Текст книги "Красные петухи (Роман)"
Автор книги: Константин Лагунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)
– Чему быть – того не миновать. Испей-ка чайку с вареньицем.
Катерина напилась чаю, немного отошла и поведала бабушке обо всем пережитом.
– То-то мне в огне лик-от твой виделся. – Старуха повернулась к киоту, под которым теплился крохотный язычок лампадки. Закрестилась. – Слава тебе, богородица-троеручица, смилостивилась надо мной, оберегла внученьку. Сколь перемолилась за тя в Абалаке-то. Услышал господь… – Обняла Катерину, прижала к себе и неожиданно протяжно заплакала, запричитала: – Голубушка моя, кровинушка останная. Как вспомню… Могли и не свидеться…
От бабкиных причетов у Катерины снова глаза намокли.
В тот день она еще не раз повторила рассказ о своем невероятном спасении, все время обновляя его и дополняя новыми, вдруг пришедшими на память деталями. Вот только о своем житье в Северске Катерина рассказала скупо, без подробностей: побоялась, что не сумеет утаить случившееся, а ей не хотелось, чтобы бабушка догадалась о ее отношениях с Вениамином. Но баба Дуня не зря звалась колдуньей, и стоило Катерине лишь раз мимоходом помянуть Вениамина, как старуха стала выпытывать о нем, и хоть Катя отвечала немногословно и вроде бы безразлично, ни тоном, ни жестом не выдав своего волнения, бабушка все поняла и неожиданно сказала:
– Дай бог, ежели и он тебя так же любит. Погадаю ужо, ково у его на душе. Они, образованные-то, в душу их выстрели, на нас, как на забаву, глядят. Ежели он при царе в Питере учился – не из бедненьких… – Похлопала Катерину по руке, погладила. – Не тужи. Разве ж угадаешь, где найдешь, где потеряешь. А чека страшиться нечего: чиста ты перед ими. Как было, так и расскажешь, тебе чего таить? О работе– пустой разговор. Зачем? Проживем, прокормимся. На двоих-то нам вот так… – Прижала ладонь к горлу и тихим, баюкающим голосом просительно заговорила: – Мне ныне семьдесят четвертый пошел. Совсем ослепла. Траву от травы на вкус только да на запах отличаю. Переняла бы у меня, как исцелять от скорбей да болезней. Людей бы пользовала… Неуж со мной умрет это? В чужие руки грех отдавать. Мать завещала либо дочери, либо внучке передать. А?..
Не впервой бабушка начинала этот разговор. Катерине, наверно, нетрудно было бы овладеть знахарским искусством: она с детства знала многие травы. Дело людям нужное и себе выгодное. Разумно было бабушкино предложение, но сердце не лежало к нему. Сказать о том – огорчишь, обидишь. Потому и смолчала Катерина, поспешила перевести разговор на другое. Только ей ли перехитрить бабу Дуню? Сникла старая, погрустнела, вздохнула тяжело.
– Неволить тебя не след, – сказала смущенной Катерине. – Без души это не дается. Тут надо всем сердцем, с верой, с молитвой, а так… бог с тобой. Коль жива буду…
– Да что ты, бабушка! Ты у меня совсем молоденькая…
Баба Дуня засмеялась неожиданно звонко и весело, сотрясаясь тучным телом. Смахнула черный платок с головы. Седина почти не коснулась ее густых темно-каштановых волос.
– А и впрямь, чем не молодица? – озорно подмигнула Катерине. – Гляди, и приведу какого-нито глухаря годков под восемьдесят… – И снова залилась молодым смехом.
Бабушкин смех обволакивал, баюкал Катерину. Будто отдалялись, таяли недавние тревоги.
Глава пятая
1
В кабинете губпродкомиссара не оказалось ни одного свободного места, и Вениамин Горячев, прихватив стул в приемной, с трудом протиснулся вперед, поближе к пикинскому столу. Здесь собрались члены коллегии губпродкомиссариата, уездные продкомиссары, начальники продконтор и командиры продотрядов. Был тут зачем-то и председатель губчека Чижиков. «Этому-то чего надо? – забеспокоился Вениамин. – Настырный дьявол. Во все щели лезет. Не миновать с ним…»
Тут Чижиков чуть повернул голову, их глаза встретились, и Горячев почти физически ощутил, как в него входит твердый, пронизывающий взгляд серых чижиковских глаз, проникает, кажется, в самую душу, в которой все сейчас обнажено, все как на ладони… Вениамин вздрогнул, будто от неожиданного укола, и в то же мгновение лицо его стало непроницаемым. «Что, выкусил?» – злорадно спросил взгляд Вениамина, и тонкие губы его чуть заметно покривила ухмылка. Чижиков тоже улыбнулся – лукаво и, пожалуй, самодовольно. «Сволочь, – вознегодовал вдруг Вениамин. – Плевал я на тебя…» Не выдержав, скакнул глазами в сторону, деланно закашлялся. Достав носовой платок, долго и старательно обтирал им губы, возил по лицу и все время, как нацеленный ствол, чувствовал на себе внимательный взгляд председателя губчека. Облегченно вздохнул, когда Пикин, поднявшись из-за стола, произнес:
– Начнем, товарищи.
Расстегнув верхнюю пуговицу гимнастерки, Пикин движением головы смахнул со лба завиток черных волос, с глухим стуком опустил костлявый кулак на стол. В кабинете мгновенно наступила тишина. Лица собравшихся стали одинаково сосредоточенно-строгими и жесткими.
– Не буду говорить, что значит сейчас хлеб для Советской власти, для революции. Хлеб – это жизнь. Товарищ Ленин прямо говорит: борьба за хлеб – это борьба за социализм. Всем ясно? – обстрелял собравшихся горящим взглядом. – Ясно или нет? Надо кого-то убеждать, доказывать?!
– Ясно.
– Чего там.
– Все понятно…
– Из шести с половиной миллионов пудов, спущенных нам по разверстке, собрано более пяти. Есть все возможности досрочно выполнить боевой приказ партии и товарища Ленина– закончить продразверстку по хлебу к первому января. – Пикин говорил громко, будто на митинге, и чем дальше, тем сильнее возбуждался, повышал голос. – Нужен еще один решительный нажим. С двадцатого по тридцатое декабря объявлен штурмовой красный декадник. Мы должны собрать все свои силы, все резервы воедино и ударить по сытому, своевольному сибирскому кулаку так, чтобы весь план, до единого зернышка, был на ссыпке. – Он вскинул правую руку, медленно и энергично, будто сминая что-то упругое, сжал кулак и грохнул им по столешнице. – Ломать хребет саботажникам. Беспощадно разделываться с любой контрой. Брать хлеб решительно…
Запавшие глаза Пикина полыхали яростью, подсиненные провалы щек подернулись краснотой, будто на них упал отсвет далекого пламени. Его накал давно уже передался собравшимся.
– Не повторить Челноково! Кулачье сгубило девять наших боевых товарищей, а мы расслюнявились. Теперь недобитки над нами скалятся. И тут нам чека только помешало, товарищ Чижиков. – Метнул в председателя губчека обжигающий взгляд и будто клятву выкрикнул: – Подобного не допустим! За каждого погибшего продотрядовца – к стенке пятерых! Безжалостно и безоглядно! Всю ответственность перед партией и Советской властью беру на себя. Казнить либо миловать вас может только коллегия губпродкомиссариата. И чтоб ни-ка-ких ахов. Объявляется чрезвычайное положение!.. – Задохнулся от волнения, еле договорил: – Чего еще вам не хватает? Чего надо?!
Ссутулился, опустился на стул. И никто не знал, что перед глазами у него сейчас – базарная толпа, наглые сытые морды кулацких сынков, избивающих еле держащегося на ногах голодного парнишку…
Охотников выступать оказалось немного, и те тянули в унисон Пикину, призывая напрячь все силы и завершить продразверстку досрочно. С этого же начал свое выступление и член коллегии губпродкомиссариата Вениамин Федорович Горячев. А затем сказал:
– Было бы пустой тратой времени выявлять кулака в сибирских деревнях. Мало-мальски приметная грань между кулаком и середняком от-сут-ствует. Вот в чем фокус! Посмотрите данные по Яровскому уезду на начало нынешнего года. На каждое хозяйство в среднем, я подчеркиваю, в среднем, приходится более пяти коров и почти четыре лошади. Нынешней осенью в этом уезде имелось мил-ли-он пу-дов необ-мо-ло-ченного хлеба урожаев прошлых лет. Товарищ Пикин тысячу раз прав: нужна решительность, безоглядность и натиск…
Говоря, он то и дело взглядывал на Чижикова, Сперва покусывал, покалывал его взглядами, а потом в горячевских глазах зажглась откровенная язвительная насмешка: «Выкусил? Теперь попробуй встань-ка поперек…»
Чижиков попросил слова и стал умерять воинственный запал продовольственников, призывая их к соблюдению революционной законности. Напомнив ленинское указание, что разверстка всей своей тяжестью должна лечь на кулака, Чижиков строго выговорил:
– Если мы впредь станем нарушать классовый принцип разверстки и будем по совету Горячева выметать хлеб у всей деревни, огулом, не считаясь с имущественным положением крестьян, то этим мы сработаем только на руку врагу…
Поднялся такой протестующий шум, что Чижиков умолк. Машинально приминал ладонью встопорщенные, коротко подстриженные под бобрик светлые волосы, внимательно вглядываясь в лица продработников.
Когда шум поутих, Чижиков заговорил снова.
– Не кипятитесь. Не поучаю. Но промолчать – не могу, не имею права! Продразверстка сейчас – главное для всех коммунистов губернии. Потому она так успешно и выполняется. Тут мы с вами в ногу. А вот насчет того, чтобы любой ценой взять хлеб, – не согласны! Надо так взять, чтобы трудящегося крестьянина не озлить, в кулачью стаю не толкнуть… Да не гудите вы! Лучше подумайте, как разверстку выполнить и беззаконий не допустить. Чека завалена жалобами крестьян. Надо сурово и публично наказать загибщиков. Чтоб другим неповадно было. И чтоб крестьянин по этим самодурам или переряженным врагам Советскую власть не мерил. Уверен – губком и губисполком поддержат нас…
– Пускай сама чека выполняет разверстку!
– Мы головой рискуем, а нас к ответственности!..
– Чека создали для борьбы с контрреволюцией… – выкрикнул Горячев.
– Вот именно! – рассек его фразу Чижиков.
– …а вы с кем боретесь? – как бы пятясь и извиняясь, скомкано докончил Горячев, уже жалея, что высунулся.
– С ней и боремся! Разве то, что вытворяет продотряд Обабкова, не контрреволюция наизнанку? – размашисто и звонко хлестнул разъяренный Чижиков. – Надо совсем обалдеть, чтоб не понимать этого…
И посыпал увесистыми раскаленными фразами, да так напористо и убежденно, что в настроении продработников наметился перелом. Но Пикин с ходу произнес еще одну искрометную речь, и заседание закончилось с тем же настроем, с каким началось.
Вениамин последним перешагнул порог кабинета, замешкался у неприкрытой двери, услышал:
– Черт тебя побери, Григорий, ты что, не понимаешь? Карасулин прав, сами плодим врагов.
– Не по тому компасу рулишь. Карасулин тебя еще не в такую трясину заманит. Посмотри, кто вокруг него. Волостной комсомольский секретарь – истеричная гимназисточка. Шекспиров разыгрывает на сцене, стишки про любовь…
– Разучился ты человеком быть. Жаль мне тебя… Прошу на коллегии губпродкома рассмотреть наше представление о нарушении революционной законности продотрядом Обабкова.
– Послушай, Чижиков, – Пикин еле владел собой, – не лезь куда не следует, Мы сами как-нибудь разберемся в своих делах.
– Жаль, но я вынужден…
– Не пугай… Валяй, жалуйся хоть самому господу богу, только под ногами не путайся, не лезь…
– А это уж не тебе решать, куда нам лезть…
Вениамин едва успел отступить от двери кабинета, сделав вид, что ковыряется в занедужившей зажигалке.
– Заело? – Чижиков зло прищурился.
– Техника. – Вениамин изобразил на лице улыбку.
– Ненадежна. Откажет – и не полыхнет…
– На такой случай есть кресало, – с беспечной веселостью ответил Вениамин, соображая, куда целит председатель губчека.
– Шумная штука. Тишины боится.
– Не понимаю вас, – как можно спокойнее выговорил Вениамин, чувствуя в горле булькающие толчки крови.
– Чтоб понимать, надо знать друг друга.
– Рад буду познакомиться с вами поближе. – Горячев галантно поклонился.
– Я тоже. Кстати, откуда вы узнали о Катерине Пряхиной?
– Из газет, – не задумываясь, поспешно ответил Вениамин.
– Вот курьез. Газетчики говорят: от вас узнали.
«Скотина Кожухов, проболтался спьяну», – догадался Вениамин и заторопился исправить ошибку.
– Мы действительно не понимаем друг друга. Впервые о челноковских событиях я узнал из газеты. А что касается обстоятельств воскрешения Катерины Пряхиной, так их газетчики узнали от меня.
– Каким ветром занесло ее к вам?
– Челноковский поп завез. Ори-ги-нальный тип. Ввалился среди ночи – помогай, в больницу не берут. Я всю войну в госпитале, немного знаком с медициной. Осмотрел, перевязал. Потом уговорил, чтоб сообщила о себе. До того была напугана, в любую щель готова…
– Вот и заползла. До свиданья.
«Куда заползла? О чем он?.. Кружит, как ястреб над цыпленком. Еще раз предупредить Катерину. Кажется, любит… Позарез нужен свой человек в чека… Скорей бы качнуть. Тогда сквитаемся… то-ва-рищ Чи-жиков».
2
Председатель Северской губернской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией Гордей Артемович Чижиков всю ночь писал донесение о грубых злоупотреблениях властью и нарушениях революционной законности при проведении разверстки. Ни в разговоре, ни на бумаге он не терпел гладеньких, облегченных, обтекаемых фраз, потому по нескольку раз перечитывал каждое предложение, походя ероша его и заостряя. Документ заканчивался следующими выводами: «Эсеры, недобитые белогвардейцы и кулаки, умело используя недовольство крестьян, пытаются разжечь антисоветский мятеж. И разожгут, если мы немедленно не восстановим революционный правопорядок в деревне».
Нельзя сказать, чтобы к этому выводу Чижиков пришел без колебаний. Сколько раз жестоко спорил с собой, защищая, оправдывая Пикина и его линию в проведении разверстки. Даже по официальной статистике, в Северской губернии почти 14 %, или 25 000 хозяйств, – матерые кулаки. Они всячески саботируют разверстку, провоцируют столкновения крестьян с продотрядами, пакостят и вредят. Если следовать пословице «семь раз отмерь…» – сибирского хлебушка не видать. Пока убедишь да докажешь мужику… Спохватившись, Чижиков как за спасательный круг цеплялся за ленинские высказывания о продразверстке, снова и снова вспоминал напутственные слова Дзержинского: «Сибирский крестьянин своеволен и самолюбив. Без крайней нужды не наступайте ему на любимую мозоль…» Это было сказано перед самым отъездом Чижикова в Северск.
Прежде всего, думал Чижиков, надо очистить металл от ржавчины – отслоить трудящегося крестьянина от кулака. Врагам невыгодно четкое классовое расслоение. Пикин стрижет мужиков под одну гребенку, тем самым сплачивает середняка с кулаком, значит, помогает врагу…
От такого заключения в голове начинало звенеть и пол уходил из-под ног. Чижиков пил воду, курил, короткими пробежками колесил по кабинету и опять начинал с нуля. После долгой душевной борьбы он утвердился в правильности своих выводов, хотя и не представлял ясно, как же теперь на полном ходу сменить направление и скорость разогнавшейся продовольственной машины, и в донесении своем призывал партийные и советские органы губернии общими усилиями найти желанный ответ.
Совсем рассвело, когда Чижиков не спеша перечитал чистовой вариант донесения. Поднялся, чтобы задуть лампу, но не успел: опередил телефонный звонок Арефьева.
– Сейчас ко мне придет Катерина Пряхина. Та самая. Будете разговаривать?
– Обязательно. Сначала вы побеседуйте…
– Я уже дважды проделал это. Ничего новенького. «Не знаю», «не видела» – и весь разговор. Похоже, все это отрепетировано.
– Придет, проводите ко мне.
…Катерина вошла и встала у порога, прижавшись спиной к двери, не сводя испуганных, цвета переспелой смородины глаз с Чижикова, Тот вышел из-за стола навстречу женщине.
– Чего напугалась? Проходи, садись.
Она шла по кабинету так, словно каждый миг под ногами могла разверзнуться бездна. Осторожно присела на уголок массивного, обитого кожей стула с высоченной резной спинкой. И закаменела лицом и телом, чувствуя липкий пот на ладонях. Скользнув сочувственным взглядом по напряженной фигуре женщины, Чижиков мягко сказал:
– Хватит тебе трястись. Все страшное позади. Интересно, если бы Горячев не сообщил в газетку, до сих пор числилась бы усопшей?
– Н-не знаю, – еле выговорила Катерина, Сухо поблескивающие глаза примерзли к полу.
Чижиков пригладил ладонями встопорщенный светлый ежик на голове, сочувственно улыбнулся.
– Не думал, что ты такая…
– Какая? – Кончиком языка смочила ссохшиеся губы.
– Первой песенницей и красавицей по всему Логу слыла знахаркина внучка Катя Панова. Бабки не послушалась, дом и безбедную жизнь кинула, ушла с милым на чужую сторону. Недотрогой жила в Челноково красноармейка Катерина Пряхина, а все равно бойкой была, выдумщицей…
– Откуда знаете?
– Добрые вести не лежат на месте. Обратно в Челноково не собираешься?
– Кто себе смерти ищет?
– И то правда. А я вот хочу еще разок наведаться туда.
Умолк на миг, пораженный нежданным-негаданным видением. Будто живая, встала вдруг перед глазами раскрасневшаяся бедовая Маремьяна, Вот так, озорно сощурясь, поводя плечом и притопывая, с откровенным желанием зацепить, пропела она там, на сходе, свою частушку: «Ах, на блюдечке чай, и под блюдечком чай. Ныне всякого Гордея наве-ли-чи-вай».
Отчаянная… Бесшабашная… чего прилепилась?
И, заминая нежданную паузу, Чижиков торопливей обычного проговорил:
– Примечательное ваше Челноково, и люди там – интересные. Ну хотя бы Карасулин или эта, его комсомольская помощница…
– Ярославна-то? – Катерина оживилась. – Очень даже симпатичная девушка. Меня и то в свой комсомол сватала.
– Не пошла?
– Куда мне. Кабы понимала толком, что к чему…
– Так уж совсем и не понимаешь? – Чижиков окинул женщину пытливым, острым взглядом. – Иль для тебя все одинаковы, что Маркел Зырянов, что Онуфрий Карасулин.
– Пошто? Не совсем дурочка. – Щеки ее полыхнули таким жаром, что на глазах влага выступила. Помолчала, справляясь со смущением. Разглядела дразнящую усмешку в чижиковских глазах, решилась. – Маркел Зырянов – волк. И отец его, Пафнутий, даром что старик, и сын Пашка – все волчиной породы… А Онуфрий Лукич – первейший человек в волости. И руки, и душа – чистые…
«Вон ты какая! – удовлетворенно подумал Чижиков. – Видно, недаром добром поминали тебя челноковцы, не верят, что причастна к поджогу».
– Я ведь чего тебя пригласил, Катерина… Пойдешь к нам на работу?
– В чека?!
– Чего удивилась? Будешь у нас рассыльной, Дело нехитрое, а человек нужен надежный.
– Может, я ненадежная?.. – само собой сорвалось с языка.
Катерина испугалась собственных слов, но Чижиков сделал вид, что не заметил ее испуга. Спокойно подтвердил:
– Возможно. – И после короткой паузы: – Только думается мне, не должна ты рабоче-крестьянской власти изменить. Не должна. Во всяком разе, мы тебе верим.
Не того ждала Катерина, не к тому готовилась, шагая по темному коридору. Сопровождавший ее Арефьев всю дорогу жужжал: «Напрасно, голубушка, отмалчивались. Пожалеете, и не раз. Сами себя в капканчик загнали…» И все чего-то недоговаривал, на что-то намекал, до того растравил потревоженную душу, что, перешагнув чижиковский порог, Катерина едва удержалась на ногах. А когда поотошла немного, пригляделась, страх вдруг растаял, и она неожиданно почувствовала, что не боится этого человека с усталым скуластым рабочим лицом, прямым, открытым и резким взглядом, не по росту большими руками. Он притягивал цельностью и какой– то необъяснимой распахнутостью. «Что в глазах, то на устах», – вспомнилась бабкина приговорка о добром человеке. Оттого-то так скоро и освоилась и помимо воли разговорилась Катерина. А теперь вот, когда он предложил пойти в рассыльные, снова засомневалась и меж ними быстро-быстро начала расти стена отчуждения. Может, это хитрость, капкан, о котором говорил Арефьев? Чижиков, будто почуяв ее тревогу, улыбнулся по-мальчишечьи широко и светло.
– Знаешь, как в Вятке невесту сватают? Ходит она разряженная по лавке взад-вперед, а рядом свахи раскрытый мешок по полу волокут и упрашивают: «Скаци. Ну, скаци!» А невеста янится, плечиками играет, глазками стреляет и фасонисто ответствует: «Хоцу – скацу, а не хоцу – не скацу». И так ходят, пока она не соблаговолит в мешок прыгнуть, тут ее и волокут к суженому… – И сам же первым захохотал над своим рассказом.
Катерина смеялась вместе с ним.
– Ну, так как, скоцишь? – подмигнул веселым глазом Чижиков.
– Боюсь я вас, – опять неожиданно для себя выпалила Катерина и, чтоб смягчить сказанное, добавила: – Все боятся…
– Пройдет. Когда меня сюда прислали, я тоже со страху чуть умом не тронулся. С пятнадцати лет кузнечил в паровозном депо. А тут – целая губерния. Да какая! И свой, и чужой – в одинаковых полушубках, оба – землей пахнут. По обличью врага от друга не отличить. А легко ли в чужую душу заглянуть? Надо бы сюда пограмотнее человека, да где взять? Образованные-то кто? Офицеры, чиновники и прочие шкуродеры. Их, что ли, в чека? Пойми это, Катя. Нам такие, как ты, позарез нужны. По рукам?
– Не знаю…
– Не гадай. Тут твое место. Ну?
– Коли не шутите…
– Какие шутки теперь? – Построжал лицом. Вздохнул. – Посмотри, что делается. Советская власть погибает с голоду. Ни купить, ни занять. Никто хлеб задарма отдавать не хочет. Тут уж не до шуток, Катя. Зайди сейчас в шестнадцатую комнату, оформят тебя…
У него была неширокая, но очень твердая и сильная рука. Кожа ладони шершавая, в бугорках сухих, застарелых мозолей. Он был совсем молодой, наверное, ровесник ей, а подле запавших глаз кучились морщинки, и отвесный лоб изрезан волнистыми линиями. Синие полукружья под глазами, заострившиеся скулы, сероватая бледность лица – все говорило о переутомлении, перенапряжении. Катерине стало по-матерински жаль Чижикова. Замордует себя, загонит, запалит… У Вениамина вон тоже каждая жилочка натянута, наструнена, все ходуном. Всегда куда-то торопится, о чем-то думает. И любит торопливо и жадно, будто крадет. Заласкает, занежит, а поостыв, сразу мыслью ускользает от нее, отвечает невпопад, целует, ровно икону, – холодно и равнодушно… Этот, говорят, холостой. С девками бы ему миловаться до свету, забыл, поди, как их обнимают…
Поймав на себе сочувственный, ласковый взгляд, Чижиков угадал, что Катерина пожалела его. Эта непрошеная, нежданная жалость молодой и красивой женщины подогрела кровь, плеснулась жаром в груди, накалила щеки. Гордей Артемович вдруг увидел свою слободку, зеленую калитку родного дома, лопоухую старую собаку на желтом, до блеска выскобленном крылечке. Рядом сидит отец. Его расстреляли колчаковцы за то, что сказал пришедшему g обыском офицеру; «Где мой Гордей, скоро сами узнаете, зачешется одно местечко…»
Он попрощался с Катериной в дверях, и тут же коротко и властно звенькнул телефон. Чижиков снял трубку. В ухо загудел низкий медлительный голос председателя губисполкома Новодворова:
– Здорово, Чижиков. Получил твою бумагу. Со вниманием прочел. Настораживает. В главном ты прав, наверное: так нельзя! А как можно? Где взять силы, чтоб по-доброму да по-умному? Где подзанять время, чтоб не спеша, не на бегу! Молчишь? Одно меня особенно тревожит: неужто и впрямь пахнет мятежом? Либо мы ни черта не видим под носом, либо ты видишь все в искаженном свете. Похоже, все не в ногу, один Чижиков…
– Могу сегодня же подать в отставку.
– Не хорохорься. И не спеши. В истории бывали примеры, когда один оказывался прав, а все ошибались. – Помолчав, подышал в трубку. – Думать некогда – вот плохо…
– Не думать, действовать надо, пока не поздно. Я считаю…
– Субъективизм в политике – опасная штука.
– Совершенно верно. И чем быстрее откажутся от него некоторые руководители губернии, тем лучше для дела.
– Гм… Безверье и самоуверенность – одинаково опасны… – в голосе Новодворова ирония, и сочувствие, и предостережение. – На президиуме губкома будем обсуждать твое сочинение. Точи свой меч и щит проверь…
