдвинулась на шею, открыв побелевшие, как бумага, кончики ушей. Ее восковая рука осторожно легла на бездыханную грудь мужа, судорожно ухватившись за покрывало. Кто-то шепнул, что она сейчас упадет, и те же женщины, которые ее привели, поспешно шагнули к ней и встали по бокам.

Лошадей Дубкова завели во двор клуба, где под тесовым навесом Лабырь, Сульдин и еще несколько мужиков обстругивали свежие сосновые доски на гроб. Дубков молча кивнул им и вошел в клуб.

Вскоре верхом прискакал и начальник явлейской милиции. У клуба перед ним, в островерхой шапке деда Игнатия, предстал на редкость трезвый Стропилкин. Он хотел своему начальнику доложить о случившемся, но тот махнул рукой и прошел мимо.

– Значит – все, вопрос решен, – огорченно произнес Стропилкин. – Коли ругать не стал, стало быть, мне больше не быть представителем власти.

Дубков с начальником милиции пошли в сельсовет.

– Надо сейчас же, по свежим следам начать расследование, – торопил начальника Дубков.

– До приезда следователя и судебного врача мы все равно ничего не можем предпринять, – отвечал начальник милиции, но все же решил допросить Кыртыма.

Позднее в сельсовет привели Архипа Платонова, который, как выявилось, где-то был ночью.

На следующий день из уезда наконец добрались следователь, прокурор и судебный врач. Они осмотрели покойника, сделали вскрытие и разрешили положить его в гроб. Здесь же, прямо в клубе, близкие друзья Канаева обмыли его тело, одели и положили в гроб. Дубков сам организовал почетный караул. Собрались родные, знакомые, друзья и все те, которым был дорог этот скромный деревенский деятель. А таких было так много, что они не умещались в просторном клубе. Несколько престарелых женщин оплакивали покойника. Из общего гула причитаний больше всех слышался голос Пелагеи, тещи Григория. Она была в белом платке, повязанном поверх кокошника, в длинной белой руце. Печальная мелодия причитания плыла в раскрытые настежь окна, явственно слышались слова, обращенные к покойнику:

 
Ой, Гриша, хороший мой,
Ой, Гриша, кормилец мой,
Не на свое место ты свалился,
Не на своей постели успокоился – ух, ух, ух!
Не мы тебе постелили
Эту жесткую постель,
Не мы положили
Под твою голову эту подушку – ух, ух, ух!
Черные душманы приготовили
Тебе этот тесный домик.
От семьи, товарищей
Черные душманы тебя оторвали – ух, ух, ух!
Ой, Гриша, хороший мой,
Ой, Гриша, кормилец мой,
Красивый стан-рост твой
Мы в белое одели.
По берегу реки, по лугу,
По первой зеленой травке
Мы прошлись-ходили,
Красивых цветов нарвали – ух, ух, ух!
 
 
Эти красивые – перед тобой,
Эти цветы рядом с тобой.
Протяни руку, потрогай.
Открой глаза, посмотри – ух, ух, ух!
Товарищи, родные кругом тебя,
Дети твои возле тебя.
Ты встряхнись-ка, поднимись,
Встань на свои ноженьки,
Просвети свое лицо – ух, ух, ух!
Ой, Гриша, хороший мой!
Ой, Гриша, кормилец мой!
Заговори-ка с нами,
Скажи нам умное слово…
 

До позднего вечера раздавались печальные голоса причитавших, и до вечера не пустел битком набитый клуб. Одни уходят – другие приходят. И только когда ночная хмарь траурным покрывалом одела затихшие улицы села, когда черная темень подошла к самым окнам домов, около гроба остались самые близкие люди, но и их оказалось очень много.

Следователь на другой день уехал в Явлей. За ним верхом Стропилкин повел Лаврентия и Архипа.

Дубков остался хоронить Канаева. Вся площадь перед избой сельсовета была черна от народа. Все село собралось сюда – и старики и молодые. Дубков произнес прощальное слово. На площади было тихо, и только слышался сдержанный плач женщин. Когда стали опускать обтянутый красным кумачом гроб, Марья бросилась за ним. Несколько человек подхватили ее и оттащили от ямы. Она бессильно забилась в их руках.

Марья почти не помнила, как привели ее домой. Перед ее потемневшими глазами все еще высился могильный холмик, загородивший от нее окружающее. Во всем теле чувствовалась страшная усталость, словно она прошла бесконечный путь и теперь свалилась на дороге, не имея сил двигаться дальше. Оказавшись дома, она мутными от слез глазами обвела неубранную и холодную избу. Ведь еще совсем недавно здесь было так хорошо и весело, светло и тепло, теперь же остались только печаль, горестные воспоминания. Но изба не была пуста. Ее глаза поочередно останавливались на близких и знакомых лицах. Вот Пахом сидит у стола и разбирает бумаги Григория, Он, наверно, все еще ищет то письмо Васьки, необходимое для следствия. Вот Таня с красными и опухшими от слез глазами. Вот вечно веселый и насмешливый Дракин. Только он теперь хмурый, молчаливый, непохожий на самого себя. Вот свои: отец, Агаша, Николай, вот соседи, соседки. Все пришли, чтоб разделить с ней это большое горе, чтобы не одной ей оно свалилось на плечи. А Петька что-то копошился перед печью, ему кто-то помогал. Вскоре в печи запылало яркое пламя, потянуло легким запахом дыма и теплом.