Текст книги "Лес шуметь не перестал..."
Автор книги: Кузьма Абрамов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)
– Гришка! – крикнул Захар, придерживая лошадь.
– Никак Захар! Ты откуда? – обрадовался тот.
– Садись живее.
– Вот уж не ожидал тебя так кстати встретить, от самой станции пешком топаю, – проговорил Григорий, бросая в тарантас сумку и шинель.
Потом он легко вскочил в него сам, и лошадь тронулась.
– Ну вот теперь можно и закурить, – сказал он мягким баском, удобнее усаживаясь рядом с Захаром и доставая из кармана потертый кисет, на котором еще сохранилась красивая вышивка. – Ты куришь?
– Немного балуюсь. – Захар в свою очередь достал из кармана купленную в городе дешевую пачку папирос «Мак». – Вот попробуй моих.
– Не уважаю я это, от них кашляешь. Ничего нет лучше солдатской махорки.
– Заждались тебя, Гриша. Что ты там долго задержался? Война-то вроде давно кончилась.
– Где как. В Наймане, наверное, совсем ее не было.
Захар улыбнулся ему в ответ и только теперь заметил, что у брата из-за отворота фуфайки поблескивает орден. Он не удержался, спросил:
– Это что, орден у тебя?
– Орден, – коротко ответил Григорий и тут же поинтересовался, как живут в селе родные.
– Живут. Какая у нас в Наймане жизнь? Так, помаленьку…
– Это на чьей ты лошади? Не своя, поди? И тарантас вот…
– Была ли когда у нас своя? Кондратия Салдина. Работником я у него. В город жену его отвозил.
Григорий стал расспрашивать о Наймане, как перебивались в голодный год. Он хотел узнать сразу обо всем. Захар рассказывал, как умел. Слушая его, Григорий с нетерпением поглядывал на горб Ветьке-горы. Вот они въехали на нее, и внизу перед ними раскинулось родное село. Отсюда оно было похоже на огромную подбитую черную птицу: она упала здесь, уткнувшись клювом в подножие горы, и распластала крылья. Заходящее солнце уже не касалось его своими лучами, и оно тонуло в мутном мареве предвечерних сумерек. Над его садами, опушенными яблоневым цветом, курился легкий туман пыльцы.
Глава пятая
Выйдет солнышко – обогреет иву…
(Из эрзянской песни)
1
Четыре года Марья ждала мужа, но как-то не думалось и не верилось, что он придет так неожиданно. Еще утром она жила своей привычной одинокой жизнью, еще днем ее окружали неотложные заботы по дому и хозяйству. А теперь все это свалилось с нее как гора с плеч. Когда вошел Григорий, она сидела за станком и ткала холст. Вскрикнув от радости, она бросилась к нему на шею, прижалась к его обдутому многими ветрами и пахнущему потом походов телу, не давая ни снять мешок, ни раздеться. Сразу все было высказано этим невольным криком: и боль долгой разлуки, и тоска нетерпеливого ожидания, и радость встречи. А слезы, обильные и неудержимые, покатились из глаз, окропили его засаленную гимнастерку. Он подхватил Марью на руки, сразу ослабевшую, шагнул с ней к лавке и, посадив, сел рядом.
– Ты что же, так? – сказал он, целуя ее побелевшие и мокрые щеки.
– Ой, Гриша! – с глубоким выдохом отозвалась она, опять припадая к его груди. – Ясно солнышко мое, четыре года…
– Четыре года, – повторил он за ней, приподнимая ее голову и заглядывая в помутневшие от слез глаза.
Григорий, казалось, ничем особенно не изменился: то же сухощавое лицо, те же светлые глаза, только вот вокруг них появилось много мелких морщинок, делающих его лицо немного чужим, и эти усы…
– Зачем усы? – спросила она, теплой ладонью проводя по его лицу.
– Без них солдату никак нельзя, – улыбнулся Григорий.
– Ты, поди, есть-то незнай как хочешь. Погоди, я вздую огонь, сделаю тебе яичницу, – сказала она и, засуетившись, бросилась в чулан.
Через минуту она зажгла лампу. Григорий прошелся по избе. Шаткие половицы заскрипели под его ногами. «Менять надо», – подумал он. Взгляд его упал на покосившуюся печь: «Перекладывать пора». И все, что ни попадалось ему на глаза, требовало замены или неотложного ремонта.
– Избу-то надо новую ставить, совсем обветшала, – сказал он, оглядывая почерневшие стены и потолок.
– Ничего, милый, – отозвалась Марья, выходя из чулана. – Были бы сами здоровые, избу починим или новую поставим. Говорят, фронтовикам дают лесу.
Григорий улыбнулся, на лбу у него разгладились складки. Жена не хотела, чтобы первые минуты их встречи были омрачены хозяйственными заботами. У них еще будет время подумать об этом и поговорить. Он вынул из кармана кисет, намереваясь закурить.
– Неужели четыре года берег?! – сказала Марья, заметив вышитый ею кисет.
– Ты ж, когда дарила, наказывала, чтобы я помнил тебя. Вот я и не забывал. Как только закуривал, ты всегда была со мной, а курил я часто, – улыбнулся он, свертывая цигарку. – Вот только весь потерся, придется тебе новый вышить.
В это время появился Петька и, увидев незнакомого человека, расхаживающего по избе, нерешительно остановился у порога.
– Ты что же стал, Петя? – сказала мать. – Поди сюда, приехал твой отец.
Но Петька оставался на месте, не выпуская из рук дверную скобу.
– Как ты вырос! А ведь когда уезжал – вот был, – сказал Григорий, показав рукой, каким был в то время его сын.
Наконец Петька боком двинулся к столу, несмело поглядывая на отца. Григорий взял его в охапку и подкинул к потолку, как это делал, когда тот был еще совсем маленький. Петька застеснялся, уперся руками в грудь отца и задрыгал ногами. Подбросив его еще раз, Григорий посадил сына на лавку.
– С тобой теперь не справишься, тяжелый стал и ногами дрыгаешь, – сказал он. – Погоди-ка, я ведь тебе, кажется, гостинцев привез.
Григорий развязал свой мешок и все содержимое вывалил на стол. Там оказалась пара белья, полотенце, пачка газет, несколько книжонок и небольшой сверток в газетной бумаге.
– Вот это тебе, – сказал он, протягивая сыну сверток.
– Чего там? – живо заинтересовался Петька.
Он как-то сразу и незаметно для себя стал смелее и разговорчивее.
– Посмотри, но, кажется, немного не рассчитал на твой рост, не думал, что ты стал такой большой.
Петька развернул газету, и перед его глазами предстали голубая сатиновая рубашка, штанишки из плотного серого материала и новенькие сапоги.
– О-о! – только вырвалось у него. Он тут же стал на босу ногу примерять их. – Хороши! Мама, они скрипят!
Марья убрала со стола и принесла из чулана дымящуюся сковородку с яичницей. Григорий подвинулся к столу. Марья села рядом и стала заботливо угощать проголодавшегося с дороги мужа. А Петька, занятый своей обновой, расхаживал по избе, с удовольствием прислушиваясь к скрипу новых сапог.
2
Весть о приезде Григория Канаева быстро облетела всю улицу, где стояла их небольшая избушка. Не успел он еще покончить с ужином, как пришли соседи, знакомые и друзья. В селе такой обычай: если кто-нибудь приедет со стороны, все идут за новостями. Есть что послушать сельским жителям, есть о чем порасспросить, да еще в такое время, когда газеты из Москвы пишут о новой политике, называемой нэпом. Григорий не успевал отвечать – вопросы сыпались со всех сторон. Но вот в избушке наступила тишина: вошел отец Григория. Старик, тяжело дыша, пробрался к сыну. Григорий встал, они обнялись. Тут же за стариком в избу вошел Лабырь, тесть Григория.
– Ты что же, едят тя, не прибежал за мной и не сказал, что приехал отец? – накинулся он на Петьку.
– До тебя ли ему теперь! Видишь, у него новые сапоги, – посмеялся кто-то из соседей.
– А ты, Гостянтин, уже успел, – послышался еще голос.
– Куда успел? – не понял Лабырь намека.
– Как куда? За воротник, понятно.
Лабырь был выпивши. Из кармана у него торчали две бутылки самогона. От стола подвинулись и дали ему место.
– Пожалуй, для зачина на всех маловато будет? – сказал он, кивнув на свои бутылки.
– Погоди ты, Егорыч, со своим зачином, – остановил его Сергей Андреевич, теребя маленькую курчавую бородку. – Дай поговорить с Григорием Константиновичем. Он человек бывалый и нам, домоседам, может многое порассказать, чего мы не видим и не слышим.
– Нет того, чего мы не видели… – слегка обидевшись, сказал Лабырь.
– Знаем, знаем, – прервал его лесник Дракин. – Ты сейчас начнешь рассказывать, как строил мост через Волгу.
– Вот и не угадал, ничего я не собираюсь рассказывать, – проворчал Лабырь и умолк, придвинув поближе к себе бутылки.
Вопросы, которые со всех сторон сыпались на Канаева, немало интересовали и его.
Многое надо было знать. Что такое эта новая политика? Кооперация? Что значит смычка между городом и деревней? Что они нового дадут землеробу? Улучшат ли они его бедственное положение? Люди спрашивали, останавливали друг друга, чтобы меньше было шуму, и слушали Григория, стараясь не проронить ни слова. Он рассказывал односельчанам понятными им словами, и слушателям казалось, что нет на свете таких дел и событий, в которых бы они не разбирались. Стоило Григорию остановиться передохнуть, как на него опять сыпались вопросы:
– Ты, Гриша, наверно, коммунист?
– Войны опять не будет? Явлейские рузы толкуют, что Америка с Англией на нас собираются.
– Говорят, опять продразверстку хотят пустить, правда?
– Чего тебе бояться этой продразверстки? Пусть Салдин Кондратий с Артемием дрожат.
– У Артемия теперь амбары опустели, сам один остался.
– Дом у него каменный!
– А что камень? Его есть не станешь…
Давно смолкли на улице песни молодежи, по дворам не раз перекликнулись петухи, а соседи не расходились. Григорий рассказывал, как за Волгой били адмирала Колчака, как по донским степям гнали полчища генерала Деникина и атамана Краснова, в Крыму добивали барона Врангеля, в туркестанских пустынях – басмачей. Григорию за четыре года пришлось побывать на многих фронтах гражданской войны.
Марья сидела перед печкой. Прислонившись к плечу матери, дремал Петька. Марья слышала только голос Григория и видела сквозь сизый табачный дым его лицо и блестящие глаза, оттененные густыми, слегка опаленными ресницами. А Петьке все это казалось каким-то сладким сном. Превозмогая сон, он воспринимал речь отца как удивительные сказки.
В конце разговор опять вернулся к новой политике. Заговорили все разом, перебивая друг друга.
– Вот тоже торговлю разрешили. К чему это может повести? – сказал Дракин.
– Нас больше всего земля интересует, – говорил Сергей Андреевич. – Кто его знает, чем может кончиться эта новая политика?
– Насчет земли нечего бояться! Ленин за нас, стало быть, и земля у нас останется! – возразил Пахом, рубя воздух широкой ладонью, словно топором.
– А зачем тебе, позволь спросить, земля? – сказал Пахому коренастый мужик с татарским лицом, Архип Платонов, сидящий в самом дальнем углу. – На ком ты ее пахать-то будешь? Все равно она Ивану Дурнову достанется, твоя земля-то.
– А может, тебе?! – прищурился Пахом.
– Ну, это ты брось, хитрый мужик, – заступился за Пахома Сергей Андреевич. – Земля, она всем нужна, умирать станешь – без земли не обойдешься.
– А ведь рассвело, едят тя! – вдруг прервал Лабырь начавшийся спор.
– И вправду светло, а мне сегодня надо на дальнее поле ехать! Как же это мы, мужики, не заметили? – развел руками Сергей Андреевич и бросился искать картуз.
– Оно, конечно-о, светло уже, однако для такого случая можно повременить, – отозвался и молчаливый Цетор, сосед Григория.
Но его никто не услышал. Все сразу поднялись и, прощаясь с Григорием, с громким говором стали расходиться.
– До вечера, Григорий Константиныч, – сказал лесник Дракин, держа за ошейник большого рыжего пса, все время спавшего у его ног. – Ты уж нас прости, теперь частенько будем наведываться.
– Заходи, заходи, – ответил Григорий, подавая ему руку. – В баню вместе пойдем.
Лабырь намеревался удержать Пахома, показывая на бутылки, но тот только махнул рукой:
– Не слышишь, скотину гонят. Надо стадо собирать.
– Ты погоди, – крикнул ему и Григорий.
– Я приду, только выгоним, – ответил Пахом.
Григорий вышел проводить друзей, а Марья, схватив подойник, заторопилась во двор. Сваты, Лабырь и старик Канаев, остались вдвоем. В избе как-то сразу стало тихо. Пахло табачным дымом, на полу валялись истоптанные окурки. На конике, одетый и обутый, спал Петька.
Проводив друзей, Григорий остался на улице возле своей избушки, наблюдая знакомую с детства картину пробуждения села. Со дворов хозяйки торопливо выгоняли скотину. Женщины молча кланялись, с любопытством поглядывая на него. Многих Григорий не узнавал: за четыре года из девчонок они стали взрослыми женщинами, а из детей превратились в девушек. Вот идет высокая стройная девушка, она еще недавно надела белую рубаху[8]8
То есть вышла из отроческого возраста.
[Закрыть]. У нее толстая коса с голубыми лентами. Было что-то знакомое в ее овальном лице и в черных черемуховых глазах. Григорий, как ни вглядывался в нее, вспомнить не мог. А она улыбнулась и сказала:
– Не узнаете, дядя Гриша?
– Лиза! – воскликнул он, услышав ее голос.
Это была дочь Сергея Андреевича. Когда он уезжал, ей было всего лет тринадцать, и бегала она в синей длинной рубахе, а теперь – невеста. Марья, прогоняя мимо свою корову, на ходу сказала:
– Ты бы лег соснуть.
– Пожалуй, не стоит. День уже, – отозвался Григорий. Он еще раз окинул взглядом улицу и направился осматривать усадьбу.
Над Найманом поднималась утренняя заря. Ее свет разливался по цветущим яблоневым садам, вспыхивал на оконных стеклах, алыми пятнами ложился на столбы дыма, стоящие в тихом воздухе над трубами. Если в этот утренний час посмотреть на Найман с Ветьке-горы, селение в синеватой дымке утреннего тумана покажется необыкновенно красивым. Но выглянет солнышко, и Найман опять будет словно большая черная птица, распластанная между двумя лощинами.
Григорий ходил вокруг своего двора, оглядывая покосившиеся сараи, обветшалые крыши, поваленные плетни, широкие проходы в изгороди, кучу гнилых бревен за старым кустом черемухи – на месте, где стояла баня. По бороздам грядок он прошел к колодцу. Вдруг его взгляд задержался на человеке, который шел позади огорода и, казалось, что-то измерял. Григорий узнал Кондратия Салдина. Тот вышагивал на коротеньких, ногах, стараясь дотянуться до рукоятки сажени. Вот он дошел до межи, постоял немного, раздумывая, и начал опять измерять. Григорий заинтересовался и двинулся к нему. Тот не заметил, как Григорий подошел совсем близко.
– А ведь нелегко тебе, Кондратий Иваныч! Погоди, я помогу, – улыбаясь, сказал Григорий.
Кондратий с изумлением взглянул на Григория, попятился от него и сел на изгородь. На лице у него было такое выражение, словно он повстречался с покойником. Он даже провел ладонью по лицу, точно хотел избавиться от наваждения. Его веки с реденькими рыжими ресницами часто замигали. Видимо, он еще не знал о приезде Григория. Однако Кондратий быстро оправился, поднялся и, силясь улыбнуться, сказал:
– Не держат уже меня, старика, ноги. – Он засуетился, залебезил: – Когда изволили явиться? Что же это ничего не давали знать о себе?
Григорий, словно не слыша его, спросил:
– Ты, кажется, что-то измерял? Или это мне показалось?
– Ага, – подхватил Кондратий. – Измерял, точно, измерял. Иду я проулком и смотрю: что ж, думаю, у них усадьба вроде уже, чем у других. Дай прикину, с чего бы это уже. Теперь ведь народ такой: каждый норовит в свою пользу лишнюю борозду срезать.
– Ну, и сколько же вышло? – усмехнулся Григорий.
– Да вроде тринадцать.
– Значит, это тебе только показалось?
– Проулок меня смутил! Уж больно много оставили с краю-то… Да и то сказать: все равно истопчут у проулка – ходят, ездят… Так, значит, вы недавно возвратились?
– Вчера, – коротко ответил Григорий.
– И надолго?
– Навсегда!
– Значит, теперь всякая война закончилась? – спросил Кондратий, глядя куда-то мимо Григория.
– Не всякая, – многозначительно заметил Григорий. – Есть еще с кем повоевать.
– Хозяйство теперь налаживать надо: Вишь, у вас и двор и дом развалились, – сказал Кондратий, пропуская мимо ушей слова Григория. – Лошадку приобрести… Если что надо, я с превеликим удовольствием…
– Благодарю, Кондратий Иваныч, но твоей помощи мне не надо. Уж как-нибудь сам обойдусь.
– От доброй помощи не отказываются, Григорий Константиныч. Между людьми иначе нельзя, надо поддерживать друг друга. И в писании сказано: не оставляй в беде ближнего своего.
– Ну не знаю, как у тебя сказано в писании, а меня вон жена завтракать зовет, – с усмешкой сказал Григорий, увидев у задней калитки Марью.
«Эка старый волк лисой прикидывается!» – думал Григорий, шагая по узенькой тропочке между грядками.
– Ты что же запропал? – встретила его Марья.
Они вошли во двор и на некоторое время задержались перед сараем. Григорий молча привлек к себе жену и, поцеловав ее, шепотом произнес:
– Как ты здесь без меня?
– И не говори… – ответила она, с трепетом прижимаясь к нему.
Откуда-то из сарая выскочил Волкодав и громко залаял на Григория.
– Пошел, проклятый! – крикнула Марья и сказала мужу: – В бане сегодня помою тебя. Иди наруби дров.
Марья и не заметила, как в сутолоке и беготне прошла половина дня. А когда она пришла домой звать мужа в баню, то опять увидела почти полную избу людей. Ей даже стало обидно, что ни поговорить с Григорием не дают, ни наглядеться на него. А тут еще человек пять-шесть напросились с ним вместе в баню. Собралось больше, но спасибо Пахом Гарузов остановил их.
Отправив мужчин в баню, она сбегала к соседке за ведерным самоваром, почистила его до блеска и приготовилась ставить, но спохватилась, что в доме нет сахара. Пришлось собираться в лавку, к Кыртыму. Отвязав старый пулай и доставая из сундука новый, она призадумалась: «А что, если я оденусь по-русски?» В сундуке у нее хранились сарафан и кофта, купленные Григорием еще в год их женитьбы. Марья поспешно сунула обратно в сундук тяжелый пулай и достала сарафан с кофтой. Только разделась, в сенях послышались чьи-то шаги. Марья поспешно юркнула в чулан за голландку. Вошла ее сестра Агаша.
– Фу, пропасть как напугала, – проговорила Марья, выходя из-за голландки. – Я сейчас сбегаю к Кыртыму за сахаром, а ты давай ставь самовар.
– Я не умею.
– Чего там уметь: насыпь углей и подожги, только не забудь сначала воды налить. Достань мне в чулане под лавкой яички, там, в горшке, да сложи в кузовок.
Марья схватила из рук сестры кузовок с яйцами и заторопилась из избы, на ходу наказывая сестре, что делать.
– Ладно, уж сама знаю, – отвечала ей вслед Агаша, принимаясь за дела.
Первым долгом она налила в самовар воды, как ей наказывала Марья. Налила и удивилась – вода из нижних отверстий хлынула на пол. «Неужто я не туда налила?» – удивленно спрашивала себя Агаша. Взяла еще ведро и на этот раз налила в другое отверстие, вода не потекла. «Вон оно что!» – обрадовалась она. Потом стала набивать самовар углями, да вспомнила про яйца. Вместе с углями она сунула в самовар шесть яиц, больше не поместилось. «Ладно, эти испекутся – еще положу», – решила Агафья.
Так хозяйничала она до прихода сестры.
Глава шестая
Где ни ходит Клемо – плачет,
Где ни ходит Клемо – печалится…
(Из эрзянской песни)
1
Лаврентий проснулся поздно и с головной болью. Вчера ездил на базар, в дальнее село Починки, возил продавать деревянные ложки и разный мелкий товар, вроде иголок и пуговиц. Поездка была неудачной, товар оказался неходовым. Измученный в дороге и недовольный поездкой, он один выпил почти целый кувшин самогону, и теперь у него было такое состояние, как будто объелся гнилых яблок. Лаврентий прошелся по избе, сдавив большими пальцами ноющие виски, лениво поглядел в окно. Улица, покрытая зеленой травкой, еще не успевшей запылиться, жила, как обычно, тихо. Бродило несколько телят, паслись гуси, а перед самыми окнами Лаврентия был привязан чей-то поросенок, который безжалостно ковырял зеленую травку, оставляя за собой зигзагообразные бороздки и черные бугорки вывернутой земли. Лаврентий увидел дочь Орину. Она стояла у дороги с хворостиной в руках, пасла гусей.
– Эй, ты! – крикнул Лаврентий, распахивая окно. – Чей это поросенок? Под самым носом привязали!
Орина подошла отвязать поросенка. Лаврентий обратил внимание, с каким трудом, широко расставив ноги, она нагнулась к низко вбитому в землю колышку, потом, выпрямляясь, одной рукой оперлась на колено, а другую закинула назад, словно придерживая поясницу. «Отчего бы это? – подумал он. – Девушка, а нагибается, словно столетняя старуха…»
– Иди-ка домой! – позвал он.
Лаврентий подошел к ходикам. Вечером забыли поднять гирьку, и они стояли, показывая два часа. Посмотрев на солнце, он перевел стрелку на десять и тронул маятник. И все время думал о дочери: «Здесь что-то не так…»
– Зачем звал, тятя? – спросила Орина.
– Принеси мне квасу, – сказал Лаврентий, внимательно оглядывая дочь.
Она была в широкой синей рубахе, надетой поверх белой, вышитые края которой выглядывали снизу. Дочь показалась Лаврентию несколько полнее обычного, хотя он никогда к ней особенно не приглядывался. Орина быстро вышла в заднюю избу и через некоторое время вернулась с кувшином кваса. «И идет-то, словно спутанная лошадь», – рассуждал Лаврентий.
– У тебя ничего не болит? – спросил он, принимая из ее рук кувшин.
– Нет, – ответила она и вся вспыхнула.
– Спина не болит?
– Спина не болит, только вот поясница немного… – начала было она, но остановилась, покраснев еще больше.
Это не ускользнуло от Лаврентия.
– Мать где? – спросил он.
– На огороде. Мне надо идти помогать ей.
– Погоди.
Орине было не по себе. Под пристальным взглядом отца ее лицо то бледнело, то вспыхивало. На висках и маленьком носу, усеянном веснушками, выступила легкая испарина. Мучительно искала она способ отвести от себя внимание отца. И вдруг вспомнила: сегодня утром у колодца женщины разговаривали о приезде Григория Канаева. Отец мог не знать этой новости.
– Говорят, солдат Гришка приехал, – сказала она.
– Какой солдат Гришка? – спросил Лаврентий, отрываясь от кувшина.
– Да который в солдаты уходил.
– Плетешь чего-то. – Лаврентий опять приложился к квасу.
Сообщения дочери он почти не понял, продолжал пить, тяжело отдуваясь, как лошадь после долгой скачки, и не спускал с дочери глаз. Орина чувствовала, что еще немного – и она не выдержит, свалится прямо на пол. Надо было что-то придумать, отвести его подозрения. Она попробовала еще раз вернуться к своей новости.
– Забыл, что ли, Гришку-то, который сам ушел на войну, Лабыря зять?
– Постой, постой, – остановил ее Лаврентий и поставил кувшин на стол. – Лабыря зять, говоришь?
Орина свободно вздохнула, почувствовав наконец себя вне отцовского внимания.
– Так это Гришка Канаев, – сдавленным голосом, как бы про себя произнес Лаврентий.
По его опухшему от похмелья лицу скользнула тень, оставляя на лбу дугообразную складку и сеть мелких морщинок вокруг зеленоватых глаз. Казалось, он совсем забыл про дочь. Воспользовавшись этим, Орина шмыгнула в заднюю избу.
После кваса Лаврентию стало как-то легче, даже в голове немного прояснилось. Но затихала одна боль, вместо нее пришла другая, посильнее. Лаврентий хорошо помнил, как этот самый Гришка Канаев по какому-то декрету из Москвы повел найманскую бедноту делить земельные участки Артемия Осиповича. Лаврентий до боли сдавил челюсти, складки на его лбу набухли, обозначились резче. Мысли ворочались тяжело, камнем сдирая остатки хмеля. Он так и сидел, облокотившись на стол, когда вошла его жена Анастасия. Она с мокрыми руками и рукавами, засученными до локтей, подошла к полотенцу, висевшему на перегородке возле давнишних фотографий в почерневших рамках. Лаврентий, проводив взглядом ее расплывшуюся фигуру, вспомнил о дочери.
– Знаешь ли, колода ты этакая, что с дочерью? – сказал Лаврентий, вылезая из-за стола.
– С чего это лаешься? Аль мало спал? Дрыхнул бы еще, – вспылила Анастасия, старательно вытирая красные пухлые руки. – Ты за нее в ответе столько же, сколько и я.
– Я-то делами занят, а ты где была?
– Что я, за ней по гулянкам бегаю, знаю, где она бывает и с кем? – сказала Анастасия и вдруг расплакалась, прижимая к губам полотенце.
Ее слезы тронули Лаврентия, он спокойно спросил:
– Давно, что ли, она отяжелела-то?
Анастасия закрыла мокрое от слез лицо полотенцем и, опустившись на лавку, разрыдалась.
– Ты погоди плакать-то, слезами здесь не поможешь, – успокаивал ее Лаврентий. – Надо решить, как быть. Ты у нее не спрашивала, кто это там с ней?
– Она толком-то и сама не знает.
– Не знает, не знает, – с досадой сказал Лаврентий. – Да что у нее, дюжина их была?
– Наверно, этот черный шайтан виноват.
– Васька, что ли?
– Кто же больше, как не он, супостат, прости меня господи.
– Надо расспросить ее как следует да прямо к нему, пока не поздно.
– Ты уж ее не трожь, я сама. Она и так, бедненькая, от людей хоронится.
В окно постучали, послышался женский голос: «Выйдите в лавку!» Анастасия было направилась к ключам, висевшим на гвозде у изголовья широкой деревянной кровати, но Лаврентий остановил ее:
– Ладно, сам выйду, куда ты с мокрыми глазами… Да надень пулай, чего ходишь так?!
Марья Канаева с кузовком в руке ждала под окном. Светлая косынка, повязанная поверх толстых черных кос, и белая кофточка с красивой вышивкой на груди и на рукавах, заправленная в темно-синий широкий сарафан, очень молодили ее. «Эка с радости-то нарядилась, как под венец», – подумал Лаврентий, неприязненно оглядывая молодую женщину.
– Сахар у вас есть, Лаврентий Захарыч? – спросила она, поклонившись.
– Кши, проклятые! – крикнул Лаврентий на кур, ковырявших на завалинке.
Он сделал вид, что не расслышал ее и не заметил поклона. Позванивая ключами, Лаврентий направился к своей лавке, помещавшейся в большом амбаре у самой дороги против дома. Марья пошла за ним.
– Приехал, значит? – спросил Лаврентий и, не дожидаясь ответа, с едкой усмешкой добавил: – Как же это так: четыре года за власть воевал и фунтом сахара не разжился?
– То-то и есть, что воевал, не добро наживал, – возразила Марья, метнув на него быстрый взгляд.
Лаврентий громко кашлянул и ускорил шаг. Поднявшись на низкое крылечко перед широкой дверью лавки, он повернулся к церкви и стал сосредоточенно и важно креститься на колокольню, однако уголком глаза наблюдал за Марьей.
– Сахар в городе дорожает, – сказал Лаврентий, осматривая яички.
Он брал их каждое двумя пальцами и придирчиво рассматривал на свет.
– Все свежие, – с нетерпением сказала Марья.
– Вот эти не пойдут, – сказал Лаврентий, отделяя от общей кучи пять штук, которые казались меньше других.
– Бог с вами, Лаврентий Захарыч, все вчерашние и сегодняшние.
– Не приму, – коротко отрезал он.
Конечно, и эти яйца были такие же свежие, но Лаврентию захотелось хоть чем-нибудь кольнуть эту женщину, притушить ее радость. Однако Марья не стала спорить. Схватила с чашечки весов неполный фунт сахару, сложила обратно в кузовок забракованные яйца, выпорхнула из лавки. Глядя ей вслед, Кыртым думал о Григории Канаеве. Как-то он теперь поведет себя? Конечно, теперь все вроде поворачивается на прежний лад: торгуй, богатей – препону нет. Можно со временем заняться каким-нибудь делом и покрупнее. А этот, что вернулся из армии, человек опасный. Кто знает, какие порядки установит в селе. Он хоть и в стороне от власти, но все же, наверно, коммунист.
Его размышления прервало появление Степана Гарузова, неуклюжая фигура которого встала в дверях. Новый посетитель вгляделся в полумрак лавки.
– Доброго здравия Лаврентию Захаровичу, – сказал он.
Степан нерешительно перешагнул порог и остановился перед прилавком, быстро скользнув глазами по полкам с товарами.
– Тебе опять в долг чего-нибудь? – сказал Лаврентий, не отвечая на его приветствие.
– Погоди, Лаврентий Захарыч, я, может, совсем и не за этим пришел. Я, может, поговорить с тобой хотел, а ты уж сразу обрезал меня.
– Стало быть, новость какую принес, рассказывай.
– Какие теперь новости, Лаврентий Захарыч. Вчера вот двоюродный брат приехал, может, слышали?
– Это безбожник-то? – произнес Лаврентий и перекрестился. – Прости, господи, меня грешного, что приходится упоминать о таком человеке. Добрые люди небось остались на войне убитыми, а этого обратно нелегкая принесла на нашу голову.
– Человек он не худой, Лаврентий Захарыч, – начал было Степан, но Лаврентий прервал его:
– Сам не худой, а рубашка на нем худая, – и, помолчав, спросил: – Что же ты плохо встречаешь брата-то?
– Да ведь дела, Лаврентий Захарыч…
Лаврентий вышел из-за прилавка и направился к двери, бесцеремонно напирая грудью на Степана. Не спеша он запер дверь и в раздумье опустился на нижнюю ступеньку, потряхивая ключами. Степан присел перед ним на корточки. Лаврентий наперед знал, что Степан сейчас будет что-нибудь просить. «Ну и черт с ним, все равно ничего не дам», – думал он, глядя поверх его лохматой головы на обсиженную галками и воронами маковку колокольни.
По небу лениво плыли обрывки белых туч, легкие и прозрачные, словно гусиный пух.
Поверх берез, росших за церковной оградой, виднелись высокие тополя перед домом Кондратия Салдина. Задержав на них свой взгляд, Лаврентий медленно поднялся со ступеньки.
– Сев вот подошел, а у меня семян нет… – сказал наконец Степан, видя, что Лаврентий, собирается уходить.
Резким движением ноги Кыртым отбросил валявшийся поблизости осколок кирпича и зашагал к салдинскому дому.
Молча ему вслед глядел Степан и, когда Лаврентий свернул за угол ограды, плюнул со злостью, махнул рукой и пошел в противоположную сторону.
2
Шел Степан Гарузов вдоль улицы, низко опустив отяжелевшую от дум и забот лохматую голову, шел и смотрел на свои истоптанные лапти. Его порты из грубого домотканого холста, залатанные на коленях, то и дело сползали вниз, все время приходилось их подтягивать. Степану сегодня не везло. С утра, как только вышел он от Григория, куда наведывался, чтобы повидаться с двоюродным братом, пошел прямо к Платоновым, надеясь сговориться с ними о семенах. Много забот у Степана, но основная, не дававшая ему покоя ни днем ни ночью, была о семенах. Даже радость от встречи с двоюродным братом тускнела от нее, становилась второстепенной. С тоской смотрел Степан, как люди выезжали с сохами и боронами. Время не ждало, пора было сеять, а он вынужден носиться по селу в поисках доброго человека, который помог бы ему в беде. Но у кого они сейчас, после неурожайного года, лишние семена-то? Только у очень зажиточных односельчан. А их не так уж много. У двух он уже побывал, что-то скажет третий? Как подойти к нему, чтобы разжалобить очерствевшее сердце? Научили Степана эти вечные недостатки, мыкания по людям, какому-то особому языку, приниженно-льстивым словам, чтобы не получить отказа. Где уж тут до гордости, за отсутствие которой часто брат Пахом называл его портянкой: на какую хочешь ногу крути, ей все равно…
Степан только хотел свернуть с дороги к новым воротам Ивана Дурнова, как над ним раздался громовой бас попа Гавриила:
– Не почитаешь, Степан, не почитаешь!
