Текст книги "Красные петухи (Роман)"
Автор книги: Константин Лагунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)
Сама, что ли, сочиняет?.. Кориков настоял, чтоб включили в список заложников. Глядел на нее, как кот на сало, а в ухо дудел: «Провокаторша, саботажница, под середняцкой скорлупой– кулацкое ядро…» Липкий и скользкий. Все норовил Карасулина под удар подставить. «Вот и поконтактируйся с партячейкой», «Разберись-ка, где кончается большевик и начинается анархист». И иное подобное гудел по пути к Народному дому, а, перехватив недобрый взгляд Чижикова, запел по-иному, хотя и ту же песню. Излишне, мол, резок, рискованно смел Карасулин в суждениях, не хватает ему гибкости да мягкости, а это вредит делу. Карасулин же на вопрос Чижикова, хорош ли Кориков как председатель волисполкома, ответил: «Я б ему мирское стадо не доверил, не то что волость». – «Что так?» – «Для себя живет, к себе гребет. Отца продаст, жену заложит, лишь бы мягко, тепло и сытно было». И никаких расшифровок, никаких подтверждений сказанному, а Чижиков поверил. Бывает так, глянул раз человеку в глаза, услышал его голос – и уверовал в него. Так и получилось… А к Корикову надо присмотреться. Да поживей… Не связан ли с Маркелом Зыряновым? Поджог-то не без зыряновских рук. Ухватить бы кончик ниточки, размотали бы весь клубок… Кабы приостановиться чуток. Оглядеться. Одуматься. Куда там! Бегом-то не поспеваем. Каждый час на счету. Только б не прозевать искру… Ах, Маремьяна… Вот занесло… И замужняя. И не ко времени… Где оно, это время?.. Сколько пробыла рядом?.. Минуту?.. Час?.. Все перевернула. В другой цвет окрасила… Как же без нее?..
Развернул жеребца и погнал вскачь назад, в Челноково. Маремьяна стояла у дороги в первом перелеске.
– Загадала. Вернешься – полюбишь. Ох, Гордей. Не уговаривай, не зови – сама… Побереги себя. Приду. Жди. Любый… Теперь уезжай. Кому сказала? А то собачонкой по следу побегу. Ну? Да поезжай же…
Чижиков опомнился, когда жеребец отмахал от этого перелеска верст пять…
Глава восьмая
1
Две страсти было у челноковского попа Флегонта – книги и песни. Пристрастие к чтению и стало первопричиной вступления Флегонта на необычную для крестьянина стезю служения богу.
Первое знакомство Флегонта с книгой произошло при необычных обстоятельствах. В то время в челноковском приходе священником был отец Варфоломей – одинокий с причудинкой старик, прозванный Живыми Мощами за свою редкостную худобу. Был у Варфоломея единственный в селе сад, в котором кроме смородины и малины росли еще яблоки и даже сливы. Этот сад не давал покою челноковской ребятне. Высшей доблестью у нее в ту пору почиталось нарвать яблок или слив в запретном поповском раю, где каждый клочок был любовно обихожен и засеян разными диковинными цветами, которые, впрочем, юные налетчики оставляли неприкосновенными, вероятно, потому, что, изловив похитителя, Варфоломей никогда не бил его и не водил к отцу с поличным, а долго совестил и грозился небесными карами, после чего отпускал с миром, не изъяв даже награбленное.
Раз августовским смурым и душным днем, когда Варфоломей то ли крестил, то ли отпевал кого-то в церкви, а его кухарка судачила с соседкой на скамеечке у ворот, девятилетний Флегонт забрался в поповский сад за яблоками. Это был не первый его набег на Варфоломеевы владенья, и он наверняка закончился бы благополучно, если б вдруг на глаза Флегонту не попался большой иллюстрированный журнал, который лежал на подстилке, кинутой в зарослях малинника.
На обложке журнала был портрет молодой женщины, такой необыкновенно красивой и яркой, что, раз глянув на нее, Флегонт не мог уже оторвать загоревшегося взгляда. Крадучись, он подобрался к журналу, вгляделся в портрет и почувствовал какое-то странное, не испытываемое прежде волнение, словно увидел крохотный кусочек сказочной страны, той самой, о которой по вечерам рассказывала бабушка.
Осторожно, не дыша Флегонт стал перелистывать страницы. На каждой была какая-нибудь картинка, одна удивительней другой, – они открывали перед потрясенным, зачарованным мальчиком все новые и новые виды того сказочного царства-государства, что притаилось за морями, за горами, за широкими долами…
Больше всего Флегонта поразила одна картинка. Диковинный зверь – полосатый и страшный, с огромными клыками в разинутой пасти – распластался в стремительном прыжке. А человек, тот, на кого бросился зверь, стоял пригнувшись, готовый к схватке, с ножом в руке. Мальчишке очень хотелось узнать, чем закончился этот страшный поединок, и он листал и листал журнал.
– Интересная картинка? – послышался негромкий мягкий голос Варфоломея.
Флегонт вздрогнул, вскочил, испуганно уставился на хозяина.
– Чего ты испугался? Я не кусаюсь. Сядь сюда. Садись же. Я прочитаю тебе, что здесь написано.
Целую неделю после этого мальчик, сойдясь с приятелями, рассказывал им о стране Индии, где никогда не бывает зимы и где водятся полосатые звери, каких нет в здешней тайге, и ходят отважные люди, называемые путешественниками.
Как видно, Варфоломею приглянулся мальчишка, вскоре поп зазвал Флегонта к себе и долго показывал ему разные интересные книжки с картинками.
Так началась дружба девятилетнего сорванца, коновода зорителей птичьих гнезд и опустошителей деревенских огородов, с одиноким, старым челноковским попом.
Читать мальчик выучился непостижимо быстро и с такой ненасытной жадностью набросился на книги, что иногда Варфоломею приходилось отнимать их у мальчишки, выпроваживая его на улицу или заставляя поливать цветы, подметать дорожки.
Все свободное от работы время (а Флегонт уже по-настоящему помогал отцу и пимокатничать, и хозяйство вести) мальчик проводил в поповском доме, когда же отец запивал горькую, Флегонт дни напролет не выходил из Варфоломеевской библиотеки, порой оставаясь там ночевать.
Читал он все: от закона божьего до романов Купера и Загоскина. Читал на пашне, на сенокосе, в пимокатной. Едва выпадала свободная минута, как в руках у мальчишки оказывалась книга. Отец не раз выговаривал Флегонту за это, грозился пустить его книги на раскурку, но в душе гордился сыном, радовался доброй молве о нем.
Обнаружив у мальчика певческие наклонности и хорошие голосовые данные, Варфоломей легко обучил его нотной грамоте, сделал певчим церковного хора, но не отговаривал и от мирских песен, которые и сам очень любил. Песня, говаривал отец Варфоломей, – это дар божий, голос души человеческой, ее радостный либо горестный вздох.
Пятнадцатилетний Флегонт уже отважился вступать со своим учителем в споры о смысле человеческого бытия, ссылаясь при этом не только на священное писание и иные богословские книги, но и на сочинения Достоевского и Толстого, Шопенгауэра и Вольтера, Марка Аврелия и Платона. Варфоломей спорил с подростком как с равным. Не однажды свидетелями этих споров бывали местные учителя, или волостной старшина, или кто-либо из заезжих духовного звания гостей Варфоломея. Они дивились познаниям и красноречию крестьянского сына, и скоро челноковские мужики стали здороваться с подростком как с равным, почтительно величая его по отчеству.
Варфоломей уговаривал Флегонта поступить в духовную семинарию, писал о своем питомце письма церковным сановникам и даже самому архиерею, который однажды, посетив Челноково, беседовал с начитанным юношей и тоже звал в семинарию, но Флегонт не послушался.
Все свое имущество Варфоломей, умирая, завещал Флегонту. Тот распродал немудреный скарб священника и раздал деньги вдовам, но книги оставил себе и стал владельцем едва ли не самой богатой в уезде библиотеки.
Флегонт катал валенки, пахал, косил, пел в церковном хоре и по-прежнему каждую свободную минуту читал. Теперь он читал не спеша, с раздумчивыми паузами, не торопился расстаться с прочитанной книгой. Порой часами просиживал в окаменелой неподвижности, прикрыв широченной ладонью свои большие навыкате глаза.
Медленно, как влага в твердый грунт, входила в него вера в бога.
Сколько раз жестоко и изнурительно мысленно спорил Флегонт с пророками и отцами церкви, круша и низвергая кумиров, руша основополагающие догматы христианства. Проповедь всепрощения и добра – вот что больше всего привлекало его в христианстве. Ему претили россказни о чудесах, творимых не только всевозможными старцами и иными божьими людьми, но и самим Христом. На этой почве он одно время страстно увлекся толстовскими идеями, но после долгих раздумий решил, что великий граф ошибся. Придумал Флегонт и собственное толкование евангельских чудес Христа, которые пришлись не по душе Толстому: «Притчей о воскрешении Христа, – рассуждал Флегонт, – народ даровал бессмертие тому, кто отдал всего себя борьбе со злом, кто принес людям животворящий свет добра…»
Евангельские слова успокаивали Флегонта, примиряя с невзгодами и неправдами житейскими. Начитавшись, он облегченно вздыхал и тут же принимался за любое, подвернувшееся под руки дело, причем делал его с какой-то удивительно веселой, ненасытной жадностью. Чаще всего он уходил в пимокатную и там, окутанный паром, обжигаясь и покряхтывая, железными ручищами жамкал и перетирал влажную шерсть с такой силой, что та тихонько и жалобно попискивала.
Он пел за работой. Бьет шерсть, катает валенки, строгает или тешет что-то, а сам неприметно для себя напевает вполголоса. Больше всего по душе ему были протяжные и грустные песни про казака, «скакавшего через долину, через маньчжурские края», про таежного бродягу, «бежавшего с Сахалина звериной узкою тропой», или про «отца– природного пахаря».
В Челноково умели и любили петь. В любом доме на любом празднестве Флегонт был желанным и дорогим гостем. Его Приглашали ласково и настойчиво, встречали с почетом, провожали с благодарностью. Он не отказывался от хмельного зелья, но пил только одну, первую чарку. Выпив единую, Флегонт больше не прикасался к хмельному, зато уж пел без перерыву, удивляя и покоряя всех силой и красотой голоса. И попробуй-ка кто-нибудь зашуми, закуролесь во время его пения…
В канун Февральской революции скоропостижно умер молодой еще преемник Варфоломея, которому Флегонт не раз помогал править службы, особенно по торжественным праздникам. Время было тревожное, среди духовенства чувствовалась растерянность, а то и страх перед неотвратимо надвигающимися событиями, и ехать в своенравное, известное своей строптивостью Челноково никто не захотел. В этом, вероятно, и была главная причина того, что архиерей, знавший Флегонта еще мальчишкой, уговорил его принять священнический сан.
Односельчане отнеслись к этому событию как к чему-то само собой разумеющемуся. Когда ж увидели, что, сделавшись священником, Флегонт не бросил пимокатничать и на своем подворье по-прежнему все делал собственными руками, то прониклись к доморощенному, мужицкому попу таким уважением, что не устрашились в открытую заступиться за него ни перед колчаковцами, ни перед красными и оба раза отвели от него смертельную угрозу…
По местным, деревенским понятиям, Флегонт женился поздно, на двадцать пятом году. В жены взял семнадцатилетнюю «фершалку» Ксюшу – девушку скромную, чистоплотную и красивую. В селе все на виду друг у друга, сосед о соседе всю подноготную знает, но даже самые злоязыкие кумушки ни разу не почесали языки, не позлословили о семейной жизни Флегонта.
Тайком от мужа сердобольная Ксюша не одну солдатку «ослобонила» от нежеланного, без мужа зачатого плода, а сама народила шестерых парней. Старшему в момент описываемых событий шел пятнадцатый, младшему минуло пять.
Старший, Владислав, – вылитый отец – был любимцем Флегонта. До 1918 года мальчик учился в Северской гимназии, в науках преуспевал, брал частные уроки музыки. Когда занятия в гимназии фактически прекратились, Флегонт забрал сына домой, снабдив его всем необходимым для самостоятельной учебы. Владислав каждый день усердно и много занимался, а по вечерам занятно пересказывал сверстникам «Шерлока Холмса» или «Гарибальди», обучал их городским играм и песням.
В семье Флегонта сложился четкий распорядок. Вечерами долго не засиживались, утром поднимались с солнцем. Каждый старался помочь по хозяйству матушке (так односельчане называли теперь Ксению Сергеевну), а потом Владислав садился за книги, Петр, Лука и Матвей убегали в школу, двое младших – на улицу.
В дом Флегонта часто наведывались званые и незваные. То бабы забегут за неотложной помощью к Ксении Сергеевне, то мужики зайдут к батюшке посоветоваться о чем-то важном и срочном, а то налетит целая ватага ребятни – друзей и сверстников поповичей. Нередко бывало: в ночь-полночь примчится нарочный от родственников уходящего в инмир с просьбой немедленно исповедовать и соборовать умирающего. Флегонт безропотно и спешно облачался и, невзирая на непогодь, исчезал с посыльным. Потому сроду не водилось собаки на поповском дворе и на ночь не запиралась калитка.
2
– Советская власть к тебе, папа, – сказал Владислав.
– Кто? – автоматически, без всякого интереса спросил Флегонт, не поднимая головы от книги.
– Сам челноковский губернатор.
– Кориков? – удивился Флегонт.
– Собственной персоной, – подтвердил сын.
– Чего ему надо? – Флегонт нехотя закрыл книгу и пошел в соседнюю комнату надевать рясу.
Круглое, холеное лицо, внимательные, спокойные светлые глаза, небольшая, аккуратно подстриженная клинышком русая бородка и такие же русые, расчесанные на ровный пробор мягкие, чуть волнистые волосы в сочетании с добротным суконным костюмом и белыми чесанками придавали председателю Челноковского волисполкома Алексею Евгеньевичу Корикову облик благовоспитанного и представительного человека.
– Не обеспокоил? – мягким голосом осведомился гость.
– Милости просим, – рокотнул Флегонт, широким жестом приглашая Корикова проходить и распахивая перед ним высокую крашеную дверь в комнату, служившую и кабинетом, и библиотекой.
Все стены в комнате были заставлены высокими, под потолок, застекленными шкафами, набитыми книгами. В переднем углу икона богородицы в дорогом позолоченном окладе. Под ней на маленьком аналое лежали крест и старинное Евангелие в тяжелом переплете с медными узорчатыми застежками. Перед иконой слабо теплился желтоватый трепетный огонек лампады.
Мягкими мелкими шажками Алексей Евгеньевич прошел в комнату и остановился посредине, с любопытством озираясь. Хозяин вошел следом, тихо притворил высокую дверь, указал на старое кресло с потрескавшейся кожаной обивкой.
– Садитесь, Алексей Евгеньевич.
Кориков сел, не спеша положил ногу на ногу, осторожно, точно что-то неприкасаемо хрупкое, прикрыл круглое колено сцепленными кистями пухлых короткопалых рук. Подождал, пока усядется хозяин.
– Все пополняете свою библиотеку?
– Сейчас в Яровске и в Северске на толкучках такие книги попадаются… и не хочешь, да не пройдешь мимо.
– Никакие революции и контрреволюции не в силах отвлечь вас от книги.
– Да прославится отец в сыне своем. А у меня их шестеро. Для них и собираю зерна чужой мудрости, коими полны сии фолианты…
– Да, знания… – раздумчиво проговорил гость. – Как, увы, недостает их нашим советским проповедникам. Не умеем мы по-вашему, просто и убежденно…
– Всякий возвышающий себя унижен будет, а унижающий – возвысится, – глухим рокочущим басом произнес Флегонт евангельские строки.
– Что вы! – засмущался Кориков и пустил по круглому, порозовевшему и оттого еще более залоснившемуся лицу смущенную улыбочку. – Искренне говорю. Да и сами ведаете.
– У коммунистических проповедников есть весьма важное свойство, кое делает их речи зело зажигающими и без книжной премудрости. Это – убежденность, вера в правоту творимого. Неверящий не заставит уверовать другого. А большевики обратили в веру свою не токмо тысячи – миллионы! Не мне, грешному, говорить вам, сколь важно искренне верить, вы же духовную семинарию окончили.
– Было, было подобное, – скороговоркой подтвердил Кориков, и снова на его лице воссияла улыбка. – Не посмел ослушаться батюшки, а по окончании семинарии вместо духовной академии – в ссылку за вольнодумство…
– Осмелюсь обеспокоить вас одним нескромным вопросом. Обрели ли вы теперь тот идеал, ради коего юношей отправились в ссылку?
– Ах, юность, юность! Благословенная пора. Всему верится, все можется. «Отречемся от старого мира…» «Мы наш, мы новый мир построим…» Что касается отречения, тут все обстояло легко и быстро. Отреклись. Отряхнули прах. А вот с новым миром…
Даже Флегонт, еще с той страшной ночи подозревавший, что Кориков ведет двойную игру, растерялся вначале, спрятал глаза, тяжело опустил огромную голову, ошеломленно слушая, как председатель волисполкома все жестче, злее, напористее хулит власть, кою сам же и представляет. Распалясь, Кориков не приметил перемены в лице и взгляде Флегонта, который сначала искоса, неприметно, а потом с откровенным любопытством всматривался в говорящего, Флегонт сильней всего ненавидел фарисеев, не терпел двоедушия, а этот фарисействовал бесстыдно – самоупоенно и громогласно. На людях, на виду он так же громко и взахлеб хвалил Советскую власть, как поносил ее сейчас. И, презрев приличие, Флегонт бесцеремонно перебил гостя:
– Простите мя великодушно, Алексей Евгеньевич, кому вы служите?
– Ах, отец Флегонт, – сладко улыбнулся нимало не смущенный Кориков, – вы по-евангельски прямолинейны. Я всего– навсего в меру своих возможностей стараюсь облегчить страдания моего несчастного народа…
Побурев лицом, Флегонт кашлянул так, что тренькнули оконные стекла.
– Нет доброго дерева, приносящего худой плод, и нет дерева худого, приносящего плод добрый. Всякое дерево познается по своему плоду, а человек по своим делам. Так глаголят пророки. Дела же ваши, Алексей Евгеньевич, противоборствуют словам. Ибо желающий благоденствия России не станет разжигать пожар внутри ея…
– О каком пожаре изволите говорить? – легкая бледность подернула тугие щеки Корикова, встревоженный взгляд пристыл к выпученным голубым глазам рассерженного попа.
– Не о том, который пожрал опоенных вами продотрядчиков, – гневно выговорил Флегонт. – Ныне уже не о том…
– Так вы считаете, что я… я… – от волнения Кориков не мог говорить. Нижняя губа отвисла так, словно вместо изящного выхоленного клинышка к подбородку подвесили пудовую гирю.
Флегонт предостерегающе вскинул ручищу, глаза полыхнули гневом, но он усмирил его и проговорил глухо:
– Не надо унижать себя ложью.
– Позвольте все-таки объясниться. – Голос Корикова снова зазвучал мягко и ровно. – Время надвигается тревожное, и сейчас чрезвычайно важно знать, кто рядом. – Откашлялся в кулак, видимо готовясь к пространной речи. – Да, я служу Советской власти, но единственно для того, чтобы по возможности оградить народ от ее злоупотреблении. Помните завет Христа…
– Остановитесь! – Флегонт вскочил. – Не надо. Вы и сами не верите сим словам, ибо рождены они коварством. Не о благе народном радеете вы – лжепророки. Собственное «я» вы разумеете не иначе, яко главным стержнем мироздания…
В тесно заставленной комнате Флегонт казался непомерно, опасно большим. Корикову почудилось, что выпученные глаза попа ищут что-то тяжелое. Алексей Евгеньевич невольно вжался в кресло. Но Флегонт и не глянул на гостя. Вперив глазищи в икону, он несколько раз истово перекрестился, медленно повернулся к примолкшему Корикову.
– Не приплетайте имени Христа к неугодным ему деяниям. Сказано же: кто говорит «я люблю бога», а брата своего ненавидит, тот лжец!
– Успокойтесь, отец Флегонт, – Кориков тоже встал. Невысокий, выхоленный и вычищенный, он казался до смешного мизерным рядом с огромным, взъерошенным и яростным Флегонтом. Нервно потерев пухлые ладошки, Алексей Евгеньевич запел медвяным тенорком: – Прошу великодушно простить меня за то, что невзначай вовлек вас во гнев.
– Бог простит, – ответил Флегонт и, несколько раз пройдясь по комнате, сел, жестом пригласив гостя сделать то же.
Тот не замедлил занять прежнее место. Возведя глаза к иконе, сокрушенно произнес:
– Тяжкие времена настали, и нам в такой смуте нелепо разъединяться, отыскивая противоречия, несогласия…
«Чего ему надо? Союзника из меня сделать? Боже милостивый, вразуми мя, направь на путь истинный…»
– …Я осмелился потревожить вас, чтобы просить покровительства одному примерному христианину, – плавно лился голос. Кориков выдержал длинную паузу и продолжал вкрадчиво: – Вы, конечно, знаете карасулинского тестя Фаддея Марковича Боровикова. Почтенный, уважаемый человек. Долго скитался на чужбине, вкусил горечь одиночества и вот воротился в родные пенаты. А тут – ни двора, ни родни… – голос Алексея Евгеньевича дрогнул от сострадания, – один выход был у скитальца – покаяться и примириться с дочерью и зятем. В свое время он спас карасулинскую семью от верной гибели и был уверен, что за добро ему отплатят тем же. Как вы думаете встретил тестя-благодетеля Онуфрий Карасулин? Избил до полусмерти и вышвырнул на улицу. Теперь Фаддею Марковичу надо где-то отлежаться, прийти в себя, залечить побои…
– А потом? – не тая насмешки, в упор спросил Флегонт.
– Потом? – Кориков замялся, пожал плечами. – Потом… Кто знает…
– С чего бы это Фаддей Маркович отважился так безрассудно головой рисковать? – словно думая вслух, с тем же оттенком недоброй иронии заговорил Флегонт. – Полагаю, чека ждет не дождется его. И не диво. Давно ли с превеликим усердием служил он Колчаку?
– Может, в чем-то и переусердствовал тогда Боровиков, только ведь и его можно понять. Двухэтажный дом, мельница, бойня, кожевенный завод… богатейший хозяин во всем уезде и… все прахом, по ветру. Тут оборзеешь, как говорят мужики.
– В чем нужна моя помощь? – сухо осведомился Флегонт.
– Онуфрий наверняка запродал голову тестя. Не зря же навестил Карасулина сам председатель губчека. Этот без причины с места не снимается… Челноково – не Петербург, в зимний лес не сунешься, где же укрыться несчастному Фаддею Марковичу? Позвольте ему на время у вас на подворье, в баньке иль в пустующем летнем флигельке…
Флегонт, слушая Корикова, прикрыл глаза, опустил тяжелую крупную голову. «Фарисеи! Что для них свято? Мельницы, бойни, дома – вот их бог. Ничтожные торгаши! За тридцать сребреников не токмо Христа – отца родного распнут. Взашей бы его… Господи, прости мя. Дай силы и разуменья устоять на гребне, не оступиться…»
Давно умолк Кориков, а Флегонт все так же сидел, смежив ресницы и склонив голову. Смиренная улыбочка, спрыгнув с холеного клинышка, сгинула, вместо нее на лице Алексея Евгеньевича появились растерянность и тревога.
– Сего сделать не могу, – глухо пророкотал Флегонт. – Слишком много людям зла причинил ваш подзащитный, и скрывать его под сенью храма святого… Не обессудьте…
Кориков резко встал. Он весь клокотал от гнева. Этот мужичий поп-самоделка и впрямь воображает себя земным наместником бога.
– Жизнь полна метаморфоз, отец Флегонт. Вдруг колесо истории еще раз обернется, Боровиков и иже с ним окажутся наверху, тогда как? У вас ведь шестеро сыновей…
– Молите бога, что сан мой и облаченье не позволяют ответить вам, как вы того заслужили. До свиданья. – И Флегонт растворил высокую дверь.
