Текст книги "Красные петухи (Роман)"

Автор книги: Константин Лагунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

– Гы-гы-гы, – довольно заржал Коротышка.

– И это поручаем вам, – метнул в его сторону взгляд «товарищ из центра».

Коротышка вскочил и отчеканил:

– Будет сделано.

– Не сомневаюсь, – «товарищ из центра» обласкал взглядом Коротышку, – Главное, не забывайте психологический эффект. Его надо не просто подстрелить – он должен исчезнуть. Бесследно и бесшумно. Это деморализует остальных. Понятно?

– Так точно, – опять вскочил Коротышка.

– За успех операции, – бритоголовый поднял стакан. – За здоровье Ильи Ильича!

Все чокнулись с Коротышкой. Тот бормотнул растроганно: «Благодарю. Благодарю, господа» – и залпом опорожнил стакан. Некоторое время слышен был хруст огурцов и капусты на зубах, звон посуды, тихое умиротворенное посапывание ведерного самовара. Пани Эмилия выглянула за дверь, увидела бодрствующего Гаврюшу, воротилась к столу.

– Может быть, чайку, господа? – спросила она.

– Можно по стаканчику, покрепче, – согласился бритоголовый, тщательно обтирая губы чистым, хрустящим носовым платком.

Ему первому подала пани Эмилия наполненный стакан, пододвинула вазочку с мелко наколотыми кусочками сахару. Отпив полстакана, «товарищ из центра» снова старательно обтер губы, кашлянул, привлекая внимание собравшихся.

– Еще одно сделать немедленно – вывести из строя железную дорогу на Екатеринбург. Собранный по разверстке хлеб понадобится, чтобы кормить многотысячное войско повстанцев. А без сибирского хлебушка продовольственный баланс большевиков испустит дух, усилив недовольство рабочих центра. Возглавит операцию Добровольский.

Плечистый мужчина с властным лицом и неправдоподобно большой бородой степенно поднялся и с достоинством вымолвил одно слово:

– Сделаем.

Коротышка поднял стакан за здоровье Добровольского, но «товарищ из центра» решительно пресек: «Хватит» – и попросил хозяйку убрать со стола графины.

– Голова должна быть ясной и холодной, – сказал он. И, закурив, продолжал: – Прошу вашего совета. Продразверстка распалила мужика, но взрыва не произошло. Тут мы проморгали, а ведь могли превратить любую стычку с продотрядом в начало всеобщего восстания. Даже челноковская операция не увенчалась успехом. Малограмотный мужик Карасулин – один – сорвал так тщательно разработанный план. Если бы Пикину удалось расстрелять с десяток человек прямо тут же, без суда и разбирательства, – списочек-то был подготовлен, – тогда челноковцев можно было бы качнуть, прихлопнуть там и Пикина, и Чижикова с красноармейцами, кликнуть клич и… пошло-поехало– от села к селу, от волости к волости… Карасулин все поломал…

– Карасулин обезврежен, – прозвенел высокий, с трудом сдерживаемый голос Горячева. – Он исключен из партии с позором, завтра о нем появится статья Кожухова…

– Можно и нужно было сделать это значительно раньше, – недовольно проговорил «товарищ из центра».

– Зато это сделано руками губкома, – возвысил голос Горячев.

– Хорошо, – уступил нехотя «товарищ из центра». – Но хлебная разверстка вот-вот будет завершена по всей губернии. Продотряды уберутся из деревень, страсти утихнут. Мужик как легко возбуждается, так легко и успокаивается. Надо немедленно что-то придумать!

Первым высказался Кожухов. Он был уже крепко навеселе, Лицо раскраснелось, маленькие с покрасневшими веками глаза поблескивали. Говоря, он размахивал руками, и Эмилии Мстиславовне все время приходилось одергивать его, прося говорить потише.

– Выполнена только хлебная разверстка. Понимаете? Только хлебная, – ораторствовал Кожухов. – А мясо, шерсть, табак, лен…

– Короче, – недовольно бросил бритоголовый.

– Понимаю, – осклабился Кожухов. – Формулирую суть. Выбрать село, где мужики позлее, и спровоцировать заварушку со стрельбой и кровопролитием. Нарочных в соседние села. Там предварительно подзудить. И загудит…

– Таким приемом можно вызвать локальный беспорядок, не более, – отрезал «товарищ из центра».

– Со-вер-шенно точ-но!

Вениамин кинул в блюдечко недокуренную папиросу. Продолговатое тонкое лицо его было решительно и бледно.

– Нужен другой ход. Аб-со-лютно! Я много думал. Вот мой план. Подберем деревеньку, где верные мужики спрячут семенное зерно и объявят, что съели его. Я тут же информирую Пикина. Ставим в известность губком и губ-ис-пол-ком. Подымаем тарарам на всю губернию: «Под угрозой весенний сев! Кулаки готовят голод в Сибири!» Выход один – се-мен-ная разверстка! Силой продотрядов изъять у мужиков семенное зерно, ссыпать в общественные амбары. Уверен, Пикин и Аггеевский согласятся. Надо же спасать семена. Тем более есть пример Центральной России… Мужики взвоют, вцепятся в семена. Все накалится до пос-лед-не-го пре-дела. До край-но-сти! Нужна будет малая искорка… Предусмотрел. Придумаем предлог для перевозки семенного хлеба, скажем, в Яровск, а сами пустим слух, что семена увозят в Россию. От такой искорки беспре-менно вос-пла-ме-нится! И как! Тут не зевать: сковырнуть Советы в Северске, оседлать железную дорогу, сформировать штаб всесибирского восстания, установить связь с другими губерниями, заставить затрубить зарубежную прессу. Забастовки сочувствующих рабочих Питера, Москвы, Нижнего Новгорода! По просьбе временного всесибирского правительства иностранные войска спешат на помощь восставшей Сибири! Савинков и парижский центр собирают средства и силы для последнего удара по большевикам. Тогда, тогда…

Вениамин задохнулся и все никак не мог проглотить что-то, большой кадык на длинной худой шее судорожно дергался. Эмилия Мстиславовна почтительно протянула ему стакан остывшего чая. Вениамин отпил глоток, шумно выдохнул воздух. Коротышка, щелкнув портсигаром, протянул Вениамину папиросу. Тот отмахнулся.

– Извините. Разгорячился. Недоговорил…

– Отлично договорили, – заспешил с одобрением бритоголовый. – Не зря вас так ценит центр. Я же говорил: мне нечего делать, коли тут Вениамин Федорович Горячев командует. Ваше предложение блистательно. И то, что его реализацию вы добровольно принимаете на свои плечи, еще и еще раз свидетельствует о вашей преданности высоким идеалам социалистов-революционеров. Почту за честь оказаться в числе ваших ближайших помощников. И позвольте от души предложить тост за ваш план, за его осуществление, за будущего премьера временного, правительства Сибири – Вениамина Федоровича Горячева!

От восторга пани Эмилия даже в ладоши захлопала, а Коротышка гаркнул было «Многие лета», да его вовремя остановили, напомнив, что рядом чужие уши, а до триумфа пока далеко, впереди борьба и борьба. И все-таки торжественность и приподнятость момента сказалась на всех участниках «вечеринки». Теперь часто шутили, смеялись, деловые вопросы обсуждались менее официально. Как-то само собой получилось, что дальнейшим ходом собрания руководил уже не «товарищ из центра», а Вениамин Горячев. У него была поразительная память. Он поименно помнил почти всех руководителей волостных ячеек сибирского крестьянского союза, помнил, в какой волости сколько проживает бывших офицеров, где и какое имеется оружие. Приказы Горячев отдавал коротко, четко, но в то же время очень вежливо, обязательно добавляя «прошу вас».

Расходились на рассвете. По одному…

Глава десятая

1

Древний Северск справедливо называли воротами Сибири. Через них вошла в Сибирь дружина Ермака, змеею вполз печально знаменитый сибирский кандальный тракт, ворвалась стальная колея Транссибирской железнодорожной магистрали. Все русское вошло в Сибирь через Северск. Здесь родилась сибирская школа иконописи и зодчества, здесь жили первые ученые, летописцы, художники и поэты Сибири.

Со всех сторон Северск окружали леса. Они подступали к городу вплотную. Не раз на городских улицах появлялась рысь, жителей окраин зимними ночами будил тягучий вой голодных волков.

С Северской губернии и начиналась западная граница не охватной даже мыслью, бескрайней и дремучей сибирской тайги, которая на север простиралась на полторы тысячи верст до приполярной тундры, на восток же щетинистая таежная рать катилась через многие хребты и реки до самого Японского моря.

Но колючая громадина тайги не могла прикрыть Северск от холодного дыхания Ледовитого океана. Зимой студеные ветры продували город насквозь, и горожане так привыкли к их завыванию, что порой вроде бы и не замечали. Однако таких метелей, как в январе двадцать первого, в Северске давно не помнили. Домишки по окна завалило снегом, от белых метровых папах крыши угрожающе прогибались и жалобно поскрипывали по ночам.

Небывалая по свирепости метель разразилась над Северском в самый канун рождества. День занялся поздно, разгорался медленно и тяжело, с трудом выпутываясь из липкой паутины непогоды. Горожане просыпались задолго до рассвета от пронзительного, щемящего душу воя ветра. Он буйствовал в лабиринте улиц и переулков, ломился в ворота и калитки, срывал с привязей ставни, стаскивал с веревок замерзшее белье, валил подгнившие заборы и столбы. К вечеру ветер совсем осатанел и пошел ломить с ураганной силой. Редкие прохожие сгибались дугой, скользили и падали. Лошади норовили повернуться задом к ветру, тревожно фыркали, приседали на задние ноги. В воздухе носились смешанные с дымом клубы снежной пыли – колючей и острой, как песок, кружились белые вихревые спирали, Сыпанул снег – сухой, мелкий, частый, и начался такой буран, что даже псы боялись высунуться за ворота.

– Ишь ведь как колобродит, нечистая сила, в душу ее выстрели, – ворчала баба Дуня, плотнее прижимаясь спиной к горячей русской печи. – Иде-то Катенька? Не иначе у этого злыдни…

Баба Дуня была незнакома с Катиным полюбовником, ни разу не видела его, но не любила. Не за то, что соблазнил Катерину: молодой бабе без мужика – сухота, не жизнь, а за то, что помыкал ею. Почему старуха так решила, осталось загадкой даже для Катерины, ибо она ни разу не обмолвилась ни единым словечком плохим о своем любовнике. Но баба Дуня, видно, и впрямь умела читать чужие мысли, заглядывать в чужие души, а внучка ведь не чужая.

Каждый вздох, каждый взгляд ее на виду у бабушки. Баба Дуня наговором и травкой начала «отсушивать» от Катерины «злыдня» – так старуха называла про себя Вениамина – и полагала, что делает это небезуспешно. Побледнела молодуха, аппетит и сон потеряла, а все-таки не могла вырвать из сердца присуху, и хоть реже стала навещать Горячева, однако ниточка меж ними была еще крепка…

От непогоды у бабы Дуни простреливало поясницу, ломило суставы, зевота раздирала рот. В душе копилась и копилась тревога за Катю, мучило предчувствие близкой и неотвратимой беды, нависшей над внучкой. Старая вздыхала, бормотала молитвы. «Ойё-ёшеньки! Несчастная Катя. Присушил ее окаянный. Тяготится им, а льнет… Разок бы только глянуть ему в глаза – что за ворон? Пока он в отъезде, Катюша оттаивает, а как дома – натянутой паутинкой трепещет. В тягость ей эта любовь, ой в тягость…»

На бабу Дуню наплывали видения собственной молодости. Давно ли?.. Ой как давно. Ни рукой, ни сердцем туда не дотянуться. От былого-то что осталось? Была репка сладенькая, хрусткая, тугая, стала ровно мочалка. Все одрябло, ноги от земли еле оторвешь…

– Ойё-ёшеньки, Катенька…

Бормотнула и задремала. Очнулась, когда в сенях дверь хлопнула. «Пришла», – обрадовалась, а сама еще никак глаза не разлепит. Из сеней донеслись шорохи, приглушенный мужской голос. Бабу Дуню сдуло с лавки, подбежала к двери, крикнула:

– Ктой там?

В дверном проеме встала засыпанная снегом Катерина.

– Напугалась? Я не одна…

– Иде он?

Вошел Вениамин. Тоже весь в снегу.

– Добрый вечер, Евдокия Фотиевна. Извините, что без зову. Провожал Катю. Еле добрались. Решил погреться. Завтра рождество, хочу первым у вас пославить… – вполголоса нараспев затянул: – рождество твое, Христе боже наш…

– Ишь ты, помнишь еще! – Старуха не спускала с гостя всевидящего взгляда.

– Такое не забывается, Евдокия Фотиевна, – прочувствованно ответил Вениамин.

– Я и забыла, что меня эк-то величают. Все «баба Дуня» да «баба Дуня». Зови уж и ты так.

– С удовольствием.

– Ну-к проходи, разболокайся. Сейчас спроворю самовар. Почаевничаем. Пироги с нельмой спекла. Добрые пироги.

Самовар загудел – умиротворенно и протяжно, и в маленькой комнатке стало еще уютнее и домовитей. На Вениамина повеяло чем-то до боли родным и таким далеким, навеки утраченным, невозвратимым, но горячо желанным, что он, вдруг обмякнув, опустился на скамью и долго расслабленно молчал, вслушиваясь в шум непогоды за окном, сладкое сопенье самовара, тонкий перезвон посуды в руках женщин. Ему было хорошо и покойно, не хотелось ни говорить, ни двигаться. На какие-то мгновенья Вениамин увидел себя в отцовской горнице – просторной, светлой, с расписным потолком и до вощеного блеску промытыми крашеными полами. В горницу входит мать с подносом, на котором заманчиво посверкивает румяным поджаристым боком огромный, затекший жиром гусь. «Давай, давай, хозяйка, шевелись-пошевеливай», – несется навстречу ей самодовольный голос захмелевшего отца. А кругом стола бородатые лица, довольные, раскрасневшиеся, хмельные. Тут вся «головка» села. У любого и в голове не пусто, и в мошне густо…

Вениамин вздрогнул, открыл глаза. «Черт, совсем замотался… Эти, кажется, и не заметили. Старуха – хитрая и, видно, неглупая. На языке – мед, в глазах – яд. Отпугнет Катю… Черт с ней. Скоро это ухнет в небытие… Привязался. Красивая, чувственная бабенка, неиспорченная. Премьерша сибирского царства… Может, и будет ей. По другому разу получится: „кто был ничем, тот станет всем“…»

– Тебе бы покрепче чего, – говорила баба Дуня, протягивая гостю стакан с густой темной домашнего приготовления бражкой. – Не взыщи… Эта тоже добра. Не одну буйну голову на порог поклала.

Усиленно потчевала его пирогами да груздочками.

– Ешь, ешь. Молодой, а заморенный. Не жалеешь себя. В эки-то годы, бывалоча, мужики зимой едут с сеном да на спор и разуются, свесят с воза голые ноги. Кто первым заколеет, обувку натянет, тот и проиграл. От щеки парня, бывало, бересту поджечь можно. А ныне ково… – и махнула рукой.

– Жизнь, баба Дуня, сло-о-жная штука, – многозначительно протянул захмелевший Вениамин. Ему не хотелось ни говорить, ни тем более спорить. В голове приятная туманная легкость, а ноги будто в пол вросли. Непрошеная улыбка липнет к губам. Необоримая сила тянет к Катиным коленям. – Можно я закурю?

– Дыми, – разрешила хозяйка. – Хоть попахнет в избе мужиком. Думала, выйдет Катенька замуж…

– Бабушка, – засмущалась Катерина.

– Да я чего? Мне и так ладно. Ты-то вот… Ни девка, ни баба, ни мужняя жена.

– Напрасно вы, – поспешил вмешаться Вениамин. – За мужем у Кати дело не станет. Если бы не эта собачья жизнь, я б за счастье почел…

– Чем же тебе нонешняя жизнь не потрафила? – спросила баба Дуня, прицельно щурясь, чтоб лучше разглядеть лицо собеседника.

В Вениамине вдруг словно лопнуло что-то, и от недавнего покойного благодушия не осталось следа. Заговорил громко и зло:

– Вы тут закупорились в избушке на курьих ножках, отгородились, вам любой ветер в спину. Хоть красные, хоть зеленые– один шут. При царе – хорошо, при Колчаке – неплохо и сейчас жить можно. Ве-ли-ко-лепное рав-но-весие. Так ведь?

– Трудяге всласть любая власть, – подковырнула баба Дуня.

– Нет, не любая, – тут же отпарировал Вениамин. – И вы сами знаете это. Наш мужик прежде хозяином был. А теперь всяк, кому не лень, по мужицким закромам шарится. Задарма его и в извоз, и на лесосеку… – Вениамин потянулся к недокуренной папиросе, лежащей на блюдечке. – Мужик нас ненавидит, мы – его. Вот-вот друг дружке в глотки вцепимся. Полетят клочья, заголосят над Сибирью красные петухи. Напьется земля кровушки…

– Пошто ж вы мужика-то теребите? Ты ведь и сам-то…

– Да он шутит, бабушка, – в глазах и голосе Кати растерянность. – Шутит…

– Хм! – недобрая ухмылка покривила лицо Вениамина, уголки губ вздернулись. – Это похоронная шутка, Катюша. Да ты же отлично знаешь, что вокруг делается: Чижиков небось обучил политграмоте. Только правды от него не жди. Потому как сам во всем повинен, а кто себя сечет?

– Ты ведь тоже первый помощник губпродкомиссара, – Катерина и сердилась, и гордилась Вениамином.

– Факир поневоле – вот кто я.

– Эку страхолюдину удумал, факира какого-то, – засердилась и баба Дуня. – По-простому-то говорить, никак, вовсе разучился.

– Отучили нас по-людски с народом разговаривать. Либо лай, либо… – вызверился вдруг Вениамин, оскаля крупные желтоватые зубы, вскинул над головой мослатый крепкий кулак, да, перехватив испуганный взгляд старухи, сдержался, еле подмял пыхнувшую ярость. Выдавил глуповатую ухмылку, подмигнул невесть кому. – Я, баба Дуня, только винтик. Куда вертят, туда кручусь. Остановлюсь самочинно – резьба к черту, и меня в мусор. Повернусь в другую, неположенную сторону– тоже в ящик. Не ради же этого семнадцать лет проучился, четыре года провоевал. Ранен дважды. В тифу подыхал… – Многозначительно поднял указательный палец вверх. – Приказывают там, мы исполняем. Сам Ленин требует: давай и давай хлеб. Как и где добыл – неважно, дай! – и все. Лишь бы голодные рты заткнуть, продлить свое владычество. А где взять, как не у мужика? Тот артачится, не хочет задарма отдавать. Мы ему наган в рыло…

– Кто же тебя, мил человек, неволит супротив совести идти? – спросила баба Дуня. – Пошто душа не лежит, а руки тянутся?

Он уже раскаивался, что не сдержался. С чего распахнулся? Перед кем? А ну как Катя Чижикову запродалась, донесет? Оступиться на таком, сгореть, рухнуть в такое время? Спятил. Опоила колдунья приворотным зельем, развязался язык, нагородил… И заспешил выкрутиться, сгладить впечатление:

– Судьба, баба Дуня! С ней еще никто не поспорил, не потягался. Вон Катю из пламени вынесла. Могла сделаться сообщницей поджигателей – стала сотрудницей губчека. А другого, наоборот, из красного в белое перекрашивает…

– С судьбой не спорь, а и столбом не стой, покойничек отец говаривал, царство ему небесное. Только не судьба в огонь-то тебя кидает, а гордыня.

Надо было, наверное, сдержанно возразить, но Вениамин опять озлобился. «Не хватало оправдываться перед этой…» Баба Дуня поняла его молчание по-своему, решив, что заколебался, засомневался в своей правоте, и назидательно произнесла:

– Одна голова не бедна, а хоть и бедна, так одна.

– Это вы к чему? – Горячев даже головой потряс.

– Все к тому же. Своя голова всего царства дороже.

«Куда целит старая хрычовка?» Придав голосу минорный тон, Вениамин негромко, проникновенно проговорил:

– Эх, баба Дуня. Измотался я… Советской власти – хорош, мужикам – плох. Вертись берестой на огне…

– Ты хошь бы Ленина не приплетал, – неприязненно упрекнула Катерина. – Разве он велит эдак-то с мужиками обращаться? По-хорошему ума не хватает, вот вы и за наган…

Это уж было слишком. Не хватало, чтоб она читала ему нравоучения!

– Чего ты понимаешь! – взъярился Вениамин. – Наслушалась чижиковых песенок. Ленину хорошо. Сидит за кремлевской стеной и пуляет телеграммами: «Хлеба. Хлеба. Хлеба!!! Вынь да положь!» Откуда прикажете вынуть? Только из мужицких амбаров. Видела в Челнокове, как нас к амбарам-то допускают. Вот мы и… – уперся в Катерину злым, горящим взглядом.

– Ишь как распалился, сердечный. – Баба Дуня не то издевалась, не то сочувствовала. – Не дает тебе покою совесть-то. Гложет. Вот и борзеешь. Бросаешься на всех…

Коварная бражка взвинтила, поднатянула нервы и разжижила волю. Надо бы вовсе умолкнуть, оборвать на этом разговор, сказав что-нибудь примирительное, смягчающее, но Вениамин не смог с собой совладать.

– Вы мою совесть не троньте, ба-ба Ду-ня! Она и так, как ущемленная змея…

– Чистая совесть звонким лесным ручейком текет, а не гадюкой в щемилах извивается, – отчужденно, с нескрываемым осуждением выговорила баба Дуня.

– У кого она чистая-то? Может, у вас?

Баба Дуня не обиделась. Покачала медленно ровно бы отяжелевшей вдруг головой.

– Пошто так торопко о людях судишь? Всех своим аршином? Кабы не было совести чистой, кто бы разглядел замаранную? Да ты успокойся. Мы тебя ни в чем не уличаем. Разве с бабьим умом в таких делах разбираться? Нам ли тебя судить? Живи себе как знаешь, как сподручней да ловчей…

– Спасибо за высочайшее соизволение, – съязвил Вениамин и даже голову склонил в почтительном полупоклоне. Скакнул исподлобья взглядом со старого лица на молодое, трудно выдохнул задержанный в груди воздух и примирительно произнес: – Ладно. Оставим этот разговор. Да и надо ли в такую ночь, перед рождеством Христовым, в первую встречу толковать о каких-то мужиках, о хлебе. Господи! Я ведь хотел только объяснить, почему до сих пор не женился на Кате, отчего и себя и ее мучаю. Не сладко ей, и мне тоже… Но в тихой семейной гавани бросать якорь еще не время. Вот образуется все, расстановится по местам, тогда и мы свадьбу отпразднуем. О лучшей жене не мечтаю. Это, баба Дуня, говорю совер-шенно от-вет-ствен-но и чисто-сер-дечно!

– И на том спасибо. Пей-ко чай-от, остынет…

После ухода нежданного гостя баба Дуня долго молчала, прятала глаза от вопросительного взгляда Катерины. Та, не выдержав, подсела к бабке, обхватила ее за шею и тихо, дрогнувшим голосом спросила:

– Ну что?

– Так я и думала. Не обмануло сердце…

– Да что, бабушка?

– Выворотень он. В голове одно, на языке другое, в деле опять иное. Почто его в эком-то месте держат? Неуж не видят иудину душонку…

Задержав дыхание, испуганно округлив глаза и слегка приоткрыв рот, Катерина слушала бабушкин приговор, а в голове, петляя и кружа, затравленно метались мысли. Кто он? Что на уме у него? Что на сердце? Недобрый – это сразу видно. Как власть-то ненавидит. Рад, что мужика озлобили… А может, крестьян ему жалко? С того и себя казнит, и других не милует? Опостылело, а делать надо… Глаза-то, глаза– то как пыхнули… Да кто же он? С бабушкой об этом не поговоришь. С Чижиковым? Сразу насторожится. И не станет Вене веры. Вовсе измотается… До чего же нежный, до чего ласковый бывает. Прильнет губами… Зачем отворила ему? Люб ведь, люб, окаянный…

И от горькой обиды на Вениамина, и на себя, и на весь свет Катерина заплакала. Баба Дуня принялась успокаивать. От бабкиных ласк Катина горечь вытекла со слезами, и те стали легкими, сладкими.

– Ты сразу-то спиной к ему не поворачивайся. От такого чего хочешь жди… Почуял, что ты отдаляться стала, забоялся, с того и сюда пришел. Полегоньку, но беспременно пяться. А то не приведи господь… Дуреха…

Катя не противоречила бабушке. Слушала и не знала, что думать, что делать.

2

Катерине показалось, что ее вовсе не случайно встретила в коридоре пани Эмилия, а нарочно подстерегла…

– Давно не видела вас, голубушка. Вы все мимо, все мимо. Хоть бы разочек заглянули, скрасили мое одиночество. Порой не знаешь, куда деть себя, – голос у пани Эмилии сладкий, а глаза сухие, зоркие и пытливые. – Зайдите на минутку. Чашечку чайку. Разговор для вас…

– Я потом… потом, – бормотала Катерина, невесть чего испугавшись, и силилась вырвать руку из цепких пальцев пани Эмилии.

– Нет уж, нет, – ласково пела та, увлекая за собой молодую женщину. – Самовар на столе. И чай заварен. Сделайте мне приятное…

Из-за огромного ведерного самовара Катя не угадала сидящего за столом человека, а когда тот поднялся и она узнала челноковского кулака Маркела Зырянова, то едва удержалась, чтобы не броситься вон из комнаты.

Маркел все заметил и понял, но виду не подал. Вскочил, обрадованно засуетился вокруг Кати, приговаривая:

– Здравствуй, землячка, здравствуй, красавица. Давненько не виделись. Как узнали про твое воскресение… веришь ли, бабы заставили отца Флегонта молебен отслужить. Чуть в святые не произвели. А ты, девка, заянилась, в Челноково и глаз не кажешь, не хочешь с нами дружбу водить. Смотри, Катерина, – шутливо погрозил ей кулаком. – Доберемся до тебя, хоть ты и в чека теперь…

– Да что ты, дядя Маркел, – смущенно отговаривалась Катерина. – Какое там чека…

– Не говори, девка. Сами не махонькие, понимаем, что к чему. Ловка ты! Прямо тебе скажу – ловка! Провела их за нос, как слепых кутят. Хе-хе-хе…

Он смеялся так заразительно, что, глядя на него, заулыбалась и пани Эмилия, и у самой Кати дрогнули было губы в бессознательной улыбке, но она тут же опомнилась. «Над чем это он так ухохатывается? Кого я провела? О чем он?»

А Маркел, вдосталь насмеявшись, тыльной стороной ладони стер с глаз слезы и деловито предложил:

– Садись-ка за стол. Чайку не попьешь – не поробишь.

– Недосуг, дядя Маркел, – отнекивалась Катерина, с тоской поглядывая на дверь и тихонько пятясь к ней.

– И не моги. Садись. Мы тебя часто вспоминаем. Умница. И характер – любой мужик позавидует.

– Чего ты меня нахваливаешь? – почуяла недоброе Катерина.

Он усадил-таки ее за стол, сам налил и пододвинул к ней чашку с чаем, вазочку с сахаром, тарелку с пирожками.

– Угощайся. – Повернулся к пани Эмилии: – Ты только подумай, Эмилия Мстиславовна, как ловко она обвела всех вокруг своего пальчика. – Ухватил Катю за мизинец, потряс ее руку, бережно уложил на прежнее место. – Ведь как было– то? Принес я ей сонной травки, говорю: «Будут продотрядчики победу обмывать, ты им незаметненько в самогонку подсыпь. Куда-либо это зелье не сыпанешь – горьковато очень, а в самогон – самый раз. А как они повалются да захрапят, подашь нам знак, выставишь лампу на окошко. Мы ставеньки прикроем да подопрем, а ты тем временем полезай на чердак и прыгай оттуда в сугроб, а чтоб не зашиблась ненароком, мы постоим, примем». И что ты думаешь? Ровно по-писаному изделала. И продотрядчиков усыпила, и с чердака скакнула, и попа еще одурачила, да так ловко, что он ее от нас и увез спасаться. Умора, да и только. А в газетке-то, в газетке-то как все складно обсказала. И на допросе ни гу-гу. Да ить что еще удумала, сама же в энту чека и затерлась. Ой, ловка, девка. Ой, ловка!

При первых словах Маркела лицо Катерины отразило крайнюю степень изумления и растерянности, потом на нем проступил испуг – обескровил и щеки, и губы, осыпал соленой росою лоб. Женщина вскочила, несколько секунд остекленело смотрела на Маркела, как смотрит лягушка на подплывающую к ней гадюку.

– Врешь! Врешь! Все врешь! – отчаянно завопила она. – Да чего вы его слушаете, он сам не знает, чего плетет… я не усыпляла… не сговаривалась. Господи… да что же это?!

– Верно, девка. Так и надо. Никому не доверяйся. И пани Эмилии. Может, она тоже агент губчека. Только шутю я насчет Эмилии Мстиславовны. Свой человек. Ты других остерегайся. И Вениаминчика своего бойся, хоть и полюбовник, а продать может. Потому интеллигенция и красный наскрозь…

Катерина хотела закричать, завыть, но спазма перехватила горло, и из пересохшего рта, кроме хриплого сипенья, невозможно было извлечь ни единого звука. Ей не хватало воздуха. Она задыхалась. Разбухшее сердце судорожно колотилось где-то возле самого горла. «Сейчас они убьют меня», – мелькнуло в сознании.

Она не помнила, как выскочила в коридор, влетела на второй этаж, рванула запертую изнутри дверь комнаты Горячева и та, слетев с крючка, распахнулась, не видела, как, выхватив из кармана наган, испуганно отпрянул от стола что-то писавший Вениамин. Едва перемахнув порог, она с размаху рухнула на пол, и ее придавила, сплющила чугунная чернота беспамятства…

3

Обморок был затяжным и глубоким. Катерина очнулась на кровати, долго непонимающе всматривалась в белое пятно Вениаминова лица, которое то удалялось, то приближалось. Вениамин поднес к ее губам стакан с водой. Женщина сделала несколько судорожных глотков и обессиленно закрыла глаза. Вениамин сунул ей под нос ватку, смоченную нашатырным спиртом. Острая боль прострелила голову. Катерина громко и длинно выдохнула, уже осмысленно осмотрелась. Бескровные губы шевельнулись.

– Что случилось? – встревоженно спросил Вениамин.

– Сейчас… Дай еще водички.

Он накапал в стакан каких-то душистых капель. Катерина выпила, полежав несколько минут, села на кровати, оправила кофточку.

Ее удивило спокойствие, с каким Вениамин выслушал рассказ о наговоре Маркела. Он даже облегченно вздохнул, когда она высказала все, присел рядом, полуобняв ее за плечи.

– Чего ты, дурочка, напугалась? Никто на тебя не донесет. Ты ведь теперь в губчека. А и донесут если, так не докажут: сие – вещь не-до-ка-зуемая.

– Что ты говоришь? – испуганно отшатнулась Катерина. – Как ты можешь… Он все выдумал, паразит!

– Тем более нечего беспокоиться. Ты так ворвалась, подумал: за тобой янычары гонятся. Ох и напугала. А это – чепуха. Было не было – теперь никто не докажет. Приляг. Отдохни. Мне срочно нужно дописать одну бумагу. Быстренько снесу ее на работу, там ждут. Вернусь, обо всем поговорим… Это наверняка была глупая шутка. Маркел – злой человек. Мне о нем дядя Флегонт как-то рассказывал. К поджогу, может, он руку и приложил. Черт знает! Но зачем ему тебя впутывать? Ничего не понимаю. И эта, говоришь, была там, преподобная шлюха пани Эмилия? Не-по-нят-ное содружество! Я по пути загляну к ней сейчас. Набью рыло этому кулаку и пани выдам, чтоб знала…

Катерина прикинулась, что задремала. А в ее душе скипались воедино обида, боль, страх и ненависть. Вот расплата за ту малую ложь, на которую подтолкнул ее Вениамин, заставив умолчать о Корикове, принесшем продотрядовцам самогонку. Кориков и Маркел – заодно, это и кутенку ясно. Пани Эмилия тоже каким-то образом с ними. Подстерегла, специально затащила… Но ведь Кориков – председатель волисполкома! Мыслимо ли такое? И Вениамин не чужой между них. С чего бы ему сразу Корикова прикрывать? Надо было начистоту признаться Чижикову… Может, этого и боится Маркел, оттого и ловит в тенета. Господи, как перепуталось все… Кругом враги. И кто? Самый близкий, любимый человек… Чего я несу? Ополоумела Любит ведь он… Не человека – бабу любит. Ни разу в душу ему не глянула. И это – любовь? Может, права бабушка: выворотень он? Играет как кот с мышью. Уйти от него, скорей и насовсем…

Вениамин давно ушел, тихонько притворив дверь, а Катерина лежала, перелопачивая, просеивая события минувших недель, сопоставляя их, и все более утверждалась в самом страшном: и Вениамин, и Маркел, и Кориков – одна вражья стая. Холодела от этой мысли, отгоняла ее, снова и снова начинала разматывать клубок и приходила к тому же…

Женщина поднялась и увидела свою шубенку и полушалок на стуле. Когда принесли? Кто? Что сказали Вениамину?

Он уже все знал от них?! А может, и зазвал ее для этого? Как уговаривал, чтоб пришла сегодня!.. Катерина машинально поправляла одеяло на постели, взбивала и без того пышную подушку и все думала – тяжело и прерывисто – об одном и том же…

В коридоре послышались шаги. Чем-то приятно возбужденный Вениамин долго кружил по комнате, довольно потирал руки, покрякивал, попыхивая папиросой и вроде бы не замечая Катерины. А та и ждала, и боялась, и хотела разговора с ним – откровенного и беспощадного. И о Маркеле Зырянове, о той паутине, которую плел вокруг нее вместе с Маркелом и Вениамин. (И он, и он – заодно!) Женщина не смела поднять глаз на Вениамина: казалось, глянет – и тот поймет все страхи ее и подозрения.