Текст книги "Красные петухи (Роман)"
Автор книги: Константин Лагунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 31 страниц)
Константин Лагунов
КРАСНЫЕ ПЕТУХИ
Роман
К 70-летию Великого Октября
КНИГА ПЕРВАЯ
Глава первая
1
Над Челноково бесновалась красная метель.
Косматое пламя, захлебываясь и урча, с хрустом пожирало пятистенник бежавшего торговца Текутьева.
Рассерженной вороньей стаей кружили тревожные вскрики набата. Взбесившиеся псы надрывали глотки утробным воем. Пронзительно ржала лошадь. Ветер разметывал по селу кровавые искры и пепел.
А люди словно вымерли или ослепли и оглохли все разом.
Надрывно ревел медный великан. У попа Флегонта от холода и напряжения руки занемели. Выпустил нажегшую ладони веревку, метнулся к узкому, похожему на бойницу, оконцу. Огромные выкаченные глаза прикипели к вихрастому факелу горящего дома. Подле него мельтешила одинокая фигура. «Ромка Кузнечик… Где же мужики?»
– О-го-го-о-о! Э-эй!!
Ветер слизывал с губ крики, рвал их в мелкие клочья. Флегонт так круто развернулся в тесном оконном проеме, что едва не свалился с колокольни. Отбил пятки, скользя по крутым ступеням витой лестницы.
Едва выскочил на паперть, обожгла догадка, оборвала бег.
– У-м! – стиснув зубы, протяжно и глухо простонал Флегонт и звонко пришлепнул ладонь к высокому бугристому лбу.
В проеме калитки возникла серая фигура. Женщина? Раздетая и – о господи! – кажется, босиком. Шагнул из тени навстречу, окликнул:
– Кого бог несет?
Не то всхлипнув, не то выговорив что-то, женщина повалилась на снег. Флегонт прижал к себе бесчувственное, холодное тело и, как волк с прирезанной овцой, заскакал по сугробам к церковной сторожке.
Уложил женщину на лежанку, схватил попавший на глаза ковш – и за снегом. Осторожно оттирал обмороженные ступни сначала снегом, потом рукавицей шерстяной. Должна же быть припрятана у этого пьянчужки хоть косушка на опохмелку. Обшарил все закутки. Нашел-таки черную бутылку, заткнутую тряпицей. Вытащил затычку, понюхал. Протянул глиняную кружку очнувшейся женщине, приказал.
– Пей, Катерина.
Женщина задыхалась, по щекам катились слезы, а Флегонт все лил и лил ей в рот обжигающую противную жидкость до тех пор, пока Катерина не закашлялась. Ее мутило, она еле сдерживала подкатившую к горлу тошноту.
– Держи в себе. Перемоги, – строго басил Флегонт и, когда женщина, вспотев от натуги, все-таки справилась с приступом рвоты, прямо из горлышка допил остатки самогона.
Раздул и без того широкие ноздри, шумно и долго втягивал застойный горьковатый воздух холостяцкой берлоги.
– Чертей бы ею травить! – сердито швырнул на лавку пустую посудину.
Синие навыкате глаза Флегонта будто масленой пленкой подернулись и закосили на ядреные белые ляжки. Сняв с деревянного, вбитого в стену шпиля старенький шабур, накинул на женщину.
– Укройся.
Пинком подтолкнул к лежанке табурет, присел.
– Рассказывай.
– Ой, батюшка… Ровно во сне. Досель не очухаюсь. Продотрядчиков у меня поставили. Красноармейка. Да ить ты знаешь… Обратно же изба – хоть на ходке кати. Сам председатель волости Кориков привел. Старший-то в отряде – уездный комиссар хлебный.
– Ну-ну…
– Сколь дён они бились. А ноне ровно надломились мужики. До свету Маркел Зырянов хлеб привез. Опосля другие потянулись. Текутьевский каменный амбар возле лавки – доверху. – Перевела дух, кончиком языка облизала потрескавшиеся губы. Прикрыла отяжелевшие веки. – В сон шибает… Вечером Кориков полмешка пельменей приволок, две четверти самогонки. Песни разные, не наши, пели… – Опять передохнула, долго не могла проглотить слюну. – Ночью – ровно мертвяки. Самогонка-то, видать, с приправой. А я чую: под окнами шабаршит. Выскочила в сенцы, слышу только, снег заскрипел и дымом потянуло. Торкнулась в дверь – снаружи приперта…
Катерина запрокинула голову, закрыла глаза. Задышала глубоко и ровно. Флегонт подождал, нетерпеливо поерзал на табурете, подтолкнул женщину в плечо. Дрогнули слипшиеся ресницы, но не разошлись.
– Катерина, – Флегонт шлепнул женщину по раскрасневшейся щеке. – Катька! – Схватил ее, за плечи, встряхнул так, что стукнулась затылком о лежанку.
Мутные глаза бессмысленно воззрились на Флегонта.
– Ково тебе?
– Как спаслась?
– Из сенок лаз на чердак. Там окошечко. Головой в сугроб. Потом ты… Век не забуду, чем хоть…
– А продкомиссар? Продотрядовцы?
– В раю, – еле вымолвила женщина и снова заснула.
Вот оно что. Как кур во щи. Дерьмо, не продкомиссар.
Если такой волчина, как Маркел Зырянов, сам зерно привез, надо не самогон пить, а винтовки заряжать, прости меня, боже. С кем же Кориков?.. Катьку, ровно кость обглоданную со стола, смахнули. Господи, упокой души убиенных рабов твоих. Прости и помилуй их, ибо не ведали сами, что творили… Нет, эти-то ведали. Не вслепую шли. Мертвой хваткой вцепились – отдай хлеб! И ведь не себе, не для собственного чрева… Правда и кривда на одной земле, одной кровью политы. Вразуми мя, боже, не осуди за молитву сию. Вероотступники, богохульники, а руки в мозолях…
Пола тулупа откинулась, обнажив белый клин подштанников. Только теперь Флегонт вспомнил, что полураздет. Не дай бог заглянет кто на огонь или сторож Ерошич воротится. Батюшка в подштанниках, рядом пьяная солдатка Катька Пряхина. И бросить ее нельзя. Как отнесутся те, кто поджег, узнав, что Катька жива? Чего ошалелая баба понамелет спьяну? Господи, вразуми…
Завернул Катерину в шабур и понес на поповский двор. Миновав высокое резное крыльцо, прошел прямо в огород. Вечером топили баню. Флегонтова баня топилась по-белому, тепло в ней держалось долго. Там на широкой скамье и уложил Катерину. Очутившись на лавке, женщина на миг пришла в себя, пробормотала:
– Он все знал… – И снова закрыла глаза.
«Кто он?» Глянул на бесчувственную женщину, махнул безнадежно рукой, поспешил к двери.
Кое-как успокоил жену, торопливо оделся сообразно сану – и снова на улицу, к догорающему костровищу, вокруг которого теперь гомонила толпа. Едва ступил в освещенный пожарищем круг, как ветер швырнул в уши слова, выкрикнутые высоким, надтреснутым голосом Маркела Зырянова:
– Растаскивай бревна, кидай снег!
Флегонт сбился с шагу, приостановился. «Он и подпалил».
2
Пожар догорал. И метель стихла, будто затем только и занималась, чтоб пожарче раздуть страшный костер. Все свершилось неправдоподобно быстро. Из серой, метельной замяти вылупился красный петух, раскрылился, распушил хвост, клюнул – и нет изукрашенного дивной резьбой дома Текутьева-младшего. Нет продотрядчиков во главе с уездным продкомиссаром, наделенным чрезвычайными полномочиями.
Остались смердящие головешки. В них – сгоревшие парни.
Осталась черная похмельная тревога – когтистая, удушливая.
Катилась ночь к рассвету. Вот-вот займется новый день, судный день горького похмелья и тяжкой расплаты.
– Отчего не поспешили на помощь Ромке Кузнечику? – гневно басил Флегонт. Казалось, сей миг из его выпученных глаз вылетят огненные стрелы, пронзят Маркела Зырянова.
Рядом с попом Маркел выглядел подростком: худой, низенький, плоский. На длинной шее маленькая вертлявая голова. Но черты лица – твердые. Брови над переносьем почти срослись, Взгляд коричневых глаз – неломкий, острый. На запавших щеках, словно следы кошачьих лап, глубокие и частые морщины.
– Своя рубаха, батюшка, ближе.
– И на твою рубаху искра пала?
– Вечор продкомиссар исповедовал: не привезешь хлеб – расстреляю, на раздумье – ночь… Может, худа башка, да одна. Сусеки подмел, вывез… Когда занялось, мы хлебушко– то назад разобрали. С того и припозднились…
Флегонт обеими руками глубже насадил на голову отороченную горностаем круглую шапку, сердито дунул ноздрями.
– Как не хотите, чтоб с вами поступали люди, так не поступайте и вы с ними. Иль мыслишь, простят власти сие?
– Казнить либо миловать можно виноватого. А здеся… – развел руками, вздернул плечо. – Один бог видел, так он…
– Не поминай всуе имя господне, – сердито оборвал Флегонт. – И у стен есть уши, и у ночи – глаза. Нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не было бы узнано.
Вот теперь Маркел забеспокоился, запереступал, точно на раскаленном поду.
– Чего жмешься, яко заяц под тенью орла? – Флегонт брезгливо сморщился, – Спарил господь с заячьей душонкой волчиную злобу…
– Ты меня, батя, не трожь… – от бешенства тонкий хрипловатый голос взвился и лопнул. Несколько раз Маркел хватанул открытым ртом студеного воздуху, – Поостерегись, не то… Я могу…
– Все можешь, – спокойно и грозно пророкотал Флегонт. Небрежным взмахом руки стряхнул иней с пышной волнистой бороды. – Коли бог совести не дал… Не о тебе пекусь: не заслужил. – Помолчал. Тяжело вздохнул и негромко: – Паршивцы. Из-за вашей слепой злобы может все село сгинуть… Подберите огарыши кольев, коими дверь да ставни подпирали…
Повернулся, тяжелыми широченными шагами пошел прочь. Маркел долго оглушенно стоял посреди дороги, тупо глядя в спину уходящего попа.
Свежий снежок легонько похрустывал под новыми, еще не разношенными валенками. Сын деревенского пимоката, Флегонт сызмальства помогал отцу щипать, бить шерсть, настилать и стирать пимы. И по сю пору лучше Флегонта никто в округе не сваляет валенок. Вся многочисленная поповская семья – а у него было шестеро детей – щеголяла в разноцветных валенках отцовского изготовления.
Мягкий скрип снега не раздражал – напротив, успокаивал. И мороз холодил разгоряченную голову, студил кровь.
До сравнительно недавнего времени жизнь казалась Флегонту простой и понятной. Не внесла особой сумятицы в его душу и начавшаяся мировая война, Флегонт вместе с тогда еще здравствующим своим предшественником отцом Василием служил молебны во здравие сражающихся односельчан, панихиды за упокой души павших в боях. С величайшим нетерпением ждал писем двоюродного племянника Вениамина, добровольно ушедшего на фронт с последнего курса медицинского факультета Петербургского университета. Письма Вениамина с фронта были длинные и смутные, полные недомолвок, плохо скрытой тревоги. Флегонт раза по три в неделю ездил в уезд за столичными газетами. Их было мало, и приходили они с полумесячным опозданием. Разные газеты писали об одном и том же по-разному, и от этого тревога становилась еще сильней.
Вихрь революции вырвал с корнем извечные представления, понятия, устои – все, чем жив был доселе Флегонт, перепутал, скрутил комом и швырнул с кручи в тартарары. Где верх, где низ, что черное, а что белое – попробуй разбери в эдакой крутоверти. Добро становилось злом, зло оборачивалось в добро. Менялись флаги над Народным домом, менялись власти. Волостное правление становилось то волостным исполкомом, то волревкомом, а то волостной земской управой. Менялись подписи под приказами, которые зачитывались на сходах, но деревенскому попу Флегонту в каждом из них прежде всего слышалось одно слово: «Отдай!» Отдай зерно, отдай сено, отдай коня, отдай мужа, сына, брата в армию, белые требовали – в белую, красные – в красную…
Если бы не кремневая вера в бога, в разумность и преднамеренность посылаемого им испытания, не устоять бы Флегонту, закружила бы и его сатанинская карусель. Помог спастись от казни трем пленным мальчишкам-красноармейцам, укрыл на сеновале бежавшего от конвоя белогвардейского офицера. В проповедях и молитвах звал прихожан к терпению, спокойствию, прекращению братоубийственной войны. Его едва не повесили колчаковцы, хотели расстрелять красные. Отстояли мужики, не дали.
И вот теперь, когда, казалось бы, самое дурное – в прошлом, а жизнь начала потихоньку входить в берега, грянула продразверстка. Непонятное, страшное слово-паук. Вцепилось в мужика, и хоть криком кричи, а свой хлеб, потом и кровью взращенный, отдай задарма.
Сын мужика, Флегонт по себе знал, каково терпеть, когда в твоих закромах шарят чужие руки.
Как помирить мужиков с новой властью? Втолковать ей, что нельзя все силой, через колено, вразумить их, что всякая власть – от бога и с ней надобно ладить…
Распалили, разогнали Флегонта думы. Версты две по селу отмахал, опомнился у околицы.
Остановился. Огляделся. Тишина вокруг неземная. Дома зарылись в сугробы по самые окна. Ни собачьего бреху, ни людских голосов. Даже ветра не слышно. «Вразуми, господи, просветли, направь на путь истинный…»
3
Катерина выла в голос – жутко и протяжно. Теребила растрепанные, измочаленные волосы, билась головой о стену, заламывала не по-крестьянски тонкие белые руки. То затихала и только глухо постанывала, раскачиваясь из стороны в сторону, то снова начинала голосить.
Флегонт сидел на скамье, уперев ладони в колени, слегка наклонив крупную тяжелую голову. Молчал. И это молчание действовало на Катерину лучше всяких слов и утешений. Мало-помалу она затихла. Всхлипывала, сотрясаясь всем телом, терла подолом юбки красные, мокрые глаза.
– Радоваться надобно, а ты слезы льешь, бога гневишь… – сильно нажимая на «о», глуховато, но проникновенно заговорил Флегонт.
Всхлипнув еще раз, Катерина затихла. Подняла разлохмаченную голову, разлепила потрескавшиеся губы, уставилась на попа.
– Бог спас душу твою и тело не порушил, ни единый волос не упал. Это ли не диво? Из ада возвернулась. Чего ж еще ждешь от всевышнего?
На разукрашенном сажей и царапинами, отекшем от слез, но и сейчас красивом лице Катерины мелькнул испуг.
– Тут вот гусиный жир и холстина чистая. Смажь и перевяжи. Помочь?
– Спасибочки. Сама управлюсь.
Болезненно морщась и тихонько ойкая, женщина смазала и перебинтовала обмороженные ступни ног, Флегонт искоса наблюдал за ней. Всем бог наделил: красотой, статью, умом, а счастья… Верно бабы поют: «Не родись красивой, а родись счастливой»… Где оно, счастье? В чем? Жар-птицу легче поймать. Всю жизнь тянется к нему человек душой, и руками, и разумом…
– Ты что, батюшка?
Дурацкая привычка бормотать вслух, с собой разговаривать…
– О тебе думаю. Воскресла из мертвых – слава господу. А как дальше? Завтра нагрянут из чека. Чем докажешь, что не ты сожгла продотрядчиков, по наущенью, со злобы ль?
– Вот те крест… – На мучнистом лице еще чернее кажутся остановившиеся глаза.
– Верю. Но поверят ли они? Если спаслась, с чердака спрыгнув, зачем не к соседям побегла? Рядом ведь…
– Со страху… не в себе была.
– Без ветра травинка не колыхнется. Всякому делу первопричина есть, всякой беде – виновник. Настоящие злодеи зело коварны и вероломны. Швырнули тебя в костер, ровно охапку сушняка. Теперь тебя же и оговорят. Чем докажешь правоту?
– Батюшка… – Катерина сползла с лавки, пала на колени, обхватила руками ноги попа. – Не погуби. Ты один свидетель…
– Встань. – Поднял женщину, усадил. – Нам, священникам, у новой власти веры нет. – Тяжело вздохнул, зажал в кулачище пышную бороду и долго молчал. – Облачайся. Отвезу в Северск. Не близок путь, а и ночь-от долга…
Катерина покачала головой, проговорила, будто сама с собой:
– Кончилось мое челноковское житье. Правду баба Дуня насулила: «Не надолго расстаемся, скоро свидимся. С песней прощаемся, с плачем встретимся». По ее и вышло.
– У тебя ведь, кроме бабушки…
– Ни единой душеньки, – договорила Катерина. – Был мужик навроде, а может, только поблазнилось.
– Поживешь пока у бабки.
– Сказывали, в Абалаке она сейчас. Грехи в монастыре замаливает. Да я и одна…
– Нет. Пока не скинешь недуг, одной не след. Вот что, определю-ка я тебя на это время под надзор моего племянника. Человек он образованный, обходительный, на врача учился…
Рослый, широкогрудый жеребец бежал легко, широкой, ровной, размашистой иноходью. Снег то скулил, то взвизгивал под коваными полозьями. Дорогу сильно перемело, жеребец скоро покрылся белыми завитками. Флегонт слегка ослабил вожжи – и лошадь убавила рысь.
Над головой, постоянно меняя цвет и форму, стремительно и неслышно скользили облака. Они мчались, как вспугнутое оленье стадо по зимней тундре, обгоняя и налетая друг на друга. Флегонт провожал облака тоскующим взглядом. Давно позабыл он о Катерине, о том, куда и зачем ее везет: всем своим существом Флегонт устремился сейчас в недоступную высь, откуда недобрый человеческий мир, наверное, кажется покойным и светлым. И как возликовал бы Флегонт, если б вдруг, оторвавшись от земли, жеребец взмыл в небо и врезался в гущу ускользающего облачного клина…
– Какого лешего прешь? Язви тебя! Разуй шары-то…
В сажени от морды жеребца остановился обоз с сеном. Флегонт съехал в сугроб. Пропуская мимо последнюю подводу, сообразил, что окликнувший – не кто иной, как Онуфрий Карасулин – секретарь Челноковской волостной комячейки. Приподнявшись, гаркнул громовым басом:
– Онуфрий Лукич!
– Никак, отец Флегонт…
Ростом они были под стать друг другу, только Онуфрий – подобраннее и суше. Лицо безбородое, раскаленное морозом докрасна.
Онуфрий скинул огромные из собачьего меха рукавицы, достал кисет, свернул папиросу. С одного удара высек кресалом искру, прижег фитиль, прикурил. Сладко затянулся затрещавшей самокруткой, прищурился, медленно выпустил дым через ноздри.
– Спешишь отпустить грехи уходящему в рай?
– Истинно. Тут промедление недопустимо. Душа не сено: она крылата.
– И сено бывает с ногами. Почитай, ползарода утопало. Хорошо Евдоким Зоркальцев упредил: Маркел, мол, Зырянов, баил – сено твое ополовинили. Думал, лоси пакостят, а след– то санный… У зятя двух коней взял да своих запряг. Пока четыре воза наметал…
– Вон ка-ак… – протянул, осененный догадкой, Флегонт.
Онуфрий сразу уловил недоброе и забеспокоился:
– Чего там?
– Катерины Пряхиной дом сгорел. Со всем продотрядом. Пока полыхало, мужики собранный хлеб – по амбарам…
– А-a! – с великой натугой выдавил из себя Онуфрий, будто приподнял непосильную тяжесть. Скрипнул зубами, матюгнулся. – И… ни один?
Флегонт покачал головой.
– Повязали их, что ли? – выкрикнул Онуфрий.
– Бахус руку приложил.
– Какой Бахус? – Онуфрий резко подался вперед, сжал кулаки.
– Бог вина и веселья. Вечером отпраздновали выполнение разверстки…
– Ах, гады! Уф! – Онуфрий ожесточенно тер ладонью лоб. – Значит, в открытую? Ну, погоди! – Сунул рукавицы за пазуху. Рысью взметнулся на воз. – Но! Шагай, чертова животина! – Полоснул кнутом по заиндевелому лошадиному боку.
Флегонт долго стоял посреди дороги, словно прислушивался к скрипу полозьев удаляющегося обоза. «Теперь пойдет зуб за зуб… Маркел-то Зырянов! Сатанинское исчадье. Все предусмотрел… Он ли? Мерещится за ним фигура куда крупнее. Большой кровью пахнет… Мужичьей кровью…»
– Спишь? – Вынул вожжи из неподвижных рук женщины. Призывно чмокнул. Жеребец выдернул кошевку из сугроба и помчал.
– Страшно, – голос Катерины дрогнул.
– Молись. Своими словами твори молитву. Богу нужны не складные песни, а чистосердечные откровения. Близок господь ко всем, его призывающим.
– Сколь молилась за мужика, чтоб не сгинул, возвернулся. А он ушел – и с концом.
Звенел под полозьями снег. Стремительно катилась по небосклону лавина облаков. Настороженно молчал подступивший к дороге лес.
4
– Значит, челноковские мужички подпустили комиссарам красного петуха? Ве-ли-ко-лепно! Клюнул раз – и целый продотряд в мир иной… Оча-ро-ва-тель-но! Сибирский мужик – не рязанский смерд, помещику не кланялся, в лапотках не хаживал, пустых щей, разбавленных слезой, не пробовал. А хлеб сегодня можно взять только у него. Ха-ха-ха! На этом повороте товарищи большевики и сломают шею. Чего не достигла Антанта с пушками и танками, сделает дремучий сибирский мужик топором и вилами. Вы привезли дивную весть, дорогой дядя, и по такому поводу не откажитесь…
С этими словами Вениамин Горячев выставил на стол пузатый хрустальный графин с водкой, квашеную капусту, соленые грибы, отварную рыбу.
– Кощунственны и непотребны слова твои! Мученической смертью погибли люди, а ты…
Флегонт вскочил, закружил вокруг стола, и сразу бледно освещенная семилинейной лампой комнатенка угрожающе сжалась, уменьшилась, надвинулись на людей давно не беленные стены, и поп бился о них плечами, задевал рукавами рясы за обступившие со всех сторон вещи. Они теснили, раздражали Флегонта, и чтобы унять закипевший гнев, он снова сел. Сграбастал бороду в кулак, упер его в подбородок.
Племянник, кажется, в душе рад был, что раззадорил Флегонта. Поднял стакан. Подмигнул.
– За встречу, дорогой дядя. За упокой души…
– Перестань паясничать, – перебил Флегонт. Одним глотком выпил водку. Долго тер платком полные красные губы, ошарашенно думая, что, выходит, не знал по-настоящему Вениамина. Не раз за этот год встречался он с двоюродным племянником и здесь, в городе, и в Челноково, куда тот иногда наезжал, и никогда не слышал от него ничего похожего. Значит, то была личина?..
– Ты ведь член коллегии губпродкомиссариата. Как же поворачивается твой язык? Боже! Где предел лжи фарисеев?
Продолговатое тонкое лицо Горячева с бледными запавшими щеками зацвело пунцовыми пятнами. Капризно изогнутые губы надломились и застыли в язвительной усмешке. Круглые, почти бесцветные, чуть-чуть подсиненные глаза сузились, стянув к уголкам впадин пучки ранних, но уже прочно прижившихся морщин. Он, видно, хотел сказать что-то едкое, но в последний миг передумал, потянулся к графину, снова налил. Выпил. Пододвинул Флегонту тарелку с рыбой.
– Ешьте. После пережитого и такой дороги не грех. В части ж фарисейства вы не правы. Кто взбаламутил, обманул крестьянина, клятвенно пообещав ему земной рай? Земля, хлеб, мир, свобода. Где все это? Разрешите, я закурю?
Выхватил из нагрудного кармана френча портсигар. Не разминая, сунул папиросу в рот. Прикурил от лампы. Несколько раз затянулся. Тонкие длиннопалые руки его дрожали. Глаза горели жарким огнем.
Флегонт машинально оглаживал, пушил и без того по волосинке расчесанную пышную с рыжеватым отливом бороду. Брови его были принахмурены, высокий, бугристый лоб круто навис над лицом. Глаза будто помертвели.
Узким ковшом ладони Горячев разогнал повисшее над столом сизое облачко. Медленно процедил:
– Вы, дядя, – неисправимый толстовец, ми-ро-тво-рец. Честно говоря, завидую вашей цельности и чистоте. Но, простите меня, ваш бог – пусть всемогущий и великий… – Вениамин звонко чмокнул губами, покачал головой, – ни-че-го не смыслит в классовой борьбе. Это жестокая, штука… – кинул на стол стиснутые кулаки. Теперь на его раскрасневшемся лице проступили белые пятна. Он снова щелкнул портсигаром. – В ней нет золотой середины: или – или…
– Кто не со мною, тот против меня; и кто не собирает, тот расточает, – медленно прогудел Флегонт. Вскинул руку с оттопыренным указательным пальцем. – Это из Евангелия от Матфея. А вот от Луки: кто не против вас, тот за вас…
– Браво святым пророкам! В общем-то все социалистические идеалы произросли на заповедях Христа. Но я не о том… Большевики всегда считали крестьянство мелкой бур-жу-а-зией. И вот сейчас военной силой отнимают все, что взрастил мужик тяжелейшим трудом. О, я знаю, каков это труд! Мой отец сам кре-стья-нин. Правда, господа большевики именуют таких кулаками-эксплуататорами. Да, была маслоделка, машины, сорок коров, лошади… ка-кие лошади! Но все это – своим горбом, своими руками…
Вениамин вскочил и, словно надломившись в пояснице, согнулся над столом, вытянул перед собой длинные тонкие руки с растопыренными пальцами.
– Ты же сам посылаешь по волостям продотряды, кои обирают того самого мужика, которому ты так слезно сострадаешь. Оного двоедушия я не в силах понять. Коль нету сил делать добро, так не делай хоть зла.
Снова язвительно усмехнулся Горячев. Посмотрел на Флегонта, как на несмышленыша, и, всем видом и тоном своим выказывая несоразмеримое превосходство и вынужденную недоговоренность, медленно произнес:
– К сожалению, я не могу, не имею права раскрыть вам карты…
– Сии карты насквозь просвечивают, ибо краплены человеческой кровью. Да и пахнут зело недобро.
– Не понимаю ваших намеков. – Напускное высокомерное спокойствие разом слетело с Горячева. Он возвысил голос, замахал руками. – Только обстоятельства понуждают нас к скрытности, но мы…
– Кто вы?
– Партия соци-алистов-ре-во-лю-ционеров! Не улыбайтесь. Нас загнали в подполье, но не раздавили. Напротив, мы окрепли, закалились, обрели опыт. Теперь у нас свой сибирский крестьянский союз с отделениями в уездах, волостях и даже селах. Мы выпускаем листовки, собираем средства, оружие, накапливаем командные кадры. Наши люди везде…
– Во имя чего?
– Восстание. Органи-зованное, крестьянское. В един день, един час вся мужицкая Сибирь – на дыбы! Оружие, деньги и… войска, да-да, черт возьми, и войска дадут Америка, Япония, Франция, Польша. Сибирь станет плацдармом для броска на Москву – и конец боль-ше-виз-му…
Обессиленно откинувшись на спинку стула, Горячев шумно выдохнул. Стер испарину с лица и шеи. Поймав угрюмый взгляд Флегонта, смешался. Спросил с наигранной шутливостью:
– Надеюсь, дядя, вы не донесете в чека?
– Полагаю, им многое ведомо.
– Вот как?
– Хватит ли только у них ума и сноровки предупредить пожар? – об том тревожусь.
– Да вы, никак, перекрасились? Из пастыря божьего в пастыря большевист… – Осекся под бешеным взглядом Флегонта и долго глотал залепивший горло комок.
Чтоб не видеть остро выпученный, дергающийся кадык племянника, Флегонт опустил голову. С глухим стуком кинул на стол волосатый кулачище. Вениамин вздрогнул, прикрыл рыжими длинными ресницами лезвием сверкнувшие глаза. На, хрящеватом носу и возле него стали вдруг отчетливо видны веснушки. Рыжая прядь волос приплюснулась к потному лбу.
– Зело пуглив ты. – В густом рокочущем голосе Флегонта ни осуждения, ни насмешки. – Верящий в правоту свою – смел. Не забыл еще предсмертную беседу Христа с Понтием Пилатом? И обидел ты меня незаслуженно.
– Простите, дядя, сдуру, – торопливо выпалил Вениамин.
– Бог простит. С большевиками-богоотступниками мне не по пути. Но подымать паству супротив власти, разжигать новую братоубийственную войну – противно духу моему и заповедям Христовым. Россия обескровлена, нага, голодна. И в сей страшный час кликать на ее голову заморское воронье? – Задохнулся, побурел лицом от гнева. – Кабы вы сами за грудки с комиссарами – бог вам судья. Но ведь кровь-то прольет обманутый, безвинный землепашец.
– Почему же обманутый?!
– Только обманом и можно вовлечь пахаря в сей бессмысленный бунт. Сокрушить мужицким топором армию? Безумие! Ничто святое и доброе не произросло еще на насилии и крови народной…
– С этим можно поспорить, дядя. Большевистская армия сгнила. В красноармейских шинелях те же мужики, они не станут расстреливать своих братьев, не станут! А когда начнется… Мы не схоронимся за сермяжную спину, пойдем впереди…
– И ты, так люто ненавидя большевиков, служишь им? – с каким-то брезгливым изумлением спросил Флегонт.
– Не им! Делу своему, идее своей, и в том вы скоро убедитесь и рас-каетесь в сказанном…
До позднего зимнего рассвета просидели они за столом. Приели всю снедь, наговорились, наспорились, но так и не столковались.
Отяжелев от выпитого, от трудного разговора, Флегонт еле оторвался от сиденья. Пошевелил занемевшими широченными плечами, потянулся.
– Загостевался я, однако. Значит, Катерина побудет тут, пока не вернется ее бабка. Помоги ей, в чем нужда случится..
– Не беспокойтесь. Сделаю, как договорились. Поживет пока в боковушке у пани Эмилии. – Усмехнулся, пояснил: – У нашей домоуправительницы, бывшей хозяйки популярнейшего в Северске бардака… Не сердитесь, коли ненароком обидел…
– Буду бога молить, чтоб образумил тя. Мыслю, не поздно еще. Одумайся…
– Может, все-таки отдохнете?
– В кошеве отосплюсь. Поспеть бы в Челноково допрежь чекистов. Тяжко придется сегодня мужикам…
На выезде из города Флегонт нагнал возок. Своим глазам не поверил, узнав в седоке председателя Челноковского волисполкома Алексея Евгеньевича Корикова. «Эво где вынырнул». Хотел молча проехать мимо, да Кориков сам окликнул. Флегонт не стерпел, полюбопытствовал, каким ветром занесло в город председателя волисполкома.
– Советский губернатор вызывал. Рапортовал ему о блистательной виктории на продовольственном фронте. Почти всю ночь заседали.
– Дивны дела твоя, господи… – еле внятно пробормотал Флегонт.
