Текст книги "Красные петухи (Роман)"

Автор книги: Константин Лагунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

Глава восемнадцатая

1

С той минуты, как перепуганная Лена вбежала в избу с криком: «Бабушка! Мама! Солдаты к нам…», в доме Карасулиных все пошло кувырком. Напуганные арестом Онуфрия, женщины и без того места себе не находили. Услышав о солдатах, обе переполошились, кинулись к окнам, а потом заметались по кухне.

В избу без стука вошли Крысиков и еще двое, настежь распахнув дверь и напустив столько холоду, что у Марфы от раздражения весь страх пропал, и она сердито прикрикнула:

– Затворяйте двери, не в завозню зашли.

Крысиков не удостоил ее даже взглядом. Не раздеваясь, не сняв шапки, уверенно прошел в передний угол, по-хозяйски с маху подсел к столу, негромким голосом возвестил:

– На постой к вам и на полный харч.

– Шапку бы наперед скинул, – все больше распаляясь, Марфа метнула на Крысикова гневный взгляд.

– Ты потише, – с затаенной угрозой отозвался Крысиков, но шапку все-таки снял. – Пока мы здеся, твое дело прислуживать, а не веньгать.

– Отродясь в прислугах не хаживала. Да и вы навроде не барских кровей…

– Хватит балаболить! – озлился Крысиков, прилипая взглядом к литой, гибкой фигуре Аграфены, которая шепотком старалась унять расходившуюся мать. – Давай пожрать чего-нибудь. Учти, я без мяса не живу, чтоб каждый день мясное и до отвалу. Не то сам присмотрю в ограде любую животину и… – цокнул языком, чиркнул себя по горлу растопыренной пятерней. – В этом деле мы… Не сорвется!.. Не пяль кержацкие шары. Знаем, что за ягодка. Муж в берлоге прячется, зятек в губчека вшей кормит. Так что… – сжав кулак, стукнул им по столешнице, подмигнул. – Поняла?

Марфа поняла, оттого и смолчала. Выставила на стол чугун со щами, кинула три деревянные ложки, швырнула глиняную миску и ушла в горницу. Аграфена, заглаживая материну выходку, нарезала хлеба, налила щей.

– Это по мне, – расплылся Крысиков и небольно ущипнул Аграфену за ягодицу.

До слез покраснела женщина, задохнулась от негодования и, зажав ладонью рот, скрылась в горнице.

– Добра, да необъезжена, – сказал один из спутников Крысикова.

– Карпова бы сюда, он бы их обеих… – подал голос другой.

– Сами управимся, – самодовольно усмехнувшись, заверил Крысиков.

Женщины слышали этот разговор и до того были напуганы, что спать улеглись вместе с детишками посреди горницы, а Марфа положила под подушку острый сапожный нож.

С той минуты мать и дочь ждали беды, которая каруселила по селу, стучалась то в одни, то в другие ворота, все ближе подступая к их дому.

Ждали и дождались…

Близко к обеду Крысиков крепко навеселе ввалился в избу. Долго топотил сапожищами, сбивая снег.

– Аграфена Фаддеевна! – необычно раскатисто и весело гаркнул от порога. – Выдь сюда.

Аграфена перешагнула порожек горницы, остановилась. Она была в доме одна: мать с Леной убирали скотину, младшие на улице. Крысиков то ли знал об этом, то ли учуял, и в пьяном голосе, в мутных глазах его засветилось такое похотливое злорадство, что Аграфена вся сжалась, затравленно поглядывая по сторонам и в душе моля бога, чтоб поскорее послал в дом Марфу или кого-нибудь из детей.

– Вот тебе мой приказ: стопи баню! Сейчас же. Придешь мне спину веничком пошоркать, а я – тебе… Ха-ха-ха… Не маши руками. Я ить мог без всякого предупреждения. Сграбастал – и все, и не пикнешь… Куда ты? Стой!

– Постыдился бы. Залил шары-то… У меня четверо. Пятого жду. Бога побойся.

– Вот побанимся, вместях и помолимся, Говори толком, придешь?

– Да ты что, спятил? Лучше руки на себя наложу.

– Коли так, выгребай все зерно. Под метлу чтоб! И на ссыпку. Скот твой реквизую, как у злостного врага Советской власти. Подыхай с голоду вместях со своим волчиным выводком.

Аграфена на миг представила себе: пустые закрома, пустой хлев, голодные ребятишки… Прижала в отчаянье руки к высокой налитой груди и со слезами тягучим бабьим причетом заголосила:

– Куда же я с детишками? Без мужика? Лучше жизни нас реши. Все равно не жить…

Эти причитания только развеселили Крысикова.

– Не голоси! Зазря стараешься, – ощерил он в улыбке прокуренные зубы. – Мое слово – кремень. Сказал – отрубил. Чего у тебя убудет? А за поперешность по миру пущу, и все едино подо мной будешь. Люба ты мне. Ох, люба…

Тут вошла мать. Аграфена кинулась к ней, обхватила, прижалась всем телом и зашлась в плаче. Поняв, в чем дело, Марфа толкнула дочь в горницу и, подперев спиной дверь, принялась поносить Крысикова, не стесняя себя выражениями. Пообещала размозжить ему топором башку, если он хоть пальцем прикоснется к Аграфене.

– Заткни хайло! – взвизгнул посиневший от бешенства Крысиков, медленно подвигаясь к Марфе.

– Не подходи!

Растопыренная пятерня впилась в горло женщины, и Марфа захрипела, взмахнула бессильно руками. Крысиков еле заставил себя разжать пальцы. Бесчувственное тело повалилось на пол. Сцапав за полушубок, Крысиков легко оторвал Марфу от полу, поставил на ноги и стукнул спиной о стену так, что из полуоткрытого рта женщины брызнула кровь.

– Бабушка! – полоснул тишину Леночкин крик.

Отшвырнув бесчувственную Марфу, Крысиков повернулся к девочке, медведем пошел на нее.

– Ма-а-а!

Тут распахнулась входная дверь. Влетел пулей Сулимов. Рвущимся голосом крикнул от порога:

– Крысиков! Живо к Горячеву.

Несколько мгновений Крысиков обалдело стоял посреди комнаты. Кинул взгляд на беспамятную Марфу, на прижавшуюся к печке Лену. Длинно выматерился.

– Откуда его черт принес?

– Давай живо. Прискакал злой как собака. Топает, кричит.

– Вернусь – чтоб баня была натоплена! – бросил Крысиков и ушел с посыльным.

Придя в себя, Марфа увидела склонившихся над ней Аграфену и внучку. Глянула на дверь и вскрикнула: на пороге стоял Онуфрий…

2

Даже тупой Крысиков, едва ступив в кабинет председателя волисполкома, с одного взгляда определил, что Горячев не то что взволнован, а прямо-таки взбешен.

– Где Карпов? – ринулся он к вошедшему.

– Не могу знать, – недовольно воркотнул Крысиков.

– Что за дьявольщина, мать-перемать! – взорвался Горячев. – В такой момент исчезает начальник продотряда, а вы… Может, его прихлопнули иль…

Ошеломляющая догадка оборвала речь. А ведь бывший начальник дивизионной контрразведки мог и улизнуть от кровавого финала. Привык беззащитных пытать да расстреливать. А тут и в лоб и в затылок целят… Горячев как-то сразу уверовал в дезертирство Коротышки – трус, жалкий подонок! – и, срывая зло, заорал на Крысикова:

– С бабами воюешь! Нашел вре-мя…

Исстегал всласть, отвел душу. Гориллоподобный Крысиков не на шутку взбеленился и еле сдерживался, чтоб не пришлепнуть Горячева кулачищем. Поняв, что перехлестнул, Горячев разом переменил выражение лица и как можно торжественней:

– Вы назначаетесь начальником продотряда. Вся полнота власти в ваших руках.

– Р-р-р… стр-р-рр…

– Будем всячески содействовать, – проговорил молча наблюдавший всю эту сцену Кориков.

– И чуд-нень-ко! – прежним, звонким и сильным голосом воскликнул Горячев. – Теперь слушайте. Есть неопровержимые данные: крестьяне надумали ночью разгромить ссыпку и семена – по домам. Получен приказ губпродкома вывезти семена в Яровск. Сегодня. Немедленно! Сейчас же реквизируйте нужное количество лошадей. Не церемоньтесь с саботажниками. Не цацкайтесь. Грузите семена и в сопровождении всего отряда – в Яровск. Понятно?

– Так точно! – браво выкрикнул Крысиков.

– Успеха, – Горячев протянул руку. – Я в Сытомино. Встретимся в Яровске. Действуйте, то-ва-рищ на-чаль-ник!

Проводил Крысикова взглядом, торопливо закурил, повернулся к Корикову.

– В Северске повальные аресты. С часу на час примчатся сюда меня арестовывать. И тебя тоже… Карты раскрыты. Маски – к черту. Сегодня или никогда!..

Максима Щукина на глазах всего села под конвоем привели в волисполком. Все, кто случился в тот час в приемной председателя, слышали, как Кориков кричал на Щукина, грозил ему трибуналом, вот только за что грозил – никто не понял. И не слыхал никто, как между двумя гневными тирадами Кориков торопливо шепнул:

– Свершилось, Максим Саватеич. Сейчас будут мобилизовывать подводы. Вечером обоз с семенами должен выехать в Яровск. Успеешь уведомить Боровикова?

Щукин только головой кивнул.

Тут Кориков прокричал еще несколько угрожающих фраз, а потом опять еле слышно:

– Своих в ружье. Чтоб наготове. Как полыхнет, сразу – набат. Сперва продотрядчиков. Боровиков перекроет дорогу на Яровск. Своих краснопузиков потом выщелкаем.

И опять Щукин лишь кивнул.

– Чтоб через два часа – четыре подводы к волисполкому! – закричал Кориков, подступая к самой двери. – Не мной придумано. Не виноват, что такой приказ… Первый приведешь и первым поедешь. Сам! Шевелись!..

За окном бухнул пушечным выстрелом большой церковный колокол. Ахнул еще раз, еще – и зачастил.

– Набат! – встрепенулась Аграфена. – Опять пожар!.. Яростно ревел многопудовый медный богатырь. Сквозь его набатный гул прорывались отдаленные крики, выстрелы.

В приоткрытую дверь просунулась голова в ушанке.

– Крысиков, тикай! Наших кончают!

– Началось, – глухо обронил Онуфрий. – Допелекались. Покатило… Эх!.. – Накинул полушубок и выскочил на улицу.

Заполошно гудит над Челноково набат. Мечется над селом красная метель. Выстрелы трещат в разных концах, то одиночные, то пачками.

Скачут бешеным аллюром кони, будто дьяволы. Ржут пронзительно и жутко.

Беснуются во дворах взъерошенные псы.

Плачут дети.

Голосят женщины.

Началось…

3

Слепо закружила, заметалась по северским ночным заснеженным улицам черная весть о мятеже. В каждую калитку стукнула, в каждое окно заглянула. Разметала вдребезги призрачный зыбкий сон губернской столицы.

Чьи-то нетерпеливые руки нашлепали на заборы скороспелые, вкривь и вкось размалеванные листовки: «Началось!.. К оружию!.. Долой!..»

Боясь расплескать, обронить хоть каплю злой мстительной радости, кинулись бывшие в объятия друг другу, тыкались сизыми, просамогоненными носами, терлись давно не холенными бородами, кряхтели, стонали и плакали, скрежеща зубами, нянькая свинцовеющие кулаки. А мысль их тем временем торопливо выстраивала в шеренгу красных губернских комиссаров, заядлых партийцев и совработников, боясь выпустить кого-то из-под беспощадного неумолимого прицела. Всех, всех их – больших и малых, с чадами и домочадцами, все распроклятое комиссарское отродье – на распыл, под корень! Спустить до останной капельки, дочерна, допьяна напоить большевистской кровушкой сибирскую землицу.

Поскрипывали, позвякивали кольцами тяжелые калитки, волчьими, алчными глазками посверкивали огни за сомкнутыми ставнями пузатых, раскорячистых домов. Спешно чистились добытые из тайников наганы и винтовки, начинялись картечью охотничьи патроны. «Все! Конец! Теперича сквитаемся! Отольются наши слезки!..»

Всполошила, подняла на ноги черная весть и тех, кто ставил и оборонял красную власть. Из бараков, полуподвалов и скособочившихся слободских избенок шли и шли они в свой губернский партийный комитет. Походя сдирали мятежные листки, ненароком засматривали в подозрительные окна, напряженно вслушиваясь, вглядываясь в грозовую темь.

В полночь в кабинете ответственного секретаря Северского губкома встретились с Аггеевским председатель губчека Чижиков, главный красный пропагандист Водиков, председатель губисполкома Новодворов и Губпродкомиссар Пикин.

Какое-то время молча курили, избегая даже взглядами задевать друг друга. Но вот к красному сукну секретарского стола припечатал свой кулак Аггеевский, и сразу все взоры замкнулись на нем.

– Ну? – требовательно спросил он всех сразу.

– По нашим данным, мятеж охватил весь Яровский уезд, – напряженно-высоким голосом заговорил Чижиков. – Судя по всему, завтра полыхнет в Тоборском и Шаимском. Только что арестован подпольный эсеровский центр в Северске. На двадцать третье февраля намечен был переворот…

– На завтра? – встрепенулся Аггеевский.

– На завтра, – подтвердил Чижиков. – План поджигателей предельно прост. Наводнить город полчищами разъяренных семенной разверсткой кулаков. По сигналу захватить арсенал, вокзал, телеграф, разгромить советские учреждения. Выйти на связь с парижским эсеровским центром. Втянуть в сибирский мятеж мировую контрреволюцию, заполучить сюда новую Антанту и кинуться на Москву…

– Сработала-таки семенная, – горестно и покаянно произнес Новодворов.

– Еще как, – подтвердил Чижиков.

Пикин стоял к ним спиной, припав разгоряченным лбом к холодному переплету оконной рамы. Он был весь болезненно напряжен. Каждая фраза Чижикова и Новодворова пулей впивалась в худую надломленную спину. А в воспаленной комиссарской голове – вулкан… Обошли, обкрутили недобитки. Его руками и костерок склали… Лучше бы сгинуть от бандитской пули. Пусть бы порубали, распнули гады, чем такое… Остерегали ведь, настораживали, да и сам не вовсе ослеп-оглох, чуял… Нет, плохо, видать, чуял, совсем потерял нюх, если Карповым-Доливо на руку сыграл. Покаяться? Сдать полномочия?.. Списать себя в расход?.. Нет, сперва вышибить зубы эсеровской гидре, расплющить гадине башку!

– Всех партийцев – в коммунистический полк. На казарменное положение. Батальон чека и части гарнизона – в боеготовность номер один, – неспешно выговорил Водиков, ероша большим пальцем пышные усы.

– Гарнизон ненадежен, – тут же вклинился Чижиков. – Батальон чека – маломощен и числом, и вооружением. Надо немедленно просить поддержки у Реввоенсовета Республики и…

– Эка хватил, – пресек Аггеевский. – Раззвонить на всю вселенную… Сами эту мразь высидели, сами раздавим! – Жестом завзятого рубаки секанул воздух.

– Прежде надо попробовать сбить пламя, локализовать мятеж, – заговорил Новодворов. – Старых большевиков, лучших пропагандистов губернии – в волости. Сами – туда же. Распропагандировать, успокоить крестьянина. Поднять мужицкий встречный вал, заградить Северск от мятежной волны.

– Пропагандистов – под кулацкие пули?! Они будут стрелять, а мы– псалмы петь?! – взвинтил до крика голос Аггеевский.

– Не кипятись, Савелий, – предостерегающе поднял руку Новодворов.

– Никаких миротворческих уступок контрреволюции! Введем в губернии чрезвычайное положение. – Аггеевский пристукнул кулаком по столу. – Создадим главный штаб по борьбе с мятежом. Аггеевский, Новодворов, Чижиков, губвоенком Оселков и Водиков. Есть возражения? – обвел всех пылающим взглядом. – Выше голову, товарищи! Сейчас проведем партактив города. На повестке дня – штык! Надо увещевать трудящегося мужика, а офицерско-кулацкую сволочь стрелять и рубить без пощады!

За окном занимался поздний рассвет.

Был он сер и тревожен…

КНИГА ВТОРАЯ

Глава первая

1

Густой тревожный рев набатного колокола хлестал по нервам челноковских мужиков, и те ошалело метались между ссыпкой и домом, унося, увозя из-под общей крыши бесценное семенное зерно. Кто половчей, похитрей, не упускал случая прихватить чужой мешок: «не я – другой сгребет». А в это время по селу волчьими стаями кружили, выискивая продотрядовцев, хмельные от крови и самогона дружки Пашки Зырянова и бородачи из отряда Боровикова. Лица многих были страшны и звероподобны: перекошенные рты, раздутые волосатые ноздри, вот-вот выпрыгнут из орбит мутные от злобы и хмеля глаза. За каждым бойцом кидалась целая ватага и, нагнав, била его чем попало, топтала и рвала с изуверским ожесточением. Девятерым продотрядовцам удалось пробиться к волисполкомовскому двору, запрячь пару розвальней и, отстреливаясь, вырваться из села. Одиннадцать человек застрелили или забили насмерть. Остальных Боровиков надумал всенародно казнить на площади. Выдумка приглянулась, и недобитых продотрядовцев отовсюду поволокли к волисполкому.

Если бы в те роковые для Челноково часы сыскался сторонний, трезвый наблюдатель, он непременно заметил бы единое, организующее начало этого кровавого хаоса. Чьи-то руки вовремя сшибли замки с еще не загоревшейся ссыпки, и та запылала лишь тогда, когда из нее вытащили все семенное зерно. Кто-то расставлял на стыках улиц, на выезде из села людей с ружьями. Кто-то отправил в соседние деревни гонцов с приказом начальника волостного повстанческого штаба: коммунистов и комсомольцев – арестовать, сопротивляющихся– уничтожить, милицию – разоружить, создать вооруженные отряды. По чьей-то указке почти что в один час заголосили набатно колокола многих церквей Яровского уезда, загрохотали выстрелы, взмыли в седое февральское небо красные петухи…

Но стороннего наблюдателя в Челноково не оказалось, и лишь немало дней спустя, шаг за шагом восстанавливая в памяти происшедшее, многие мужики смекнули, что к чему, и заскребли пятерней бороды, зачесали макушки, разом отрезвев от угара, и стали искать выход из западни, в которую их кого незаметно заманили, а кого втолкнули… Но все это еще будет впереди. Пока же…

Со всех сторон к утоптанной снежной круговине в центре села стекались людские потоки, и скоро перед высоким резным волисполкомовским крыльцом скучилось несколько сот разгоряченных мужиков. Многие были б немалом подпитии: полы полушубков – нараспашку, хмельные души – настежь. Кулацкие сынки Пашка Зырянов и Димка Щукин стояли в окружении вооруженных полупьяных парней, и те, как рысаки перед скачкой, пританцовывали на месте, петушились, задирались, голосили непотребное. Мужики постепенней помалкивали, покуривали да поглядывали на высокое, похожее на помост крыльцо, где жались друг к дружке шестеро продотрядовцев в изорванной одежде, с обезображенными побоями лицами. А из Пашкиной стаи будто каменьев град:

– К ногтю их!

– Накотовались! Пришел великий пост!

– Волоки вниз!

– Расступись, мать-перемать, дай пальнуть одной пулей всех…

Все громче раздавались крики, требующие немедленного самосуда, и не избежать бы еще одной кровавой расправы, если б рядом с продотрядовцами не возник вдруг Онуфрий Карасулин.

– Откуль он? – вытаращил глаза Пашка Зырянов.

Одобрительный гул прокатился по толпе. Онуфрия тут знали все. И хотя немало было недругов у бывшего секретаря волпартячейки, большинство крестьян верили: Карасулин всегда за мужика, за то и с Пикиным не побоялся схлестнуться, и с самим Аггеевским. Знали об аресте Онуфрия, сочувствовали его семье, оставшейся без кормильца, – а кормилец– то, оказывается, уже домой возвернулся! Это была добрая весть, и она как-то успокаивающе подействовала на многих. Толпа стала затихать.

– Шлепнуть его, гада, – вполголоса буркнул Пашка, приподнимая винтовку.

– Тихо ты! – осадил друга Димка Щукин. – Тут надо втихаря и без осечки.

Пашка и сам понимал: стрелять сейчас в Карасулина – все равно что стрелять в самого себя. Разные здесь собрались люди, по-разному думают, а этой смерти – не простят.

– Мужики! – хлестнул по толпе раскаленный голос Онуфрия. – Товарищи!

Толпа, ответно рокотнув, смолкла, и запоздалый Пашкин возглас одиноко повис в тишине:

– Товарищев вспомнил, челноковский комиссар!

Карасулин только взглядом пригрозил Пашке, но с речи не сбился.

– У всех у нас наболело под завязку. Теперь вот до крови дошло… Горько это, мужики. В таком запале не приметишь, как себе же могилу выроешь… Чего изделали – не воротишь. А что дале будет? Об завтрем думать надо…

– Верна-а-а!..

– Большевистский подпевала!..

– Не тявкай!..

Онуфрий нахмурился, жамкнул в кулаке рукавицу.

– Ти-хо, товарищи!..

Тут в дверях волисполкома появился Алексей Евгеньевич Кориков под руку с бородатым незнакомцем в каракулевой папахе, за ними Маркел Зырянов, Максим Щукин и Фаддей Боровиков.

– Ба! Да тут уже большевистский проповедник! – вскричал Кориков. В голосе – и изумление, и угроза.

Толпа притихла, настороженно ловя каждое слово, слетавшее с крыльца.

– Коммунисты завсегда на готовенькое! Ловки чужими руками жар грабастать, – плеснул яду Маркел Зырянов.

– С твоих рук, окромя отравы в самогон, ничего боле не схлопочешь, – отрезал Онуфрий и, окинув оценивающим взглядом кориковское окружение, ухмыльнулся. – Никак, новое правительство объявилось?

Никто не нашелся с ответом. Онуфрий повернулся к толпе, поднял над головой стиснутую в кулаке рукавицу.

– Об завтрем, говорю, думать надо. Думайте, мужики, пока не опоздано, опосля б и подумали, дак нечем будет. Не пугаю. Самому страшно. Пролилось кровушки… Кто изгалялся да охальничал – поделом. И ежели б на этом крыльце сейчас стоял Карпов – я б язык откусил, ни словечка в заступу не обронил. А эти, – кивнул на шестерых продотрядовцев, – солдаты. Их-то за что?

– Ворон ворону глаз не выклюет, – громко проговорил Маркел Зырянов.

– Из партии поперли, а его все на красное тянет, – добавил Максим Щукин.

– …Теперь шары им продрало, поняли, где сено, а где солома. Сажай их на розвальни, и пущай катят до самого Яровска да наперед своим котелком думают…

– А ты откель знаешь? – выкрикнул хриплый голос откуда-то сзади.

– Чего? – не понял Онуфрий.

– Откель знаешь, что эти не изгалялись? Может, самые собаки и есть!

– Ежели бы изгалялись, сюда б не приволокли, – рассудительно возразили в толпе. – Варнаков-то в перву голову и пристукнули.

Толпа трезвела, начинала рассуждать, и это не на шутку встревожило Корикова.

– Когда народ поднялся на борьбу с насильниками, Карасулин на лавке посиживал да в окошко поглядывал, – возгласил Кориков хорошо поставленным голосом. – А теперь пришел учить нас уму-разуму.

В толпе загомонили. Хмельные парни из Пашкиного окружения разом взяли верх и понесли:

– Он с имя заодно!

– Сам такой!

– Большевиками купленный!

– Сам с карповыми хороводился!..

– Эй ты, орало! – крикнул Онуфрий. – Беги ко мне на ограду, погляди, кто там лежит!

Несколько парней сорвались с места и, пробив толпу, кинулись к дому Карасулина. Поднялся такой базарный гомон, будто собравшиеся задались целью перекричать друг дружку. Кориков слегка придвинулся к Карасулину и вполголоса проговорил:

– Кто вас уполномочил?

– Не ты…

– Смотри, Онуфрий Лукич…

– Сам смотри.

Кориков сделал шаг вперед, подмял руку, требуя тишины.

– Товарищи крестьяне! Полагаю, вы уже по горло сыты псалмами самозваного миротворца Карасулина, защищающего насильников. – Бросил взгляд на посиневших от холода, еле державшихся на ногах продотрядовцев. – А теперь позвольте зачитать приговор…

Но тут, словно по команде, все повернулись навстречу подъезжающим дровням, на которых лежало ничком окостеневшее тело. Мужики расступились, пропустили подводу к крыльцу. Пашка вскочил на дровни, пинком скинул на снег тело, и все узнали Крысикова.

– Знаком? – громко спросил Онуфрий.

Толпа взорвалась криками.

– Первейший гад!..

– Палач!..

– Чистый собака!..

– Собаке – собачья смерть, – жестко, слово по слову выговорил Карасулин. – Кто еще скажет, что я с имя заодно? Ну? Чего рты позамыкали?.. Тогда поговорим про этих. – Ткнул побелевшим кулаком в продотрядовцев. – Может, кто про них чего худое знает? Выходи наперед, скажи.

Никто не вышел.

– Побили насильников, кои вырядились в красное, а внутре чернота. Навроде этой крысы. И безвинной крови пролилось… Кто полег – не воскресишь. Но этих – не тронем! Мы не палачи. Не колчаковцы! Нам землю годовать надо, скотину гоить, ребят ростить, а не под пулемет башку подставлять. Понятно ли говорю?

– Ясна-а-а!!! – в десятки мужицких глоток гаркнула толпа.

– Тогда сажай их на эти дровни, понужните коня, чтоб до Яровска зайцем скакал. А вы там, – повернулся к продотрядовцам, – передайте: мы не супротив Советской власти. Но галиться над собой никому не позволим. Ежели хотят подобру с нами – милости просим, пущай приезжают, поглядят, разберутся…

И те самые мужики, которые полчаса назад неистовствовали, требуя расправы над продотрядовцами, сейчас усаживали в дровни обалдевших от радости, еще не верящих в спасение бойцов, наперебой советовали им, как короче ехать в Яровск. Не все, конечно. Иные из мужиков и с места не сдвинулись. Но таких было меньшинство.

Кориков и те, кто с ним, – не вмешивались. Понимали: сейчас не остановишь, благоразумней смолчать.

– Вот так-то, господин Кориков, – Карасулин круто повернулся и зашагал вслед за дровнями, держа путь к дому.

Потянулись с площади и многие из мужиков.

– С крючка сорвал гад! – в сердцах плюнул в снег Маркел Зырянов, приперчив плевок едучим матерком. – И откуда свалился?

– Ночь-от долга, – тихо, будто раздумывая вслух, протянул Максим Щукин, с иноческим смирением опустив глаза и сложив на животе руки.

– Его надо не втихаря… на всем народе сказнить… лютой смертью, – отрывисто бросил Боровиков. – Сам намылю веревку для зятюшкиной шеи…

– Не торопитесь, – то ли Боровикову, то ли всем вместе посоветовал Кориков, – тут подумать надо, взвесить…

Алексей Евгеньевич нервно огладил ладошкой клинышек бородки. Подотстал от жизни бывший яровский городской голова. И о виселице задудел не ко времени. Мужик теперь не тот, что в восемнадцатом, совсем не тот.

Да, немножко не так все началось. Слишком торопливо и комом. Никакой ясности, никакой программы. Что завтра обещать мужикам? Стравить бы им сейчас этих шестерых, распалить, плеснуть в огонь маслица, тогда с разбегу и со своими коммунистами бы разом разделались. После такого назад никто бы уж не попятился.

А ведь как думалось? Под колокольный звон соберутся все на площади, и он, Кориков, взволнованный и важный, выйдет к народу и торжественно возвестит начало новой эры крестьянского самовластия. Покается, конечно, в достойных выражениях, что вынужден был бороться за святое дело под личиной совработника. Благодарные мужики со слезами умиления провозгласят его освободителем, и отовсюду слетятся гонцы с известием о свержении коммунистов. Ах, как гладко и красиво получалось в мечтах. А на деле… Пока пожар не занимался, тут кружились и Горячев, и Карпов, и иные представители каких-то неведомых центров, союзов, комитетов, и все дудели в одну дуду: только начните, поднесите спичку, а уж потом, а уж мы… Полыхнуло – и никого. Бери все на свою голову, а она – одна. Сколько раз спасал ее из петли, трижды начисто перекрашивался, фамилию менял. Глупо оступиться в самом начале горы. Есть, конечно, про запас подложные документишки, есть и гнездишко укромное, никому не ведомое. Только это на крайний случай, на самый крайний. Главное – не прозевать перемену ветра, не угодить под боковую волну. Коварна жизнь, нельзя ни на кого положиться, никому довериться. Каждый ради своей шкуры десять чужих спустит. И Щукин, и Зырянов, и уж конечно Боровиков, и этот, в папахе, невесть что за птица. В самом деле он Добровольский или тоже дутый? В бородище – конь запутается… Все вроде единомышленники, а довериться некому. Каждый к себе тянет, для себя норовит. У большевиков иначе. Те спаяны. Одного кольнешь – всем больно. Иначе бы им Россию не перекувыркнуть… «Куда меня понесло? Давить их надо! Жечь! Живьем в землю!»

Алексей Евгеньевич вскинул голову, раздул грудь, выпрямился, будто принимал парад. Лицо стало властным и непроницаемым. Глаза затвердели в полуприщуре. «Ну-с, – мысленно благословил себя, – жребий брошен».

– Товарищи крестьяне! – бодро выкрикнул в заметно поредевшую толпу. – Свершилось! Отныне мы…

Да, жребий был брошен.

2

Сизые февральские сумерки занавесили окна, легли голубоватой тенью на высоченные сугробы, обесцветили дневные краски, звуки, запахи.

Зимние вечера в Сибири короче вздоха. Не успел приглядеться к фиолетовому полумраку, а на пороге ночь. Потому так и спешил Онуфрий Карасулин к начальнику волостной милиции Емельянову. Чуял: как ни черен был день, а близкая ночь будет еще черней, на долгие годы оставит в душах кровавый полынный след.

Неприятно поразило Карасулина поведение начальника милиции. Он выглядел каким-то усохшим. Пришибленно гнулся, вздрагивал при каждом шорохе за окном.

– Ково ты, ровно в лихоманке, трясешься? – грубовато спросил раздраженный Карасулин.

Емельянов скосоротился, как от зубной боли, и молча подал Онуфрию клочок бумаги, вырванной из какой-то конторской книги. На неровном бумажном лоскуте печатными буквами было написано:

«Боевой приказ № 2.

С получением сего приказываю Вам в течение трех часов организовать штаб повстанцев по свержению большевистской власти. Создать отряд, мобилизовать всех, способных носить оружие. Арестовать всех коммунистов и истребить. Милиционеров и продотрядчиков разоружить и арестовать. Об исполнении немедленно дать знать главному штабу.

Нач. штаба Кутырев.

Комендант Васильев.

21 февраля 1921 года».

Какой штаб? Что за комендант? Дважды перечитав листок, Карасулин скомкал его в зачугуневшем кулачище. Пристукнул им по столешнице. «Эх, Чижиков. Передержал ты меня в своей клетке…» А вслух спросил:

– Откуда?

– Кориков в спешке забыл на своем столе. Чуешь? Прищучат нас ночью…

– Дивлюсь, что досель не тронули.

– Мало их пока. Боровиковский отряд, что в лесу хоронился, по другим деревням, говорят, раскидали, чтоб уж наверняка… Каких-то еще офицеров ждут…

– Будем за бабий подол держаться – как гусятам голову открутят. Где твоя милиция?

– Шевелев один остался – и того ранили, еле до дому дополз…

– Сам-то где пропадал?

– Не поверишь… Зашел в стайку на коней глянуть, а кто-то снаружи дверь колом подпер. Дуриком орал, кулаки разбил. Досель бы сидел, если б парнишка не наскочил. Кинулся за винтовкой – а ее и след простыл…

– Эх ты, Аника-воин… Да и все мы хороши оказались. Надо же! Такую контру из-под носу выпустили. Помирать стану – себе не прощу. Значит, на твою милицию, как на вешний лед?

– Сам видишь.

– Тогда свертывайся живенько – и в Яровск. Да не по большаку. Двигай вроде за реку, к зародам. Там коня распрягай, верхом на Веселовский зимник, и пошла чесать. Крюк десяток верст, зато надежно. Большак наверняка стерегут. В случае чего – стреляй. Не подпускай! Никаких переговоров! Конь-то добрый?

– Зверь.

– Только не мешкай. Доберешься – обскажешь все как есть. Может, успеют. Помни: сграбастают – не выкарабкаешься. Бывай!..

Шел серединой пустой улицы, дымил самокруткой и беззвучно костерил на чем свет стоит и себя, и Чижикова, и уездное начальство – всех подряд. Такими словечками потчевал, напечатай – бумага покоробится. Но больше всех себя. Мог же из коммунистов и комсомольцев боевую дружину сколотить, вооружить винтовками, мог и пулеметом и гранатами разжиться… Одернул себя. Теперь не об этом думать. Товарищей надо спасать. У этого зверья рука не дрогнет– перебьют поодиночке…

3

Ярославна и Ромка Кузнечик кинулись навстречу Карасулину, вцепились с двух сторон. Онуфрий долго тискал их за плечи, прижимал к себе, ласково в глаза заглядывал.

– Вот ловко, обоих застал… Беда, ребята. Беда. Звали о ней. Ждали. А грянула как июньский снег. Уходить надо из села не волынясь. Чуть затемнеет. Да не гуртом – поодиночке и не торной дорогой – тропками. Друг по дружке оповестите коммунистов и комсомольцев. Никаких сборов и прощаний. Домой лучше вовсе не заглядывать. Дотемна надо подальше уйти.