Текст книги "Красные петухи (Роман)"
Автор книги: Константин Лагунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)
– Погодь! Тут тебе не семенная разверстка. Думаешь, сунул гумажку и попер? А этого не хошь? – и поднес к самому носу побелевшего Горячева огромную фигу.
– Ты ответишь за это, болван! – не сдержался Горячев. – Позови немедленно кого-нибудь из оф… – прикусил язык, но было уже поздно.
– У нас не бела гвардия, офицеров не водится. У нас командиры. Ишь, золотопогонная шкура…
– Заткнись!
На шум по одному, по два сошлись десятка полтора вооруженных мужиков, плотным полукольцом обложили крыльцо, подбадривали часового, неприязненно поглядывая на Горячева. Часовой на окрик Горячева насмешливо сморщился:
– Чем же это, к примеру, я заткну и какое место!
– Не мели чепуху. Позови полковника Добровольского!
И сам удивился: «Чего это со мной сегодня? То „оф…“, то „полковника“. Довели, сволочи! Осточертели все эти личины, чтоб их…»
– Фьють! – присвистнул часовой, повернулся к товарищам. – Видали, братаны, какая окрошка получается? Наш товарищ начальник штаба, оказывается, господин полковник. То-то он все глазом на нашего брата косит, ровно необъезженная кобыла, и плеточку из рук не выпущает, и с Онуфрием Лукичом у них все напоперек получается.
– А ведь брехал, что из крестьян, – подал голос рябой узколицый мужик. – Намедни ахал да вздыхал, дождаться бы, грит, весны, пройтись плугом по пашне. Хитер, барин.
– Повылазили со всех щелей, ровно тараканы, – проговорил рослый бородач.
– Вы думаете, это кто? – спросил часовой, тыча пальцем в не на шутку растерявшегося Горячева. – Он к нам в Челноково в разверстку чистых бандюг привел, Карпова-собаку изгаляться над нами поставил. А теперя – на-ко! – опять двадцать пять, опять верхом на мужике, начальник какой-то в штабе. Как же это? Спереди вроде красный, сзаду белый, а посередке чо?
– А ты его ткни штыком в брюхо, глянем, чо там у нутре, – без иронии посоветовал рябой.
Горячев сунул руку в карман, стиснул рукоятку нагана, затравленно огляделся по сторонам. К ним отовсюду валили мужики, собралась уже целая толпа.
– Ручку-то из кармана вынь, ваше благородие, – улыбчиво, но жестко приказал часовой.
Горячев не повиновался.
– Ну? – прикрикнул часовой и щелкнул затвором.
Вениамин выдернул руку.
«Господи, какой я дурак. Зачем понесло сюда? С чего ввязался в перебранку с этим орангутангом? Шлепнут – и вся недолга, и никто не ответит… Скоты! Распустили их, заигрываем, лебезим перед ними. Боимся, как бы не отшатнулись, не переметнулись к большевикам. Карпова бы сюда… Как бы вызвать Добровольского? Выстрелить не дадут. Кричать – без толку, под шумок сломают хребет и скажут – так было. Надо что-то придумать, отшутиться…» Но в голову не приходило ничего шутливого, на языке вертелись только ругательства, одно другого свирепее. Неизвестно, чем бы все это закончилось, если б на крыльцо не вышел Карасулин.
– Что за шум, а драки нет? – громко спросил он и тут же узнал Вениамина. – Ба! Да это, никак, сам товарищ Горячев?
– Прикажите им пропустить меня и разойтись! – срывающимся голосом не то попросил, не то потребовал Горячев.
– Чего же им приказывать? У нас не царска армия. И дисциплина не на том держится, что прежде. Видать, интересно им с вами покалякать, вот и обступили. Да и вам ведь этакая встреча только на пользу. Вы там пропагандистским отделом командуете. Слышали, мужики? Он – главный поп при штабе. Проповеди читает, к новому богу нас приучивает, сладкие песенки поет про наше горькое житье. Повезло вам. Из первых рук получите всю правду, не надо будет ее по листовкам шарить. Поагитируйте наших мужиков, товарищ Горячев, разъясните, с кем и за что воюем. Интересно вам это, мужики?
– Обязательно!
– Иш-шо как!
– Просим господина агитатора!
– Заодно пущай ответит, как это исхитрился он из продразверстника в эку хфигуру перелицеваться.
Толпа загудела – недобро и требовательно. Горячев растерянно косил по сторонам, норовя как-то привлечь внимание Карасулина, отозвать его и объясниться без свидетелей. И хотя теперь в его присутствии Горячев не боялся расправы, но и не ободрился: от Онуфрия можно ожидать любой выходки. Будто подтверждая эту мысль, Карасулин крикнул:
– Чего нам тут мерзнуть? Айда в штаб, там сейчас командиры собрались. Места хватит, да и в тепле товарищ агитатор горло не застудит, мысли не подморозит.
Толпа повалила в штаб, увлекая с собой Горячева. С топотом миновали широкий коридор, втиснулись в просторную светлую комнату, где уже сидело десятка полтора командиров, среди которых Горячев с облегчением узнал бородатого Добровольского.
– Что за демонстрация? – ни к кому не обращаясь, строго спросил Добровольский, и его щеки разом зарозовели.
– Агитатор с главного штабу, – пояснил Карасулин, – хочет с мужиками побеседовать. Посидим, послушаем. Опосля и о своем с командирами дотолкуемся. Не возражаете, товарищи?
Никто не возразил. По растерянному лицу Горячева, по хитроватым ухмылкам крестьян, по тону Карасулина Добровольский догадался о сути происходящего и попытался было вызволить гостя из затруднительного положения, предложив сначала провести совещание с командным составом, а потом уж собрать всех «воинов». Собравшиеся протестующе зашумели. Начальник штаба смиренно развел руками, отступил в глубь комнаты, сказав, что его дело предложить, а решает большинство, и коли это большинство хочет теперь же послушать заведующего пропагандистским и особым отделами, то и он, Добровольский, охотно присоединится к ним и тоже послушает.
Горячев понял, надо выступать. Он уже оправился, собрался с мыслями и уверенно прошел к столу, за которым одиноко сидел Карасулин. Одернул френч, призывно вскинул руку. Бодро столкнув с языка десяток громких фраз о «свершившейся крестьянской революции», о царстве свободы и разума, которое «вот-вот восторжествует на земле сибирской», все еще не решил, как подступиться к главному. Опытный оратор, Горячев ощущал, как все дальше отдаляются слушатели, глядя на него все холоднее, неприязненнее. С замиранием сердца Горячев ждал взрыва, боялся его, стремился предупредить – но как? Злобно скосился на Карасулина. «Почему верят ему? Большевик, секретарь волпартячейки, с Лениным знался, помогал разверстку проводить, а теперь командир полка, воюющего против Красной Армии, но каждое его слово для них – закон. Чем затуманил им мозги? Чем приворожил? Сволочь! Специально подставил меня под удар. И этот бородатый слюнтяй будто аршин проглотил. Боится перечить неграмотному мужику, перебежчику. Я тебя сейчас подкую на все четыре…» И заговорил о причинах мятежа. Мужики зажали в кулаках цигарки, вытянули шеи. Но когда Горячев стал живописать «ужасы продразверстки», его перебил ряболицый:
– Как же ты сам-то мужика телешил? Пикин-то тебя не за голубые глазки помощником своим изделал.
– А он за то из его кишки выпустил…
– Тут они мастера…
– У Колчака научились…
– Самого-то Колчаком прозвали.
– Одно слово – шкура!..
– Да, товарищи, я работал в продорганах, но я пошел туда по заданию крестьянской партии эсеров.
Пространно объясняя программу эсеров, Горячев краем глаза приметил, что Добровольский, сутулясь и неслышно ступая, вышел из комнаты. «Куда он?» – обеспокоился Вениамин, но раздумывать над этим было некогда, надо было выпутываться из сети, которую коварно и ловко набросил на него Карасулин.
– Партия эсеров послала меня в продорганы, чтобы помочь крестьянам разобраться в большевистских беззакониях, по возможности сберечь их имущество и хлеб, не дать вывезти мужицкое зерно из Сибири, помешать расправе над сознательными крестьянами. Если бы здесь присутствовали челноковцы Зырянов, Щукин и другие товарищи…
– Эти товарищи сами с мужика шкуру драли! – злобно выкрикнул тот, что стоял часовым у штаба.
– Тогда спросите у Онуфрия Лукича Карасулина, своего командира. Он ведь тоже в большевики пошел, надо полагать, не оттого, что хотел им служить, а чтобы легче было мужика от обиды защитить.
– Врешь! – резко перебил Карасулин и встал. – Врешь! Хочешь повязать меня с собой одной веревочкой? Не выйдет. Кости шибко разные. На мою-то кость надо бечеву покрепче да и узелок другой. Я шел в большевики потому, что верил им.
– А сейчас? – спросил Горячев вкрадчиво невинным голосом. – Сейчас кому верите?
И возликовал, увидев, как осекся Карасулин. «Ага, заело… Ну давай же, давай, раскройся, кто ты есть!»
– И сейчас верю не всякому зверю, – с усмешкой проговорил Карасулин. – Верю волку да ежу, а тебе погожу. – И вдруг круто переменил тон: – Перевертыш ты! Захребетник мужицкий! И не тебе нас уму-разуму учить. Сам ни во что не веришь, твой царь не в голове – в брюхе угнездился. Под ногами у тебя, выворотня, давно пусто…
– А, вот ты как!
Горячев отпрыгнул в сторону, выхватил наган. Выстрела он не услышал: тяжелая беззвучная чернота упала на голову, сшибла с ног, подмяла. Бесчувственное тело пинали, били, железные руки тянулись к горлу.
– Не троньте его! – прогремел голос Карасулина, и люди нехотя отстранились от поверженного Горячева. – Заприте его! Не спускайте глаз. Завтра разберемся. Идите. Командиры останьтесь.
4
Горячев очнулся, но виду не подал, не шевельнулся, не застонал, надеясь из разговоров волоком тащивших его мужиков узнать, что его ожидает, куда и зачем его тащат.
Но те не проронили ни слова. Будто мешок с мякиной, небрежно закинули Вениамина в темную бревенчатую нору – то ли баню, то ли амбар. Долго запирали дверь. Один остался караулить.
Не сон ли, не страшный ли бред это? Судьба посмеялась над ним жестоко и нагло. Месть за Пикина? Молитвы Флегонта дошли до бога, и тот карает? Мистика! Однако затылок налит свинцовой болью – не повернуться. А крови нет. Может, внутреннее кровоизлияние? Прикладом, наверное. Вот парадокс. Невероятный, чудовищный. Представителя главного штаба… Что с Карасулиным? Наверное, промахнулся. Иначе втоптали бы в пол. Эти скоты только и ждут, кого бы разорвать. Им все равно – Пикин или Горячев. Нужна кровь… Неужто и впрямь судьба намертво повязала с Пикиным? И на этом все кончится? Университетские аудитории, Невский, шумные, хмельные вечеринки с курсистками и танцовщицами, прогулки в Петергоф, жаркие споры с приятелями о каких-то сущих пустяках. Господи, как все было красиво, возвышенно и приятно! Вся жизнь – праздник. И впереди тоже праздник. Сплошной пасхальный благовест. Потом война. Патриотический угар. Пригрезилась и поманила воинская карьера. Началась блистательно. Если б не подсекла революция… Корнилов, Краснов, Колчак, захватывающая дух раскованность, разнузданность инстинктов. Любая прихоть– закон. Больше всего любил ломать, подминать. Выберешь бабенку поцеломудреннее, которая себя-то нагой в зеркале не видела, и днем, при полном свете… Ужасно сладко! Одна поседела даже… Если с умом, со вкусом, не торопясь, расстрел – тоже неповторимое зрелище! Один до последнего мгновения верит, надеется на чудо. Другой – орет, как свинья под ножом. Иной жалит глазами, пока не сдохнет. Были и такие – под дулом пели «Интернационал». Всякое бывало. Знал бы о том Коротышка! За идейного принял. Пожалуй, он теперь и впрямь идейный. А может, вся эта эсеровская трепотня– только поплавок, чтоб удержаться наверху, не стать обыкновенным, как все. Обыденность, посредственность – хуже самоубийства. Ради чего вошел в эсеровскую группу, служа у Колчака? На «полуподпольных» левоэсеровских собраниях и с Водиковым познакомились. Потом, когда Колчак смазал пятки, – погоны к черту и по рекомендации знакомого врача – красноармейский госпиталь, стал «братишкой», «товарищем». Ходил по острию, по лезвию: того и гляди, разоблачат, припомнят… Обрадовался встрече с Водиковым – и вот губпродком.
Он ненавидел Пикина, ненавидел всех, кто назывался красным, большевиком, комиссаром. Готов был любому вцепиться в глотку, грызть и рвать – за расстрелянного отца, за взорванное будущее, за несбывшиеся надежды и мечты. Он бы, наверно, давно ушел в банду к анархистам, просто к уголовникам, если б не понял, что готовит эсеровский центр. Подластился к Пикину и пошел крутить-вертеть. Мстил сиволапым мужикам за революцию, за вынужденную покорность голоштанным комиссарам. Инструкция ЦК ПСР «О работе в деревне» детально по полочкам разложила, расписала весь механизм подготовки антисоветского восстания. По ней как по нотам разыграли прелюдию мятежа. Когда пламя полыхнуло вовсю и от него занялись южные окраины Екатеринбургской, Омской, Новониколаевской губерний, когда на Доку и Тамбовщине тоже взметнулись кровавые языки мятежа и скинул комиссарское владычество Кронштадт, только тогда он по-настоящему уверовал в силу эсеровской партии, окрылился этой верой и не щадя себя работал как проклятый, раздувая долгожданное пожарище. В те бессонные ночи Западная Сибирь виделась ему огромным плацем, на котором маршируют мужицкие полки, дивизии, армии, прибывающие и прибывающие отовсюду. По железным дорогам спешат к ним эшелоны с английскими, японскими, американскими орудиями, танками, аэропланами. Именитые белые генералы пробираются в Сибирь, становятся во главе соединений, штабов, фронтов. Вот уже и Антанта по зову восставших снова перешагнула российскую границу. Красноармейцы отказываются стрелять в своего брата – мужика и переходят целыми соединениями к повстанцам… Ах, эти видения первых дней мятежа! До дрожи, до душевного трепета упивался ими. И ведь все виделось реально, зримо, близко. И свершилось бы, могло свершиться, если б не крестьянская неповоротливость и тупоголовие, их упрямое нежелание умирать за Советы без коммунистов, их лошадиное равнодушие к высоким призывам и планам великих социальных реформ, обещанных пропагандастским отделом главного штаба в многочисленных листовках, воззваниях и призывах, сочиненных лично Вениамином Горячевым… Похоже, все кубарем!.. Этот безграмотный, сермяжный Карасулин играючи ухватил его за нос и, потыкав в дерьмо, выставил на посмешище перед всеми, а завтра еще, чего доброго, расстреляет начальника сразу двух отделов главного штаба… Кошмар! Ни намека на субординацию и дисциплину. Какому идиоту взбрела в башку идея сделать Карасулина командиром полка?
Горячева потревожили голоса у двери. Он оторвался от дум, прислушался. Вроде бы голос Добровольского. Дерьмо, не полковник. Не смог подмять Карасулина. Танцует под его дудку… Что там у них? Послышалась перебранка, потом сдавленный крик, возня. Горячев насторожился, со стоном привстал. Зазвенели ключи, щелкнул замок, со скрипом распахнулась дверь. В проем заглянула мерцающая звезда и тут же скрылась, заслоненная спиной шагнувшего внутрь человека. Чей-то словно бы знакомый голос приглушенно спросил:
– Где ты тут?
– Здесь, – отозвался Горячев.
– Айда, живо!
Сильные, цепкие руки помогли Горячеву подняться, вывели из амбара, усадили на колоду.
– Помешкай чуток.
Парень рывком поднял скрюченное тело часового, зашвырнул в амбар. Запер дверь, размахнувшись, забросил ключ в огород и повел Горячева к саням, запряженным белым высоким жеребцом.
– На зыряновском коне без пароля проскочишь. Один на весь полк.
«Это же Пашка Зырянов. Откуда свалился? Был еще кто-то… Утри сопли, товарищ Карасулин».
Добровольский поджидал их за околицей. Он был верхом. Спешившись, подошел к санкам, спросил Пашку:
– Как?
– Изделал.
– Молодец. Садись верхом, скачи в Дубинку, пускай приготовят поесть, перевязку сделать надо. Мы следом.
Пашка ускакал, а Добровольский, усевшись рядом с Вениамином, пустил белого жеребца стремительной рысью следом за всадником. Протянул папиросницу.
– Курите. – Подождал, пока Горячев размял папиросу, и прикурил. – Как голова?
– Болит.
– Заживет, – утешил Добровольский, – могло быть хуже. Если б вы ранили или убили Карасулина, ваша душа давно бы стучалась в ворота рая.
– Ничего не понимаю, – раздраженно заговорил Горячев. – Прямо сказка Шехерезады. Наш полк, причем вполне боеспособный, а посмотрите, что в нем делается? Анархия! Чинят самосуд над начальником отдела главного штаба. Командир полка распоясался, не признает никаких авторитетов, произносит чуть ли не большевистские речи… Не понимаю, как вы этого не видите? Вы не просто начальник штаба – вы член губкома сибирского крестьянского союза, полномочный представитель эсеровской партии, наконец, полковник и вдруг…
– Никаких «вдруг», – недовольно перебил Добровольский. – Мы знали, на что шли, назначая Карасулина командиром повстанческого полка.
– Знали?! Значит, вы собственными руками роете могилу и себе, и всему движению. Да вы…
– Успокойтесь, – Добровольский похлопал Горячева по колену. Швырнул в снег горящий окурок, перекинул вожжи в другую руку. – Здесь не тихий Дон, где каждая станица – готовое воинское соединение с боевыми традициями, великолепной воинской выучкой, отличной дисциплиной и, главное, идейно монолитное. Тут – невероятная крестьянская анархия. Большевики – не дураки, сделали ставку в революции не на крестьян, хоть их абсолютное большинство, а на пролетариев. Надо было вам на досуге почитать Маркса и Ленина. Мужик – собственник. Каждый двор – особое государство. Свой закон, своя мораль. Их главная тенденция – разъединяйся, отмежевывайся. Все наши полки, дивизии, армии – блеф. Пока побеждают, еще куда ни шло, но как только «наших бьют» – кто в лес, кто по дрова. Надо бы расстреливать, вешать заблудшую серую скотину. Единственная и безотлагательная мера!
– И надо, давно пора.
– Пора, а – колется, потому как завтра же они переметнутся к большевикам. Загляните им в башку – бродят, как перестоявшееся вино. Чуть построже прикрикнул – сразу за винтовку. Это вам не в штабе сидеть, друг друга навеличивать, приказы да листовки сочинять. Не отсюда надо было начинать. Грубый тактический просчет. Сибирский мужик отродясь не знал никакой дисциплины. Уплатил подушную – вот и весь спрос с него. Все остальное решал сход. Полное самоуправление. Своенравный, самолюбивый и хитрый, как бес. Если б влить их в регулярные части или погуще разбавить офицерами, а так… Поначалу еще куда ни шло, теперь же только кулаки по-настоящему держатся прежнего курса, на них вся опора. Не будь таких вот зыряновых, давно бы лапки кверху… Слишком затянули пролог, недопустимо замедлили разворот, мал приток живых сил, плохи успехи. Фактически мы перешли к обороне, а это – гибель восстания. Расчет на неожиданность и цепную реакцию – за волостью волость, за губернией губерния – оказался несостоятельным…
– Крепко вас обработал Онуфрий Карасулин, – язвительно куснул Горячев.
– Снимите шоры с глаз, – отчужденно и грубо, но негромко проговорил Добровольский. – Вам не семнадцать, вы не гимназист, не желторотый юнкер. Если хотите начистоту – игра проиграна. Позорно. Я из нее не выйду, не убегу: некуда. Да и устал от шараханья, от постоянного перелицовывания, от страха за свою, в общем-то никому не нужную шкуру. Четыре года фронта, потом еще четыре – дикого хаоса. Думали – спасаем Россию, вышло – спасали себя. Всех друзей размело! Кто в Стамбуле, кто в Париже, кто в Гельсингфорсе. Это была последняя надежда. Сам себя обманул. Глупо, но доживать надо…
От перенесенного позора и страха, от незатихающей боли в голове и в теле, от этих прямо-таки кощунственных слов Добровольского, от неизвестности – недоброй и непроглядной, ожидающей впереди, оттого, что многое из сказанного Добровольским совпало с тайными, гонимыми мыслями самого Горячева, и еще бог знает от чего Вениамин Федорович будто с цепи сорвался, заорал:
– Таких, как вы, полковник, надо расстреливать в первую очередь. Рас-стре-ли-вать! И это говорит эсер-боевик, офицер? Да, наши расчеты кое в чем не совпали с действительностью. Да, сибирский мужик упрям, как осел, и неорганизован, как стадо баранов. Да, в соседних губерниях мятеж пока еще по-настоящему не разгорелся. И что? Зато Кронштадт призвал на помощь Антанту. Восставшие казаки помели с Дона большевиков, Тамбов…
– Не орите! – грубо и жестко осадил Добровольский. – Дерите глотку в другом месте. «Расстреливать, расстреливать, расстреливать…» Только и слышишь от вас, а ведь вы – пропагандистский отдел. Вам надо в контрразведку. Я боевой офицер, знаю войну, не пугаюсь крови, но на одних расстрелах, поверьте мне, вы далеко не уедете, ничего не добьетесь. Да неужели вы, черт возьми, и теперь не видите, какая необузданная стихия, какой хаос вокруг! И вы хотите этот необученный, неорганизованный кулацкий сброд противопоставить Красной Армии?
– Вы что, хотите из меня большевика сделать?! Может, и Карасулина потому оберегаете, что сами…
– Заткнитесь! – беззлобно, с неприкрытой брезгливостью выкрикнул Добровольский. – Вы порядочное дерьмо и авантюрист. И кончим на этом. Мне не нужны благодарности за спасенье вашей головы, но хамить не позволю.
– Извините, – сквозь зубы выцедил Горячев. Он еще в руках этого человека, еще не выбрался из района расположения карасулинского полка, еще каждую минуту может показаться погоня. – Нервы. Да и отделали они меня, хоть на барабан.
– Привыкайте, – с обидной небрежностью и, как показалось Горячеву, насмешкой сказал Добровольский. Помолчал, видимо успокаиваясь. Заговорил вновь ровным, усталым, негромким голосом. – Дон и Кронштадт слишком далеко. Между нами – вся Россия. Большевистская Россия! Большевики на своем съезде решили отменить продразверстку и прочие повинности, налагаемые на крестьянина. Свобода торговли. Никаких ограничений в посевах и скоте. Куда это спрячешь? Об этом уже не только шепчутся – и вслух не стесняются говорить. И если бы большевики поменьше мстили за растерзанных коммунистов да мы не вдалбливали повстанцам, что каждого, сдавшегося красным, ожидает страшная смерть… – Тяжело вздохнул. – Грустно все. И горько…
– Чего вы до сих пор цацкаетесь с Карасулиным? Зачем он вам?
– Может, вы согласитесь заменить его? Или мне прикажете занять этот пост? Я с ним с первого дня бок о бок. Глаз не спускаю, каждой шаг слежу. Настоящий самородок. Из таких, наверно, и получались Пугачевы и Разины. Но раскусить его, понять сердцевину, каюсь, не могу до сих пор. Сложен, хитер, умен, собака. Поначалу он был нужен делу как воздух. Видели, как вас встретили мужики? Никакие мандаты, подписанные генералом Петуховым, не возымели на них ни малейшего действия. Плевали они, извините, и на вас, и на вашего Петухова, и на весь главный штаб. Расстреляй я, к примеру, сейчас одного мужика, меня самого тут же отправят к праотцам. А слово Карасулина – закон. Да, вы правильно заметили: сейчас он круто сходит с наших рельсов. Не знаю, преднамеренно ли, с какими-то провокационными целями согласился он принять командование полком иль полевел, потянулся к старому в процессе восстания, только в данное время он стал явно опасен для движения. Ведет разговоры, которые можно расценить как пробольшевистские, и, вот что странно, все-таки воюет с большевиками. Мы прочно удерживаем свои позиции, и если бы не наш полк, не знаю, сохранился ли бы до сих пор Яровск в наших руках.
– Удерживаете позиции или просто красные не очень тревожат? – не без ехидства вклинился Горячев.
– Против нас – два красноармейских батальона. Покусывают, но атаковать, как видно, не решаются. И правильно делают: пока что мы им не по зубам.
– Какого же черта вы сами не наступаете?
– При незащищенных-то флангах? – Добровольский глянул на собеседника откровенно насмешливо. – Благодарю за сей стратегический совет. В окружение пока что-то не манит. Вот если бы вы вместо листовочек подкинули нам подкрепление, укрепили фланги, тогда наступление бы имело смысл. – Снова закурил. – Так вот, если говорить серьезно, замахнись мы сейчас на Карасулина в открытую – и полк может мигом перекраситься, мы получим в тылу обстрелянную, крепкую враждебную часть.
– Пожалуй, – раздумчиво согласился Горячев.
– Мы решили убрать Карасулина бесшумно, в первом же бою. Похороним его с почестями, потом потихоньку перебьем всех бывших коммунистов из карасулинского окружения, расчленим полк, сольем с другими частями…
– Разумно, – одобрил Горячев.
– Может быть… Может быть, – неопределенно пробормотал Добровольский.
Горячев хотел было спросить, что означают эти слова, да не спросил: побоялся, как бы снова не вызвать всплеск раздражения.
До конца пути они не обмолвились больше ни словом.
Меж мужиков ходила молва, что зыряновский белый жеребец– двухсердечный. Он и впрямь бежал и бежал как заводной – широкой размашкой, не ослабляя и не убыстряя бег.
Хмурое с вечера мартовское небо налилось чернью, от которой даже снег потемнел. Порывы ветра все усиливались, пока не слились в единый непрерывный воздушный поток, который покатил по сугробам снеговые волны. В темном воздухе замельтешили холодные колкие снежинки. Все гуще, все стремительнее снеговые струи. Они прошивали воздух белыми стежками, стежок к стежку, ниточка к ниточке, и скоро непроглядная чаща снежных пунктиров накрепко повязала небо с землей, стянула их, прижала друг к другу и кромешная серая мгла поглотила дорогу, скачущего белого жеребца и двух нахохлившихся, усталых и недовольных друг другом седоков.
