Текст книги "Лес шуметь не перестал..."
Автор книги: Кузьма Абрамов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)
– Убил, сына убил!.. – с криком спрыгнула с печи Пелагея.
– Молчи! – цыкнул на нее Лабырь. – Я на тебя ни разу не поднимал руку, а сейчас…
Пелагея, испуганная его страшным взглядом, метнулась к двери. Никогда еще она не видела таким своего мужа. Но Лабырь отбросил в сторону колодку и подошел к снохе.
– Прикройся, Лиза, – сказал он ей дрожащим от волнения голосом.
Лиза попыталась вскочить, но со стоном опустилась на пол. Лабырь подхватил ее, помог подняться, затем подвел к постели и прикрыл ей ноги одеялом. Из ее разбитого носа капала кровь, растрепанные кудрявые волосы были рассыпаны по плечам.
Видя, что муж занят снохой, Пелагея бросилась к сыну и захлопотала около него. Николай уже оправился от удара и теперь сидел на полу, щупая голову. Лабырь, не взглянув на них, вышел из избы. Лиза, превозмогая боль во всем теле, поспешно стала одеваться. Ей было страшно оставаться с этими людьми наедине. Однако свекровь не выпустила ее. Лишь ночью тайком оставила Лиза этот дом, в котором провела столько безрадостных дней.
Целую неделю Лиза никуда не выходила. Ее распухшее лицо было покрыто синяками. А на тело страшно было посмотреть, всюду от ног до плеч виднелись черные следы тяжелой колодки. Таня предоставила ей свою комнатку и постель и ухаживала за ней. Она требовала от Сергея Андреевича, чтобы тот отвез дочь в больницу и передал дело в суд. Но Сергей Андреевич хмуро молчал и уходил из дому, когда она об этом заговаривала. Мать Лизы просила ее никому об этом не говорить, просила об этом и сама Лиза. Таня все же не послушалась их и рассказала Канаеву. Тот выслушал ее и сказал:
– До суда доводить не следует, такие вещи случаются каждый день. Воспитывать надо людей, Таня, а не судить…
– Но это же преступление, Григорий Константинович! – возмущалась она. – Так избить женщину!..
– Во многих из нас еще сидит эта звериная дикость, бороться с ней надо. И сколько тут еще предстоит нам поработать! А суд что?.. Ну, осудим одного, другого, и на этом, думаете, конец будет? Ручаюсь: завтра же опять кого-нибудь в суд придется тащить. И что всего хуже – не поймут, за что их судят. Не поймут, потому что веками так было… Я думаю, что Лизе пока надо остаться у своих, а там видно будет, придумаем что-нибудь. Скорее всего, Николай сам к ней с повинной придет, и они помирятся. Может, даже Николай к Сергею Андреевичу и жить пока перейдет. В ихней семье он переменится.
Слова Канаева оправдались. Однажды вечером к Сергею Андреевичу пришел Николай. Тани дома не было. Со слезами на глазах он просил у жены прощения, звал ее обратно к себе, клялся, что больше не станет слушаться матери. Лиза готова была помириться, но жить у них отказалась наотрез. И когда домой вернулась Таня, она спросила у нее совета, как быть. Таня не понимала Лизы: о какой совместной жизни может идти речь при таких отношениях? «Значит, я не знаю психологии людей, совсем не знаю жизни», – мучительно думала Таня. Но согласиться с существующим порядком было выше ее сил. Она стала настойчиво уговаривать подругу поехать учиться. На ее стороне теперь была и мать Лизы, не допускавшая и мысли, чтобы дочь снова вернулась к Пиляевым.
Лиза, днями и ночами лежа в постели, заново передумала свою жизнь, заново пересмотрела свои отношения с мужем. Она не нашла в своем сердце любви к нему. «Да и была ли когда-нибудь эта самая любовь?» – спрашивала она себя. Николай нравился всем найманским девушкам и поэтому нравился и ей. Ей было даже лестно, что она выходит замуж за парня, который ради нее пренебрег всеми. Только теперь, и то еще весьма смутно, она убеждалась, что до сего времени все делала по установившемуся обычаю, как было заведено. Заведено выходить замуж – и она вышла за самого видного парня в селе. Заведено быть покорной и верной женой – и она пробовала быть такой, но на этом и споткнулась. Покорность Лиза уже понимала отчасти по-новому. Да и не покорность это была, а нечто иное, чему у Лизы не было названия. Это и столкнуло ее с людьми, со старым пониманием семейного уклада. К тому же, близко узнав своего мужа, она не только не могла его любить, но даже за человека его не считала.
Как только сошли с лица следы синяков, Лиза пошла в сельсовет за документами. Она твердо решила уехать из Наймана, уехать куда бы то ни было, и попросила Канаева помочь ей устроиться учиться в городе.
– Время уж больно много прошло, не догонишь товарищей, – сказал Канаев, не совсем уверенный в ее решении.
– Мне другого выхода нет, Григорий Константиныч.
Канаев и сам соглашался с тем, что отъезд Лизы – единственно правильное решение. Он посмотрел на нее, словно оценивая, хватит ли у нее сил и настойчивости сделать этот трудный шаг.
– Хорошо это обдумала, каяться после не станешь?
– Мне здесь нет жизни, все равно куда-нибудь уеду! – решительно ответила Лиза, блеснув из-под длинных ресниц влажными глазами.
– Коли так – лучше учиться. Напишу Дубкову в волость записку, а уж он тебе вместо отца будет.
На другой день Лиза уже была в Явлее, в кабинете Дубкова.
Встретив ее, Дубков по привычке слегка нахмурил начавшие седеть густые брови. Лизе даже неловко стало, но когда она встретилась со взглядом его больших серых глаз, ей вдруг стало как-то легче на сердце. Она на минуту даже забыла свои горести.
– Значит, учиться хочешь? – мягко спросил ее Дубков, когда прочитал записку Канаева. – Хорошо. Дам в губком тебе письмо, примут, только учись. Да ты садись, садись, будь смелее…
Спустя некоторое время Лиза, радостная, торопливо шагала на станцию, стараясь забыть все, что осталось позади.
Глава третья
Выше головы уши не вырастут.
(Эрзянская поговорка)
1
Время приближалось к весне. Прошли январские морозы и февральские бураны, подули южные влажные ветры первых дней марта.
После размолвки Кондратий Салдин ни разу не встречался с кумом Лаврентием. Точно черная кошка пробежала между ними. Но эта ссора не нарушила сердечный покой Кондратия, он был даже рад ей. Он понимал, что Лаврентий по-настоящему озлоблен на председателя сельского Совета и совсем незачем вмешиваться в это дело, если все и без него будет сделано. Однако Лаврентий что-то медлит, время же не ждет.
В последнее время Канаев всерьез взялся за Кондратия: уговорил Егора Петухова подать на него в суд и взыскать дополнительную плату за работу, заставил заключить с мельником договор и выплачивать ему два пуда муки в месяц, да еще кормить его. «Попробуй живи при таких порядках, – рассуждал огорченный Кондратий, – а Лаврентий все медлит!» Нет, совсем было бы неплохо еще кого-нибудь натравить на Канаева. Про свои несчастья Кондратий задумал рассказать Ивану Дурнову, кстати, внушить ему, что и с ним такое же может произойти.
Обширный двор Ивана Дурнова всегда был чист и подметен. Направо от широких ворот стояли одна к другой три конюшни, рубленные из дубовых бревен. В них находились жеребец и две рабочие лошади. Две коровы помещались в коровнике ближе к огороду. Отдельную пристройку занимал огромный породистый бык. До полусотни овец гуляли по широкому двору. Стадо свиней откармливал Иван и каждое лето для них нанимал отдельного пастуха. Всю зиму почти на каждый базар вывозил он продавать по нескольку свиных тушек. Жил Иван крепко, разбогатев главным образом за последние два-три года.
Когда во двор к Дурновым вошел Кондратий, сам Иван стоял на крыльце сеней, в зипуне из толстого домотканого сукна, и во весь голос ругал сына и зятя, вывозивших на двух подводах со двора навоз.
– Добрый день, Иван Данилыч! – сказал Кондратий и поднялся на крыльцо, чтобы пожать руку Ивана.
– Молодые, все учить их надо, – бросил тот пришедшему и добавил: – Пройди в избу.
Затем обернулся к своим и крикнул:
– Соберите из-под ног лошадей сено, не видите – топчутся по нему.
Сын Ивана Павел, рослый парень, наклонился подобрать упавший клок сена. Зять Дмитрий бросал в сани навоз из большой кучи посередине двора и время от времени исподлобья посматривал в сторону тестя.
Иван взял Кондратия под руку, и они вместе вошли в сени.
– Чего, знако́м, редко заходишь? – спросил Иван.
Кондратий не сразу нашелся. Но Иван и не ожидал ответа. Он тут же заговорил о последних новостях:
– Начинают, говоришь, строить мельницу? Возле твоей чески строят?
– Ты уж молчи об этом, – недовольно буркнул Кондратий.
Они прошли в переднюю избу. Из задней слышалось блеяние ягнят и мычание телят.
– Там у меня целый скотный двор, – сказал Иван, кивнув в сторону задней избы. – Как поживаешь, знако́м? Никак, с самого рождества мы с тобой не виделись?
– Какая уж теперь у нас жизнь, и не спрашивай, – махнул рукой Кондратий. – Каждый день новая напасть. Жду вызова в суд.
– Слышал, слышал, знако́м. Теперь того и смотри сдерут с тебя. Как же ты со своим умом не сумел заткнуть глотку этому Петуху? Сунул бы ему пудика три-четыре, и все тут. Не те времена, знако́м, не те, надо действовать умеючи. Вот я сам: работников не держу, и не дай господь с ними связываться.
– Но у тебя зять живет, а он чем хуже работника? Да сын. Я же как есть один. Да и не в том деле. Ты говоришь: сунул бы ему. Сунул, Данилыч, но, знать, маловато. Им сколько хочешь сунь, все равно их не насытишь.
– Правильны твои слова, знако́м, их не насытишь, – сказал Иван, вешая зипун. – Ты сними шубу-то, у нас тепло. Или ты ненадолго?
– Посижу, торопиться некуда, – ответил Кондратий.
– Налогом больно уж давят, только успевай платить. Не успеешь одни деньги отнести, глядишь, какие-то еще просят. Когда же этому конец-то будет? – заговорил Иван, когда они подсели к столу. – Я, знако́м, все понемногу выплачиваю, думаю, может, скостят сколько-нибудь или простят. Одних недоимок года за два страсть сколько накопилось. Не знаю, что теперь со мной будут делать? Как ты, знако́м, думаешь?
– Чего же здесь думать, сдерут с тебя, с лихвой сдерут, – ответил Кондратий и, помолчав, заговорил медленно и наставительно. – Я, Иван Данилыч, думаю, что все это исходит от местного начальства. Вспомни, как было при Чиндянове, ведь совсем не то было. Нет, пока этот председатель сидит в Совете – нам житья не будет.
– Крепко он, знако́м, засел там, добром его не выведешь оттудова, – значительно, с расстановкой сказал Иван.
«Ага, – отметил про себя Кондратий. – И этот по-другому заговорил».
– Не выведешь, Данилыч, – вслух сказал он. – Я, грешным делом, думал, что после смерти самого главного в Москве кое-что переменится. Ан нет…
– Хуже, знако́м, стало, хуже – подхватил Иван. – Раньше хоть с налогом так не торопили, а сейчас прямо с ножом к глотке подступают…
Из задней избы вошла жена Ивана, Варвара. Она прошлась к переднему окну, позванивая светлыми бляшками на пулае. В длинной белой рубахе, вышитой ярко-красными нитками, в малиновых рукавах, она в сорок пять лет была статной и красивой. Хотела сесть на лавку, но, поймав на себе пристальный взгляд мужа, остановилась.
– Не помешала вашему разговору?
– Зачем помешала? – заторопился ответить Кондратий. – У нас с Данилычем нет тайных слов.
Но Иван продолжал смотреть на нее, и она, мельком взглянув в окно, направилась обратно в заднюю избу.
– Самовар бы поставила, – сказал ей вслед Иван. А когда они опять остались вдвоем, он обратился к Кондратию: – Я понял, знако́м, что жизнь сама никогда не меняет свои порядки, изменяют их люди.
«Наш человек, весь как есть наш», – повторял про себя Кондратий, слушая Ивана.
Почти до самых сумерек задержался Кондратий у Ивана Дурнова, очень довольный состоявшейся беседой. Он убедился, что Дурнов – человек основательный, не то что Лаврентий. На него положиться можно. Его слово твердое, рука у него не дрогнет.
– Вот где у меня сидит этот сельский председатель, – сказал Иван, показывая себе на красную шею со вздутыми венами, когда провожал Кондратия.
Кондратий улыбнулся в бороду, пожимая его широкую тяжелую ладонь. «Да, – рассуждал он сам с собой, – нам с этим Канаевым не топтать одну землю, кому-то надо лечь в нее». Дело складывалось надежно: не тот, так этот.
2
Елены не было, когда Кондратий вернулся домой. На печи охала мать. Под скупым светом сумеречного окна сидела с книжкой Надя.
– Хватит читать, темнеет уже, – сказал он дочери и обратился к матери: – Ты чего-то опять заохала?
– Ох, знать, к непогоде, все тело ломит. Баню бы хоть истопили.
– Елена куда вышла?
– Елена сама не знает, где она ходит-бродит, – с оханием ответила старуха. – Ни днем ни ночью на нее удержу нет… От людей стыдно.
– О каком стыде говоришь? – недовольно сказал Кондратий.
– Один ты спрашиваешь, какой стыд. Не видят, знать, твои глаза, что делает твоя жена? Посмешищем скоро станешь.
Кондратий сердито кашлянул и покосился на дочь. Девочка перестала читать и слушала бабушку.
– Молчи там, на печи! – прикрикнул он на мать и торопливо прошел в переднюю.
Он давно уже замечал, что Елена часто вечерами подолгу пропадает, но как-то все недосуг было поинтересоваться, куда она ходит. Жалобы матери на Елену всегда вызывали досаду, неприятно было слышать про нее и сейчас. Он дал себе слово поговорить с женой сегодня же. Немного погодя он опять вышел в заднюю избу.
– Баню бы мне, Кондратий, истопили, – стала просить мать.
– Сам, что ли, пойду баню тебе топить?!
– Иди попроси Аксинью.
Кондратий нехотя вышел из избы. К Аксинье – сестре покойного Артемия Осиповича – надо было идти мимо клуба, которого Кондратий равнодушно не мог видеть. Но что делать? Пришлось. Аксинья любила париться в бане и не заставила уговаривать себя. Схватив ведро, она вышла одновременно с Кондратием.
– Шумят все, – сказал Кондратий, кивнув в сторону кирпичного дома.
– Шумят, провались они в преисподнюю. Думала, после смерти брата дом мне достанется, ан нет – выжили меня оттуда, треклятые. Как ты посоветуешь, Кондратий Иваныч, если я пойду жаловаться в Явлей или куда дальше, вернут мне этот дом?
– Куда ни пойдешь – одно и то же. И в Явлее ихние же друзья. Ты думаешь, они сами по себе его заняли? И в Явлее об этом знают.
Так, беседуя, они вошли во двор. Кондратий задержался здесь, чтобы дать корму лошадям. Аксинья через задние ворота вышла к бане. Оставшись без работника, Кондратий вынужден был все делать сам. Он оставил одну корову и десяток овец, хотел продать и вторую лошадь, но раздумал. Что делать в таком большом хозяйстве с одной лошадью?
Со стороны огорода донесся голос Аксиньи:
– Дверь в предбанник никак не могу открыть, наверно, замкнута изнутри!
– Изнутри? – с удивлением переспросил Кондратий и пошел к бане.
– Ты открой, а я пока схожу за водой, – сказала Аксинья и прошла во двор.
Кондратий просунул руку в проем над дверью, отомкнул задвижку, прошел в предбанник и, открыв дверь в баню, от неожиданности даже попятился: с полатей шумно спрыгнул Васька Черный, за ним – Елена. Стиснув зубы Кондратий шагнул вперед. Мимо него в тот же миг из бани прошмыгнул Васька. Елена отступила в темный угол. Некоторое время они молча стояли друг против друга.
– Ты что? – наконец сквозь зубы процедил Кондратий.
– Погоди, не шуми, кто-то еще идет, – остановила его Елена.
С ведрами вошла Аксинья. Кондратий и Елена молча вышли из бани.
Во дворе он завел жену в маленькую избушку, снял с гвоздя ременные вожжи.
– Сними шубу!
– Зачем? – испуганно проговорила Елена и нехотя стала раздеваться.
– Снимай сарафан!
– Да ты что, старик, бог с тобой, задумал? Как же я сниму сарафан? – взмолилась Елена.
– Снимай, тебе говорят, сарафан! – неистово крикнул Кондратий и начал хлестать жену.
Но вожжи путались у него в руках. Елена схватила их. Кондратий сорвал со стены кнут. Елена протянула руки. Кнут ожег ее по рукам, она быстро их отдернула и взвыла от боли. Она никак не ожидала такого проворства от Кондратия. Защищая лицо, она наклонилась, и кнут со свистом лег вдоль ее спины. Она опять взвыла и наклонилась еще ниже, снова удар – упала на колени.
– Кондрашенька, милый мой, прости меня.
Но Кондратий не слушал. С пеной на тонких губах он хлестал и хлестал ее. Елена отчаянно вскрикивала и запекшимися губами просила:
– Кондрашенька, милый, не надо, больше не буду!.. Наконец, не выдержав, она вскочила на ноги и, метнувшись к двери, открыла ее ударом плеча. Кондратий бросился за ней, повторяя:
– Не будешь! Не будешь!
Он гонялся за ней по двору и, настигая, хлестал кнутом. Из огорода в щель ворот на них с любопытством смотрела монашка Аксинья.
3
В передней избе Лаврентия вечерний полумрак. Комната освещается только пламенем из топки голландки да светом от кооперативного фонаря, падающим в окна. Лаврентий тяжело опустился на табурет перед голландкой. Красные отблески пламени скользили по его опухшему от сна лицу. После обеда он прилег на часок отдохнуть, но проспал до самого вечера и теперь во всем теле чувствовал неприятную сонливость. Хотел куда-нибудь пойти, но раздумал. Куда лучше посидеть в тепле и тихо помечтать о разных делах. После того как зимой они разговаривая с Васькой об убийстве Канаева, незаметно для себя нагнали по пути Николая Пиляева, Лаврентий долго томился в страхе – не уловил ли смысла их разговора нежданный попутчик. Но теперь он успокоился. «Не такой человек Николай Пиляев, чтобы хранить чужие тайны, – рассудил Лаврентий, – коли до сей поры он молчит, значит, ничего и не слышал. Теперь опять можно напомнить Ваське об этом деле».
В голландке с треском горели сухие осиновые дрова. Лаврентий смотрел на бойкое пламя, лизавшее поленья жадными языками, и лениво думал, что человек в сущности очень похож на полено в печке. Вначале жарко горит, потом затухает и превращается в золу. И ни тепла от него больше, ни проку.
– Да, – задумчиво сказал он. – Зола лишь остается…
Из задней избы вошла Анастасия и прервала мысли Лаврентия. Он недовольно покосился на нее, спросил:
– Васька не знаешь где?
– Не смотрю за ним, где-нибудь шляется, и чего ты его держишь в доме? Ест за троих, а пользы никакой от него.
– Много ты понимаешь, в чем польза. Стало быть, нужен, коли держу.
– Кум Кондратий, говорят, позавчера с Еленой в бане их поймал…
– А тебе досадно.
– Чего мне досадно?
– Что не тебя поймали.
– Как меня, честную женщину, поймают?
– Молчи уж, колода, знаю я твою честность!
Анастасия замолчала и отвернулась. Лаврентий, недовольно крякая, встал и вышел в заднюю избу. Не успел одеться, как с шумом вошел Васька. За ним с улицы вкатилось облако морозного пара.
– Чего нет огня? Кто здесь?
– Или боишься бычий лоб обо что-нибудь разбить! – отозвался Лаврентий.
Он снова повесил снятый с гвоздя полушубок и прошел к столу.
– Иди-ка поближе, – позвал он Ваську.
Тот не торопясь разделся и тоже подошел к столу.
– Договорились, что же ты медлишь? Две тысячи давно тебя ждут, – сказал Лаврентий.
– А где же они? – спросил Васька.
– Эге, сказать, чтобы ты их украл.
Васька промолчал. Достал кисет, развернул его и стал крутить цигарку. Огонек спички на несколько мгновений осветил их лица. Черные глаза Васьки немигающе смотрели на Лаврентия и горели холодным блеском. По телу Лаврентия от этого взгляда пробежал неприятный холодок. Он сердито пискнул:
– Чего, словно сова, уставился на меня?!
Васька прикурил и щелчком отбросил в сторону горящую спичку, спичка полетела, описав в темноте огненный полукруг.
Больше они не говорили. Однако в последующие дни еще не раз возвращались к этому разговору. Наконец поладили на том, что Васька выберет удобный момент, сделает дело и в ту же ночь оставит Найман.
Такой момент скоро подошел.
Еще вчера поднялся сильный буран: словно уходящая зима, в последний раз заиграв ветрами, высыпала из облаков весь остаток снежного запаса. Сумка Васьки с его небольшим добром давно уже была собрана и валялась в задней избе на полатях.
Васька пришел поздно и сразу же к Лаврентию, который еще с вечера поджидал его при коптилке в задней избе. Из передней доносился говор женщин.
– Кто там? – спросил Васька.
– Кума, – шепотом ответил Лаврентий. – Не шуми больно. Сегодняшняя ночь как раз подходит. Идешь, что ли?
– Иду. Поднеси стаканчик, а то долго придется простоять на холоду. В клубе у них как раз происходит собрание. Как только кончится… или в окно грохну…
– Это уж как там тебе сподручней, – зашептал Лаврентий, зашарил под лавкой, где стояла корчага с самогоном.
– Ты бы мне настоящего поднес, – недовольно сказал Васька следя, как из наклоненной корчаги в большую медную кружку бежала мутноватая струйка жидкости.
– Нет под руками. После достану тебе.
Кружку самогона Васька выпил одним духом и протянул еще.
– Не многовато будет? – заметил Лаврентий.
– Налей, налей напоследок, больше тебе угощать меня не придется.
Лаврентий накинул в плечи полушубок, они вышли кинув вторую кружку, Васька сказал:
– Давай обрез.
– Пойдем, давно уже приготовлен.
Лаврентий накинул на плечи полушубок, они вышли в сени. Там Лаврентий отыскал железный лом и пошел в небольшой чуланчик на конце длинного коридора.
– Иди придержи половицу, – раздался из чулана его голос. Васька подошел к нему. Из-под половицы у самой стены Лаврентий достал обрез.
– Как есть заряжен, – прошептал он и сунул его Ваське в руки.
– Это все хорошо, – помедлив, сказал Васька. – Но деньги-то где?
– Деньги приготовлены.
– Как приготовлены и где они?
– Приготовлены, как договаривались, а где они – об этом узнаешь после, когда вернешься.
– Мне надо видеть их, – настаивал Васька.
– Ну, а если ты так вернешься, не сделав дело, тогда что? Сначала нужно дело сделать, потом и о деньгах разговаривать. А то попадутся они в твои руки, после ищи тебя.
– Но о сделанном ты только завтра можешь узнать, нельзя же мне оставаться до завтра, поймают. Или ты, может, этого и хочешь? – повышая голос, сказал Васька и ткнул обрезом ему в живот. – Тогда на твой обрез, и иди сам стреляй.
– Ты погоди, тише, не торопись отступать, когда уже все на ходу. Я же сказал тебе: как только вернешься – деньги будут в твоих руках. Не могу же я их отдать тебе сейчас.
– Надейся на тебя, – соглашаясь с доводами Лаврентия, буркнул Васька и вышел из чуланчика: – У меня чтобы смотри, а то я и тебя уложу, если что…
– Не беспокойся, не беспокойся, – повторял Лаврентий, провожая его до самого выхода на улицу. – Ну, с богом!
Васька ушел. Лаврентий быстро вернулся в избу, оделся потеплее и вышел на крыльцо. Сев на ступеньки, он высунул из воротника тулупа лицо и замер, вслушиваясь. Из избы вышла Елена. Ее провожала Анастасия. На крыльце они остановились, продолжая разговаривать. «Чтоб вам онеметь, чертовкам!» – ругнулся про себя Лаврентий, а вслух сказал:
– Из дома сбежал от вашей трескотни, и здесь меня нашли.
Однако на улице было холодно, и женщины вскоре расстались. Лаврентий с облегчением вздохнул. Уходя, Елена на минутку задержалась возле него.
– Парень-то ваш на улицу ушел? – спросила она.
– На улицу, – коротко ответил Лаврентий и поспешил выпроводить непрошеную собеседницу: – Иди, иди, кума, а то кум там ждет не дождется тебя.
– Он у нас второй день в городе. Теперь в такой буран и не выедет в дорогу.
Оставшись один, Лаврентий опять стал вслушиваться. Вдоль улицы пронеслись бешеные порывы ветра. Снег обсыпал Лаврентия сверху и с боков, но он ничего не замечал, напряженно ждал звука ружейного выстрела. Но его все не было. Под конец Лаврентий не вытерпел, сопротивляясь порывам ветра, двинулся вдоль улицы к клубу. Подошел совсем близко. В клубе был свет, слышались голоса. Вдруг Лаврентию стало страшно: что, если его сейчас увидит кто-нибудь, а случится это… Он подхватил полы тулупа и бросился что было сил к дому. У крыльца остановился, с трудом перевел дыхание. Сердце колотилось торопливо и сильно. Он хотел снова опуститься на ступеньки, но в это время до него донесся треск, словно где-то в отдалении под напором ветра сломалось сухое дерево. Лаврентий так и застыл в полусогнутом положении. Затем он выпрямился и перекрестился: «Сохрани меня, господи…» Торопливо зашел в избу, хотел зажечь лампу, но раздумал. Одетый сел на лавку и стал ждать. В передней избе громко храпела Анастасия. Однако Васьки все еще не было. Лаврентий снова вышел на крыльцо. Все его тело мелко дрожало, словно в ознобе. Лаврентий и сам не понимал, отчего это – от холода или от испуга. Но что ему бояться: ведь он в стороне от случившегося. Посмотрел на мигающий свет фонаря перед кооперацией, и в первый раз за много ночей этот свет не показался ему противным. Плотно сомкнутые губы его расползлись в кривой улыбке, из горла вырвался хриплый смех.
Улицу пересекла темная тень. Лаврентий сразу узнал Ваську и, чтобы не встретиться с ним на крыльце, поспешно вошел в дом.
До прихода Васьки Лаврентий успел раздеться, зажечь лампу, из корчаги наполнить самогоном большую кружку.
– На, выпей на дорогу, – сказал Лаврентий, когда Васька, весь облепленный снегом, вошел в избу.
– Спасибо, – ответил он и положил обрез на стол, громко стукнув им.
– Тише ты, разбудишь…
Лаврентий взял обрез, осмотрел его, понюхал дуло и положил на лавку.
– Ну, чего же ты ждешь?! – сказал он Ваське.
– Деньги! Давай скорее!
– Может, погодим пока, а то кто его знает… – начал было Лаврентий, но Васька злобно оборвал его:
– Ты у меня не виляй хвостом, подавай, говорят тебе, деньги! А не то!..
Он шагнул к обрезу и выхватил его из-под рук Лаврентия.
– Ты чего? – испуганно взвизгнул Лаврентий.
– Давай добром! – наступал на него Васька. – Не то сейчас же обрез понесу в Совет и обо всем расскажу!
– Чего вы там не поделили?! – послышался из передней избы сонный голос Анастасии.
Лаврентий испуганно зашикал на Ваську.
– Ты не шипи как змея, деньги подавай!
Опустив плечи, Лаврентий нехотя полез в карман и вытащил заранее приготовленную пачку, связанную крест-накрест ниточкой. Васька почти вырвал ее у него из рук, и, сорвав нитку, стал торопливо считать.
– Ровно две тысячи, хоть не считай, – пропищал Лаврентий, лихорадочным взглядом следя за движениями пальцев Васьки.
– Двухсот недостает, – сказал тот, закончив подсчет.
– Не может быть, ты ошибся, там две тысячи.
Васька махнул рукой, сунул пачку денег за пазуху и бросился к мешку.
– Эх ты, человечишко, и тут не мог не смошенничать, – сказал он и ушел, не простившись.
Лаврентий так и остался стоять у стола, не зная, радоваться ли ему или ждать беды.
4
Елена уже спала, когда в крайнее окно постучали с улицы. Стук разбудил ее. Шлепая босыми ногами по полу, она подошла к окну, но стекла были залеплены влажным снегом. Она торопливо обулась в валенки, накинула на плечи шубу и вышла во двор. Елена догадалась, что постучать мог только Васька.
– Что это ты несешь? – удивленно спросила она, когда Васька протиснулся в калитку со своей сумкой.
У конюшни неистово залаяла собака.
– Погоди, спрашивать после будешь. Колдунья спит?
– Зачем она тебе?
В голосе Васьки Елена уловила беспокойство. Он снял со спины мешок и держал его в руках.
– Вот что, – заговорил он. – Пойдем в баню. Мне надо пожить у вас денька два.
Елена вздрогнула, но ни о чем не спросила. Торопливо замкнула калитку и сказала:
– Подожди меня, я оденусь.
– Вот паршивый кобель, так и не привык ко мне, – проворчал Васька, оглядываясь на лающего пса.
В бане было холодно.
– Немного подтопить надо, – сказал Васька, закидывая мешок на поло́к.
– Ночью? – удивилась Елена.
– Говорю же тебе, что мне надо пожить денька два. Где же станешь меня держать?
Елена пытливо взглянула на Ваську, но было темно. Она только по голосу догадывалась, что с ним что-то неладно.
– Куда же ты ночью с мешком собрался? Или случилось что?
– Ничего не случилось, – успокоил ее Васька. – Ты не волнуйся. Мне надо, чтобы Лаврентий не знал, где я. Понимаешь? Денька два поживу и уйду.
– Куда?
– И сам не знаю. Куда глаза глядят. Надоело жить в Наймане. Пойду искать другое место. Земля велика, и Ваське Черному где-нибудь отыщется уголок.
– Да что же случилось, Вася?
– Говорю тебе: ничего не случилось. Иди принеси дровец, подтопим немного.
Елена медленно вышла из бани. Вскоре она вернулась с охапкой дров. Васька складным ножом пощипал лучинки, засветил огонек. Елена наложила в печь дрова, и через некоторое время баня осветилась пламенем из печи. Васька снял пиджак и сел на оставшиеся поленья перед печкой. Елена головой склонилась к его плечу.
– Куда ты уходишь? – с сожалением заговорила Елена. – Одна радость была у меня в жизни.
Елене так сделалось не по себе, что она даже не догадывалась спросить, почему он собрался в дорогу ночью, тайком.
– Я привыкла к тебе, а теперь опять останусь одна. Знаешь ли ты, как трудно жить на свете без человека, близкого сердцу.
– Чего тебе горевать, муж с тобой останется. Заскучаешь – найди кого-нибудь.
– Как вы, мужики, легко смотрите на это. Не понимаете вы женского сердца.
– А что тут понимать, вам от мужика одно надо.
Васька обнял Елену за плечи, повалил ее к себе на колени. Елене было неудобно так лежать. Она мягко освободилась, снова села.
– Ты мне так и не сказал, отчего так поспешно собрался уходить?
– С Кыртымом поругался, – коротко ответил Васька.
Занималась заря, когда Елена ушла от Васьки, закрыв его в бане на замок.
5
Лаврентий Кошманов не спал всю ночь. Неизвестность, томительное беспокойство, безотчетный страх не давали ему сомкнуть глаз. Он пробовал думать о том, что наконец-то сбылась его заветная мечта, которой он жил около трех лет, но радости не испытывал. Старался убедить себя в том, что ночной выстрел положил конец его огорчениям последних лет, что теперь многое изменится и жизнь пойдет по другому руслу.
Он с нетерпением ожидал утра. И как только стекла окон чуть посинели, он поспешно оделся и вышел на улицу. Лаврентий торопился увидеть результаты вчерашнего происшествия. Но улица спокойно дымила трубами своих изб; заснеженная, в матовом свете зари, она лениво пробуждалась ото сна, буран утих. Из изб шли, не торопясь, по своим делам, копошились в дворах, расчищали тропинки от снега и, казалось, совсем не обращали внимания на Лаврентия. «Что же это такое?» – недоуменно спрашивал себя Лаврентий. Почему вчерашний выстрел никого не затронул, не взволновал? Ведь если бы он был убит… Он оборвал свою мысль и опасливо оглянулся по сторонам, словно боялся, что кто-нибудь догадается, о чем он думает. Медленно двинулся Лаврентий по улице, мимоходом посмотрел на кованные железом дубовые двери кооперации, и ему опять стало нехорошо. Этот проклятый фонарь все еще светился, зажженный аккуратным Сергеем Андреевичем, который каждое утро сам проверяет целость замка и двери. Лаврентий вдруг с ненавистью посмотрел на фонарь и невольно подумал: «Да полно! Звук ли выстрела я слышал? А если то был выстрел, разве нельзя было пальнуть в белый свет?.. – змеей шевельнулось у него в груди сомнение. – А что, если он меня обманул?.. Что, если он меня обманул?» – несколько раз повторил про себя Лаврентий, невольно прибавляя шаг. Он и сам не знал, куда идет. Ему просто хотелось встретиться с кем-нибудь и услышать или желанную новость, или подтверждение своих сомнений. Его желание было удовлетворено самым неожиданным образом; с противоположного конца улицы прямо навстречу ему шел Григорий Канаев. Лаврентий не мог ошибиться: это был он, в своем пиджаке, перешитом из шинели, и в больших подшитых валенках. Лаврентий так и застыл на середине дороги, и, когда Канаев подошел совсем близко, он, давая ему дорогу, точно от скачущей тройки, метнулся в сторону и по самый пояс увяз в снегу.
