Текст книги "Красные петухи (Роман)"
Автор книги: Константин Лагунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)
– Если б ты не помешал расправиться с челноковскими контрреволюционерами-кулаками, сгубившими наш лучший продотряд, не взял бы под крылышко перерожденца Карасулина, не занимался слюнтявой демагогией вместо решительных мер – никакого мятежа не было бы. Кто мешал тебе разворошить паучье гнездо в Челноково? Доказательств не хватало? Продотряд сожгли. Самого тебя едва не прихлопнули. На волкомсорга покушались. Чего еще было надо?.. Проповедником бы тебе быть, а не председателем чека. И сейчас ни к месту рассопливился. Прав товарищ Водиков! Надо не выкапывать причины мятежа, а давить его…
Тишина лопнула, поднялся невообразимый гвалт. Люди вскакивали с мест и, перебивая друг друга, выкрикивали накопившееся. Одни требовали отстранения Чижикова от руководства губчека и предания суду. Другие кричали, что Чижиков прав, а Пикин защищает честь мундира и дезориентирует заседание. Аггеевский отшвырнул бесполезный колокольчик и принялся молотить кулаком по столу, но в зале не успокоились до тех пор, пока на трибуну не вышел председатель губисполкома Новодворов.
Савва Герасимович был самым старым по стажу большевиком губернии, за его плечами – дореволюционное большевистское подполье, царская каторга, личная связь с ленинской «Искрой». Его уважали, к его мнению прислушивались, и когда Новодворов пошел к трибуне, шум в зале стал круто стихать. Заговорил Савва Герасимович глуховатым голосом, неторопливо и рассудительно.
– То, что сейчас происходит в нашей губернии, по классовой сути своей – кулацкий мятеж. Антибольшевистский, антисоветский, и не случайно во главе его оказались эсеры и белогвардейцы. Нам надо немедленно решить самую трудную, но чрезвычайно важную задачу: отсечь трудового крестьянина от кулацко-белогвардейской верхушки. Успокоить, вернуть к земле, к труду обманутого, сбитого с толку мужика, а контрреволюционных заправил уничтожить. Всю нашу пропагандистскую машину следует направить на разъяснение крестьянам сути происходящего, любой ценой восстановить связь с сознательными крестьянами мятежных уездов. Важно, чтоб наша месть за кровавые злодеяния кулачья падала не на всех без разбору мятежников, а на кулацко-белогвардейское ядро. Сейчас не место и не время препираться и доказывать, кто дурнее. Пусть этим займутся историки. Давайте решать, как скорее ликвидировать мятеж с наименьшими потерями – и людскими, и моральными. Советская власть – народная, а значит, и мужицкая. Этого нельзя забывать. Надо драться и оружием, и пламенным большевистским словом. В каждом красноармейском подразделении должен быть наш агитатор. В каждом освобожденном селе – немедленно сход, открытый, прямой разговор о случившемся. Карать контрреволюционеров только по приговору суда – гласного, открытого, с обязательным участием крестьян. Вместо вооруженных продотрядов теперь в села надо посылать вооруженные пропотряды. Я верю – мятеж можно локализовать, мятежников расколоть изнутри и затушить пламя с минимальным применением силы, с наименьшей кровью… Через месяц – сеять. Чтобы вспахать, обсеменить сотни тысяч десятин, нужны сытые лошади, крепкие мужские руки, желание и доброе настроение крестьянина…
Чижиков удовлетворенно кивал словам Новодворова, а мыслями все дальше уходил от них. Неожиданно родилось, разрослось и стало необоримым желание проникнуть в одну из мятежных деревень, встретиться там с мужиками, затеять откровенный, прямой разговор и убедить, заставить добровольно сдать оружие, выдать зачинщиков, вернуться к мирному труду. Партизанщина? Но, не сделав этого, не уверуешь до конца в свою правоту, не заставишь поверить других. «Махну с Тимофеем Сатюковым в его родную Каменку. Там – волостной штаб мятежников, мужики зажиточные, есть ячейка эсеровского крестьянского союза. Если уж там кувыркнем – пойдет по-иному. Можно для прикрытия взвод с пулеметом… Никаких пулеметов! Тимофей и я. Сперва сам уверуй, потом других причащай…»
Чижиков машинально свернул вчетверо переданную Пикиным листовку, засунул в нагрудный карман гимнастерки. В мыслях осталась только поездка в мятежную Каменку. Затея рискованная. При самом благоприятном исходе – не миновать нагоняя от губкома. А можно уехать и не вернуться. Глупо и нелепо…
Ораторов Чижиков слушал, но толком не слышал, лишь по отрывкам проникающих в сознание фраз отмечая, чью сторону принимает говорящий. Но когда кто-то упомянул Горячева, мысли Чижикова разом перенеслись из Каменки в Челноково, к событиям, о которых рассказали Сатюков и Пахотин. Ловко подстроили господа кориковы и доливо, ничего не скажешь! И мужиков довели до исступления, и продотрядчиков – под топор. Сколько их полегло в эти дни в разных концах губернии… Чижиков достал из кармана и еще раз перечитал листовку о расстреле продработников. Большинство из названных в листовке он не знал, но тех, кого знал, уважал по-настоящему, хоть порой и крепко с ними спорил. Это были люди, безоговорочно верящие в правоту своего дела. Месяцами скитались они по взбаламученным, нередко враждебным деревням, ели что придется, спали где попало, мерзли и мокли, подставляли спины под кулацкие обрезы, и все только ради того, чтоб не дать умереть с голоду Республике Советов. Вспомнилось вдруг, как заплакал тогда Пикин в кабинете Аггеевского… Чижиков глянул на темное лицо губпродкомиссара. «Сгорит… Такие по краешку да по обочине не умеют. Сам себя в пламя кинет. Поберечь бы его, попридержать. Но как? Таких людей теряем из-за белой сволочи…»
И тут в памяти Чижикова внезапно необыкновенно ярко прорисовалось осунувшееся с утиным носом и толстогубым плотоядным ртом лицо бывшего начальника колчаковской дивизионной контрразведки, бывшего командира продовольственного отряда особого назначения Карпова-Доливо. Чижикову даже показалось, что он вновь почуял тот непередаваемый, необъяснимый «кабаний дух» (так выразился после первого допроса Арефьев), который исходил от Доливо. Гордей Артемович брезгливо поморщился.
Вчера, накануне судебного разбирательства в ревтрибунале, он допрашивал Доливо последний раз. Тот, как всегда, вошел вразвалочку, с показным спокойствием развалился на стуле, закинул ногу на ногу и даже замурлыкал излюбленный мотивчик. «Я пригласил вас напоследок, – начал Чижиков, – следствие закончено, и завтра…» – «Короче, пожалуйста, – перебил Доливо, вздергивая плоский нос и смешно топыря губу, – короче, гражданин председатель. Во-первых, неизвестно, в каком качестве вы предстанете завтра. Может, завтрашнее чрезвычайное (он подчеркнул интонацией это слово) заседание губкома избавит губчека от вашего председательства, а может, нынче ночью повстанцы займут Северск, и мы с вами поменяемся ролями. Ха-ха-ха! Вот когда я покажу тебе, как должна работать настоящая контрразведка. Я по волоску вытащу из тебя все нервы, намотаю их на кулак…» – Доливо изобразил, как проделает это, покрутив некрупным, но крепким кулаком. Он то ли разыгрывал бесстрашного белогвардейского офицера, то ли в самом деле ничего не боялся. А может, всерьез верил, что завтра все круто переменится?
Чижикова, прежде всего, поразила осведомленность Доливо. Значит, среди тех, кто общался с заключенными, были либо болтуны, либо скрытые враги… «Послушайте, – как можно равнодушней спросил Чижиков, – неужели вам не надоело дурацкое показное молодечество? Ваша песенка спета, и вы это прекрасно понимаете. Есть лишь один путь смягчить…» – «Приберегите этот путь себе, – снова бесцеремонно перебил допрашиваемый. – Ваш следователь, гражданин Арефьев, прожужжал мне все уши об этом. Чего только не обещано мне. Но мы не продаемся. Возможно, потому, что нечего продавать, а возможно – нет подходящего покупателя. Ха-ха-ха! Видите, я с вами откровенен, как с попом». – «Как и где вы познакомились с Горячевым?» – теряя терпение, прямо спросил Чижиков, хотя и был уверен, что ничего путного не услышит в ответ. «Значит, товарищ Горячев вам не по зубам, и вы решили с моей помощью подобрать к нему ключик? Перелет, гражданин председатель. Своими не торгуем ни оптом, ни в розницу…»
До конца заседания Чижиков так и не смог уже отделаться от мыслей о Доливо и Горячеве и лишь тогда оторвался от них, когда услышал высокий натянутый волнением голос Аггеевского. Савелий Павлович стоял на трибуне в своей излюбленной позе – слегка ссутулившись, чуть подавшись вперед, правая рука занесена над головой. «Чертов кавалерист», – со смешанным чувством восхищения и осуждения подумал Чижиков и весь напрягся, предугадав смысл речи ответственного секретаря Северского губкома РКП(б). И не ошибся.
Обронив вначале несколько фраз о том, что Новодворов прав и надо не забывать пропаганду и агитацию в стане заблудших крестьян, Аггеевский заговорил о жестокой мести кулацко-белогвардейским подонкам, о беспощадной расправе с атисоветчиками. Сказал, что завтра же он сам поведет первый коммунистический батальон вместе с ротой красноармейцев на Шарпинск и выбьет оттуда кулацко-эсеровскую… Тут у него сорвалось с языка непечатное слово, но никто не обратил на это внимания, и когда Аггеевский, подняв над головой сжатые кулаки, гаркнул: «Даешь Шарпинск!» – даже Чижиков не утерпел и невольно завопил со всеми вместе: «Даешь!..»
«Фу, дьявол, – опомнившись, упрекнул он себя, – такого остановит только смерть». И вновь восхитился и встревожился. Да, Аггеевский никаких компромиссов не примет. Пропаганда и агитация будут сидеть у него в самом дальнем обозе. Он не умеет, не станет убеждать тех, кого считает врагами. «В открытом бою ему цены нет. Камень в атаку поднимет. Под любые пули пойдет… Но как его образумить?»
Аггеевскому было двадцать четыре года, шесть из них он воевал. Конь да шашка, ночные походы, полевые госпитали, тифозные бараки – вот все, что осталось у него от юности. Пуще всего на свете любил Савелий Павлович атаку, когда, занеся клинок, мчишь судьбе наперерез и уже не разум, а оголенные чувства управляют тобой и либо – ты, либо – тебя, никакой середины, никакого примирения. И чем рискованней была атака, тем с большим азартом и упоением кидался в нее Савелий. Если бы не серьезная рана да не решение ЦК РКП(б), ни в жизнь не покинул бы он своего полка, не осел бы в Северске, не променял бы походный неуют на высокое кресло первого секретаря губернского комитета партии. Но он был солдат, и когда ему передали приказ, он едва не заплакал, но ни словом не возразил, сказал только: «Есть!» – и попросил демобилизовать вместе с ним его боевого друга Серко…
Все это Чижиков знал, оттого не мог не волноваться, слушая атакующую речь секретаря губкома, которой завершилось чрезвычайное заседание, не принявшее никакого решения. После речи Аггеевского долго все кричали «Ура!», потом темпераментно и громко пели «Интернационал», а затем сразу началась запись в коммунистический батальон, который должен был штурмовать Шарпинск.
3
Дверь скрипнула.
– Ты, Катя?
– Ага.
Она заметно похудела. Стаял румянец со щек, отчего глаза стали казаться еще чернее. В них – ни былого покоя, ни равнодушия – проницательно цепкий взгляд. Маленькая фигурка женщины сделалась подобранней: энергичней стали жесты, стремительней – походка.
Крохотный браунинг пани Эмилии все-таки успел выстрелить. В Катино сердце целилась пани Эмилия, да в последний миг заело пусковой механизм смертоносной игрушки, пришлось дважды нажимать кнопку, и Катя успела откачнуться, отвела сердце от свинцовой горошины, и та, пробив мякоть левого плеча, застряла в кости. Баба Дуня, у которой жила Катя, не позволила оперировать внучку, забрала ее из госпиталя и на удивление врачей скоренько поставила на ноги. Что касается неизвлеченной пули, то тут баба Дуня рассудила так: «Коли станет мешать организьму, тот ее вытолкнет, а ежели приживется – с богом, не велика ноша».
После ранения Катя изменилась не только обликом, но и внутренне, духовной сутью. От прежней – мягкой, застенчивой, часто смущающейся молодой женщины – осталась одна улыбка. «Теперь бы ей встретиться с Маркелом Зыряновым…»– подумал Чижиков, разглядывая Катю. Она сегодня была оперативной дежурной губчека и, не ожидая вопросов, прошла к столу, протянула Чижикову пахнущую типографской краской листовку.
«Ко всем коммунистам губернии, – прочел Чижиков про себя аршинными буквами набранный заголовок. Недобро ухмыльнулся и заинтересованно заскользил, заспешил взглядом по строкам, – Товарищи коммунисты! Переходите к нам, на сторону трудового народа. Пора нам кончать братоубийственную бойню. Долой войну, которая всем надоела, всех разорила. Объединенными силами всего народа мы сумеем построить подлинную власть рабочих и крестьян. Мы сумеем обойтись своими силами, без помощи вожаков-комиссаров, которые обманывают народ и на его поте и крови устраивают собственное благополучие…» – Перескочил сразу несколько строк и, точно ожегшись, отдернул голову, опустил руку с листовкой.
– Что там? – обеспокоилась Катя.
Чижиков поднес листовку ближе к лицу и разом проглотил длинную обойму слов: «…В наших рядах сражаются бывшие коммунисты Челноковской волостной партийной ячейки во главе со своим секретарем Онуфрием Карасулиным, который ныне командует первым сводным ударным крестьянским полком…»
– Не может быть! – Чижиков с размаху припечатал кулак к столешнице. – Провокация.
– Что случилось? – испуганно спросила Катя.
– Читала?
– Хватит мне чтения без бандитских листовок. Арефьев велел передать, как только вернетесь…
– Тогда слушай.
Прочел вслух, в конце обращения – два десятка фамилий коммунистов, в их числе девять из Челноковской ячейки.
– Веришь?
– Нет.
– Негодяи! Даже Карасулина и Нахратову причислили к перебежчикам. Бесстыдство подлецов не знает границ. Погибли наши дорогие товарищи…
Скомкав листок в кулаке, прикусил нижнюю губу. Глянула на зачугуневшего Чижикова Катя и стала пятиться к порогу.
Зазвонил внутренний телефон. Чижиков даже не повернулся к аппарату, подумав вдруг о Маремьяне. «Жива ли? В самом пекле оказалась… Не смолчит… Не стерпит… Не поклонится… Отчаянная… Эх, Маремьянка, Маремьянка…» Телефон залился оглушительным и непрерывным звоном. Гордей Артемович снял трубку и сразу узнал голос Тимофея Сатюкова.
– Товарищ Чижиков, тебя тут молодуха домогается…
– Передай ей трубку.
– Гордей Артемович? – прозвенел негромкий голос.
– Ты?! – еле выговорил Чижиков пересохшим ртом, не веря, и радуясь, и тревожась.
Положил трубку, встретился взглядом с Катей.
– Быстро в комендатуру. Веди ее сюда.
4
Ярославна была в длиннополой дубленой борчатке, по самые глаза замотана шерстяным платком. Едва переступила порог – сразу угодила в чижиковские объятия. Он гладил ее, похлопывал по плечу, тормошил, бормоча:
– Живая? Ах ты!.. Вот дивно!.. Да раздевайся же…
Сбросив тяжелую шаль и шубу, Ярославна стала похожа на подростка. Глаза посверкивали нездоровым нервным блеском на круглом большелобом лице.
– Как хоть ты? Откуда?
– Напиться бы…
Залпом выпила два стакана воды, глубоко, расслабленно выдохнула.
– Думала, не дойду. По всем дорогам патрули, посты, разъезды. Где свои, где чужие – не понять.
– Да откуда ты свалилась?
– Из-под Яровска.
– Бежала?
– Не знаю… Пожалуй, бежала… – Потерла ладонью высокий выпуклый лоб, болезненно покривилась. – Как в бреду… Не перебивайте только. Выговорюсь, потом уж… С чего же начать?! Ну да, с начала. Как занялось в Челноково… Готовили Кориков с Горячевым, Карпов, Крысиков и прочая мразь. Если б не они – не раскачать бы кулачью мужиков. Как бесчинствовали и безобразничали эти выродки! Я бы своей рукой перестреляла…
Чижиков согласно кивнул головой и, не спуская с Ярославны настороженного и сочувствующего взгляда, стал сворачивать папиросу.
– Сам-то Горячев успел смыться. Главного палача Карпова, или как там его, Пахотин к вам приволок. Крысикова убил Онуфрий Лукич. Опоздай он на несколько минут – ни жены, ни дочери бы… И это зверье ходило под нашим флагом. Надо самого Пикина просветить. Либо он дурак, либо… Теперь кулаки лютуют. Не Карасулин, на кусочки порвали бы пленных продотрядовцев и нас заодно. Как они растерзали Емельянова! Зверье! А комсомольцев!.. Флегонт видел – до сих пор как чумной. И все Зыряновы – Маркел и его выродок… Слюнтяи мы. Видели ведь, чуяли – и… Зла на себя не хватает. И вы тоже… Но надо – о главном. Поймете ли? Сама до сих пор сомневаюсь. Может, лучше бы с Емельяновым в прорубь? Земля качается. Верю и не верю. То оправдываю, то казню себя… Как узнала, что Карасулин стал у них командиром полка…
– Так это правда?! – ужаленно вскочил Чижиков, выронив горящую папиросу. Широко распахнутые серые глаза впились в Ярославну. – Значит, та листовка… – Он смотрел на девушку так, будто она превратилась в мерзкую бородавчатую жабу. – Ну, что замолчала? Говори!
Резкий запах паленого на миг отвлек внимание Чижикова. Вокруг дымящегося окурка черным круглым пятном выгорела скатерть. Гордей Артемович, гадливо сморщившись, подхватил двумя пальцами окурок, швырнул в пепельницу.
В руке Ярославны появился наган. Кинула его на стол.
– Арестуйте меня. Расстреляйте. Но так… так… вы не имеете права… не смеете! – И разрыдалась.
Не успокаивал, даже воды не подал Чижиков, только отодвинул наган на дальний угол стола. Тяжело опустился на прежнее место. От этой встречи он ожидал чего угодно, только не того, что услышал. Усилием воли совладал с собой, выражение растерянности стаяло с лица, черты его затвердели, взгляд стал прежним – жестким и проницательным. Строго приказал:
– Рассказывай.
Девушка всхлипнула еще несколько раз, распрямилась, стерла слезы с красных щек.
– Я сама первая назвала Карасулина предателем, но он… убедил, что другого пути нет. Пусть, говорит, трибунал потом, пусть свои расстреляют, сам себе пулю – но глаза мужикам разую, полк подыму, а белым недобиткам жало вырву…
Да, то были Онуфриевы слова, в этом Чижиков не сомневался. Но решиться на такое!
– Хотели суд над нами – Онуфрий Лукич не дал. Или, говорит, убирайте меня с командиров, или давайте их мне в полк. Кое-как согласились…
– И все пошли!
– Не все… Пахотин плюнул Онуфрию Лукичу в лицо, иудой обозвал. Он и еще четверо наотрез отказались в полк. Карасулин хотел помочь им бежать – не вышло. Перехватили всех пятерых сразу за околицей – и пиками… На второй день это было, полк еще формировался. Думала: не выдержит Онуфрий Лукич, взорвется – и все полетит к чертям… Выдержал. Почернел весь, закаменел, но не согнулся. Ночью ему во двор гранату кинули. А в открытую не решаются. Видят: мужики за Карасулина. Он отовсюду стягивает в полк дружков, с кем партизанил. Те сперва чуть его не пристрелили… Теперь все вместе помогаем мужикам прозреть. Приходится таиться, но верящих нам – все больше. Еще бы недельку– полторы – и полк почти наш. Только б не сорвалось… Поднимем людей – и по бандитским тылам. Тут надо нас поддержать…
– Уже поддержали, – хмуро ввернул Чижиков, сунув Ярославне принесенную Катей листовку.
– Знаю, читала… Этого было не миновать… Кориковым надо запачкать нас изменой. Как ни хитрил Онуфрий Лукич, дважды уже побывали в боях. Это же… Да что говорить!.. Пусть мы в белый свет стреляли, но видеть, как кулачье бьет в наших… За это готовы и под трибунал… Хорошо, оказался перед нами какой-то потрепанный батальон. Постреляют и на попятную. Одного просим: не предпринимать против полка активных действий. Больше всего боится Онуфрий Лукич погибнуть сейчас, не свершив задуманного, не выполнив вашего поручения…
– Моего поручения?!
– Разве вы не поручали ему проникнуть в бандитское логово. Разглядеть изнутри и взорвать.
– Ну-ну, – невразумительно бормотнул Чижиков.
– Надо торопиться. Все – на волоске… Я – сестра милосердия. Онуфрий Лукич послал якобы в Яровск за бинтами, а я – сюда. Со мной еще двое. Хорошо, что нет сплошного фронта – проскочили… Назад придется через Яровск, могут заподозрить… В полку больше сотни отпетых белогвардейцев и кулаков. И подсылают все новых. За каждым шагом следят. Не знаешь, когда и откуда грянет… – облизала пересохшие губы. – Если верите – надо все детально обговорить. Главное, чтоб на нашем участке никаких атак. Дать мужикам дозреть… Если все выйдет, где-нибудь около Салтыковки развернем полк – и с ходу на Яровск. От такого удара качнет все мятежные уезды. Большинство крестьян уже отрезвело, боятся только бандитской расправы над семьями да мести красных, о которой надудели им в уши эсеровские гудошники…
– А если скажем – нет?
– Вызывайте часового. Тех двоих, что со мной пришли, не забудьте… Карасулин будет ждать три дня. Вернусь не вернусь, согласитесь не согласитесь, он все равно поднимет над полком большевистское знамя и будет колошматить белогвардейцев и кулачье, хотя бы после того ему пришлось угодить в ревтрибунал. Вы ведь его знаете.
– Знаю, – глухо проговорил Чижиков. – Знаю… Непосильная задача. Невероятная.
Встал. Принялся молча мерить шагами комнату. «Онуфрий, Онуфрий. Чертов сын! Куда занесло тебя! И меня поставил перед… Удержусь ли на этом повороте? Без президиума губкома и командующего группой войск не обойтись, ВЧК не миновать. Вряд ли Аггеевский поддержит. Одна надежда – Новодворов…» Повернулся на скрип двери и ошалело захлопал выцветшими белесыми ресницами, увидя входящего Новодворова. Тот неторопливо прошагал на середину комнаты, снял шапку, стер иней с широких бровей.
– Еду, гляжу, губчека бодрствует, дай, думаю, зайду, скрашу одиночество, а тут, брат, такое «одиночество», что скинь мне пару десятков лет, и я бы… Постой, да ведь это челноковская комсомолия? Не с того ли свету? Мы ее в поминальник, а она – собственной персоной. Здравствуй, красавица, – подал руку смешавшейся Ярославне. – Погоди, погоди, сейчас припомню… Нахратова, кажется? Слава богу, еще не совсем память сносилась… Не помешал, Гордей Артемович?
– Наоборот. Только подумал о вас. Такой орешек подкатили челноковцы – зубы трещат.
– Тогда я не помощник. У меня еще на каторге от цинги половина зубов выпрыгнула. Грызи уж свои орехи сам.
– Задал Карасулин задачку…
– Так он не погиб? – обрадовался Новодворов. – Живуч мужик.
– Помните, я докладывал о своем разговоре с Карасулиным во время его импровизированного ареста. Так вот, он наше задание перевыполнил. Да с каким перекосом…
И Чижиков скупо пересказал только что услышанное от Ярославны.
– М-мд-да-а, – протянул Новодворов и протяжно закашлялся, будто в трубу затрубил: бу-бу-бу! – В том, что он не иуда, я не сомневаюсь. Знаком с ним и от других наслышан. Но чтобы большевик, секретарь волпартячейки командовал контрреволюционным полком – такого и в самом диком бреду… – Д-да-а! – Несколько раз прошелся от стены к стене, резко остановился перед Чижиковым. – Но ведь губчека приказывала Карасулину действовать сообразно обстановке?
– Так-то оно так…
– Ты давал ему задание войти в доверие врага и при нужде ударить в спину? Давал?
– Конечно, но…
– Ни ты, ни я, ни Карасулин – никто не мог всего предвидеть и предугадать. На таких поворотах ой ли какие головы кружатся и летят под откос… Пусть подымает полк! И с ходу – на Яровск. Освободить город и по бандитским тылам – к Тоборску. Для раскаявшихся, колеблющихся красный полк Карасулииа станет знаменем. Он, как магнит, стянет всех трудяг, и те даванут кулачье и белогвардейщину изнутри, помогут нам отжать мятежников от железной дороги, оттереть на север, а там им – конец. Ведь эсеровские вожди мятежа рассчитывают на поддержку других губерний, на вмешательство заграницы. Воистину – зло застит им разум.
– На Карасулине, хочет он того или нет, – кровь погибших… – высказал Чижиков больше всего мучившее его сомнение.
– В этом разберется трибунал, – жестко проговорил Новодворов. – Без разбирательства тут все равно не обойтись А сейчас Карасулину надо помочь. Он угодил меж молотом и наковальней. Так же, как тысячи сбитых с толку крестьян Мы должны любой ценой вырвать трудового крестьянина из кулацкой западни, завоевать его доверие. Это очень нужно партии сейчас, еще нужней будет завтра и совершенно необходимо – послезавтра, когда на новой основе будут складываться наши отношения с мужиком. Пока что они у нас – не ахти. Если и дальше будем так ломить да гнуть – может случиться непоправимое: мужик охладеет к земле, она потеряет над ним власть… – И снова круто повернул разговор в изначальное русло – Ты толкнул Карасулина в это пекло, а сам боишься ручки обжечь? Такие, как он, на полпути не останавливаются. Все делают истово и до конца. Ни полумер, ни полутонов, ни полупоклонов. Ну а риск… Без риска, говорят, не проживешь. Помнишь, как это… «Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю, и…»
– «…в разъяренном океане, средь бурных волн и бурной тьмы…» – продолжила Ярославна и заплакала – облегченно и тихо.
Новодворов и Чижиков отошли к окну.
– В губкоме пока никаких дискуссий по этому поводу, – не то посоветовал, не то подумал вслух Новодворов. – Отштампуют решение, и мы связаны по рукам и ногам. Обстоятельное и толковое донесение Дзержинскому. Сегодня же. Сейчас. Вот подуспокоимся чуть и сочиним. С командующим группой войск договорюсь. Мы с ним друзья по каторге. Вот так, пожалуй. А дальше будет видно…
