Текст книги "Красные петухи (Роман)"

Автор книги: Константин Лагунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

– Сие лишь ничтожно малая толика Христова учения о Добре. Вдумайся в них, дочь моя. Заповеди сии – нетленны…

Бесшумно растворилась высокая дверь, на пороге кабинета встал Флегонтов любимец – Владислав.

– Извини, папа. К тебе целая делегация крестьян. Я просил их подождать, но они так возбуждены…

– Я пойду, – встрепенулась Ярославна.

– Погоди.

– Но я буду вас стеснять.

– Не думаю. Какие у мужиков тайны от тебя? – И вместе с сыном пошел навстречу крестьянам.

Тех было четверо. Крепкий середняк Прохор Глазычев – Маремьянин муж, Ромкин отец – Евдоким Зоркальцев, прозванный за свое увечье Полторы Руки, челноковский кузнец, известный всей округе умелец Ефрем Шустов и отец девяти дочерей, бедный, хотя и очень старательный и работящий мужик, Константин Лешаков, прозванный Иисусом Христом за дивное сходство с иконописным лицом Христа.

Только что-то чрезвычайное могло свести вместе этих столь разных, далеких друг от друга людей. Пряча тревогу под приветливостью, Флегонт поклонился всем, жестом пригласил проходить, спросив как бы между прочим, не помешает ли их беседе Ярославна, которая зашла к нему за книгами да и зачиталась в кабинете.

– Пущай сидит, – ответил за всех Евдоким Зоркальцев. – Мы к тебе, отец Флегонт, почитай, от всего села. Сидели, табак тратили, чуть не подрались, а к одному берегу не прибились.

– Что стряслось?

– Опять нагрянули… – рвущимся голосом ответил Константин Лешаков.

– Кто?

– Уполномоченный из губернии Горячев с целым отрядом, – пояснил Прохор Глазычев. – Будут семена отбирать. Вечером сход в Народном доме.

– Горячев? – Флегонт даже привстал.

– Мужики как услышали – переполошились, – вступил в разговор Ефрем Шустов. – Семена кто отдаст? Сам посуди. Говорят, на хранение. А мало ль голодных ртов в России. Гребанут да сплавят куда-нито. Что тогда? Голод… Ты нам пособи, отец Флегонт, посоветуй, как быть. К слову твоему прислушиваются…

– Как бы до рукопашной не дошло на сходе-то, – вымолвил Евдоким Зоркальцев. – Эх, был бы Онуфрий…

– На мирском сходе выступать мне не позволяет сан, – помолчав, сказал Флегонт, – На вечерне обращусь к прихожанам, постараюсь, елико возможно, успокоить… С Горячевым обязательно повидаюсь. Думаю, не откажет в любезности встретиться со мной. Может, и к лучшему, что приехал именно он. В любом случае надо сохранять спокойствие. Не забывайте о сгоревших продотрядовцах, о покушении на Чижикова, о сбежавшем Маркеле с сыном. Все сие власти отменно помнят и при случае… Сами понимаете. Женщин приструните, особенно Маремьяну, ты бы, Прохор…

– Она в Северске, сестрин дом стережет, – сказал Прохор.

При этих словах мужики почему-то попрятали глаза друг от друга. Прохор заметил это и вспыхнул жарким румянцем.

– Ну а ежели, как Кориков сказал, зачнут под метлу семена выгребать, тогда что? – спросил Евдоким Зоркальцев.

– Поменьше слушайте Корикова, – не утерпела, вступила в разговор Ярославна. – С чего вы взяли, будто станут силой да под метлу? В приказе губпродкомиссара прямо сказано: «При участии самих крестьян». Значит, ваше слово что– нибудь да значит. А на провокационные слухи нечего клевать…

Она разгорячилась, встала, посыпала огненной скороговоркой:

– …Главное – не поддаться панике, сдержаться и крестьян удержать от беспорядков. На это больше всего рассчитывают враги. Кориков и Горячев – это еще не Советская власть, может, даже наоборот… – Запнулась, спохватись, что сказала лишнее, потупилась, но тут же снова вскинула глаза. – Кориков пришел и ушел, а власть Советская одна, ее ничем не заменишь. – Резким движением головы перекинула косу за спину. – Скоро съезд большевиков. На нем Ленин о крестьянских делах будет докладывать. Ленин все знает, и будьте уверены, крестьянина в обиду не даст, без семян и без хлеба не оставит. Ему верьте, за него держитесь!..

3

Бывало, сход нелегко было собрать, приходилось не по разу зазывать крестьян. Но сегодня валили в Народный дом, как в церковь на пасху – целыми семьями, задолго до назначенного часа. На скамьях усаживались впритирку и все-таки не уместились. Устраивались на подоконниках, мостились на полу, подпирали стены. От табачного дыму жалобно мигали лампы, кашляли бабы. Все напряглись, сжались. Молча, кивком головы здоровались, молча устраивались, молча сворачивали цигарки, лишь изредка кто-нибудь вполголоса кинет короткую фразу – и снова язык на замок. Один Ромка Кузнечик хорохорился, громоголосил, но на его острые словечки откликались вяло и неохотно. У дверей и окон маячили немые фигуры в дубленках с винтовками. На краю сцены сидел Коротышка, болтал в воздухе короткими ногами, курил, исподлобья оглядывал лица мужиков. Иногда забывшись, Коротышка начинал напевать вполголоса: «Тра-ля-лля-ля, тра-ля-лля-ля», но на это траляляканье не обращал внимания никто, кроме нового бойца продотряда Тимофея Сатюкова.

На сцену вышли Горячев с Кориковым и начальником волостной милиции Емельяновым. К ним тотчас присоединился и Коротышка. Тесно облепили небольшой стол под красной суконной скатертью. Зал многоголосо вздохнул и вмиг затих, будто вымер.

Степенно поднялся Кориков, ласково лизнул ладошкой клинышек бородки, внушительно проговорил:

– Товарищи крестьяне! Позвольте начать волостной сход трудящихся крестьян Челноковской волости. В порядке дня один вопрос – о семенной разверстке. Слово имеет чрезвычайный уполномоченный и член коллегии губпродкома товарищ Горячев.

Горячев встал. Повел по залу лихорадочным взглядом. Заговорил негромко и намного мягче обычного:

– Через час-полтора начнется такой же сход в Сытоминской волости, где я должен быть неп-ре-менно! Потому буду краток. Изложу только суть. Все остальное – в руках начальника продотряда особого назначения товарища Карпова…

Изумленный Коротышка слегка отшатнулся и даже рот приоткрыл. Вот уж чего он не ожидал. Думал, вместе с Горячевым будут ярить челноковцев, а тут… «Ловок, гад!» В глазах Коротышки плеснулась злоба. Но ни этого взгляда, ни мгновенной растерянности начальника продотряда никто из крестьян не заметил. Зато все заметили, как браво поворотился Коротышка к Горячеву и, пристукнув каблуками, четко выговорил:

– Не беспокойтесь, товарищ чрезвычайный уполномоченный! Все будет сделано согласно инструкции губпродкома.

А в зрачках Коротышки Горячеву отчетливо виделось: «Сволочь. Опять чужими руками… И это припомним…» Резко отвернувшись от помощника, Вениамин пошарил глазами по залу и снова заговорил:

– Северская губерния первой в Сибири выполнила план продразверстки. Пол-но-стью. И дос-рочно! За то товарищ Ленин объявил северским крестьянам благодарность, отметил их классовую сознательность. – Ухмылка изогнула ниточку губ. – Вы заслужили покойный мирный труд. Отдыхайте, готовьтесь к весне, говорит вам Советская власть.

В зале облегченно зашевелились.

– Только не всем по нутру такое положение, – тем же вроде бы сочувствующим голосом продолжал Горячев. – В губпродком от сельских коммунистов и от волисполкомов поступают сигналы, что некоторые крестьяне стали травить скоту, перегонять на самогон семенное зерно…

В зале будто бомба разорвалась. Загремели голоса, затопали, задвигали стульями.

– Брехня! – крикнул кто-то.

– Тихо! – возвысил голос Горячев. – О таких фактах сообщают партийцы и из вашей зна-ме-нитой Челноковской волости…

И под все возрастающий гул назвал несколько фамилий крестьян из соседних с Челноково деревень. Тут голос его почти потонул в шуме и выкриках.

– Товарищи крестьяне!

Вскинув руку, Вениамин призывно помахал ею, и когда водворилась относительная тишина, продолжал горячо и громко:

– Перед лицом таких фактов губисполком принял решение о семенной разверстке. Что такое разверстка, вы знаете. Семена для сдачи будут исчисляться в зависимости от посевных площадей двадцатого года плюс двадцать процентов страховой фонд. Знаю, каково вам слышать это. И мне не велика радость такое говорить. Но раз верховный орган губернии – губисполком решил, наше дело – выполнять приказ… Мы не себе брали ваш хлеб в разверстку и не по своей воле. Так что не копите зло на продотрядчиков – они лишь исполнители… Через пятидневку мы должны доложить товарищу Ленину, что семенная разверстка выполнена. Вы – трезвый, рассудительный народ. Понимаете, что к чему, и не будете играть с огнем. Теперь мне пора в Сытомино. Детали объяснит Карпов.

Сопровождаемый гулом голосов, Горячев спустился со сцены и стал протискиваться к двери. «Каков идейный вождь… А мы марайся, стреляй, трави. Садануть бы ему в затылок!..» И такая лютая ярость заклокотала в душе Коротышки, и так велико было желание сейчас же, немедленно сорвать ее на ком-то, что он выскочил из-за стола, вскинул кулак и, едва смолк гул, командно звенящим голосом отчеканил:

– Митинг закончен. Пускай попы да ораторы балаболят. Наше дело солдатское: приказано – сделано. Ясно? Напомню только – всякое неповиновение продработникам будет рассматриваться как контрреволюция. У саботажников изымем весь хлеб, и продовольственный, и фуражный, а самих – в рев-три-бу-нал! Ясно?..

– Не совсем! – выстрелом докатилось из темной глуби переполненного зала.

– Кому и что неясно? – побагровел Коротышка.

– Мне!

Поднялся чернобородый Евтифей Пахотин, заместитель Онуфрия, оставшийся после его исключения во главе волпартячейки. Покрутил головой, будто ослабляя стянувшую горло удавку, и зычно, с открытым вызовом загремел на весь зал:

– И не только мне! Перво-наперво надо сообщить, за кем сколько семян числите. Опосля комиссию из крестьян изделать, чтоб в ее присутствии и семена брать и в общественный амбар класть. Семена – жизнь, а с ей не шутят. Неуж мужик– баран, не понимает, отчего кошка мяучит? Кто ж себе враг? Предлагаю затвердить список сторожей: Евдоким и Роман Зоркальцевы, Константин Леша…

– Ма-а-алчать! – яростно выкрикнул Коротышка и грохнул по столешнице сразу обоими кулаками. – Запел кулацкий выродок, забаламутил…

– Сам ты выродок. Я отродясь в кулаках не хаживал, своей хребтиной себя кормлю. И в партии у большевиков с девятнадцатого года. Так что хайло не разевай. На испуг не возьмешь…

– Крысиков! Арестовать его!

Высокий, плосколицый с водянистыми пустыми глазами Крысиков сорвался с места и с двумя продотрядчиками стал ввинчиваться в густую, непробойную, орущую толпу. Мужики вскочили, заступили Крысикову путь. Кто-то так сунул ему под ложечку, что у Крысикова побелели глаза. Он рванул из кобуры револьвер. Чьи-то железные пальцы перехватили руку, стиснули – и револьвер выпал.

– Что вы наделали? – гневной скороговоркой кричал Кориков в лицо Коротышке. – Немедленно воротите этого дурака, отмените приказ об аресте. Иначе из нас вместе с вашим отрядом потроха вышибут…

– Заткнись, миротворец! – рявкнул Коротышка и, выхватив наган, выстрелил в потолок.

Толпа на миг стихла. Коротышка выстрелил еще раз.

– Вы что? Сбесились! Под пули дурацкую башку подставляете? Хотите, чтоб всю деревню орудийным огнем снесли? А ну по местам! Живо! Садитесь, говорю вам. Вот так! А ты выйди, чернобородый, покажись, каков храбрец! Из-под лавки все ловки гавкать…

– Я не гавкаю! Не собачьей породы! Сызмальства мать с отцом человечьей речи обучили. – Пахотин медленно продирался сквозь толпу. Вышел, остановился у самой сцены и, глядя прямо в глаза Коротышке: – Неладно начинаешь, товарищ начальник продотряда. Всех не заарестуешь и в трибунал не отправишь. Лучше послушай, что я тебе скажу. Обойди завтра все дворы, перевесь семенное зерно у каждого и в списочек занеси. Опосля в мешки его да не все в одну кучу, семена-то неодинаковы. Каждый пущай свой мешок метит и везет в общий амбар. Ты расписочку дашь с печатью да с обязательством к севу семена те возвернуть. И сторожей к ссыпке, как я сказывал ранее, да таких, чтоб верил им народ, чтоб знал – скорей головой поплатятся, но ни одно зернышко не пропадет. С тем и возвращайся в губернию либо поезжай туда, где семена на самогон пускают, там пали со своего пугача. Дело я говорю, мужики?

– Верна-а-а!

– Ладна-а-а!

– Давно бы так!

«Ах, гады. Сиволапое мужичье. Большевичок идейный. Вздернуть бы тебя сейчас…» Коротышка вскинул над головой до мелкой дрожи стиснутый кулак:

– Хватит митинговать! Не будет по-твоему, бородатый провокатор! Ишь, умник. Вас созвали не советоваться, а приказывать! Ясно? Так вот мой приказ. Никаких обмеров. Никаких расписок. Никаких гарантий. Никаких ваших сторожей! Завтра к вечеру семена сдать! К тем, кто не сдал, послезавтра придем в двор и выгребем из амбаров все под метлу. Не вздумайте стать поперек. Реквизируем весь хлеб и скот… сошлем… посадим… зам…

Губы его побелели и уже не выговаривали слова, а что-то бессвязно лопотали, на них запузырилась слюна. Коротышка задохнулся от ярости. И в этот миг мертвую тишину располосовал негромкий вроде бы голос Пахотина:

– Ваше благородие, господин Карпов, очнись! Колчак сдох, и твои каратели на том свете. – Повернулся к залу, зычно гаркнул – Мужики! Айда по домам! Пущай на других глотку дерет эта офицерская сволочь!

С обвальным грохотом люди вскочили с мест и, что то угрожающе крича, ринулись к выходу. Коротышка понял: нет силы, способной сдержать этот поток. Он скрипел зубами и тискал в кармане рукоятку нагана.

Глава пятнадцатая

1

Нелегкую жизнь прожил чекист Тимофей Сазонович Сатюков. Шесть лет воевал, изведал немецкого плена, побывал в белогвардейской контрразведке, не однажды заглянул с глаза смерти. Казалось, нет уже в жизни ничего такого, что могло бы поразить, заставить удивиться. И вдруг…

Он сидел на корточках подле самой сцены и отчетливо слышал, как Коротышка, по-ребячьи побалтывая короткими ногами и покуривая, напевал: «Тра-ля-лля-ля, тра-ля-лля-ля». Едва заслышав это траляляканье, Тимофей Сазонович обмер и долго не мог перевести дух. Это была та самая песенка без слов, которую при допросах напевал колчаковский палач, начальник дивизионной контрразведки Мишель Доливо.

Значит, Карпов и Доливо – одно и то же?! От этой мысли Тимофей Сазонович холодел. И тут же начинало казаться, что Карпов не Доливо и песенка вовсе не та. Но Тимофей Сазонович мысленно приклеивал к подбородку Карпова маленькую бородку, клеил на верхнюю губу короткие подковообразные усы, вешал на утиный нос золотое пенсне и все больше убеждался, что перед ним Мишель Доливо. А уж мелодию песенки Тимофей Сазонович ни при каких обстоятельствах не мог спутать ни с какой другой.

Речь Горячева насторожила Тимофея Сазоновича. «Чего это он все за Советскую власть, за Ленина норовит схорониться». А когда Карпов схватился с Пахотиным, старый чекист, не веря своим ушам, порой начинал тихонько пощипывать себя за руку. Когда же Пахотин крикнул мужикам: «Айда домой! Пущай на других глотку дерет эта офицерская сволочь!» – Тимофей Сазонович едва не вскочил и не кинулся арестовывать начальника продотряда особого назначения. И как ликовал Сатюков, глядя на мужицкую лавину, которая, разметав по сторонам растерянных продотрядовцев, хлестала ревущим потоком в настежь распахнутую, трещащую под ее напором дверь Народного дома.

Когда просторный зал опустел, продотрядовцы сгрудились вокруг Карпова.

– Товарищ Крысиков! – прозвенел металлом злой голос Коротышки.

Крысиков кинул руки по швам, прищелкнул каблуками сапог.

– Расквартируйте бойцов в домах э… э…

– Зырянова, Зоркальцева, Лешакова и Карасулина, – вставил Кориков.

– На полный хозяйский рацион, – продолжал командовать Коротышка. – Отберите двух бойцов – и через час ко мне. Я буду в кабинете Корикова.

Пока расставляли бойцов на постой, Тимофей Сазонович все время крутился перед глазами Крысикова, всячески выказывая свою расторопность и услужливость, и в конце концов добился-таки, что тот оставил его при себе. Третьим оказался татарин Кабир Сулимов – сухой и юркий, с белозубой улыбкой.

По пути к волисполкому Крысиков пояснил:

– Мы оперативная тройка для особых поручений. Без команды от меня ни на шаг. Без моего приказа ни с места.

– Р-р… стрр… – проурчал Тимофей Сазонович, хотя этот человек вызывал у него острую неприязнь.

Крысиков был саженного роста, но какой-то вялый и глуповато-флегматичный. В нем чувствовалась огромная физическая сила и туповатость.

Коротышка начальственно восседал за столом в кабинете Корикова.

– Пахотина арестовать. Бесшумно и немедленно, – приказал он.

За Пахотиным отправились все трое, прихватив с собой волисполкомовского сторожа. Он и постучал в дверь пахотинского дома и на вопрос Евтифея: «Кого несет?» – ответил смиренно: «Не узнаешь, что ль? Кориков тебя кличет, чтобы, говорит, сей момент был». – «Не помрет твой Кориков до завтра», – сердито отозвался Пахотин. «Да ты ково это разуросился, Евтифей? – подпустил в голос строгости сторож. – Тебя Советская власть вытребовывает, а ты ей кукиш кажешь?»

Они подстерегли Пахотина в полусотне шагов от родного дома.

– Ты арестован, – просипел Крысиков, заступая Пахотину дорогу и хватая его за рукав полушубка.

– Не лапай, – огрызнулся Евтифей, вырываясь.

Крысиков, не размахиваясь, молча сунул кулак под ложечку Пахотину, и тот, словно надломившись, брыкнулся в снег. Сграбастав упавшего за воротник, Крысиков легко поднял его, поставил на ноги, пообещал:

– Ишо раз бзыкнешь, селезенку отшибу.

– Ты за это ответишь…

– Значит, мало? – промурлыкал Крысиков и снизу, ровно крюком, поддел Пахотина кулаком под скулу. Евтифей распластался на земле.

– Сволочь, – выругался он, поднимаясь.

И тут же пятипалая крысиковская кувалда опустилась на Евтифеев загривок с такой силой, что у Пахотина затрещал хребет. Евтифей качнулся, но устоял и благоразумно смолчал.

– Так-то, – самодовольно уркнул Крысиков.

У Сатюкова сжимались кулаки. «Чего же это творится? Коммунист ведь Пахотин, середняк. С кем воюем? Этот Крысиков, похоже, только тем и занимался, что мужиков калечил…»

Коротышка встретил их на пороге волисполкома. Глянув на Пахотина, понимающе улыбнулся.

– В подвал. Ключи себе. Никакой милиции. Ночевать в дежурке, – выпалил пулеметной очередью и скрылся в дверях волисполкома: видно, был сильно взволнован или куда-то спешил…

2

Действительно, Коротышка был очень взволнован и спешил. Несколько минут назад его отозвал в сторону начальник волостной милиции Емельянов.

– Я к тебе с просьбой товарищ Карпов.

– Слушаю, – Коротышка привычно прищелкнул каблуками.

– Ты, бают, бывший разведчик, чекист.

– Так точно. Чем могу служить?

– Тут наш милиционер нашарил берлогу Боровикова. Белый каратель и первейший враг Советской власти. Мы за ним боле месяца охотились. Теперь надо зверя имать, а у меня два милиционера и те…

– Все ясно, товарищ Емельянов. Беру это на себя. Давай в помощь твоего Шерлока Холмса и считай, что бандит в твоих руках.

– Вот спасибо. Ну, спасибо. Выручил, брат, – возликовал Емельянов. – Я ведь, понимаешь, всю жизнь плотничал…

– Не беспокойся. Где твой следопыт?

Емельянов знаком подозвал стоявшего поодаль молоденького парнишку в милицейской форме и когда тот подошел, представил:

– Гриша Воронов. Комсомолец. В милиции второй год.

– Где засек? – деловито спросил Коротышка.

– Ни в жизнь не угадаете! – Гриша понизил голос. – В малухе, на кориковском дворе. Увидел – глазам своим не поверил…

– Как ты выследил его?

– Я как узнал, что Боровиков объявился у нас, клятву дал – не успокоюсь, пока энту змеюгу не сыщу. Батя мой у него в Яровске на бойне работал. Повздорили из-за чего-то, а Боровиков – тут же в контрразведку: арестуйте, большевикам сочувствует. Ну и расстреляли… Целые ночи я по селу каруселил, ни одна мышь мимо не проскочила…

– Ну и дальше?

– Дымок из малухи пошел, Зашел с огороду, а он выполз по нужде.

– Молодец! – Коротышка тиснул Гришину руку. – Буду ходатайствовать о награждении тебя именным оружием. Кто– нибудь еще знает об этом? Отлично. Никому ни гугу. В два часа ночи встретимся здесь. Только помни, никому…

– Могила, – заверил Гриша.

– Тесен мир. Тесен, – бормотал Коротышка, глядя на дверь, за которой скрылся милиционер. – Везуч Фаддей Маркович. Живуч, боров…

Они встретились, как условились, ровно в два у волисполкомовских ступенек.

– Теперь слушай меня, – вполголоса заговорил Коротышка, пригнувшись к Гришиному лицу. – Наган в карман полушубка и не выпускай рукоятки. Ни о чем не спрашивай. Делай, что скажу. Придется стрелять – бей в ноги. Нужен живой. Я уже отправил сообщение в губчека. Сам и повезешь Боровикова в Северск. А мы тут с Кориковым разберемся – проверим, что за птица. Тронулись. С богом…

По тропе, вытоптанной вдоль изб, они неспешно шли гуськом, стараясь ступать так, чтобы снег не скрипел под ногами.

В белесом небе слабо мерцали белые звезды. Луна кропила землю белым светом. Снег посверкивал свежей чебачьей чешуей. Покряхтывали от холода опушенные куржаком громадные тополя. Тихо вокруг. Петухи давно оттрубили полночь. Намерзлись за день дворовые псы и теперь спали в закутках, вполуха слушая морозную тишину.

– Зайдем с тылу, – вполголоса скомандовал Коротышка и, кинув руки на жердь, легко перемахнул изгородь.

Они брели но колено в слежавшемся, обдутом ветрами снегу. Через каждые три шага Коротышка замирал, как гончая на стойке.

Вот и угол малухи. Остановились, перевели дух.

– Сними-ка шапку, Гриша, – еле слышно сказал Коротышка.

Парень не задумываясь стащил с головы мохнатую шапку, и тут же в самое темя клюнула его рукоятка нагана. Гриша рухнул на снег. Коротышка склонился над поверженным, ударил еще раз в височную ямочку так, что хрустнул череп. Распрямился, стер пот со лба. Крадучись прошел к двери. Тихонько царапнул по доске и сразу услышал шорох в малухе. Стукнул дважды.

– Кто? – испуганный, хриплый голос.

– Отвори, Фаддей Маркович. Свои.

– Кто там?

– Доливо. Мишель. Не узнаешь?

– Ты?! Откуда?

– С того свету. Отворяй живей.

Они долго тискали друг друга в объятиях. Расцеловались. Фаддей Маркович даже слезу обронил.

– Выдь, погляди, какого голубя перехватил я по пути к тебе, – сказал Коротышка.

– Окостыжел, гад, – Фаддей Маркович пнул носком валенка разбитую голову Гриши Воронова. – Ну, спасибо, Мишель. Век не забуду.

– Свои люди – сочтемся. Надо куда-то припрятать этого, Тебе придется исчезнуть. Ненадолго. Еще день-два – и ахнет. Я прихватил для тебя удостоверение. Дам несколько адресов. Нужно подстегнуть, чтоб полыхнуло более-менее одновременно…

Чуть свет Коротышку разбудил начальник милиции Емельянов.

– В чем дело? – недовольно скривил мясистые губы Коротышка.

– Ты цел? – недоверчиво спросил Емельянов.

– Ты что, перепил?

– Где Воронов?

– Вместе с двумя нашими бойцами повез Боровикова в губчека. Теперь твой Воронов вознесся. И тебе, как начальнику, перепадет кусочек славы.

– Да брось ты… – засмущался Емельянов. – Как вы его?

– Без осечки. Только об этом пока надо помолчать. Даже в уезд не следует докладывать. Сейчас такое время…

– Ясно, товарищ Карпов.

– И вот еще что… Как по-твоему, знал Кориков о том, кто прячется на его подворье?

– Сам над тем же голову ломаю. Ведь председатель волисполкома…

– Вот-вот. Теперь гляди да поглядывай. Я доложил губчека свое мнение. Думаю, скоро Кориков последует туда же, только под конвоем. Но пока – ша! Ни звука.

– Ясно.