Текст книги "Лес шуметь не перестал..."
Автор книги: Кузьма Абрамов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)
Когда Захар проходил мимо лавки Кошманова, его окрикнул Васька Черный. Он подошел к нему, тот сильно хлопнул его по плечу.
– Ты чего? – недовольно сказал ему Захар.
– Ай тяжелая у меня рука? Это я, брат, от радости тебя хлопнул, – отозвался Васька, протягивая Захару папиросы. – На, кури, у моего тестя еще есть.
Захар взял папиросу и, раскуривая ее, спросил:
– Какая же у тебя радость?
Несмотря на бесшабашное поведение этого парня, Захару он почему-то всегда нравился. Он весь был на виду, никогда не действовал исподтишка, говорил всегда прямо и открыто, без тайных угроз, а если требовалось, лез драться.
– Вот! – сказал Васька, оскалив широкие неровные зубы, и вынул из кармана пачку червонцев. – Всю ночь играли. Только сейчас пришел из Явлея, тестя не стал ждать. На базар мы с ним еще вчера поехали. Веришь ли: выигрыш у меня был целых пять сотен. Но потом опять спустил, все же две сотни вернул. Видишь?
Он снова потряс перед лицом Захара смятыми червонцами.
– Хочешь, пойдем выпьем. У моей тещи есть настоящая, московская. Пойдем! Да ты не ломайся.
Захар невольно потянулся за ним.
– Заходи давай. Я сейчас, – сказал он, когда они поднялись на крыльцо к Кошмановым. – Теща в церкви, так мы с тобой одни хозяйничать будем.
В передней избе в зыбке плакал ребенок. Захар хотел подойти к нему, но он раскричался еще больше. Захар издали стал забавлять его, смеясь и хлопая в ладоши, и ребенок мало-помалу успокоился, вытаращив на него маленькие черные глазенки.
– Перестал! – удивился Васька, заходя в избу. – А я, знаешь ли, от его крика и ушел-то.
Он положил на стол десяток сырых яиц, из задней избы вынес начатую поллитровку водки.
– Ты перемени ему пеленки, видишь, он весь мокрый, потому и кричит.
– Черт их разберет, где эти самые пеленки. Давай вот ему постелем эту рубаху. Ну, поднимайся, сопливый кочан. Весь в меня, правда ведь? – сказал он, показывая Захару сына. – Вырастет большой, будет такой же мошенник, как его дед Кыртым. А я ведь не мошенник, ей-богу, не мошенник. Если и ворую иногда, то просто из озорства.
Захар невольно улыбнулся и ничего не ответил. Васька налил водки, они выпили, закусили.
– Чего же ты молчишь, кореш? Давай-ка я тебе еще налью. Ты на меня не смотри, я сегодня уже второй раз принимаюсь за это. Одному неинтересно пить…
– Хватит мне, – остановил Захар.
– Ты, кореш, чего-то того, не в духе.
– Собираюсь уехать куда-нибудь на сторону, – сказал Захар.
– Вообще-то это неплохо, я и сам иногда думаю о перемене фатеры, только вот найдешь ли такого дурака, вроде Кыртыма, который бы за так кормил. Но ведь у тебя, я слышал, шуры-муры завелись с новой учительницей, как же ты ее бросишь на самом интересном месте? Или это болтают?
Вместо ответа Захар протянул руку к налитому стакану и выпил залпом.
– Вот и про меня болтают, будто я связался со своей тещей, – продолжал Васька. – А на кой мне сдалась такая колода, баб, что ли, нет в Наймане? Вот я тебе расскажу, какой случай со мной недавно вышел. Пошел было к твоей Дуняшке…
– Откуда же она моя? – прервал его недовольно Захар.
– Да ты погоди, не сердись. Пошел-то я к Дуняше, а попал к Елене… Вот голова баба! В жисть таких не встречал…
– Зачем ты это мне рассказываешь? – отмахнулся Захар.
– Ну давай выпьем еще.
– Нет, – решительно сказал Захар и отодвинулся от стола. – Я и так совсем пьяный. Мне, пожалуй, надо идти.
– Погоди. Куда же ты хочешь ехать?
– Сам не знаю, но только завтра же меня не будет в Наймане. Вернее, не уеду, а уйду, потому что у меня денег нет…
Захар спохватился. Он вовсе не хотел жаловаться Ваське на безденежье, это вырвалось у него неожиданно. Он встал со стула и, покачиваясь, пошел к выходу, но в дверях остановился, поблагодарил за угощение.
– Погоди, – бросился к нему Васька. – Ты говоришь, у тебя денег нет? На вот, возьми. – Он отделил от пачки три червонца. – Бери, бери, я их все одно проиграю, когда-нибудь отдашь. – Потом он отделил еще два червонца и протянул их Захару.
– Спасибо тебе, Вася…
Захар хотел еще что-то сказать, но в это время в дверях появилась толстая Анастасия, и Васька, подождав, когда она пройдет, быстро вытолкал Захара за дверь, проговорив ему вслед:
– Ладно, ладно, счастливого тебе пути…
«Значит, все», – думал Захар, неуверенно шагая путающимися от хмеля ногами. Теперь больше ничто не может его удержать здесь.
Как ни торопился Захар со своим отъездом, все же раньше вторника ему не удалось выйти из Наймана. В понедельник он весь день околачивался в сельском Совете, надо было взять удостоверение, но так, чтобы не встретиться с Григорием. С трудом это ему удалось и то только потому, что Григорий иногда оставлял печать у секретаря.
Домашние о его решении и сборах еще ничего не знали. Он хотел сказать им об этом в день отъезда. И вот этот день наступил. Захар проснулся позднее домашних, все уже были на ногах. Даже Митька и Мишка и те слезли с полатей и теперь вертелись около матери, торопя ее затопить печь. Пахом сидел за столом и в ожидании завтрака курил. Против него сидел Степан, положив длинные руки на стол. Захар, проснувшись, слышал их разговор, которым за последнее время они начинали почти каждый день, – о кооперации. Умывшись, Захар выгреб из угла все свои бумаги и книги и стал перебирать их, откладывая нужные и выбрасывая лишние. В руки ему попался томик стихотворений Пушкина – подарок Тани. Захар долго не знал, что делать с этой книгой, откладывая ее то к нужным, то к ненужным. Наконец он сунул томик в карман. Кончив с бумагами, Захар объявил о своем отъезде.
Степан с удивлением посмотрел на него. Митька и Мишка притихли, завозившись было из-за какого-то лоскутка бумаги, брошенного Захаром. Из-за печи выглянула Матрена. Старая мать свесила с печи седую непокрытую голову. Только Пахом, казалось, пропустил мимо ушей сообщение брата, он спокойно курил.
– Сегодня трогаюсь, – продолжал Захар. – Если все хорошо обойдется, может, заработаю и на лошадь… На найманские заработки ее не купишь.
– Как же это ты сразу? – спросил Степан. – Уж прямо сегодня и трогаешься?
– А чего откладывать?
– Чего же ты раньше-то не сказал? Я бы тебе что-нибудь на дорогу испекла, – сказала Матрена, вдруг засуетившись перед печью.
– Это, конечно, неплохо, но все же надо было бы тебе на дорогу денег достать. На базар бы съездили, пудов пяток ржи продали…
– Деньги я достал, – ответил Захар.
– Все же Матреша тебе лепешек напекла бы. Уж больно ты скорый. Все отнекивался, отнекивался, а теперь на тебе, сразу…
Некоторое время все молчали. Степан медленно встал из-за стола и подошел к Захару. Матрена тоже вышла на середину избы и, заметив опустевшую чашку из-под рассола, укоризненно сказала Пахому:
– Опять ты выхлебал рассол и к картошке не оставил.
– Все это пустое дело, – произнес Пахом неопределенно и стал крутить новую цигарку.
После завтрака Захар вышел в дорогу. Земля больше не оттаивала. Идти было легко. Поднявшись на Ветьке-гору, Захар не вытерпел, чтобы не взглянуть еще раз на селение. Оно лежало внизу под горой с оголенными садами и кущами высоких тополей и раскидистых ветел. Сколько раз Захар смотрел на него с этой горы зимой и летом, осенью и весной, но никогда у него так не сжималось от боли сердце. Ведь он еще ни разу не отлучался из него больше чем на один-два дня, теперь же он оставляет его, может быть, на год, а может, и больше. Кто знает, как сложится его жизнь, там, в неизвестном, куда он идет. Долго стоял Захар на горе, вглядываясь в знакомые дома, в тропинки, по которым ходил еще вчера. Незаметно его мысли перекинулись на виновницу его отъезда. Захар вздохнул и медленно пошел по дороге. «А все же надо бы проститься с ней, – сказал он вслух. – Пусть что ни говорят про нее – она хорошая девушка». И Захар невольно сознался самому себе, что он ее все равно любит и будет любить.
Мало-помалу грустные мысли Захара рассеялись. Он выпрямился, поднял голову и, вдыхая полной грудью бодрящий холодок, зашагал увереннее навстречу неведомому и далекому. Ветер с севера, острый и пронизывающий, бросал ему в лицо холодные снежинки, падавшие на скованную морозом землю.
Глава четвертая
Четыре брата под одной шапкой.
(Эрзянская загадка)
1
Весь день Кондратий ходил хмурый, раздражительный. Как говорится, встал не с той ноги. Утром был на ческе, которую вот уже целую неделю переделывают на мельницу и никак не могут пустить в ход. У движка нет горючего, так что действует одна ветрянка. А молоть, как нарочно, везут со всех сторон. От неудач Кондратий не знал, куда деваться. Да еще эта кооперация… «Тут что-то не так, – думал он. – Это не похоже на чавлейскую коммуну, коли туда потянулись такие дельные мужики, как Сергей Андреевич». Подобные мысли заставляли его еще ревностнее хлопотать вокруг своего хозяйства, укреплять свои производства. Этим он словно намеревался вызвать на единоборство новую силу – кооперацию.
Вечером к нему заглянул кум. Кондратий вздохнул с облегчением. Но Лаврентий и сам-то искал, с кем отвести душу. Все лето и осень, как только пошли разговоры об организации потребительского общества, Лаврентий ходил словно по иголкам. Уж кого-кого, а Лаврентия организация кооператива коснулась самым острием.
– Сделать они еще почти ничего не сделали, а я уже и во сне вижу эту самую кипирацию, провались она пропадом! – говорил он куму. – Что теперь станем делать?
– Знай торгуй, – отвечал ему Кондратий, стараясь показать, что он к этому относится спокойно.
– Хорошо тебе говорить: торгуй. Поставили бы на Вишкалее парочку мельниц, не так бы запел тогда.
– А ты думаешь, не поставят? Поставят, кум, всего наставят, а нас с тобой загонят в самый что ни на есть узенький промежуток. Вот для моего движка нефти нет, а для них все найдется.
– Как же теперь быть, кум?..
Беседу на минуту прервал пришедший поп Гавриил. Он был одет в теплую, на вате, порыжевшую рясу. Шея была обмотана толстым вязаным шарфом, а голову прикрывала большая войлочная шляпа.
– Когда к двум присоединяется третий, то между ними воцаряется мир и согласие, – зычным голосом, по-русски, почти пропел Гавриил.
Он повесил шляпу, размотал шарф, расстегнул рясу и помотал рукой перед самым носом, точно отгоняя назойливую муху, – помолился.
– Нам незачем воевать, – отозвался Кондратий. – Садись, бачка, не лишний будешь в нашей беседе.
– Насчет кооперации, поди, разговор ведете? Знаю, теперь куда ни сунься – об ней только и говорят. И на молитве одно и то же слышу. Я уж со своей простецкой душой анафеме хотел предать зачинщиков этой самой кооперации, да чуть в каталажку не попал, – сказал Гавриил, опуская свое грузное тело на стул.
– Да как же это, бачка? Я об этом ничего не слышал, – заинтересовался Кондратий.
– Где тебе слышать, коли в церкви не бываешь. А в церковь тебе, Кондратий, надо ходить, вставать впереди и молиться усердно, чтобы все видели, – ответил Гавриил.
– Не пойму, зачем это надо, батюшка, – нехотя проговорил Кондратий. – Моя вера в душе.
– Душу не всякий видит. Учись у Лаврентия Захарыча.
– Да я ни одно воскресенье не пропускаю, если не случится ехать на базар, – отозвался Лаврентий.
– Ты показывай людям, что веришь в бога и молишься не только за свои, но и за ихние грехи, тогда они все за тобой пойдут, – сказал Гавриил Кондратию.
– Показывать-то свою веру некому, старухам нешто да полоумным старикам, – отозвался тот. – Ты и сам-то, бачка, не очень радеешь насчет бога.
– Мы живем в такое время, когда и старухи могут большую пользу принести. Разговор не обо мне, у меня паства еще имеется, ваша вот на убыль идет.
Кондратий грустно мотнул головой.
– Наша кончится – и в твоей немного останется.
Помолчали. Затем Кондратий опять проговорил.
– Все же надо кое-кого перетянуть на нашу сторону.
– Ничем их не заманишь, – отозвался Лаврентий.
– Нет такого человека, которого нельзя было бы заманить. Надо найти его слабинку. Не удастся заманить главного – заманим его товарищей, он тогда один останется. А уж с одним-то легче справиться будет, – говорил Кондратий, взглядывая то на одного, то на другого своего собеседника. – Тоже вот насчет того, чтобы поссорить его с женой: пробовали, да ничего не получилось.
Гавриил некоторое время не вмешивался в разговор кумовьев. Он сидел, развалившись на стуле и разглаживая широкую бороду. Но вот он оторвал руку от бороды и стукнул ею по краю стола, чтобы привлечь к себе внимание.
– Когда в ступе толкут воду, то ничего не натолкут. И вы, друзья мои, так же. Смотрю я на вас и слушаю, целый час болтаете, а ничего путного не сказали, вокруг да около топчетесь. Вы задумали гору соломинкой своротить. Не-е-ет! Вы по ней громом ударьте! – повысил голос Гавриил; от его баса задребезжало стекло в ближайшем окне, а двое его собеседников невольно вздрогнули, словно этот гром разразился над их головами. Они с удивлением уставились на попа, ожидая от него чего-то еще. Но тот сорвался с места и потянулся к своей шляпе. Кривая улыбка скользнула по тонким губам Кондратия, и лиловая родинка с левой стороны носа мелко задрожала.
– Ты что, бачка, уходишь? – спросил он, поднимаясь.
– Ухожу, угощать все равно не собираешься.
Из задней избы проворно вышла старуха Салдина, словно ожидавшая этих слов Гавриила.
– Посидите, бачка, еще немного, яичницу жарить поставила, сейчас готова будет. Кондратий, – обратилась она к сыну, – достань стаканы.
– Спасибо, матушка, это я так сказал, чтобы пощекотать скупого хозяина, – ответил Гавриил, направляясь к двери.
– Ах, грех какой, сейчас готова будет яичница… – торопливо говорила старуха, выкатываясь за попом в заднюю избу.
– Слышал, кум? – пропищал Лаврентий, когда за попом и старухой захлопнулась дверь.
– Это я давно знаю, – сквозь зубы процедил Кондратий и беззвучно засмеялся.
Подобные разговоры между кумовьями происходили и раньше, однако они всегда прерывались где-то на середине. Многое оставалось невысказанным. Каждый из них остерегался вывернуть наизнанку душу, высказать все, что накопилось потаенного за годы бесполезной и скрытой от всех борьбы. Самого главного касались только намеками, чтобы выведать мысли другого. Смело высказанные попом Гавриилом слова сблизили их, они поняли, что каждый из них думал то же самое.
2
Как-то раз к Кондратию зашел его сосед Артемий. Кондратий только что вернулся из города: ездил доставать для своего движка горючее, но вернулся с пустыми бочками. Немного обогревшись после длинного пути по первой санной дороге, Кондратий подсел было к столу и, велев матери подать что-нибудь закусить, откупорил привезенную из города литровку русской горькой. Ввалился Артемий. Седые волосы его были всклокочены. Он сразу же шагнул к столу, увидев в руках Кондратия бутылку.
– Никак, настоящая, – хрипло произнес он, и его глаза посветлели. – Давно я ее не пробовал. Все эту дрянь глушу…
Кондратию ничего не оставалось, как пригласить его к столу.
– Ты в самый кон, сосед, – сказал он.
Артемий почмокал губами, ожидая, когда нальют. Но Кондратий не торопился. Он поставил водку на стол и, облокотившись, заговорил, о своей неудачной поездке в город.
– Во всем прижимают нашего брата, сосед. Куда ни сунься – эта кипирация. Хотел достать горючего для движка, ан нет – отпускают только потребительским обществам…
Но у Артемия не было охоты разговаривать о чем-либо. Он мрачно поглядывал на водку и наконец не вытерпел, сказал:
– Налей, что ли. Чего ты ее держишь на столе?
– Налью, Осипыч, только не советовал бы тебе пить.
– А-а, все одно, – тряхнул он головой. – Моя песенка спета.
– Ну нет, я на это не согласен, так просто не хочу поддаваться, до последнего буду добиваться своего.
– А толку что?
– Не все с толком делается, Осипыч, а драться надо.
Последние слова Кондратий процедил сквозь стиснутые зубы. Налил два стакана, один поставил перед Артемием, остальную водку убрал в угол под образа. Артемий, не дожидаясь его, тут же жадно выпил, последним глотком с удовольствием прополаскивая рот. Потом он положил на язык щепотку соли и стал ее сосать, словно сахар. «И правда, твоя песенка спета», – подумал Кондратий, глядя на Артемия. Ему вдруг стало жаль соседа, ведь они век живут бок о бок. Кондратий тряхнул головой, отгоняя грустные, непрошеные мысли. На пухлую волосатую руку капнула теплая слеза. «Что это со мной!» – подумал он и, немного помедлив, потянулся в угол за водкой. Налил еще, чтобы отвлечь себя от этих мыслей. Артемий оживился и подставил стакан.
– Потолкуем о чем-нибудь? – сказал Кондратий, но Артемий махнул рукой.
И как ни старался Кондратий, разговор не завязывался, словно не о чем было говорить. А может быть, это так и есть. Под конец Артемий все чаще стал поглядывать в сторону водки, однако Кондратий больше не наливал. Старуха хотела зажечь лампу, но Кондратий остановил ее.
– Пора спать, не надо, и сосед сейчас домой пойдет.
Артемий тяжело поднялся и ушел, не прощаясь. Кондратий даже не встал, чтобы проводить соседа. Во всем теле чувствовалась усталость. Его клонило ко сну. Он положил отяжелевшую голову себе на руки и через минуту заснул.
В избе было совсем темно, когда Кондратий проснулся от возгласа матери.
– Что же ты спишь за столом? – говорила старуха, снимая с лампы пузырь и приготовившись зажечь свет.
– Елена где? – спросил Кондратий, с трудом вылезая из-за стола.
Спина его одеревенела от холода, сочившегося сквозь щели окна, он долго тер ее.
– Пошла, что ли, куда?
– Елена сама знает. Вышел бы во двор скотину проведать, а то собака чего-то разлаялась, словно кто чужой ходит.
– Только ей и делов лаять, – буркнул Кондратий, направляясь к кровати. – Разбери постель-то, лягу.
– На двор, говорю, выйди! – настаивала мать.
– Чего ты меня на двор гонишь?..
Кондратий в нерешительности остановился. В словах матери он уловил затаенный намек. Наконец он решил выйти на лай собаки.
На дворе дул холодный, пронизывающий ветер. Тоскливо качались и поскрипывали высокие тополя, обхватив друг друга голыми, черными ветвями. Почуяв хозяина, собака радостно заскулила, но тут же снова залаяла, звеня цепью. Кондратию послышалось, что кто-то, царапаясь, лезет через забор. Он мигом скинул с плеч шубенку и бросился к забору. Успел схватить убегающего за ногу. Тот оказался проворным. Он сильно ударил свободной ногой Кондратия по лицу и перевалился на ту сторону. Кондратий пошатнулся, тяжело сел в снег. В его руках оказался огромный подшитый валеный сапог. «Кто же этот леший и что ему надо было у меня во дворе?..» – рассуждал он, продолжая сидеть на снегу. Он пощупал у себя под носом, нет ли крови.
Кондратий вернулся домой с валенком под мышкой. Но в сенях вдруг ему пришло в голову, не украл ли этот убежавший что-нибудь во дворе, не отомкнул ли он ворота или калитку? В сенях Кондратий зажег фонарь и, положив сапог на сундук, опять вышел во двор. Но там все было на месте: ворота на запоре, скотина цела. «Что за человек?» – спрашивал себя Кондратий, обходя все закоулки двора. Собака успокоилась. Она влезла в свою конуру и выглядывала оттуда, следя круглыми глазами за светом фонаря. Оставалось еще проверить маленькую избушку, где Кондратий хранил мед летнего сбора. У самых дверей он столкнулся с Еленой. Ему показалось, что она вышла оттуда.
– Ты чего здесь? – удивленно спросил он жену, подозрительно оглядывая ее.
– До ветру ходила, – ответила Елена слегка растерянно.
– Ты же вышла оттуда? – Кондратий мотнул фонарем в сторону двери.
– Чего мне там делать?! Ну что ты уставился на меня? Может, показать, где я сидела?
– А человека не видела? – несколько обескураженный, спросил Кондратий.
– Какого человека, что ты говоришь? Во сне, наверно, видел человека, – сказала Елена, направляясь к дому.
– В проулок через забор убежал. Немного не успел поймать его, за валенок ухватил, так он у меня в руке и остался.
– Валенок?! – вскрикнула Елена, но тут же спокойно добавила: – И сапог, поди, приснился тебе, что спьяну не приснится, вишь, как от тебя разит-то…
– Ну сапог-то, положим, у меня в сенях на сундуке лежит…
Елена быстро ушла. Кондратий еще немного потоптался во дворе и тоже пошел домой в полном недоумении. Елена, уже раздетая, сидела на постели, убирая на ночь волосы.
– Где сапог-то? – спросил Кондратий.
– Какой сапог? Чего ко мне пристал? Ты видел сапог, тебе и знать про него, – недовольно ответила она.
– Разве ты не взяла его с сундука?
– Я еще не спала, вот сейчас лягу, что-нибудь увижу во сне.
– Да я же сам его положил на сундук!
– Ну и возьми. Чего же у меня спрашиваешь? Вот что, старик, ложись-ка ты отдыхать. Выспишься как следует, авось блажь из головы выйдет, а то чего-то заговариваться стал. Иди, ложись, – настойчивее позвала она.
Кондратий, ощупывая болящий нос, нерешительно направился к постели. «А может, и вправду все это мне представилось? – подумал он. – И человек, и этот валеный сапог…» Он опять потрогал нос, заметно опухший. «Не о забор ли я стукнулся?» – заключил он.
3
В один из воскресных дней против небольшой лавчонки Кошманова, где начинается церковная площадь, был заложен фундамент, а недели через две поднялось и само здание кооператива. Сюда был перенесен один из пустующих больших амбаров Артемия, купленный на взносы пайщиков. Работа продвигалась быстро, в ней участвовали все пайщики, умеющие держать в руках топор. И когда здание было готово, из города навезли разного товару. Диву давался Лаврентий Захарович, откуда что взялось: и ситец, и гвозди, и лакомство для ребятишек, и сбруя разная для крестьянского хозяйства. Лаврентий с завистью поглядывал из своего окошка и от удивления хлопал себя по засаленным карманам полушубка, когда он увидел, что широкие двери общественной лавки закрывает Архип Платонов. «Значит, эта харя у них за приказчика будет», – со злостью сказал Лаврентий, отходя от окна, и долго ходил по задней избе, боясь вернуться на свой наблюдательный пост, чтобы не расстроиться еще больше.
Во всем Наймане не оставалось человека, который не пришел бы взглянуть на удивительную кооперацию. Даже работник Кондратия Салдина, Егор Петухов, наблюдавший в щелочку из сеней все происшествия, случавшиеся за его бытность в Наймане, и тот пришел потолкаться среди народа. Ему особенно понравились сверкающие косы. Увидев Цетора, пробравшегося через толпу, подошел к нему, чтобы поделиться своими мыслями. Цетор в руках держал новые, только что купленные ременные вожжи и свернутый кусок синего сатина. Он долго не задержался с Петуховым, успев лишь бросить ему: «Кооперация, оно, конечно, дело верное, но, однако же…»
Тут же среди людей толкался хмельной Лабырь, то и дело подходивший к празднично одетому Сергею Андреевичу, председателю потребительского общества.
– Магарыч, Сергей Андреич, магарыч от правления требуется. Мы вот все здесь самые что ни на есть кипиративные активисты собрались. Мы ее строили, и все это теперича наше, – говорил он, тыча ему в грудь длинным указательным пальцем, испещренным синеватыми узорами шрамов.
– Да ты и так порядком хватил, какой тебе еще магарыч, – ответил Сергей Андреевич и отошел от него, чтобы отделаться.
– Что я выпил, так это особая статья, но без магарыча дело не пойдет, – не отставал от него Лабырь.
Что без магарыча дело не пойдет, с этим согласились и другие члены общества, вскоре вокруг Сергея Андреевича образовался плотный круг. Однако Сергея Андреевича было не так-то легко уломать. Сам он вина почти не пил, разве только по какому-нибудь поводу, и то ради того, чтобы поддержать компанию.
– Из каких же это средств я вам, мужики, выделю для магарыча? – отговаривался он.
Услышав разговор о магарыче, Цетор задержался и, рассовав свои покупки по карманам зипуна, присоединился к остальным.
– Меньшой Платонов порядком уж наторговал, на все обчество хватит по стаканчику, – сказал он.
– Ты-то куда лезешь, несуразный мужик? Ты же и не член общества, – сказал ему кто-то из пайщиков. Но Цетор не растерялся:
– Хоть сейчас записывай! – решительно заявил он.
– Аа-а, теперь записывай, а где был раньше? Сколько тебя, несуразного, уговаривали?
– Оставьте Цетора, Цетор мужик дурак, тут вот Сергея Андреевича надо уломать…
– Чего здесь долго рядиться! – решительно объявил Лабырь. – Давай вытряхивай кассу в мою шапку, сейчас же сбегаю за водкой!
Все ждали, что скажет Сергей Андреевич, но тот молчал. Тут выступил державшийся в стороне Пахом Гарузов. Быстрым движением губ он передвинул цигарку в самый уголок рта и, прищурившись от дыма, медленно, но решительно заявил:
– Не смейте трогать кассу! Я – ревизионная комиссия и делать это не позволю!
– Зачем же кассу! И вообще, зачем нам бегать куда-то за водкой, коли у нас своя есть? Сам же я вчера из города два воза привез. Сергей Андреич, только моргни меньшому Платонову, он живо перекинет один ящик. Больше-то нам и не потребуется.
– Правильно! – поддержали несколько голосов.
– И водку не трогать! – сказал Пахом. – Вообще ничего не трогать! А ты, если дашь – из своего кармана, – обратился он через голову покупателей к продавцу. – А уж если вы хотите магарыча, так давайте соберем складчину по трешнице с носа. Пойдет?
– Ай да Пахом! Умно сказано! Поддерживаю, вот моя трешница! Кто еще? – выступил на середину Дракин.
Он только что пришел и стоял в стороне, прислушиваясь к разговору пайщиков. Толпа, образовавшаяся во время спора вокруг Сергея Андреевича, услыхав про складчину, начала таять. Оставшиеся шарили по карманам и развязывали узелки, доставая скомканные, засаленные бумажки.
– По трешнице много, рубля по два хватит, – нерешительно сказал Филипп Алексеич, сосед Лабыря, мелочью не добрав до трешницы.
– По два так по два, – согласился Пахом, но Лабырь тут же перебил его:
– Ложкой, что ли, водку делить станете? Что там по два, давай по трешнице!
В шапку Пахома с веселым звоном посыпалась мелочь, полетели помятые рубли и трешницы.
– Только не здесь пить, – распорядился Сергей Андреевич. – А то будем мешать торговле.
Вскоре толпа человек в тридцать с ящиком водки высыпала на улицу.
Лаврентий Захарович из своего окна видел, как мужики с ящиком водки направились к одному из пайщиков, жившему с ним по соседству, и облегченно вздохнул:
– Ну слава богу, если они начали с этого, то через год от этой самой кооперации останутся одни только стены.
Он, довольный, отошел от окна и сел к столу, только сейчас почувствовав, что голоден.
– Давай завтракать, – сказал он жене.
– Какой тебе завтрак, время обедать, – ответила та.
– Ну давай обедать.
– Капираторщики-то пошли выпивать, – заметила Анастасия, накрывая на стол.
– Пусть выпивают, а мы закусим, – ухмыльнулся Лаврентий, борясь с желанием взглянуть в окошко.
Люди все шли и шли, обходя его дом, и ни один человек за все утро не останавливался под его окнами и не звал: «Выйдите в лавку!»
А вечером, когда стемнело и Архип Платонов замкнул тяжелые, окованные железом дубовые двери кооперации, на столбике перед самым крыльцом магазина засветился яркий огонек фонаря. Свет бил прямо в окна Лаврентия, мешая спать. Долго ворочался на своей постели Лаврентий. Ему казалось, что этот противный свет, идущий от кооперации, проникает даже сквозь сомкнутые веки. И до тех пор он не мог успокоиться, пока не завесил окна. Так он теперь стал делать каждую ночь.
4
Кооператив перевернул всю жизнь Лаврентия Захаровича. Торчит он под самыми его окнами, словно заноза в глазу. Каждое утро видит Лаврентий, как меньшой Платонов открывает окованные железом двери, как вечером замыкает их. Сколько Лаврентий ломал голову, чтобы вытащить эту занозу, но ничего придумать не мог. Раз ему в голову пришла отчаянная мысль – поджечь его. Он даже приготовил бутыль с керосином. Но, поразмыслив, сам испугался своей затеи. Кооператив по ночам охранялся сельсоветским сторожем дедом Игнатием, вооруженным охотничьей двустволкой Василия Дракина. Около кооператива, кроме собственной лавчонки Лаврентия, никаких зданий не было, кругом было светло от фонаря: так что если и подожжешь, деваться будет некуда – сразу сцапают. А там Стропилкин составит протокол на пяти листах – и поминай как звали Лаврентия Захаровича. Нет, на это дело он не пойдет. Борьба борьбой, но свою голову подставлять под топор не следует. Вот если бы найти человека, согласившегося пойти на такое дело, Лаврентий ничего бы не пожалел. Но где его найдешь, кому надоела своя голова? «Может, с Васькой поговорить? – рассуждал Лаврентий. – Он парень отчаянный и за деньги на все готов…» Как ни измышлял Лаврентий, ничего дельного придумать не мог. Кооператив продолжал торговать, отбивая у Лаврентия покупателей. И не было Лаврентию покоя ни днем ни ночью. Проснется иногда в середине ночи, откроет глаза, а на стене над самой его головой отражение света от фонаря. Одно спасение – завесить окна. И он завешивал их, ругая жену, забывавшую сделать это с вечера.
Дни теперь казались Лаврентию томительно длинными, хотя время было зимнее. С утра он открывал свою лавчонку, торчал там до обеда, дыханием согревая руки. И хоть бы один покупатель зашел. Все проходили мимо, словно околдовала их эта кооперация, надо, не надо – прут туда. Иногда он выходил на крылечко, с завистью поглядывая на широкие двери общественной лавки. Так он сделал и сегодня. Засунув руки в рукава полушубка, он облокотился на перила крылечка и глядел вдоль заснеженной улицы. Вот показался на дороге Иван Дурнов. «Тоже, поди, в эту кипирацию идет, – подумал Лаврентий. – Зайдет ко мне или не зайдет?..» Дурнов прошел мимо, слегка приподняв большую барашковую шапку. Его длинная, почти до пяток, шуба мела опущенными полами снег. Лаврентий не вытерпел, крикнул:
– Ты чего же, Иван Данилыч, не зайдешь навестить?
– Недосуг, недосуг мне, знако́м, – ответил тот, нехотя останавливаясь.
Он все же вернулся, зашел в лавку Лаврентия.
– Морозно у тебя здесь, – сказал Дурнов, оглядывая лавчонку. – Голландку бы сложил.
– Голландку сложишь – дров потом сожгешь больше, чем наторгуешь, – ответил Лаврентий. И, помолчав, спросил с любопытством: – В кипиратив, наверно, шел?
– Говорят, косы у них там хорошие есть, – купить надо парочку. А тебе что, досадно?
Лаврентий ничего не ответил.
– Силу он имеет, кипиратив-то, – продолжал Дурнов.
– От нас самих сила эта идет к нему… – начал было Лаврентий, но Дурнов прервал его.
– Нет, сила от государства идет.
– Стало быть, ты миришься с этим?
– Кипиратив меня не касается, от него мне даже польза. Вот за косами пришлось бы ехать в город, расход лишний был бы, а теперь здесь, в Наймане. Нет, кипиратив – хорошее дело. Я ему хлеб свой буду продавать.
– Ну, а если за нас возьмутся?
– Кто за нас возьмется? – несколько удивленно спросил Дурнов.
