Текст книги "Красные петухи (Роман)"
Автор книги: Константин Лагунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)
Уснула она незаметно, сидя. Разбудил шум наверху. С противным, царапающим нервы скрежетом и взвизгом отворилась дверь, показалось качающееся желтое пятно фонаря. «Опять ночь», – поняла Ярославна, поежилась, зябко подобрала под себя замерзшие ноги.
Вверху, в темной горловине лаза, заплескались недовольные сонные голоса, кто-то заорал простуженным басом:
– Нахратова! Где ты там? Вылазь!
«Вот оно!» – оглушающе тяжко ворохнулось в сознании Ярославны. Девушка дрогнула, напряглась. Неожиданный ночной вызов сулил либо допрос, либо… Пройти через фронты, голод, тифозные бараки – и погибнуть от пули взбесившегося кулака? Без сопротивления. Безропотно. Постыдная жалкая участь! «Надо было записку маме, может, и дошла бы…»
Сверху пальнули матюгом.
– Прощай, дядя Тимофей. Прощай, Ромка…
– Я с тобой! – подхватился Ромка, нашаривая костыли. – Пускай меня первого… Я им… Сволочи! Где мои костыли?
Пахотин подмял парня, притиснул грудью к соломе, накрыл бородой орущий рот. Ромка вырывался, зубами рвал волосяной кляп пахотинской бороды и плакал.
…Освежающе вкусным показался Ярославне морозный воздух, слегка подсиненный, тонко и остро припахивающий молодым сеном. Дышала взахлеб, открытым ртом – громко и часто. Запрокинув голову, подивилась хрупкости и яркости ночного неба, утыканного призрачно сверкающими звездами, небывало крупными, яркими – отродясь не видывала таких. Земля в хрустальных полушариях неба, как ядро в скорлупе. Крутится и крутится старая юла миллионы лет по одному и тому же кругу. Грохочут войны, полыхают революции, рождаются и гибнут религии, истины, законы, а планета – все та же, и бег ее прежний, людская суета не трогает ее…
Тоскливо стало от этих мыслей и одиноко, будто затерялась в тайге иль где-то в океане, одна-одинешенька, всеми забытая и никому не нужная. Неведомо почему, как бы сами собой, выплыли из памяти строки:
Чудная картина,
Как ты мне родна —
Белая равнина,
Полная луна.
Свет небес высоких,
И блестящий снег,
И саней далеких
Одинокий бег.
«С чего это вдруг?» – удивленно подумала Ярославна. Вдохнула сколько смогли вместить легкие. Подзадержала в них студеный пряный воздух. Громко выдохнула. И уже не так пасмурно стало на душе, и грусть посветлела, и захотелось выплакать ее сладкими молодыми слезами. Зачерпнула горсть снегу, ткнулась пересохшим ртом в холодную белую мяготь. Распрямилась, вскинула голову, вопросительно повернулась к мужику с дробовиком.
– Давай туда, – беззлобно, даже как будто смущенно проговорил тот, показав на приоткрытую дверь амбара, из которой сочилась неяркая полоса света.
– Это ты, Славнов? – узнала она мужика с дробовиком.
– Известно, – неохотно и еще более смущенно подтвердил тот. – А куда денешься? Либо тут, либо к вам в подвал…
5
Перешагнув низенький порожек, Ярославна похолодела. Перед входом на куче дранки сидел Пашка Зырянов, уперев ладони в колени непомерно широко расставленных ног. Он был без шапки, из-под разлохмаченных, свисающих на лоб волос сверкнули хмельные, мутные зрачки, прилипли к девушке. Каждой клеточкой тела Ярославна чувствовала жалящий Пашкин взгляд. От гнева и стыда перехватило дух, но она смолчала, только голову чуть опустила.
Пашка смачно сплюнул между ног, наморщил в похабной ухмылке хрящеватый тонкий нос.
– Ну чо теперича делать с тобой? Сырую исть аль поджаривать?
Ниже склонила голову Ярославна, шарила взглядом по полу – искала что-нибудь подходящее, чем можно было бы ударить по мерзкой роже, если этот бандит попытается…
– Ково в землю пялишься? Не ищи, нет там никакой трещинки. Теперича из моих лап тебя и господь бог не вырвет. Хочу сам ем, хочу другим дам либо про запас сберегу… – И неожиданно переменившимся голосом, от которого у Ярославны каждая жилочка струной натянулась: – Не любил бы тебя… у-ум. – С хрустом стиснул костистый кулачище. – Жамкнул бы, и все… Не могу. Люба ты мне. Сам себе за то противен. Чего кривишься? Думаешь, ежели мужик красивых слов не говорит, руки от земли не отмытые, значит, зверь? Да я б тебя занянькал, заласкал, с рук не спустил. Эх, боляна моя… Сколь было такого добра, а сердце не трогали. Ты – первая. Что скажешь? – Подождал, покусал ее глазами. Посуровел лицом. – Не люб, значит? Тогда слушай по– другому. Знаешь сама – наш верх теперь. Завтра вас судить станут. Не надейся. Никаких аблакатов там не будет. Уже решено и подписано. Всех под гребенку, как Емельянова. Мы его живьем в прорубь… Ха-ха! Вздрогнула, пташечка? Казнить вас буду я. – Резко встал, качнулся вперед, навис над ней черной когтистой тенью. – Уж я тебя, боляночка, так… Сперва натешусь до отвалу, опосля голяком, чтоб ниточки не было, прогоню по селу. По кусочку буду рвать. – Железные Пашкины пальцы мгновенно впились Ярославне в грудь и так щипнули, что слезы брызнули из глаз девушки. – Больно, красная сука? Страшно?
– Больно, но не страшно, – глухо выговорила она.
– Врешь! Тот раз в школе базлала, ровно чушка недорезанная. Думаешь, шуткуют с тобой, в кошки-мышки…
Ярославна молчала.
– Хошь на волю?
Молча подняла на Пашку глаза, отвернулась.
– Значит, хошь. Тогда ложись…
– Скотина!
– Та-ак! – Пашка раздул тонкие ноздри, шумно втянул ими воздух. Приблизил к ней перекошенное лицо. – Моргаешь? А я за тебя сапоги отцу лизал. – И снова переменившимся голосом: – Люблю тебя, стерву. Ей-богу… Обнимаюсь с девкой, а вижу тебя, о тебе думаю. Убил бы за это… Чего пятишься? Не укусю. Последнее мое слово: либо венчанная жена, либо полюбовница, без тебя все одно не житуха… – Сграбастал девушку за плечи, притянул, притиснул к широченной груди. – Лапынька моя. Скажи словечко. Глянь по– доброму… Прибью, стерва… – Схватил за горло, Ярославна обмякла и стала оседать на землю. Пашка подхватил ее на руки, закружил, закачал, как ребенка, жадно припал ртом к холодным губам. Целовал, будто жалил: торопливо и больно. В шею, в щеки, в лоб. – Ожила… Прости дурака. Сейчас умчу тебя к тетке Марье в Ильинку, поживешь у ее, пока перемелется. Отойдешь, отъешься, а когда твоих товарищев порешим, свадьбу сыграем, да такую…
– Пусти! – Ярославна выскользнула из Пашкиных рук, брезгливо обтерла ладонью губы. – Не надо мне ни свадьбы, ни самого тебя. Ты ведь, ты… – Махнула рукой. – A-а, что говорить… Всех на свой аршин меряешь, а он – кулацкий. Коммунисты собой и товарищами не торгуют. Пойми хоть это.
– Дура! Онуфрий Карасулин – не чета тебе, волячейкой заворачивал, а теперя командир полка у нас…
– Врешь!..
– Сама увидишь. Помели большевиков из Сибири поганой метлой, вот Онуфрий и перекрасился. Только нам он такой, двуцветный, до времени нужон. Мы памятливы, шибко памятливы…
Он еще что-то говорил, а она повернулась и медленно, еле волоча ноги, пошла из амбара.
«Гады. Убили Онуфрия Лукича…»
– Нет, ты погодь! – Пашка рванул ее за плечо. – Не договорили иш-шо.
И тут…
– Давай ее сюда, Константин!
Если бы сейчас морозную февральскую ночь располосовал гром, а в звездном стылом небе заплясали молнии и холодный снег под ногами вдруг вспыхнул и запылал, как сухой камыш, Ярославна поразилась бы этому меньше, чем голосу, прогремевшему в ночи. Его она могла отличить от тысячи иных голосов. «Пашка сказал правду?!»
– Ко мне в кабинет! – полоснул по самому сердцу громкий карасулинский голос.
«В кабинет… Здесь… С ними…» Брызжущие светом и болью оранжевые круги заплясали в черноте перед глазами. Земля взгорбилась и поползла из-под ног. Кровь молотила в висках, кувалдой било в грудь сорвавшееся с привязи, разбухшее сердце. Ярославна споткнулась, и если бы не поддержал оказавшийся рядом часовой, упала.
– Кто это? – еле выговорила.
– Опять же я, Славнов.
– Да нет. Кричал сейчас…
– Известно, Онуфрий Лукич. Он теперича командир у нас.
– Командир?! У кого – у вас?
– Известно, у мужиков. Вчерась собрали нас, хотели какого-то полковника в командиры. Куды там! Гаркнули хором – Карасулина! И все… Теперича над нами – ни красных, ни зеленых, сами хозяевать станем. Комиссарам это, ясно, еж в горло. Да с эким командиром, как Онуфрий-то Лукич…
– Так он… так вы… – голос Ярославны осекся.
– Ха-ха-ха-ха!!! – раскатился за спиной злобный хохот Пашки Зырянова. – Ха-ха-ха-ха!! Закачалась коммунистия! Держись за землю! Туда вам дорога!..
Столько лютой ненависти и злорадства было в этом возгласе, что Ярославна разом отрезвела. Ишь как возрадовался, возликовал кулачок! Еще бы, Онуфрий Карасулин – перебежчик и предатель. Чудовищно. Немыслимо! Бред!..
Нужно было какое-то время на то, чтоб переварить эту отраву, не задохнуться, не сойти с ума от ярости и горя. Нужно было время и силы. У нее не было времени. А силы… Силы она нашла. Налитая злом до свинцовой тяжести, оттолкнулась от человека с берданкой, пошла одна, широкими, редкими, чугунными шагами. Распрямила плечи, а в душе. – заледенелая, омертвелая пустота.
Не заметила, как сбоку подошел карасулинский адъютант Лешаков. Заговорил спокойно, будто в обычный день на улице встретился:
– Здорово живешь, Ярославна Аристарховна. Айда со мной, Онуфрий Лукич покалякать хочет.
Ярославна прянула в сторону, как от прокаженного. Ну нет! На сегодня с нее хватит. И ей не о чем говорить с предателем и провокатором, который час назад был для нее образцом коммуниста, на которого всегда хотела походить, за кем не колеблясь пошла бы на смерть… Выставив перед собой руки, оглушенная Ярославна пятилась и пятилась от Лешакова. И снова в спину пулеметной очередью ударил Пашкин хохот.
– Ты совсем не в себе, девка, – обеспокоился Лешаков, – занемогла, что ль? Аль, не приведи бог, побили тебя или…
Она смолчала: на слова не осталось сил.
6
Карасулин занимал ту самую комнату, где еще недавно собиралась волпартячейка. Только надпись на дверях была иная: «Командир сводного крестьянского полка и начальник Челноковского гарнизона т. Карасулин О. Л.»
Он ждал. Распахнул перед ней дверь, наказал Лешакову постеречь снаружи и в случае чего дать знать.
– Садись, – устало предложил Карасулин и первым опустился на стул. – Чего уставилась? Сейчас все обскажу, за тем и звал.
– Постою, ваше… не знаю, какие погоны навесили вам белокулацкие заправилы…
– Конь мужицкий без попон, сам мужик без погон. Слыхала такое? Я хоть командир полка, да мужик пока… Сядь. Да садись же, язви тебя! – прикрикнул сердито. – Испей воды, что ли. Встряхнись и слушай. Не до ахов ноне. Времени… каждый миг на счету. Одно слово – война. Была ведь на ней, знаешь. У меня, кроме тебя, – никого…
Ярославна демонстративно повернулась к нему спиной.
– Баба и есть баба… Ладно. Слушай этим местом, – перешел на полушепот. – Меня привели сюда утром. Либо пулю в лоб, либо командиром полка. Ясно, зачем я понадобился? Подсадная утка. Мужиков приманивать да охмурять. Дескать, свергли комиссаров – установили мужичью власть, и во главе полка свой мужик. Смерти, ты знаешь, я не боюсь. Доброе имя – головы дороже. Ленину, партии своей…
– Не смейте произносить эти слова!
Ярославна резко повернула лицо, испятнанное гневным румянцем, глаза сочились такой ненавистью и гадливостью, что Карасулин невольно встал, хотел что-то сказать, но она задушенно прикрикнула:
– Молчи! Предатель! Прихвостень кулацкий! Шкура продажная…
Побагровевший, с перекошенным лицом, Онуфрий ужаленно крутнулся на месте и разъяренным медведем попер на девушку. Та не попятилась, а, сжав кулаки, подалась навстречу, не спуская с него ненавидящих глаз.
– Мерзавец… Бандюга!..
Карасулин выдернул из кармана наган.
– Стреляй! – сдавленно выкрикнула Ярославна. – Лучше уж сразу! Чтоб не видеть…
– Держи, – Онуфрий сунул ей в руку наган, отступил на шаг. – Теперь бей сюда, – с силой ударил кулачищем по груди. – Чего смотришь? Бей! Раз Онуфрий Карасулин – перебежчик, белогвардейский прихлебатель… Чего дрожишь? Не тяни, бей, пока не остыла!
Ярославна смотрела то на Карасулина, то на зажатый в руке наган. Ноги подгибались. Попятилась – и вдруг ткнула дулом в свой висок.
– Дура! Истеричка!
Онуфрий вырвал у нее наган, швырнул на пол.
– Гимназисточка!
Все пережитое за эти часы сдвинулось, срослось в громадную черную глыбу, и та рухнула на Ярославну, сшибла с ног.
Она упала тихо и мягко, будто была бесплотна. Карасулин подхватил легкое тело, ногой сдвинул стулья, уложил на них Ярославну, стал подле на колени, дул в лицо, тихонько шлепал по щекам, тряс за плечо, просительно приговаривая:
– Ярославна… Доченька. Да очнись же ты!..
Обморок был недолгим. Девушка открыла глаза, села, потерла ладонью лицо, словно стирала с него невидимую пыль, глянула в зрачки все еще стоящего на коленях Карасулина.
– Ты только выслушай, – попросил он. – Дай сказать…
– Говорите, – произнесла Ярославна хрипловатом полушепотом.
Он погладил ее по руке, натянул полу шубейки на круглые коленки и, не поднимаясь, снизу вверх засматривая ей в глаза, заговорил медленно, приглушенно, вполголоса, взвешивая каждую фразу:
– Чижиков арестовал меня, чтоб я обиженным Советами вернулся, чтоб сволота эта раскрылась, дала разглядеть изнутри… Пролезть в гадюшник и разворотить его – такое задание дал мне Гордей Артемыч. Это один корешок. Есть и другой: надо спасать мужиков. Из пекла спасать, покуда еще не поздно… Мог я подсечь эти корешки, уйти из Челноково? Отвечай.
Ярославна молчала.
– Дале смотри. Мужику вдалбливают, что поднялись не супротив Советской власти, а супротив разверстки. Вишь, как ловко в петлю затягивают. Кориков и этот, черт его знает откуда свалившийся, полковник торопятся, пока крестьянин не отрезвел, не прозрел, стравить его с Красной Армией, запятнать кровью коммунистов. Пашка Зырянов будет Советскую власть душить, а мужик за то своими боками расплачиваться. И пойдет око за око, зуб за зуб. Брат с братом. Того только и добиваются, гады. Надо мужику дверь к правде отомкнуть, да поживее, пока он коготки не увязил… Со всех сторон меня обложили. Начальник штаба – белый полковник Добровольский, интендант – племянник щукинский, командир особой роты – Пашка Зырянов. Нам кровь с носу, а варнаков этих – объегорить. Раскрыть мужикам глаза, над полком – большевистское знамя, белогвардейщину и кулацких заводил – к ногтю, снова да ладом Советскую власть на ноги становить. Вот мои думки. Ради того и пошел на такое… – Перевел дух. – Одного боюсь – убьют до срока, падет позор на карасулинский род… Из останных сил креплюсь. Только одному такое не по силам. Шибко скоро огонь замялся, говорят, по всей губернии пластает. Но ежели вместе с вами…
– Да как же?..
– Тише, – придвинул к ней лицо, торопливо и жарко зашептал в самое ухо.
7
Наконец-то они остались одни: Кориков, Добровольский, Маркел Зырянов, Щукин, Боровиков. Скинули пиджаки, поддевки, расстегнули вороты у рубах, расслабили пояса. Хватили по паре стаканов вышибающего слезу первача, закусили соленым хрустящим груздочком, заели душистыми, тающими во рту ломтиками сала и, пока расторопная хозяйка запускала в кипяток загодя наделанные пельмени, занялись неотложными делами, которых накопилось уйма, и одно другого важнее. На первом же вопросе – о Карасулине – споткнулись и заспорили. Завелся сразу Маркел Зырянов. Потирая вывихнутое плечо, заурчал:
– Неладно удумали с Карасулиным. Ему б ишо вчерась, когда продотрядчиков выпущал, надо было первую пулю подарить. Мужикам, ежели б завеньгали, потравить этих самых продотрядовцев…
– А во главе полка прикажете вас поставить? – вежливенько спросил Кориков и пустил под клинышек холеной бородки ехидную ухмылочку. – Так и кинутся мужики за Маркелом Зыряновым. Они ведь не против Советов, не за старые порядки поднялись, а против семенной разверстки, бесчинства продотрядчиков, за мужичью правду. Не вам, Зырянов, эту правду представлять, не вам за нее – в бой мужика вести, ибо достаток ваш неправдой нажит и на ней держится… – Покосился на рассерженного, еле сдерживающегося Зырянова, плавненько отмахнулся от него ладонью. – Чего о сем толковать? Сами понимаете… Да ведь если и случилось бы чудо и мужичий полк признал бы в тебе командира, то ты пробыл бы им только до первого боя. – Он посмотрел прямо в глаза Зырянову, и тот не вынес этого насмешливо-острого взгляда, заелозил на месте, глухо покашливая. – Не гневайся, Маркел Пафнутьевич: нам друг с дружкой в прятки играть негоже. Мы знаем твою храбрость. Впереди атакующих не поскачешь… Кто же будет командовать? Добровольский? Отменный, лихой командир, но – дворянин и полковник белой армии. Кто еще? Поставить во главе какого-нибудь безавторитетного дурака – он и себя и дело мигом опаскудит. Нет; Карасулин – отменнейшая ширма…
– Совершенно верно, – поддакнул Добровольский, обирая крошки с бороды. – Рискованно, конечно, но в таком деле риску не избежать. Да и предприятие это временное. Наберем силу, выдвинутся способные люди, вольются кадровые офицеры, тогда этого красного… Либо в бою геройской смертью… Торжественная панихида. Прощальный салют… Либо за измену великому делу столь же торжественно и пышно повесим на площади Яровска, а то и Северска. От нас не уйдет, и конец у него – один. Сейчас важно повязать его по рукам и ногам, чтоб ни в сторону, ни назад и глазом не косил, чтоб комиссары отреклись и предали его анафеме, как ярого контрреволюционера. Вот над чем следует подумать господину, простите, товарищу Корикову. Что касается личных качеств Карасулина, то он…
– Первейший прохвост, – просипел Боровиков. – Уж кто– кто, я-то своего зятька знаю. Красный до печенок. И к нам пришел неспроста. Помяните мое слово. Мужики к нему, конечно, что мухи к меду. Может, как приманку его и надо на время подержать на– виду, но веры ему…
– Какая вера? – Добровольский засмеялся. – Я уже обработал его адъютанта. У них какие-то старые счеты, и тот будет докладывать о каждом шаге Карасулина. Из-под прицела не выпустим… Притом не забывайте: Карасулина выкинули из большевистской партии, гноили в подвале губчека, в губернской газете прописали о нем как о двурушнике и оппортунисте. Для таких себялюбивых, как он, – это незабываемая пощечина, и за нее он может закатать товарищам комиссарам ответную оплеуху. Все сложно, господа-товарищи. Игра только начинается. Вот-вот начнут прибывать офицеры из Омска, Новониколаевска, Екатеринбурга. Вольем их в карасулинский полк. Жаль Доливо. Был бы отменный начальник контрразведки. Такой под шумок незаметненько освежевал бы и самого комполка… Но предупреждаю – внешне мы должны относиться к Карасулину с полным доверием. Не лобызаться, но и не забывать субординации. И еще одно. Нам надо почаще советоваться, стараться по возможности единолично ничего не решать. Главное – не торопитесь клыки показывать, животы выпячивать. Надо на каждом шагу подчеркивать, что мы не против Советов. Воюем с коммунистами, комиссарами и жидами. Это будет наш основной лозунг. До поры до времени, разумеется. Договорились?
Все согласно закивали головами, захмыкали. Жена Маркела – собрание происходило в его доме – подала целиком зажаренного поросенка. Боровиков втянул ароматный пар широченными ноздрями и, довольно уркнув, воткнул вилку в румяный и хрусткий поросячий бок. Добровольский брезгливо покривил уголки крупного рта, переглянулся с Кориковым.
– Теперь о челноковских коммунистах… – начал Добровольский.
– Расстрелять, – еле выговорил полным ртом Боровиков и поперхнулся, закашлялся.
– Надо было в ту же ночь, что и Емельянова, – с открытым сожалением выговорил Кориков. – Тогда все объяснилось бы стихией. Теперь, когда у нас созданы военно-полевой суд и следственная комиссия и мы хотим доказать крестьянам, что действуем исключительно в согласии с интересами и волей народа, коммунистов придется судить. – И как о чем– то уже решенном: – Портнова и Зверева – оправдаем, зачислим в полк. Потом распечатаем обращение бывших коммунистов ко всем большевикам губернии. И Карасулина заставим подписать, и еще нескольких пощаженных из других сел. Тут и демократия соблюдена, и тактически нам чрезвычайно выгодно заполучить несколько красных в свой стан, и Карасулину после этого – пятиться невозможно. Нахратову, Зоркальцева, Пахотина – казнить, да так, чтоб об этом сразу по всему уезду заговорили. Арестованных комсомольцев со всей волости собрали в Ильинке. Подержим их там недельку, сгоним жирок. К той поре, бог даст, Яровск оседлаем. Потом по дороге из Ильинки… – махнул рукой.
– Коммунистов, в принципе, надо расстреливать всех, – жестко проговорил Добровольский.
– Верна! – рыкнул Боровиков.
– Согласный! – поддержал обрадованно Зырянов. – Хоть до семого колена.
– С богом, – не умолчал и Щукин.
– Похвальное единодушие, – улыбнулся Добровольский, поглаживая неестественно большую, словно приклеенную бородищу. – Но господин, то есть товарищ Кориков, пожалуй, прав. Для начала новая власть должна в чем-то показать себя милосердной. Если же помилованные не перелицуются, их можно без труда списать… Русский народ по натуре своей мягок, добр, любит миловать, прощать, отпускать грехи. Вспомните, как было с продотрядовцами в первый день. Сперва их били чем попало, кололи вилами, травили собаками, но стоило Карасулину воззвать к милосердию – и недобитых усадили в сани и чуть не с хоругвием выпроводили из села… Там мы просчитались, упустили инициативу. А тут еще ваш сынок, – повернулся к Зырянову, – переборщил с женой начальника милиции, переполошил баб… Тылы, тылы… О них нельзя забывать. Словом, я согласен с Алексеем Евгеньевичем.
Под конец ночного заседания в комнату пожаловал отец Маркела Зырянова, семидесятипятилетний слепой дед Пафнутий. Он был невысок, сухощав, как и Маркел, но крепок костью и телом, словно кедровое корневище. Белая борода, такие же белые, под кружало стриженные волосы до плеч, желтоватое, цвета слоновой кости лицо с нестариковским стойким румянцем. Плоский нос с широкими, будто слегка вывернутыми ноздрями и водянисто-голубоватые, неподвижно застывшие глаза нарушали благообразность, придавая лицу выражение жестокости и холодной бесстрастности. Крепко захмелевшие гости встретили старого хозяина громкими приветствиями, усадили за стол, вложили в руку стакан, до краев наполненный первачом. Старик «проздравил» гостей с победой над комиссарами и одним духом опустошил стакан.
Запил квасом, принял из рук сына уже раскуренную козью ножку, долго молча и сладко посасывал, а потом неожиданно тронул сидящего рядом Добровольского за плечо и спросил деловито:
– Не перебили иш-шо коммунистов-то?
– Их столько наплодилось, отец, пуль на всех не хватит.
– Пули для бою, а большевиков – вешать! – выкрикнул Боровиков.
– Веревок не напасли, – тихонько, но внятно вставил Щукин.
– На тако дерьмо пошто пеньку переводить? – громко спросил слепой Пафнутий и, смягчив голос до елейной ласковости, добавил: – Шильцем надоть их, шильцем.
– Как это? – не понял Добровольский. – Каким шильцем?
– Ужо покажу, – пообещал Пафнутий. – Тут вот, – ткнул себя пальцем в висок, – ямочка есть. Не всяк про нее знает. На ощупь ее сразу сыщешь, а глазом не видать. Приставишь шильце к той ямке, ладошкой по ему нешибко так – раз! – и готов милый. Шшупай следующего. За день-то сколь их можно переколоть.
– За-анят-но-о! – сквозь зубы протянул Добровольский, с трудом подавляя пробежавший по телу озноб. – Завтра же предоставим вам такую возможность. Только как же вы… иль раньше приходилось?
– Приходилось, голубок, – успокоил дед Пафнутий.
