Текст книги "Красные петухи (Роман)"
Автор книги: Константин Лагунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)
Глава девятая
1
Крестьяне непрестанно курили, хмурились, говорили негромко, немногословно. Но глаз от Чижикова не прятали, не улещали улыбками, не подбирали мягких, гладеньких словечек, не искали гибких выражений – били словом наотмашь, перли напрямик.
Их было трое. Середняки из Каменки, знакомцы и дальние родичи чекиста Тимофея Сатюкова.
В Каменской волости третью неделю хозяйничало кулачье. Коммунисты и советские работники успели уйти оттуда за день до начала мятежа. Правда, близкая к Северску Каменка оказалась отрезанной от главных очагов восстания и вела себя пока сравнительно смирно: за пределы своей волости каменские мятежники не совались. Но добывали оружие, стягивали к себе объявившихся белогвардейцев и могли не сегодня-завтра принять участие в нападении на Северск.
Вчера Чижиков еле вымолил у Новодворова разрешение на свой рискованный эксперимент. Председателю губисполкома нравилась чижиковская затея, но риск был слишком очевиден и велик, и Новодворов долго не соглашался, сердился и уступил только после долгого, изнурительного спора. И вот Сатюков зазвал земляков в губчека.
– Ты только вот что уразумей, Артемыч, – сказал самый старший из трех, – мы не колдуны, не ворожеи. От беды не зарекаемся. Всяко может статься. Может, и оборонить тя не смогем. Так что на бога надейся, а сам не плошай. И вот ишо что: нас-то оставь-ко тут заложниками, чтоб в случае промашки, значит, расстрелять…
– После драки, отец, кулаками не машут.
– Это так. И все же. У нас полдеревни родни, чай не дадут загинуть, значит, оборонят тебя.
– Вы что, сами на себя не надеетесь?
– А хоть бы и так, – за всех ответил старший. – Не всегда человек волен делать то, чего пожелает. Ин раз все насупротив своей воли получается. А так-то и тебе покойней, и нам страшней.
– Не дело, отец. Если наша затея провалится, что толку с того, что вас потом расстреляют? Кому легче?
– Оно так… никому, – согласился крестьянин, – а все ж таки…
– Нет, отец. Вы нужнее там, а не здесь. Вам я верю. Это главное. Если с умом, не спеша да с оглядкой все сделаете – получится как надо. На том и разойдемся. Возвращайтесь в Каменку. Оповещайте самых крепких, авторитетных, но трудящихся мужиков, не захребетников. Человек с десяток. Говоришь, командиром у вас тоже середняк? И его зовите. Соберемся у тебя, отец. Ты же на отшибе, и изба позволяет. Мы приедем с Сатюковым вдвоем. Ни охраны, ни пулеметов. Тут я целиком на вас полагаюсь. Ну а как дальше пойдет – посмотрим. Столковались?
Крестьяне согласно закивали.
– Тогда до встречи. Завтра часов в восемь вечера ждите.
Пожал каждому руку, проводил до порога, вернулся, подсел к Сатюкову.
– Что скажешь, Тимофей?
– Шибко рискованно, конечно. За этих ручаюсь, с мальства вместе, не продадут. Так ведь их заодно с нами могут…
– Могут.
– Рисковый ты, Гордей Артемыч. Ну, угодим кулачью в лапы, как Пикин?.. Не пячусь. Вперед пятками не хаживал. Обратно же думаю: на то и чека – врагов карать, споткнувшимся пособлять, на верный путь выводить. И так и эдак кумекаю, но одно выходит – не миновать. Кулака, конечно, надо бить. А мужика – спасать. Он теперича на все готов, лишь бы из белой удавки выскочить. Надо подмогнуть ему. Совецка власть не поможет – кто ж тогда…
2
Их встретили верховые версты за три от Каменки, в логу. Сразу свернули с большака и петляли по лесным дорогам до тех пор, пока не оказались у ворот, подле которых стоял старый крестьянин, тот самый, что вчера предлагал себя в заложники. Он был с берданкой в руке. На крыльце тоже маячил мужик с винтовкой.
Изба была полнехонька. Сидели на скамьях, на подоконниках, прямо на полу. Окна плотно занавешены каким-то цветным рядном. На столе нервно помигивала тусклая семилинейная лампа.
На чижиковское «добрый вечер» откликнулись вразнобой, глуховатыми голосами, потеснились, пропустили его вперед к столу. Там, дымя папиросой, сидел круглолицый крестьянин с восточной смуглостью кожи и узкими глазами. «Это и есть местный командир», – решил Чижиков, присаживаясь рядом. Взгляды их встретились, погнули-погнули друг дружку и разошлись. «Хитер, самолюбив и смел», – заключил Чижиков. Не спеша вынул из кармана и положил перед собой кисет, несколько листочков курительной бумаги, спички. Долго и тщательно скручивал папироску, прикурил от горящей лампы. Пустил ноздрями густую струю дыма. Десятки взглядов прилипли к нему. Приценивались, негодовали, злились, любопытствовали, насмехались. «Пора», – решил Чижиков. Отодвинул на край стола лампешку, поудобнее расставил локти, уперся ими в столешницу, прокашлялся.
– Представляться не буду: знаете, кто я. Зачем приехал? Догадываетесь. Мы не девки на посиделках. Потому никаких подмигиваний, покашливаний и прочей чепухи. Говорить все, что наболело. Напрямки и начистоту. Вопросы задавать любые. Спорить, пока духу хватит либо пока не надоест. Могу сидеть хоть до завтрашнего вечера. Не возражаете против такой программы?
– Согласны, – за всех ответил смуглолицый.
– Тогда слушайте. Вчера мы арестовали начальника особого и пропагандистского отделов главного штаба мятежников бывшего белогвардейского офицера Горячева. Это – один из самых ярых закоперщиков мятежа. Сын кулака-антисоветчика. Служил и у Деникина, и у Колчака. По подложным документам устроился в наш губпродком. Недавно, вы слышали верно, был расстрелян горячевский приближенный, бывший колчаковский каратель Карпов-Доливо, который под видом начальника продотряда особого назначения бесчинствовал в деревнях. Будет расстрелян и еще один бывший начальник продотряда, тоже в прошлом белый офицер, Обабков. Видите, какой букет? Что они вытворяли – сами знаете. Теперь и дураку ясно, зачем этим сволочам надо было ярить мужика, издеваться над ним. Видали, как ловко обвели вас вокруг пальца кулаки да золотопогонники?..
Мужики не шевелились, не курили, сидели как закаменелые, ели глазами Чижикова и молчали, и в избе от того тяжелого молчания становилось тесней и жарче. Чижиков расстегнул воротник френча, смахнул ладонью соленую росу со лба, чуть понизил голос. Он рассказал о том, как эсеры готовили мятеж в Западной Сибири и других районах страны, о Кронштадте и антоновщине, о десятом партийном съезде и ленинской оценке происшедшего в Северской губернии, об отмене продовольственной разверстки, о зверствах восставших кулаков и белогвардейцев.
– Может, я что-то утаил от вас? Сказал неправду? Сфальшивил? Говорите сразу.
– Пока навроде нет, – снова за всех ответил смуглолицый.
– Тогда ответьте мне: на кого навострили свои пики? С кем надумали воевать? За какие шиши?
– Известно, – тут же опять откликнулся смуглолицый. – С вами. С коммунистами. Мы не супротив Советской власти, но коммунистов нам боле не надо.
– Советская власть без коммунистов, – неожиданно встрял в разговор Сатюков, – все одно что телега без колес. Могешь запрячь в ее, могешь сам усестись. Только иде сядешь, там и слезешь.
– Верно, – необыкновенно обрадовался этому вмешательству Чижиков. – Советская власть – государственная форма диктатуры пролетариата.
– Опять про свою дихтатуру.
– Никак не надиктатурился…
– Ты бы попонятней, попроще…
– Проще-то они давно разучились. Им бы только мужику мозги…
– Сладки песни поет, а послушаешь – слезы каплют…
– Отменили разверстку, когда выгребать боле нечего стало…
Все злее становились выкрики.
Минуту назад Чижикову казалось, что он поколебал, повернул в нужную сторону мужиков, а те и с места не сшелохнулись. Почувствовал прилив раздражения, с трудом одолел его. Потянулся к кисету. Перехватил насмешливый, дерзкий взгляд смуглолицего, будто на ежа сел, разом выпрямился, затвердел лицом. Смуглолицый властно прихлопнул ладонью по столу, повел по сторонам режущим взглядом, подмял, заглушил голоса. Резко повернулся к Чижикову, а заговорил неожиданно спокойно и негромко:
– Значит, Горячев и эти двое, с рыбьим да с грибным прозваньем, галились над крестьянином? Это ты теперича признаешь, а до восстания пошто не признавал? Ране-то вы иде были, справедливые комиссары? Сам-от иде-ко был? Может, не ведал про то, не знал?..
– Знал, – угрюмо вставил Чижиков.
– Знал и молчал?..
– А может, и потакал?..
– Ишь, добренькие стали, когда припекло…
– Всех виноватят, окромя себя, – грубо и зло заключил смуглолицый, но поднявшийся было шум снова погасил. – Может, неправда?
– Неправда. Себя в первую голову виноватим. Коммунисты тоже люди, и большинство из них вроде вас: нигде толком не учились. Были ошибки, и немало. Да и голод так придавил… – Он заговорил о разрухе, о бесконечных очередях за осьмушкой суррогатного хлеба в Питере. – Неуж не слышали, до чего дело дошло? Ну вот хотя бы ты, – ткнул пальцем в смуглолицего, – сядь-ка на час в кресло Ленина. Сел? Теперь решай. Надо красноармейцев кормить, чтоб буржуев снова на мужичью шею не пустить, чтоб границы от всякой контры стеречь? Надо или нет?
– Известно, – неохотно отозвался тот.
– Ну, а рабочих надо кормить? Чтоб железо добывали, машины, плуги, да бороны, да гвозди делали. Опять же керосин, ситец, мыло – все из ихних рук получаем. Будешь их кормить или нет?
– Обязательно. Они трудяги, как и мы, – охотнее и бодрее отозвался смуглолицый.
– А детишкам, ради которых революцию делали, хорошую жизнь зачали строить, детишкам нужен хлеб?
– Ясно! – откликнулось сразу несколько голосов.
– А где этот хлеб взять? Ты заместо Ленина сел, ты и ответь, где взять сотни миллионов пудов хлеба, чтоб спасти от голодной гибели Советскую власть и трудовой народ. У богатея есть заначка, он с голодухи ноги не протянет. А народ… Денег в казне что зимой тепла в срубе. Призанять не у кого: буржуи из-за рубежа, кроме дули под нос, ничего нам не пожалуют. Давай думай. Да не засиживайся. Голодные детишки ревут. Голодные рабочие с заводов разбегаются. Голодные красноармейцы в атаку не идут. Думай и выкладывай.
Мужики уставились на смуглолицего с таким вниманием и нетерпением, словно от его ответа и впрямь зависела судьба России. Вожак сосал самокрутку и молчал – угрюмо, зло, трудно. Тут кто-то, невидимый, прокричал от порога:
– Значит, ты свой хлеб приел – за наш принялся? Свои портки сносил – с меня стягиваешь? Ло-о-овко придумали – на чужом горбу…
– Не зубоскаль, – резко оборвал Чижиков невидимого крикуна. – Твой же брат, крестьянин Поволжья, пух и мер с голодухи. Твой брат, рабочий Питера, Самары, Нижнего, Москвы, жил на осьмушке. Если тебе наплевать на них, на Россию и свой карман для тебя дороже всего, тогда мы не товарищи и Советская власть – не твоя.
– Да я на вашу эту власть…
– Власть совецка, молодецка… – затянул кто-то хмельным речитативом.
– Закрой зевало…
– …комиссару пуд, а мужику фунт…
– Ты сам кого хошь выпотрошишь…
Скоро Чижиков перестал улавливать смысл долетавших до него возгласов. Кто что кричал, кому что доказывал, с кем спорил или соглашался, – невозможно было понять в этом хаосе. По тому, как раскололись, расплылись голоса, как ожесточенно то там, то здесь вспыхивали и тут же гасли короткие перепалки, Чижиков угадал: настала критическая минута. Подался к смуглолицему, положил руку на его плечо.
– Чего молчишь?
– Башка от гордости закружилась. Шутка в деле, Ленина с меня изделал.
– Против Советской власти мужиков вести голова не закружилась, а правду им сказать духу не хватает?
– А ежели моя правда вовсе не та, какой тебе хочется?
– Значит, у нас разные правды…
Мужики стихли, ловили каждое слово.
– Может, и разные, а может, нет, – раздумчиво заговорил смуглолицый. – Но, видать, иного выходу и впрямь не было… Тут Ленина не за что судить. Потому он, как чуть полегчало с хлебом, разверстку сам же и отменил.
– Может, кто с таким мнением не согласный, выйди, – выскажись, – предложил Чижиков.
– Я вопросик имею, – тот же голос из угла. – Вот ты – председатель чека. Деньги тебе за то платят, обмундировку дают, обратно паек. А какой ты, к лешему, председатель, ежели Горячева и всех энтих прочих проглядел?
Вспыхнул было хохоток, но тут же погас. Чижиков не улыбнулся. Медленно встал, распрямил плечи.
– Хреновый председатель – это точно. Всю жизнь кузнечил, а тут чека. Не соглашался… А Дзержинский говорит: «Где же мы, товарищ Чижиков, найдем образованных и преданных рабочему классу и революции чекистов?» И верно. Где? Те, кто в офицерских академиях сидел, конечно, шибко Образованны, языки разные нерусские знают, обхождениям тонким обучены, зато на плечах у них погоны золотом шиты, усадьбы, да поместья, да фабрики у каждого. Я не закрываюсь тем только, что университетов не кончал, мне никакого снисхождения не надо. Взялся за гуж – не говори: не дюж…
Постоял, подождал, не скажет ли кто еще чего-нибудь, не дождался, сел. Смуглолицый подал свой кисет. Чижиков свернул самокрутку и опять заговорил:
– Теперь о главном, зачем приехал. С мятежом пора кончать. На носу – сев. Надо к нему готовиться, чтоб в будущую зиму не голодать. В губернию пришли регулярные войска. У вас было время подумать, разобраться, кто – свой, кто– чужой. Терпеть дальше такой хаос нельзя. Завтра начнется наступление на вашу волость. На Каменку станет наступать обстрелянная боевая кавалерийская часть. Отчаянные рубаки. У них и пулеметы, и пушки. Только что белополяков колотили… И вы и они – крестьяне, и вы и они – за Советскую власть. Так, за что вы станете воевать? За то, чтобы кулаки жирели, торговцы и прочие захребетники воротили лавки, мельницы, дома, а их благородия снова прогуливались в белых перчатках, да пороли мужиков, да кутили по заграницам на мужицкие деньги? Что такое белогвардейцы – после колчаковщины нечего вам рассказывать. Чего они хотят – вы тоже изведали на своей шкуре. – Подождал, не откликнется ли кто, не скажет ли желанное слово, не дождался. Погрустнел, посуровел и взглядом и голосом. – Подумайте, мужики. Пока еще не поздно, пока не запятнали себя невинной кровью, не стали по ту сторону фронта, пока еще мы не враги друг другу. Гляньте под ноги. С краю пропасти стоите. Остановитесь. Ради вас, ради ваших детей и жен прошу. Знаю, что вы своими мозолями себя кормите, оттого и приехал к вам и от имени губернского исполкома Советов рабочих и крестьянских депутатов, от имени губернского комитета большевиков, от имени Ленина прошу вас – одумайтесь! Вы сыновья России, простит ли вам она, если в такой час окажетесь среди ее врагов?..
Тяжелая, гнетущая тишина застыла в комнате. Беда подступила вплотную, крестьяне чувствовали ее дыхание и затаились, не зная, как поступить. Отчаянный губчекист: один, без охраны приперся. Видно, и впрямь кузнец, жалеет мужичью шкуру, спасает мужичьи головы. Смуглолицый уже совсем по– иному, с приязнью глянул на Чижикова. Тихо спросил:
– Чего предлагаешь?
– Оружие немедленно собрать и сдать. Списки повстанцев сжечь. Всем по домам – готовить плуги и бороны к весне. Офицеров, какие есть, арестовать и выдать чека. Кулаков, которые мятеж зачинали, тоже арестовать… Сами себя в пекло кинули, сами из него и вылезайте. Сегодня это еще возможно, завтра будет поздно.
Подавленно молчали мужики, опустив головы.
На рассвете из Каменки выехали четыре подводы, доверху нагруженные пиками, ружьями, ящиками с патронами. На одной подводе сидело трое связанных по рукам. Позади на небольшом расстоянии ехали Чижиков и Сатюков. Лицо у Чижикова серое, в провалах небритых щек – синева, ввалившиеся глаза прищурены. Глубоко и жадно вдыхал он вкусный холодный воздух раннего мартовского утра. Вот он вздрогнул, вскинул голову и замер на миг, пораженный еле уловимым тонким и острым запахом вставшей у порога весны.
3
– Как тебя понять? Ка-ак понять?! – кричал Аггеевский, бегая по кабинету и взглядывая поочередно то на Чижикова, то на Новодворова и Водикова, сидевших с краю огромного стола под красной скатертью. – Ты что, совсем тронулся? Или, может быть… – с разбегу остановился перед Чижиковым, впился в него горячечным взглядом из-под бинтов (осколок гранаты пробил ухо и содрал кожу с виска, когда выбивали мятежников из Шарпинска). – Нет, это черт знает что. Они растерзали Пикина, убили зверски секретаря Северского горукома Шварцмана, повесили Гирина… Они замучили тысячи наших лучших товарищей по партии, а ты, ты… Я полагал прежде, что ты заблуждаешься, чего-то недопонимаешь от неопытности, от недостаточной грамотности, но теперь… теперь… я считаю, что ты просто-напросто…
– Погоди, Савелий, – громко и требовательно прогудел Новодворов. Встал, подошел к Аггеевскому, похлопал его по широкому ремню. – Погоди. Сядь. Остынь немножко. Послушай других. А то ты сейчас сгоряча такое наворочаешь – потом семерым не расхлебать. Что, собственно, предосудительного сделал Чижиков? Рискуя жизнью, пробрался в лагерь мятежников и склонил их не только к добровольной сдаче, но и к выдаче офицеров и зачинщиков. Этой формы борьбы с мятежом нам не избежать. Надо, чтобы честный, трудящийся крестьянин знал: в случае раскаяния его ждут помилование и мирный труд. Расстреливать надо бандитов, главарей мятежа, палачей и прочую антисоветскую мерзость, а крестьянина надо вывести из-под огня, спасти от удара, сберечь его, иначе кто же станет кормить, поить и одевать Сибирь? Чижикова надо поблагодарить за столь рискованный, но блестящий эксперимент. Нужно, чтоб об этом немедленно узнали во всех мятежных волостях.
– Ну нет! – Аггеевский с силой выкинул вперед правую руку, растопырил пятерню. – Нет! На это вы меня не собьете. Дудки! Теперь, когда в дело вошли регулярные части Красной Армии, когда под ногами у бандитов загорелась земля, когда мы сможем, наконец, отплатить сполна за пролитую кровь безвинных товарищей, за мученическую смерть боевых друзей, теперь ты предлагаешь начать какие-то позорные переговоры с белобандитским отродьем, уговаривать, упрашивать, прощать? – Подскочил к Водикову, требовательно глянул на него. – Ты чего молчишь, товарищ боевик?
Водиков поднял на Аггеевского задумчивые глаза и непривычно тихо и неуверенно ответил:
– Думаю, Савелий Павлович.
– Ах! Они думают. Стратеги вырабатывают новую линию классовой борьбы, а контрреволюционеры в это время…
– Успокойся. – Новодворов привычно кашлянул, будто прогудел, отошел к окну, повернулся к нему спиной. – Хватит горячки. Мы и так предостаточно наломали дров. Целиком отношу к себе слова Ленина: «Товарищи, которые больше всего работали в период революции и вошли целиком в эту работу, не умели подойти к среднему крестьянину так, как нужно, не умели сделать это без ошибок, и каждую из таких ошибок подхватывали враги…» Вдумайся в происходящее, черт побери. Неглупая ведь голова. Перечитай еще раз материалы десятого партсъезда. Мы с тобой крепко подзаблудились в период разверстки. Сколько ошибочных приказов и распоряжений подмахнул вгорячах Пикин по наущению и настоянию Горячева! Если мы настоящие большевики, а не пустозвоны, не фразеры, надо честно признать и немедленно начать исправлять собственные ошибки. Мятеж должен быть подавлен с наименьшими потерями, с наименьшей кровью. Нет, мы не будем гладить по головке и миловаться с кулацкой сволотой и белогвардейщиной, которые распинали коммунистов. Их надо уничтожать, с корнем и беспощадно! Но крестьянина, обманом либо по недомыслию втянутого в мятеж, нужно вывести из-под удара карающего меча пролетарской диктатуры.
– Нет! – рубанул рукой Аггеевский. – Мятеж должен стать уроком для всех – и явных врагов, и примкнувших к ним, заблудившихся, как ты говоришь. Пусть они навсегда запомнят и детям и внукам закажут – с Советской властью не шутят! Мы потеряли половину партийной организации губернии. Как потеряли? Их ведь даже не расстреливали. Их за-му-чили. – Задохнулся. Рванул воротник гимнастерки. Залпом выпил два стакана воды. Закурил. – И чтобы мне… чтобы при мне никаких демагогических разглагольствований… Чижикова следует наказать. Кроме всего прочего, он не имел права так глупо рисковать. Ты долго будешь отмалчиваться, Водиков?
– Не орите. И так нервы на пределе. – Водиков дернул себя за кончик пышного уса. Встал. Уперся взглядом в красную ворсистую гладь скатерти, заговорил медленно, трудно. – Я написал заявление, прошу освободить меня от обязанностей секретаря губернского комитета партии за… за… политическую близорукость и притупление революционной бдительности. Именно за это и только с подобной формулировкой. Мне не легко выговорить такое, но… Не знаю, почему молчит Чижиков, но Горячева в губпродком рекомендовал я. У него были письма от бывших сотоварищей по подполью, и я взял на себя ответственность и рекомендовал его Пикину. Не знаю, говорил ли об этом на допросе Горячев…
– Не говорил, – произнес Чижиков.
– И не скажет, наверное. Такие не говорят. Тем более что он может считать меня своим тайным сообщником. Не знаю, оставите ли вы меня в партии, но в руководстве губкома мне не место. Я был яростным сторонником политики силы при проведении продразверстки. Десятый съезд партии продрал мне глаза. Я ошибался. Но это не какая-то допустимая простительная ошибка, за такую ошибку надо расплачиваться уж если не головой, то хотя бы доверием товарищей…
– Ишь ты, – не утерпел, перебил Аггеевский, – еще одна кисейная институточка!.. Я тоже поддерживал Пикина во всем, я тоже голосовал за введение Горячева в коллегию губпродкома. Ну и что? Может, мне теперь тоже смиренно склонить свою буйную и положить на плаху? Сейчас надо подымать народ на борьбу с контрой, идти впереди коммунистических соединений под пули и тем, ты слышишь, тем только и доказать свое верное понимание современных задач момента. Потом станем разбираться, кто прав, кто виноват. Если останемся живы. А коли погибнем, пусть в том историки разбираются. Никаких заявлений, никаких отставок. До победы!
– Так нельзя, Савелий…
Новодворов примостился на уголке стола и, пока Аггеевский и Водиков спорили, что-то писал на листе. Чижиков тоже обессиленно подсел к столу. Вот время. Каждую минуту можно напороться на мину, не угадаешь, откуда поднесет… Ничего подобного от Водикова он не ожидал. Что это – хитрый маневр? Ход конем? Или чистосердечное покаяние, прозрение? Горячев о делах молчит. Брызжет ядовитой желчью, скалится, лается, но о делах – ни слова. Матерый волчина. Может так, ничего не сказав, и отправиться на тот свет… Зато как этот мерзавец живописал казнь Пикина и все сокрушался, что на месте губпродкомиссара не оказалось Чижикова. И Катерину не забыл. «Все прощаю себе, кроме одного – меня, боевого офицера, обратала какая-то сопливая бабенка, мужичка, которую я мог, как гниду, раздавить одним пальцем. Тут, я вам отдаю должное – ваша взяла». – «Кто вас рекомендовал в губпродком?» – в сотый раз подсунул следователь Арефьев так занимавший их вопрос. Горячев оскалился: «Вот повесим вас на базарной плошали, встретитесь с душой Пикина, у него и спросите, а до той поры…» Похоже, что этот гад не расколется, а тянуть со следствием, брать на измор – некогда и нельзя. Надо скорее публично судить его, распечатать процесс и расстрелять мерзавца.
Припомнив сейчас последний допрос Горячева, председатель губчека с еще большим недоверием отнесся к словам Водикова. «Ловчит, похоже, предвосхищает события». У Чижикова не было веры ни бывшим, ни настоящим эсерам, меньшевикам и представителям прочих антибольшевистских партий. Правда, Водиков не скрывал своего эсеровского прошлого, отменно вел себя в подполье при Колчаке. Был под расстрелом. Чудом остался жив: выполз из ямы, подобрала незнакомая крестьянка, выходила. Все это перепроверено и подтверждено. Очень грамотен. От Маркса до Каутского всех социалистов проштудировал. И оратор – дай бог всякому. А вот душа… туда он никого не пускает. Почему прежде ни разу не говорил, что рекомендовал Горячева? Но Пикин-то мертв. Чего ему пугаться горячевских признаний? Мало ли что набрешет зажатый в щемила белогвардеец… Тут Чижиков услышал свою фамилию и отогнал мысли о Водикове.
– Полагаю все-таки, – уже спокойно и рассудительно говорил Аггеевский, поправляя рукой повязку, – председателя губчека надо сегодня же обсудить на закрытом заседании президиума губкома, чтобы все сделали вывод…
– Верно, – отозвался Новодворов, отрывая голову от писанины. – И вот самый первый вывод. – Приподнял исписанный лист и глухим, но очень выразительным голосом стал читать: – «Товарищи крестьяне! Все, кого загнала в мятежные банды мобилизация, кто оказался там по недомыслию, к вам обращаемся мы от имени Советской власти. Бросайте оружие! Уходите из отрядов мятежников! Всем, кто добровольно сдастся, мы гарантируем не только жизнь, но и полную свободу. Возвращайтесь в свои села, готовьтесь к весеннему севу, поднимайте свое хозяйство, помогайте восстановлению органов Советской власти на местах. Эта листовка будет для вас пропуском, по которому вы сможете в любом месте сдаться военным или гражданским властям…»
Аггеевский сел. На худом, напряженном лице появилось выражение усталости.
– Что еще за петиция? – спросил он.
– Воззвание Северского губкома партии, губисполкома и губчека ко всем крестьянам, сражающимся в лагере мятежников.
– Своевременно и разумно, – высказался Водиков.
– Давно бы надо, – подхватил Чижиков.
Аггеевский долго молчал, беззвучно шевелил губами. Наконец через силу, будто что-то горькое и липкое, вытолкнул изо рта:
– Согласен. Печатай.
Тут ворвался помощник Аггеевского, рысью пересек кабинет и подал первому секретарю телеграфный бланк. Савелий Павлович пробежал глазами неровную шеренгу букв и оглушенно потряс головой. Снова проскочил взглядом по прыгающим, двоящимся буквам и прочел вслух:
– «Яровск пал. Над уисполкомом большевистское знамя. Большинство штабистов-мятежников захвачены вместе документами. Бандиты бегут север. Продолжаем преследование. Ждем приказа. Командир красного полка Онуфрий Карасулин. Комиссар полка Ярославна Нахратова». – Медленно опустил бумажку на скатерть. – Карасулин и Нахратова… Вы чего-нибудь понимаете?
