Текст книги "Лес шуметь не перестал..."
Автор книги: Кузьма Абрамов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)
Первым желанием Лаврентия было бежать. Он так бы и сделал, если бы не сидел в снегу. Пока он выбирался из сугроба, мысли его несколько прояснились. Вжав голову в плечи, Лаврентий пошел, ничего не замечая вокруг. Его мучило не столько то, что Канаев остался жив, сколько то, что его так легко провели, обманули, как мальчишку. Неожиданно он оказался у ворот Салдина. Кондратий был в городе. В задней избе его встретила старуха, собиравшая Надю в школу.
– К самому приходил, да только сейчас вспомнил, что его нет, – пробормотал Лаврентий.
– Задерживается что-то, – сказала старуха, приглядываясь к нему. – Да ты, Лаврентий, никак, нездоров?
– Чего на меня так смотришь?
– Нездоров, говорю, ты. На тебе лица нет, весь почернел. Я и сама все болею, день ото дня все хуже…
И старуха стала жаловаться на одолевшие ее многочисленные болезни. Но Лаврентию сейчас было не до нее. Он машинально поднялся с места и, не простившись, ушел. Только теперь он по-настоящему оценил слова Кондратия: «Не связывайся ты с этим хлюстом – обманет!» Так и вышло. Шутка ли сказать – две тысячи сунул!
Дома Лаврентий отказался от завтрака, не раздеваясь, завалился на постель и так лежал, горестно переживая свою оплошность.
Спустя некоторое время Лаврентий несколько оправился от потрясения. К нему вернулась способность мыслить. И первое, что он придумал, – сейчас же пуститься в погоню. Васька не успел далеко уйти, а если и дошел до явлейской станции, то еще не уехал. Оба пассажирских поезда проходили через Явлей ночью. Стало быть, Васька до этого времени будет околачиваться где-нибудь на станции или поблизости от нее. Лаврентий вывел из конюшни самую резвую лошадь и поскакал верхом в Явлей. На Васьки не было ни в Явлее, ни на станции. Лаврентий проводил оба поезда, заглядывая в лицо каждому отъезжающему, – и все напрасно. Откуда было ему знать, что в это время Васька спокойно лежал на полке бани Салдина? Так ни с чем вернулся Лаврентий домой.
Три дня его мучили тяжелые мысли, не давая ни сна, ни покоя, пока наконец не пришел к решению: самому убить Канаева, свалив вину на сбежавшего Ваську.
Вечером, когда на улицах наступила тишина, а перед кооперацией засветился яркий фонарь, Лаврентий взял обрез, вложил оставшийся у него патрон и, подождав, пока заснет Анастасия, вышел из дому. Лаврентий шел по темным улицам села, пугливо оглядываясь по сторонам. Время уже было позднее, и огней в домах почти не было. Небо обложили густые тучи, дул влажный южный ветер – предвестник наступающей весны. Снег отсырел и не скрипел под ногами. Лаврентий, не отдавая себе отчета, два раза обошел вокруг церкви, постоял перед домом Салдина и лишь после этого направился к сельсовету. Но в сельсовете было темно. Лаврентий это заметил только тогда, когда подошел совсем близко. «Что это со мной? – подумал он. – Неужто я это от страха-ничего не замечаю?» Хотел повернуть к большому проулку, чтобы пройти на верхнюю улицу к дому Канаева, но увидел большие освещенные окна клуба. «Вот он, верно, где», – прошептал Лаврентий и зашагал туда. По мере приближения к клубу его начало лихорадить: дрожали колени, затрудняя движение, дрожали руки, зубы выбивали дробь, шаги укорачивались. Наконец он подобрался к самым окнам и остановился, прислушиваясь. Из клуба шел невнятный гул голосов. Окна были высоко, Лаврентию ничего не было видно. Он хотел подняться на крыльцо, но в это время с крыльца кто-то отскочил в сторону и чуть не сшиб его с ног. Лаврентий похолодел и выронил обрез. Поднимать его было некогда. В голове Лаврентия сверкнула мысль, что спасти его могут только ноги, он что есть духу бросился бежать. Рослый, здоровый мужик, отскочивший от крыльца, видел, как в испуге убежавший человек что-то уронил в снег. Он поискал в снегу и нашел обрез. При свете, падающем из окна, он осмотрел его и поспешно сунул под полу длинной шубы. Затем неторопливо отошел от клуба, направляясь в сторону верхней улицы.
Глава четвертая
Пойдемте, друзья, в нашу сторону:
На нашей земле жизнь хороша…
(Из эрзянской песни)
1
В тот вечер, когда Лаврентий Кыртым со своим обрезом ходил под окнами клуба, а другой, неизвестный человек, невольно напугал его и подобрал обрез, в клубе происходило шумное собрание пайщиков найманского потребительского общества.
После отчетной речи председателя потребительского общества Сергея Андреевича развернулись шумные прения, вызванные тем, что артель лесорубов во главе с Лабырем с прямого согласия самого председателя и продавца Архипа Платонова занималась продажей явлейским мужикам части леса, непригодного для строительства. Деньги пропивались и проедались сообща всей артелью. Против этого главным образом выступили Пахом Гарузов, Дракин и низкорослый Сульдин, большой охотник поспорить. Сергей Андреевич не видел в этом поступке ничего исключительного: лесорубы работали бесплатно, надо же было как-то поощрять. Однако доводы эти многим показались неубедительными. Дракин посоветовал основательно пересмотреть всю деятельность правления. А Пахом Гарузов предложил сегодня же снять с работы продавца Архипа Платонова, исключив его из членов кооперации как зачинщика продажи кооперативного леса.
– Мы не знаем, какой лес они продавали, пригодный для постройки мельницы или непригодный, это еще надо проверить, – с подъемом говорил Пахом. – Но присваивать и пропивать кооперативные средства никому не позволим!..
– А ты бы сам пошел задаром рубить лес?! – с места кричал Архип Платонов. – Небось сходил два раза, и в сторону.
– Я предлагаю заставить уплатить эти деньги, кто ими пользовался! – продолжал Пахом, не обращая внимания на выкрики Архипа.
Раздались сразу несколько голосов:
– Тогда заплатите нам за работу!
– В другой раз сам иди лес рубить!
– Нашли дураков за так работать!
– Пойду и сам! – кричал им в ответ Пахом. – Думаете, я работы боюсь?
– Пойдешь, когда там нечего больше рубить!
Председательствующий Сульдин пронзительно кричал, пытаясь восстановить порядок.
– А тебя, кулацкая порода, – обращаясь к Архипу, говорил Пахом, – надо метлой вымести из кооперации, чтобы ты не портил общее дело!
Пахома поддержали все коммунисты, и под конец собрание решило исключить Архипа Платонова из пайщиков. Сергей Андреевич не согласился с таким решением.
– Я знаю Архипа, – сказал он. – Он хорошо вел торговые дела нашей общественной лавки и ни копейки не присвоил. Два раза ты ему делал ревизию, – обратился Сергей Андреевич к Пахому. – Скажи, хоть какую-нибудь недостачу ты нашел у него? Так зачем же человека напрасно выгонять?
– Хватит и того, что у него брат церковный староста! – крикнул в ответ Пахом.
– Если так, то зачем же его принимали? – продолжал Сергей Андреевич. – Из тех денег, что артель выручила за продажу негодного леса, Архип копейкой не воспользовался. Об этом все знают, кто рубил лес. Пусть скажет Гостянтин Егорыч.
Но Лабырь молчал, прячась за спины сидящих.
– Прогнали мы его, и больше нечего об этом толковать! – вмешался председательствующий Сульдин. – Давай говори дело.
– И дело скажу, – ответил Сергей Андреевич. – Если на то пошло, снимайте и меня с председателей, я тоже виноват в этом, и больше Архипа. Мы думали, что мы хозяева в этом деле, и старались, как лучше, как полезнее обществу…
– Нечего сказать: большая польза кооперативу – половину леса пропили! – прервал его Дракин.
– Ну вот, снимайте и меня, не буду я больше работать, – сказал Сергей Андреевич и вернулся на место.
– И снимем! – отозвался Пахом, широкой ладонью, словно топором рубанув воздух.
Канаев долгое время не вмешивался в спор. Он считал, что Сергей Андреевич по-своему прав. Лес действительно рубили бесплатно, и эта выручка от продажи хвороста и непригодного для стройки леса сама по себе составляла немного. Но тут таилась опасность в самом факте нарушения устава. И это, пожалуй, правильно поняли коммунисты, ополчившиеся на правление. Пока речь шла о Архипе Платонове, можно было и помолчать, не имело значения, будет этот человек пайщиком кооператива или нет. Но последние слова Сергея Андреевича встревожили Канаева. Нельзя было допустить, чтобы такие мужики, как Сергей Андреевич, отказывались от общего дела. Он взял слово. Собрание сразу смолкло. Канаев попенял председателю правления потребительского общества за отказ от работы и осудил не в меру резкие выступления некоторых товарищей.
– Что ни говорите, а за это время правлением сделано немало, – говорил Канаев. – Надо отдать ему должное. Далеко теперь то время, когда лавчонка Лаврентия Кыртыма была для жителей Наймана единственным местом, куда они несли свои гроши. А тот ломался и драл за товар сколько хотел. Вскоре не придется кланяться и Кондрату Салдину, чтобы он смолол пуд ржи и поменьше взял бы за это… Сергею Андреевичу следует взять свое заявление обратно и продолжать с удвоенной силой работать на своем месте.
Но тот настоял на своем, работать в кооперативе отказался наотрез. Далеко за полночь затянулось собрание. Новым председателем потребительского общества был избран Василий Дракин.
– Вот тебе наказ, – говорил новому председателю Пахом Гарузов, хлопая его по спине, когда собрание уже окончилось. – Работай так, чтобы у кооперации были не только лавка и мельница, а целое общественное хозяйство с машинами и разными производствами.
Выборы нового председателя были отмечены любителями выпивки. Кто-то предложил собрать складчину и пойти к Самойловне, у которой всегда можно было найти самогон. А коллективная выпивка завершилась неожиданной свадьбой. Кузнец Петр был вдовцом и жил у себя в кузнице. Самойловна давно имела на него виды. Потеряв надежду выдать замуж дочь, она была не прочь сама испробовать счастья. Кузнец Петр – тихий человек. Похоронив в голодный год жену и маленькую дочь, он жил бобылем. Сам не решался к кому-либо посвататься. А тут выпил как следует, кто-то пошутил, что неплохо бы ему пойти к Самойловне в зятья, шутку подхватили другие, поддержала и сама Самойловна. Кузнец принял это всерьез и остался у нее. Здесь было куда лучше, чем в грязной кузнице.
2
Степан Гарузов готовился к весне. Он перетащил со двора соху и борону с деревянными зубьями и перед широкой дверью, сплетенной из ивовых прутьев, заменявшей ворота, расположился приводить их в порядок. Пахота еще не скоро, но у хорошего хозяина, думал Степан, все должно быть подготовлено заранее. Он раза два-три обошел вокруг рассохшейся сохи, почесал в затылке и отправился за топором. Надо было заменить оглоблю сохи. Одна еще хороша, но вторая совсем обветшала и может сломаться. Пахоты же у Степана много: надел на семь душ. Поэтому надо, чтобы вся сбруя была надежная, в порядке. «Железные зубья бы купить», – думал он, проходя мимо бороны. Он теперь считал себя настоящим хозяином. В небольшом дворике, обнесенном плетеной изгородью, гуляла довольно сытая и крепкая на вид чалая лошадка. Под небольшим, низким навесом стояла молодая пестрая коровка. В избе неистово мычал теленок. Все это по сравнению с тем, что у него было года два-три назад, уже настоящее богатство. С радостью чувствовал Степан, как у него понемногу расправляются плечи. Давнишние мечты его становятся действительностью. Ребятишки теперь с молоком, а к пасхе у них есть обновка. Зимой Степан был в извозе – возил от лесничества на станцию лес, немного подработал денег, и Матрена в кооперативной лавке купила на рубашки синего сатина, а себе – красного на рукава.
«Чудно, как меняется жизнь, – думал Степан, обтесывая толстую жердь на оглоблю. – Кажись, давно ли я ходил под окнами крепких жителей, вымаливая то взаймы, то в отработку, а теперь вот сам хозяин…» И началось все это с того, что однажды Совет дал ему семена, затем Захар помог купить лошадь.
Время было теплое, на завалинку, на солнцепек со двора вылезли куры. С краев крыши падала капель. Тропинка, идущая от дороги ко двору, почернела.
Степан и не заметил, как время подошло к обеду. На дороге показался Пахом. Проходя мимо брата, он остановился:
– Что это обтесываешь?
– Оглоблю у сохи надо сменить.
– Пустым делом занимаешься, время эту соху куда-нибудь в овраг столкнуть.
– Говоришь, Пахом, и сам не знаешь чего, – с досадой отозвался Степан и опять склонился к работе.
– В кооператив привезли плуги, я просил один оставить для тебя. Возьмешь?
– Плуги, говоришь? – выпрямился Степан. – Они, наверно, дорого стоят.
– Деньги не сразу – в рассрочку.
– Да ведь плуг не подойдет для нашей земли, – начал было Степан, но Пахом сердито оборвал его:
– Что ты каждое новое дело встречаешь с таким упрямством? По-твоему, эта деревяшка лучше подходит для наших земель?
Пахом со злостью толкнул ногой соху, воткнутую сошниками в снег. Соха качнулась и повалилась. Степан бросил топор и нагнулся поднять соху.
– Знаем мы эти плуги… – сказал он.
– Ничего не знаешь! – сердился Пахом.
– Пусть сначала кто-нибудь купит, посмотрим, как, а потом можно и нам попробовать, – продолжал Степан, возясь с сохой.
Пахом с досадой махнул рукой и хотел идти в избу, но вернулся и сказал настойчиво:
– А плуг-то все же возьмешь, не то я на себе его приволоку.
Из плетневых ворот показалась Матрена и прислушалась к разговору мужчин, очень похожему на ссору. Она заметила, что с некоторых пор между братьями начались нелады. Пререкания возникали по любому поводу. И ни один не уступал. Матрена не всегда понимала мужа. Пахом стал внушать ей беспричинный страх, и это началось с того, как он грубо, против желания матери и ее, выбросил из угла икону и ударом о камень перед дверью разбил ее вдребезги.
– И чего вы не поделили? – с досадой сказала она.
– На-ка, отнеси щепки домой, – обратился к ней Степан.
Он был смиренно спокоен и на едкие слова брата или не отвечал, или отзывался незначительными замечаниями.
Вскоре все вошли в избу. Матрена стала собирать на стол. Первый год Гарузовы ели хлеб чистый, без примесей. Степан нарезал от каравая ломтей, а со стола крошки собрал на ладонь и высыпал в рот. Пахом не удержался, чтобы не заметить:
– Ты теперь как Иван Дурнов. Это он так подбирает крошки со стола, чтобы их не выкинуть в лохань.
– Оттого у Дурнова и полно всего, что каждую крошку собирает, – ответил Степан.
На печи закашлялась старуха мать.
– Мне сюда, Матрена, подай, – сказала она и обратилась к Пахому: – У Лабыря, говорят, сын из города приехал. Поспросил бы у него, как там живет наш Захар.
– Эка хватилась: он вскоре после Нового года приехал. Чего про Захара спрашивать, он у нас на хорошей линии.
– Письма вот не шлет, – заохала старуха. – Все вы такие. Думаете, когда выросли большие, мать за вас не печалится. Материнское сердце всегда беспокоится…
– Письма-то он, положим, шлет, у меня в кармане их штуки три завалялось, одно даже прочитать не успел…
Пахом вынул из кармана помятые и потертые конверты.
– Что же ты, вражий сын, дома-то не говоришь, что он пишет?! – рассердилась мать и стала слезать с печи. – Не надо, Матрена, я к столу сяду.
– А чего тебе говорить? Вот поклоны он тут всем посылает, спрашивает, как у тебя здоровье, – оправдывался Пахом. – Надо бы ему ответить, да никак не соберусь.
– Каменное у тебя сердце, Пахом, – недовольно отозвалась мать. – А он вот помнит, поклоны посылает, обо мне беспокоится…
– Ладно тебе, мать, охать, ешь давай, – заметила Матрена.
После обеда Степан опять вернулся к своей сохе, а Пахом заторопился в Совет, откуда они с Канаевым поехали в Явлей.
3
Пелагее очень не нравилось, что Лабырь связался с кооперативной мельницей. Ей было досадно, что он работает бесплатно. Каждое утро она провожала его с упреками, так же и встречала вечером. И сегодня, едва Лабырь вошел в избу, она начала его пилить. В это время у них была и Марья. Она попробовала заступиться за отца, но Пелагея резко ее оборвала:
– Хорошо тебе говорить, муж у тебя на жалованье живет, а дурак Лабырь работает задаром.
– Много он у меня получает жалованья, – обиделась Марья.
– А нашему и столько не достается.
– Молчи, старуха, – сказал Лабырь. – Собирай скорее обедать. Построим мельницу – меня мельником поставят.
– Ты и мельницу пропьешь, – отозвалась Пелагея.
В избу вошел Николай. Он снял пиджак и подсел к столу.
– Вот и второй пришел со своей дармовой работы, – опять заговорила Пелагея. – Успевай только кормить вас.
– Ты чего опять начинаешь? – сказал Николай и, обидевшись, отошел от стола.
Марья украдкой покачала головой.
– Николаю из города не надо было уезжать, поучиться бы до весны, может, и Лиза осталась бы у вас, – сказала она.
– Поневоле сбежишь. Она же Лизу поедом ела.
– Спасибо тебе, сынок, за такие слова. Теперь во всем я виновата, – отозвалась Пелагея.
Лабырь ел молча, время от времени поглядывая на жену, сидевшую против него. Николай с тоской посматривал в сторону стола. Наконец Лабырь позвал его:
– Чего выглядываешь, словно собака из-под лавки? Ждешь, когда тебе ложку в руки сунут?
Николай взглянул на мать и, словно нехотя, направился к столу.
– И с детьми в теперешние времена наплачешься, – как бы себе сказала Пелагея. – Одну свадьбу сыграли, до сего времени никак не оправимся, на будущую осень ко второй готовься. На дочь больше, чем на сына, надо: руци, рукава, пулай…
От слов матери Агаша зарделась.
– Дурновы, что ли, ее сватают? – спросила Марья.
– Сватать не больно сватают, – отозвалась Пелагея. – Павел-то хочет ее взять, а отец не велит, не хочет с Лабырем породниться.
Агаша бросила ложку и от смущения спряталась в чулан.
– А может, я сам не хочу с ними родниться, – сказал Лабырь, отодвигаясь от стола.
– Картошку будете есть? – спросила Пелагея и крикнула Агаше: – Давай на стол картошку, чего там спряталась, сватать тебя еще не пришли! Эх-хе-хе, одно горе с вами…
– Не понимаю, что ты так печалишься из-за Агаши, – заметила Марья. – Теперь молодежь одевается по-русски: лучше и дешевле. Купите Агаше сарафан, кофту – и хорошо будет.
– По-твоему хорошо, что ты надела эти русские тряпки и показываешь не прикрытый пулаем зад? Срам один, а не одежда! – повысила голос Пелагея. – Нет уж, покуда я жива, Агаша не будет так одеваться! Я и с тебя их как-нибудь сорву, попадешься мне под горячую руку.
Марья улыбнулась и прошла к конику, где была ее шуба.
Лабырь кончил обедать и стал ковырять трубку сюлгамом Пелагеи. Николай через край чашки выпил остаток щей и, косо поглядывая на мать, нехотя, кое-как перекрестился.
– Молись как надо, а то вот одену тебе на голову чашку! – пригрозила мать.
– Завтра на базар поедешь, – сказал сыну Лабырь. – Продашь фунт шерсти и купишь ржи.
– А сам чего не поедешь? – спросила Пелагея, довольная, что на базар поедет Николай. «Еще пропьет деньги, и останемся без хлеба», – подумала она.
– Недосуг, – коротко ответил он и заторопился уйти, чтобы не выслушивать надоевших поучений жены.
Лабырь торопился на Вишкалей, где рубили для мельницы сруб. Он попыхивал трубкой и шел, перешагивая через лужи на дороге. На повороте к большому проулку он нагнал соседа Филиппа Алексеевича.
Они пришли раньше всех на место работы.
– Пока подойдут товарищи, зайдем покурить в ческу Салдина, – предложил. Лабырь.
В сторожке чески был и сам хозяин. Он сидел перед небольшим окном и сквозь мутное стекло смотрел на новый сруб будущей кооперативной мельницы.
– Есть, что ли, мелево-то? – сказал Лабырь вместо приветствия.
Кондратий еще в окно видел, как они направились сюда, но даже не повернулся к ним. Опираясь локтем на подоконник, он пальцами почесывал в бороде.
– В это время какое мелево, так – пудиками и полпудиками, – ответил мельник.
– Наши запасы в это время и вешаются-то только полпудиками да батманами[18]18
10 фунтов.
[Закрыть], – сказал Филипп Алексеевич, взглянув на узенькую лавку вдоль закопченной стены.
– Присаживайтесь, – пригласил их мельник.
– Мы не надолго, покурить зашли.
Разговор как-то не клеился. Кондратий вертел носом и отмахивался от табачного дыма.
– Эка надымили! – не выдержал он.
Лабырь не привык долго молчать. Он повернулся к Салдину и, чтобы подзадорить его, спросил:
– Как думаешь, Кондратий Иваныч, хлеб подорожает к весне?
– У тебя много продажного хлеба, что интересуешься этим?
– Я не насчет продажи интересуюсь, мне бы купить, – сказал Лабырь, не подав вида, что понял насмешку. – Где уж нашему брату продавать.
– Завтрашний базар покажет.
– Может, мне отвесишь с пудик? Твоим лошадям полегче будет везти воз на базар. Самому мне недосуг разъезжать.
– Строите? – сквозь зубы процедил Кондратий.
Лабырь и на этот раз сделал вид, что не понял настроения Кондратия:
– Надо, Кондратий Иваныч, торопимся к таянию снега закончить, потом начнутся весенние работы, людям некогда будет.
Спокойствие Лабыря выводило Кондратия из терпения. Он засунул в щель рта конец бороды.
– Ведь в нашем деле, прямо говоря, надо спешить, – продолжал Лабырь, пыхнув трубкой. – Не поспешишь, говорят, и зайца не поймаешь.
Кондратий сказал не без ехидства:
– Твоим товарищам и весной нечего будет делать: не пашут, не сеют…
Лабырь возразил с напускным простодушием:
– Вот построим мельницу, тогда и таким найдется дело.
– Мельница всех вас не прокормит.
– Тебя же кормит.
– Я один, к тому же у меня, кроме этой, еще ветряная и движок, а вы на один каравай разеваете сто ртов, – сказал Кондратий, довольный, что так умело ответил собеседнику. «Пусть найдется, что сказать на это», – подумал он.
Но Лабырь не привык оставаться в долгу. Он стукнул трубкой о край лавки и, спрятав ее в карман, спокойно возразил:
– Что толку в том, что у тебя три мельницы? Две без дела, и третья будет стоять, когда мы свою построим.
– Постройте! – вспыхнул Кондратий. – Пользы от нее не дождешься! Вот я вам уступлю первенство! – показал он кукиш из коротеньких толстых пальцев. – Видишь, где он?.. Вы за помол станете брать пять фунтов, я – четыре, вы четыре, я – три! И мне будет все равно выгодно. Попробуйте потягайтесь со мной!
– А зачем нам тягаться? Мы бесплатно будем молоть, чтобы от тебя охотников отбить, – посмеялся Лабырь.
Кондратий от злобы покраснел, как кумач, что-то прорычал сквозь зубы и бросился вон из сторожки, словно собака, в которую швырнули полено.
– Уморил, шабер, – хохотал Филипп Алексеевич. – Ну и раздразнил ты его. Теперь он до самого дома будет бежать и назад не посмотрит. Он и так что-то сегодня был сам не свой.
Вскоре Лабырь и Филипп Алексеевич оставили салдинскую сторожку. Возле сруба уже собирались работники. В руках Василия Дракина заблестел на солнце светлый топор. Он с веселой шуткой встретил Лабыря, а затем спросил:
– Сколько венцов, Гостянтин, до вечера срубим?
– Поторапливаться надо. – Лабырь поглядел на солнце. – Венца три, а коль вечером сведешь к Самойловне, так все четыре поднимем.
– Это на какие же деньги я тебя сведу?
– Вот деньги, – Лабырь показал на крупные щепки, валявшиеся вокруг сруба. – Как серебряные целковики, сверкают. Соберем по вязанке, а как стемнеет – к Самойловне. Она за них нам бутылочку поставит.
– Все одно их здесь растащат, – поддержал Лабыря его сосед.
– Ты, видно, старый ворон, и Сергея Андреича так же подбивал, – сказал Дракин. – Нет, щепки пойдут для топки сельсовета. Забыл, как на собрании грели за это? Давай, братва, начинать!
И Дракин, поплевав на ладони, склонился над бревном. Кругом застучали топоры.
4
Канаев и Пахом Гарузов задержались в волости допоздна и решили заночевать в Явлее.
Утром они вышли на базарную улицу, прошлись на скотному ряду, постояли около лошадей, где до хрипоты торговались барышники и цыгане. На глаза им попался Иван Дурнов с целой плетенкой поросят, в хлебном ряду наткнулись на Кондратия. Он привез продавать рожь и муку и сновал по ряду, приноравливаясь к ценам.
– Куда ни ткнись – они, – со злостью сказал Пахом.
Так протолкались до позднего завтрака.
– Нам с тобой не покупать и не продавать, – сказал наконец Канаев. – Пойдем-ка в калачный ряд да после – к Антипову чай пить.
– Пожалуй, глазами много не купишь, – согласился Пахом.
В калачном ряду у десятка дощатых ларьков толпился народ. Многие, закончив свои дела, шли сюда, чтобы завершить посещение базара покупкой фунта белого хлеба или целой буханки, смотря по средствам. Торговцы громко зазывали к себе покупателей, расхваливая товар.
– Ты скус попробуй! – кричал торговец, тыча под самый нос Пахома душистый горячий белый хлеб.
– Погоди, – отстранил его руку Пахом. – Ты нам вот тот покажи.
Калачник, с белыми нарукавниками и в фартуке, быстро кинул на весы поджаристый каравай:
– Семьдесят пять алтын!..
– Это нам много… – сказал Пахом, но Канаев перебил его.
– Ничего не много, давай сюда! Позавтракаем, а остальное домой на гостинец возьмем. Спрячь свои медяки, я заплачу.
– Эх, люблю таких покупателей! – весело крикнул калачник, принимая от Канаева деньги. – Съедите, еще приходите, мой ларек слева третий!
С буханкой под мышкой Канаев и Пахом выбрались из толпы и пошли в антиповскую чайную, помещавшуюся в центре базарной улицы в двухэтажном доме. На верхнем, деревянном, этаже жил сам хозяин, а в нижнем, каменном, находилась харчевня-чайная. Низкий потолок был прокопчен и потемнел от времени. Над квадратными столиками от белых чайников клубился густой пар. Сам хозяин стоял за высокой стойкой, то и дело заводил охрипший граммофон и выпученными глазами окидывал посетителей. Между столиками мелькал проворный мужчина в белом фартуке, с полотенцем на плече и с огромным разрисованным подносом в руках.
Канаев с Пахомом отыскали свободный стол. К ним подбежал юркий мужчина с подносом. Он привычно быстро вытер облитую чаем клеенку на столе и тягуче прошипел, словно граммофон на стойке:
– Шшто прика-ажжии-те?
– Чай на двоих, – сказал Канаев.
– Вишь, кто у нас шабры-то, – оглядевшись, сказал Пахом.
Канаев мельком покосился на соседний столик, за которым сидели Кондратий Салдин с женой, Иван Дурнов и Лаврентий. У Лаврентия из кармана выглядывало горлышко бутылки из-под водки. Они были навеселе.
– Эх, не мешало бы сейчас немножко чего-нибудь покрепче, – крякнул Пахом, когда им принесли чай.
– Позови этого долговязого, он нам сейчас сообразит, – предложил Канаев, накрывая шапкой Пахома чайник, чтобы не остыл.
– Разве у них есть? Ведь им не велят водкой торговать?
– А ты думаешь, его от торговли чаем так расперло?
Пахом пальцем поманил официанта. Тот словно этого и ожидал.
– Два стакана, – тихо сказал ему Канаев.
– Понимаю, – ответил тот. – Только тсс…
Иван Дурнов поглаживал широкую бороду, большими налитыми глазами посматривал в сторону Канаева и Пахома.
– Пьют! – жестко и со вздохом произнес он.
– Пьют, – тоненьким голоском отозвался Лаврентий, – сельские деньги пропивают.
– Оставьте людей в покое, – вмешалась Елена. – И выпили-то они не бог весть сколько: по стопочке. Сами-то побольше выглотали.
– Я свое пью, – пропищал Лаврентий.
– Ну и за них не тебе придется платить, – сказала Елена.
– Если бы место и время, я им обоим налил бы, уж я напоил бы их, пока не захлебнулись, – проговорил Дурнов и со скрежетом стиснул зубы.
Кондратий взглядом остановил его.
– Понимаю, знако́м, – ответил тот.
– Давайте допьем свой чай и айдате отсюда, хватит антиповские стулья тереть, – предложил Кондратий.
Но Иван Дурнов успокоился ненадолго. Выпив, он обязательно с кем-нибудь затевал ссору. Теперь он поглядывал на Канаева и Пахома, искал повода связаться с ними. Те же пили чай, закусывали калачом и разговаривали между собой, не обращая внимания на своих соседей. Это еще больше подзадоривало Дурнова. Наконец Канаев с Пахомом кончили есть и стали расплачиваться. Вот тут-то и подошел к ним Дурнов.
– Погодите, знакомы, я за вас заплачу, – сказал он кичливо.
– Ты откуда взялся?! – резко спросил Пахом.
Но Канаев остановил его и спокойно сказал Дурнову:
– Иди садись на свое место, в твоих деньгах здесь не нуждаются.
– Не желаете?! – крикнул тот.
– Кто у тебя просит денег? Отойди добром! – сердито сказал Пахом, с силой оттолкнув его от стола.
Дурнов покачнулся, затем выпрямился. Схватил Пахома за ворот и стал его трясти. Пахома это вывело из терпения:
– Стукну я его, Григорий?!
Подошли Кондратий и Лаврентий, Кондратий стал оттаскивать Дурнова, а Лаврентий прыгал возле и кричал:
– Разбой! Бьют нас!
Посетители чайной вскочили из-за столов, сгрудились вокруг них. Двое косогорских парней кинулись на улицу искать милиционера.
– Чего ты орешь! – встряхнул Канаев Лаврентия. – Кто тебя бьет?
Лаврентий завизжал еще неистовее. Канаев оставил его и бросился на помощь к товарищу. Но Пахом уже работал своими кулаками. Здесь же рядом топтался хозяин чайной, повторяя:
– На улицу, на улицу драться.
Канаев схватил Пахома сзади, оттащил его в сторону. Дурнов замахнулся, но не рассчитал, кулак его мелькнул в воздухе. Теряя равновесие, он упал, увлекая за собой и Кондратия, державшегося за него. Падая, они повалили стол с чайниками и чайной посудой. Канаев схватил отлетевший в сторону остаток своей буханки и бросился на улицу, увлекая за собой Пахома. В дверях они столкнулись со Стропилкиным.
– Ты уж давай уматывай скорее, – толкнул Канаев Пахома, хотевшего задержаться около Стропилкина. – Или тебе охота в его протокол попасть?
Они прямо из чайной пешком тронулись в Найман.
– Кто-нибудь из базарников догонит – сядем, – сказал Канаев. – Вот так история…
– Напрасно ты меня оттащил, я бы ему измолотил лицо-то. Ну, да и он раза два меня стукнул. Тяжелый у него кулак-то…
5
Николай Пиляев, вдоволь побродив по базару, неторопливо отправился к явлейскому русскому, во дворе которого стояли его сани и лошадь. У этого мужика часто останавливались найманские жители, приезжавшие на базар. Николай сходно продал фунт шерсти, купил полтора пуда ржи и теперь решил трогаться домой.
Прежде чем запрячь лошадь, он зашел в избу, чтобы немного закусить на дорогу. В избе сидела Елена Салдина.
– Ты скоро трогаться будешь? – спросила она, поднимаясь к нему навстречу. – А то я засиделась тут.
– А что тебе? – буркнул Николай, с трудом вытаскивая из кармана кусок белого хлеба фунта на два.
– И я с тобой поеду.
– А коли не посажу? Вы же сами на лошади приехали.
– Свою лошадь оставлю. Хотела с Пашкой Дурновым уехать, да не успела. Чего же ты меня не посадишь?
Николай посмотрел на Елену. «А она того, ничего баба-то» – подумал он, с аппетитом жуя мягкий калач.
– Свою лошадь зачем оставляешь здесь? – спросил он немного погодя и уже дружелюбно.
– Кондратия Стропилкин в милицию забрал. Когда их отпустят, не знаю. Не до ночи же мне здесь сидеть.
– В милицию? – удивился Николай. – Зачем?
– Дурнов с вашим Канаевым и с Пахомкой подрался, ну, ему же и наклали, а в милицию попали наши… А ты айда скорее, дорогой поешь, а то мы с тобой спозднимся.
