Текст книги "Наши нравы"
Автор книги: Константин Станюкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)
X
Анна Петровна приказала разбудить себя в это утро гораздо ранее обыкновенного. Как нарочно, она плохо спала ночь. Тревожно ворочаясь на постели, она несколько раз плакала и только заснула, когда часы пробили четыре удара.
Ровно в семь часов в спальню вошла Параша, пожилая, благообразная, степенная горничная с неглупым лицом и той особенной складкой, которая свидетельствовала, что Параша знает себе цену и пользуется полным доверием барыни. Недаром Параша жила у ее превосходительства пятнадцать лет, знала все тайны Анны Петровны и, отличаясь испытанной скромностью, пользовалась полным ее доверием.
Параша подошла к постели и проговорила:
– Анна Петровна! Пора вставать! Семь часов!
Кривская тотчас же проснулась.
– Семь часов, – переспросила она. – Ах, Параша, я совсем не спала эту ночь!
– Напрасно вы так беспокоитесь, барыня.
– Напрасно?! – горько усмехнулась ее превосходительство. – Ты, Параша, знаешь?.. С его стороны это такая мерзость, такая подлость… Разве можно было ожидать чего-нибудь подобного?
– Не стоит он вашей любви, право не стоит…
Параша благоразумно остановилась, не желая оскорбить барыню.
– Как он всегда уверял, как он был нежен!.. Ты помнишь, когда мы ездили в прошлом году в Крым?..
Параша все помнила, все видела и давно дивилась ослеплению Анны Петровны, которая верила уверениям любовника и на склоне лет вдруг стала дурить.
– Ты помнишь? – повторила Анна Петровна.
– Как не помнить!..
– И все это был обман!.. Какая подлость!..
Она злобно усмехнулась и прибавила:
– Давай-ка одеваться… Пора. Ванну приготовила?
– Все готово!
Поспешно поднялась Анна Петровна с постели и отправилась тотчас же, по обыкновению, брать холодную ванну. Через четверть часа она торопливо прошла в маленькую, изящно отделанную уборную, рядом с спальней.
Вздрагивая под мягким, пушистым пеньюаром, Анна Петровна поворачивалась перед ярким огнем пылающего камина, а Параша в то же время растирала ловкими руками иззябшее рыхлое, жирное тело когда-то стройной, блестящей красавицы.
– Какое платье оденете?
– Черное с кружевами. Хорошо будет?
– Оно к вам идет!
– Так приготовь его, Параша!
Параша помогла барыне одеться, накинула капот и удалилась.
Ее превосходительство заперла уборную на ключ и присела к туалету, собираясь приступить к обычному утреннему таинству гримировки. В это время никто никогда не смел войти в уборную. Даже Параша не допускалась.
Сегодня надо было заняться своим лицом с особенной тщательностью.
Анна Петровна пристально разглядывала себя в зеркало, и грустная усмешка скользнула тенью по ее лицу. Где когда-то яркая, блестящая красота? Где правильные изящные черты? Где блеск черных глаз и нежная свежесть кожи? Вместо того зеркало отразило рыхлое лицо с желтоватым отливом кожи, дрожащий, мягкий подбородок, расплывшиеся черты, темные круги под глазами с лучистыми морщинками у углов и заметные борозды, проведенные жизнью. Кривская, правда, еще сохранилась, в глазах еще зажигался огонек поздней страсти, стан ее еще намекал на изящество форм, в чертах сквозил намек на бывшую красоту, но только намек, отдаленный намек…
Она отвела глаза от зеркала. Она не любила своего лица по утрам, тщательно скрывая от других отцвет своей красоты. Невольно горький вздох вырвался из груди отставной красавицы. Теперь, когда было уже поздно, она пожалела минувшую пору красоты и молодости и в первый раз со злобой вспомнила, что прежде она так свято исполняла свой долг. О, как бы хотелось ей вернуть прошлое, чтобы пожить снова полной жизнью. А разве она жила? Разве этот ровный, вежливый, но чересчур скромный в ласках супруг дал ей когда-нибудь мгновение настоящего счастья? Он исполнял долг мужа, а она – жены, – вот и все. Теперь она думала, что этого было мало.
Никогда и никого, до последнего времени, она не любила. Никогда не давала она воли бушевавшему чувству. Она давила в себе желания во имя долга, щеголяя добродетелью, боясь светской молвы, и гордилась неприступностью и верностью мужу, истратившему в молодости свои силы и отдавшему ей, молодой красавице, одни жалкие их остатки.
«Как все это было глупо!»
Когда, наконец, поздняя любовь охватила все ее существо огнем пожирающей страсти, она спешила вознаградить себя с силой последней вспышки и ненасытностью долго не удовлетворенного чувства. Последние пять лет она испытала счастие любовницы и вдруг теперь увидела себя покинутой. Это было так неожиданно. Умная, ловкая и практичная женщина была застигнута врасплох и не могла примириться с мыслью, что песенка ее спета, что страсть ее делается смешной и развратной…
Но зачем так безжалостно, так грубо оскорбили ее чувство?
Она, гордая женщина, супруга сановника, репутация которой стояла вне подозрений, она, устоявшая в дни молодости от искушений, отдала весь запас накопившейся страсти человеку, который был ничтожеством; она, пожалевшая скромное, робкое чувство молодого человека, не смевшего и подумать о взаимности, – она отдалась ему вся и полюбила его. Чего только она ни делала ради сохранения этой любви? Она была другом, сообщником, матерью и любовницей. Она, изящная, горделивая, неприступная, старалась перещеголять кокоток, оставаясь наедине с своим возлюбленным. Она прибегала ко всем ухищрениям развратившегося воображения, стремясь вознаградить любовника за недостаток молодости избытком поздней страсти. Она выдумывала, как подогреть любовь и вызвать желания. Не было предела разврату, пред которым бы остановилась Анна Петровна, эта добродетельная мать, верная жена и образцовая хозяйка в глазах света. Одна Параша знала настоящую цену этих добродетелей.
И за все, за все это она же оскорблена!..
Невольно мелькнули пред ней недавние счастливые дни. Давно ли еще он уверял в своей любви. Она ли не верила – ей так хотелось верить! – и вдруг он же, ничтожество, поднятое на ноги благодаря ей, бросает ее, как старый, изношенный башмак, бросает грубо, с цинизмом зазнавшегося выскочки и неблагодарностью бессердечной натуры. Он даже не постарался деликатно расстаться с женщиной, слово которой два месяца тому назад было у него законом. Он даже не хотел прикрыть своей подлой натуры, и когда муж потерял влияние, когда оставаться любовником не было расчета, он сперва перестал бывать, потом оскорблял невниманием и, наконец, написал письмо, над которым вчера ее превосходительство пролила столько слез поруганного чувства и оскорбленного самолюбия.
Этого она не ожидала.
Ее превосходительство старалась отогнать прочь печальные мысли, и в сердце ее нет-нет да и закрадывались проблески надежды, что еще, может быть, не все потеряно.
Пора было, однако, приступать к таинству.
Анна Петровна отперла один из ящиков туалета. В этом ящике хранилась лаборатория, при помощи которой ее превосходительство возвращала своему лицу молодость, свежесть кожи, блеск глаз, нежный румянец, алый цвет губ и даже издали некоторую пикантность.
В ящике было множество разнообразной формы и величины флаконов, бутылочек, банок, коробок, кистей, кисточек, мазков, губок, тряпочек и лайковых, пропитанных каким-то составом, подушечек. Как опытный мастер, приступила она к делу. Ей так хотелось сегодня казаться молодой и красивой.
Сперва она вытерла лицо какой-то пахучей густой жидкостью, покрывшей кожу точно лаком; пока жидкость обсыхала, ее превосходительство сделала несколько штрихов острой кисточкой в ресницах, потом подчернила брови и смазала каким-то составом под глазами. Затем несколько ударов мягкого пуха с пудрой, отдых на несколько минут, после чего ее превосходительство принялась за румяна.
Вся эта процедура длилась по крайней мере с час, и когда ее превосходительство, окончив гримировку, взглянула в зеркало, то зеркало показало ей такое свежее и красивое лицо, что ее превосходительство даже улыбнулась, открыв ряд белых, ровных зубов, частью вставных, частью настоящих. Недаром гордилась Анна Петровна своими изящными руками. Она и им посвятила добрую четверть часа, действуя очень быстро разными пилочками, особенными ножницами и тоненькой роговой лопаточкой с острием на конце. Приведя в порядок руки, она навела каким-то составом розовый блеск на миндалевидных ногтях, надела кольца и, задвинув ящик с косметическим арсеналом, отперла дверь уборной и придавила пуговку электрического звонка.
Параша сейчас же явилась и особенно тщательно причесала и одела барыню.
К девяти часам Анна Петровна была готова, и Параша, оглядывая ее с ног до головы, нашла, что ее превосходительство сегодня очень авантажна и хороша.
Ее превосходительство наскоро выпила чашку кофе, надела шляпку и, сопровождаемая Парашей, вышла из спальни.
– Если Сергей Александрович спросит, скажи, что я пошла гулять.
– В Летний сад? – подсказала Параша.
– В Летний сад! Сергей Александрович встал?
– Встали.
– Занимается?
– Пишут у себя в кабинете.
– Через два часа я буду дома.
– Счастливого успеха, милая барыня! – тихо промолвила Параша, кланяясь барыне.
Швейцар, еще неодетый и несколько изумленный ранним выходом генеральши, бросился отпирать двери подъезда и, пропуская вперед Анну Петровну, пожелал ей доброго утра.
Выйдя из подъезда, Анна Петровна пошла по Сергиевской улице тихой, спокойной походкой, словно она совершала обычную прогулку. Но когда Кривская завернула за угол на Литейную, она быстро опустила на лицо густой вуаль, под которым невозможно было ее узнать, торопливо дошла до первого извозчика и, не торгуясь, наняла его в Галерную улицу.
– Только, пожалуйста, поезжай скорей. Я тороплюсь! – прибавила она, усаживаясь с брезгливым чувством на извозчичьи дрожки.
В щегольском утреннем костюме от Брюно, свежий, румяный, выхоленный, причесанный волосок к волоску, Евгений Николаевич поджидал бывшую свою любовницу, несколько озабоченный предстоявшим объяснением.
Вчера поздно вечером Параша передала ему настоятельную просьбу барыни принять ее. Она будет между девятью и десятью часами и надеется, что в это время у Евгения Николаевича не будет ни души. «Он примет?» – «Разумеется. Он будет ждать».
Отклонить посещение было невозможно. Он, к сожалению, слишком хорошо знал Анну Петровну.
Удивительно навязчивы эти влюбленные старухи! С чего она лезет еще с объяснением? Разве ей мало было намеков, недосказанных слов, невнимания к ее просьбам о свиданиях? Наконец, он написал деликатное письмо, в котором, кажется, он объяснил все… Чего же еще она требует?
Смешные эти женщины! Когда даже умная баба под старость влюбляется, то она решительно дуреет. Неужто она в самом деле воображает, будто можно без конца слушать ее сентиментальные нежности и упиваться ее подозрительными прелестями?
И без того он очень долго был чересчур счастливым любовником, целых пять лет. Пять лет лицемерия, пять лет обязательной службы в качестве любовника пылкой женщины за сорок лет – это даже слишком и для такого решительного человека как Евгений Николаевич.
Это, конечно, не совсем хорошо, но у него по крайней мере есть оправдание, у него была цель. Ему нужно было пробивать дорогу в жизни, устроить карьеру, добиться независимого положения. Он приехал в Петербург, случайно обратив на себя внимание его превосходительства, Сергея Александровича, мелким, ничтожным чиновником без связей, без знакомств, слишком хорошо знавший людей. У него не было ничего, кроме ума, труда и терпения, но с одним этим багажом, – он испытал на себе, – далеко не уедешь.
Он слишком рано выучился презирать тех самых людей, которым завидовал и перед которыми пресмыкался, в то же время презирая их. Он слишком упорно шел к цели, хотел быть человеком, жить, как другие живут, чтобы не быть слишком разборчивым в средствах. На пути попалась женщина, – нечего было разбирать слишком внимательно, сколько ей лет. Довольно и того, что она, не раз с снисходительным величием поучавшая его добродетели, помогла ему скоро стать на ноги и сделалась его любовницей. Это льстило его самолюбию, пожалуй, но пора было покончить…
С торжествующей скверной улыбкой, скользившей по тонким губам, вспомнил Евгений Николаевич, как обращались с ним сперва у Кривских. Едва скрываемое презрение под покровом холодной вежливости. На него все смотрели первое время как на несчастного проходимца, которому странно было подать руку. Анна Петровна едва кивала головой на его поклоны при встречах с ним, робко проходившим с бумагами в кабинет его превосходительства. Борис Сергеевич так презрительно щурил глаза, проходя мимо, что Никольский, бывало, вздрагивал…
Но молодой человек решил, что все будет иначе, и скоро сумел поставить себя в доме Кривских на другую ногу. Он сделался необходимым для его превосходительства, разгадав старика и его idée fixe[39]39
Излюбленную идею (франц.).
[Закрыть] о реабилитации дворянства. Он писал ему проекты и сочинял статьи. Он, этот молодой человек, подавал ему счастливые мысли, которые его превосходительству казались собственными мыслями. Под конец старик даже привязался к способному молодому человеку, украсившему благородную голову потомка старинного рода Кривских самыми настоящими рогами. Украшение пришло не сразу. Солидный молодой человек действовал слишком осторожно с неприступной супругой его превосходительства. Он сперва ездил по ее поручениям, потом сопутствовал при поездках в деревню и вел игру с расчетом опытного негодяя, робко взглядывая на перезрелую красавицу и представляясь втайне влюбленным. Ответом было сперва снисходительно-презрительное внимание, потом ласковость, а дальше он и для Анны Петровны стал незаменимым человеком; еще шаг, – и эта самая женщина стала его любовницею, а Евгений Николаевич все более и более расправлял свои крылья…
Теперь они окрепли. Теперь он и без Кривских пойдет вперед, теперь и он может говорить о нравственности, долге и честности с таким же апломбом, как говорят они.
Так чего же хочет, наконец, от него эта старая баба? Разве она первая и последняя в таком положении?
Мало, что ли, этих развращенных перезрелых баб, обманывающих мужей, меняющих любовников, устроивающих parties carées[40]40
Здесь: оргии (франц.).
[Закрыть], завидующих кокоткам, в том самом дамском обществе, которое лицемерно опускает глаза при чуть-чуть скабрезной сцене и мечет громы и молнии против безнравственности и испорченности женщин не их общества и посещает модные церкви для свидания с любовниками.
Они считают себя вправе делать всякую мерзость, если только мерзость эта скрыта под изящной формой, – так чем же он-то хуже этого лицемерного, развратного общества? Напротив, он лучше. Он делает гадости сознательно, во имя положения. Он проходимец, без этого всю жизнь остался бы проходимцем, а они, – они, обеспеченные, чиновные, богатые люди, они, столпы и матроны отечества, – они просто развращены до мозга костей. Так ему ли еще считать себя виноватым в том, что он хотел пользоваться жизнью, что, встретив на дороге сорокалетнюю добродетель, он понял, что эта женщина добродетельна только из страха потерять репутацию, из боязни молвы, а что, в сущности, она не прочь втайне пошалить, как и другие…
Она еще смеет упрекать его?..
Такие мысли бродили в голове Никольского, когда он, в ожидании свидания, шагал по своему кабинету, припоминая последнюю сцену с Анной Петровной. Он терпеть не мог сцен, а между тем она считала себя оскорбленной голубкой, а он являлся змием искусителем.
Положительно влюбленные старые бабы дуреют!
Мягкое звяканье звонка прервало течение мыслей Евгения Николаевича.
– Она! – проговорил Никольский и пошел сам отворять двери.
XI
СВИДАНИЕ
Кривская вошла в прихожую.
Евгений Николаевич низко поклонился. Ее превосходительство еле кивнула головой, однако руки не подала.
Она приподняла вуаль и спросила:
– Надеюсь, мы здесь одни?
– Совершенно одни. Я приказал никого не принимать.
Кривская молча прошла в кабинет, сбросила на руки Евгения Николаевича тальму и опустилась на диван.
Наступила минута тяжелого молчания.
Никольский исподлобья взглянул на бывшую свою любовницу. Она сидела, опустив голову, и, казалось, была подавлена.
«Фокусы!» – подумал Евгений Николаевич, опуская глаза.
И Кривская, в свою очередь, бросила быстрый взгляд на своего любовника. Первый момент встречи не обещал ничего утешительного.
«Однако ж отчего она не начинает?»
Только что мелькнула эта мысль, как Анна Петровна подняла голову и тихим голосом проговорила:
– Во-первых, я должна поблагодарить вас, Евгений Николаевич, за то, что удостоили принять меня…
– Помилуйте, Анна Петровна… Разве я…
Кривская нетерпеливо перебила его:
– Когда я несколько раз просила вас приехать, вы не приезжали. Вероятно, занятия мешали вам исполнить мою просьбу. Не правда ли?
В голосе Кривской звучала ирония.
– Я очень был занят. Право, очень был занят!..
– А прежде, несмотря на занятия, одно мое слово, – и вы… Оставим, впрочем, ваши занятия в стороне… Вы, кажется, не догадываетесь, почему я приехала?
– Я очень рад… – начал было Никольский.
Анна Петровна тихо усмехнулась.
– Это и видно! Я приехала спросить, что значит письмо, которое я имела честь получить от вас вчера? Что оно значит?..
Никольский хотел было отвечать, но Анна Петровна серьезно заметила:
– Я прошу вас ответить на мой вопрос, как… как честный человек…
– Анна Петровна! – тихо и ласково промолвил Евгений Николаевич, – вы, кажется, сердитесь?
– Я… на вас?
Она как-то презрительно прищурила глаза, взглядывая на молодого человека.
– Вы ошибаетесь. Я не сержусь.
– Мне кажется, вы придали не то значение моему письму…
– Какое же прикажете придать ему значение?.. Говорите, не стесняйтесь. Я все выслушаю. Если я могла прочесть, то отчего ж мне не выслушать! – усмехнулась она. – Говорите!
Что ей сказать? Кажется, в письме было ясно сказано, что между ними все кончено. Какого еще рожна надо этой бабе?
Она снова взглянула на Никольского.
Евгений Николаевич сидел против нее в кресле и казался смущенным. Опять надежда мелькнула светлым облачком. Она чего-то ждала…
Незаметно сдернула ояа с руки перчатку и потравила сбившиеся волосы.
Никольский медлил ответом, и ей почему-то казалось, что он, быть может, сознает свою вину, бросятся к ее ногам, умоляя о прощении… Она простит. Ей так хочется простить его. Она не станет требовать от него многого, не будет стеснять своей любовью, но пусть только он вернется к ней, пусть только изредка позволит навещать его…
Умная женщина, она все еще не видела, что между ней и Никольским все кончено. Влюбленная перезрелая красавица не могла помять, что ей можно только покупать любовь, а не внушать ее.
Она вздрогнула, когда Никольский стал говорить. Вздрогнула и вся как-то вытянулась.
– Ваш вопрос ставит меня в затруднение. Что я могу оказать вам?
– Вы не находите, что сказать?.. В… вы? – прошептала Кривская. – значит, вы признаете себя виноватым?
– Не совсем так. Мне не хотелось только входить в щекотливые объяснения, и вот почему я счел лучшим написать вам письмо, в котором старался разъяснить наши отношения… И без того о них говорят…
– И вы из-за сохранения моей репутации решились оскорбить порядочную женщину? О, как это похвально!
– Клянусь богом, я и не думал оскорбить вас. Я очень помню наши отношения, я слишком уважаю вас и ценю ваше внимание, но согласитесь, Анна Петровна, – вы слишком умны, чтобы не понять этого, – есть, наконец, положения, которые делаются невозможными. Наша связь могла бы компрометировать и вас и меня!
Солидный молодой человек говорил тихо, спокойно, основательно. Он теперь в таком положении, что ему надо дорожить общественным мнением. Наконец не век же ему быть холостым.
Анна Петровна слушала и не верила своим ушам.
Тот ли этот самый скромный, смиренный секретарь его превосходительства, который, бывало, считал за счастье, когда Анна Петровна бросит ему ласковое слово, и вдруг теперь он говорит с ней таким тоном… Он еще учит ее. Он осмеливается так холодно, так основательно излагать, что он боится общественного мнения. Он? Проходимец? Выскочка? Сын какого-то деревенского священника?
Ее превосходительство была возбуждена до глубины сердца. Оскорбленная женщина потеряла хладнокровие и светскую выдержку.
– И вы, – проговорила она – вы, господин Никольский, осмеливаетесь так говорить?! Это… это чересчур храбро со стороны человека, для которого порядочная женщина столько сделала, для которого пожертвовала честью и долгом. Ведь из одного только чувства благодарности, – если в вас не осталось другого чувства, – вы должны были бы разорвать наши отношения порядочно, прилично, не оскорбляя меня… А вы меня же обвиняете в вашем письме… Меня, которая, к стыду своему, вас так любила… И теперь вы же говорите о репутации… Послушайте… Это слишком прозрачно…
– Упреки? – процедил Евгений Николаевич. – К чему упрекать друг друга, Анна Петровна? Не лучше ли нам остаться друзьями, сохраняя взаимное уважение?
Он хотел взять руку Кривской, но она брезгливо отдернула ее.
Его слова, произнесенные тем же холодным, спокойным тоном, были последней каплей.
– Да разве я не имею права упрекать вас? – злобно воскликнула Кривская. – Разве не имею права?..
Она остановилась, ожидая ответа.
Никольский молчал, покорно приготовившись к длинному монологу.
«Только бы без истерики!» – пронеслось в его голове.
– Как посмотрю, вы все забыли, господин Никольский, – и я вам напомню. Не вы ли явились к нам скромным молодым человеком, робким, несчастным, без положения, без средств? Не вы ли с упорством, делающим вам честь, вздыхали, когда я, пожалевши вас, пустила вас в свою гостиную… Не вы ли тогда так нежно молили о привязанности, не вы ли говорили страстные монологи любви мне, старухе, как вы назвали меня в вашем письме?.. И когда я прогнала вас… вы помните? вы написали мне отчаянное письмо…
Она перевела дух и продолжала:
– Я пожалела вас и… и пригрела змею на сердце. Я считала вас в самом деле несчастным молодым человеком, но, боже мой! могла ли я думать, что этот молодой человек, поднятый из пыли и облагодетельствованный нами, играет фальшивую игру! Послушайте. Ведь надо быть большим негодяем, чтобы пять лет играть комедию и кончить как раз в то время, когда муж вышел в отставку… Я отдаю вам честь, вы играли вашу роль отлично, вы обманули и мужа и меня; так разве после этого я не имею хотя права сказать вам, кто вы такой?
Евгений Николаевич начинал злиться. Тонкие губы его перекосились совсем, а верхняя губа нервно вздрагивала. Он молча, пощипывая бакенбарды, выслушал обвинение Кривской и, когда она кончила, поднял на нее глаза и, усмехнувшись, тихо опросил:
– Это была сцена из мелодрамы? Вы в роли благодетельной феи, я в роли злодея? Я этого не ожидал от вас, Анна Петровна. Для такой умной женщины, как вы, это слишком банально…
Он смеет так говорить?!
Этот презрительный тон в устах человека, который еще вчера пресмыкался. Нет, это слишком!..
Кривская задыхалась от злости и оскорбленного чувства.
– Послушайте! Я всегда знала, что выскочки, как и лакеи, отличаются наглостью, но, признаюсь, такая подлость возмутительна даже и в поповском сыне!.. – проговорила Кривская глухим голосом, поднимаясь с дивана.
«Так вот она как. Вот каким языком заговорила эта изящная женщина. Она осмеливается бросать мне в глаза обвинение в подлости. Я, сын попа, не могу не быть подлецом, а они, все дети родовитых потомков, честные люди?
И она невинный агнец?»
Никольский в эту минуту припомнил все оскорбления, которые ему пришлось вынести в своей жизни. Он никогда не забывал их, но никогда не говорил о них, а теперь… теперь он не может оставить без ответа жестоких слов оскорбленной женщины. Он сам был слишком взволнован, чтоб отвечать презрительным молчанием на брошенный вызов… Она этого хочет, так пусть же выслушает!..
Евгений Николаевич был совсем бледен, когда начал тихим, совсем тихим голосом:
– Если позволите, в свою очередь и я скажу несколько слов. Вы слишком много говорили, – выслушайте же и вы меня.
Кривская села.
– Я должен признаться вам откровенно, – уж если дело пошло на откровенность, – улыбнулся Никольский, – что вы во многом правы, обвиняя меня. Да, не смотрите так изумленно, вы правы. Я пять лет играл комедию… Вы были нужны мне, как средство.
– Господи… И он так об этом говорит!
– Ведь в обществе, где вы и вам подобные играют первенствующую роль, разве без подлости, без мерзостей можно чего-нибудь добиться человеку, не имеющему таких связей, как вы, – человеку, умеющему называть веши по имени и обладающему чуть-чуть независимым характером? Вы, вы все не допустите такого человека, хотя бы он был семи пядей во лбу. Вы его затрете, а не то, не то поступите еще хуже. Ваше общество сильно пока. Оно, когда нужно, сумеет во имя личных интересов погубить не только человека, но и погубить самое дело. Вы ведь знаете, о чем я говорю? Ваш сын, например, разве он когда-нибудь работал, а вы ему, разумеется, устроите карьеру, как устроили счастливую женитьбу. Это, по-вашему, называется, конечно, уменьем жить, не правда ли? Женить человека на миллионе приданого, разбить жизнь девушки – это не подлость: как можно употреблять такие выражения, они режут ухо. Пользоваться всеми средствами, чтобы дать место родным и близким, хотя бы они были идиотами, – это опять-таки не мерзость, а… а доброе дело? Говорить о чести, говорить о бескорыстии, и в то же время… но продолжать ли? Мы с вами знаем, с кем делятся все эти Саввы, все эти Хрисанфы Ивановичи! Мы с вами хорошо знаем, что ваше общество, в котором и я теперь нахожусь, не остановится ни перед чем, если можно прилично украсть без надежды попасть на скамью подсудимых. Оно, ваше общество, развращено до мозга костей и в то же время лицемерно говорит о долге и нравственности. Так что же вы-то корите меня в подлости? Ну, да, я был вашим любовником, признавался вам в любви, никогда не пылая к вам страстью, а вы на склоне лет поверили и… и разыгрывали сперва идиллию в пастушеском роде, а потом…
Кривская слушала с изумлением это циничное признание и при последних словах закрыла лицо руками, желая скрыть слезы.
А он продолжал:
– Положим, я поступил подло, я спорить против этого не буду, но вы-то? К чему вы рискнули своей добродетелью? Не потому ли, что знали, что наша связь будет втайне? И вы забыли, как посмотрю, что я был не только вашим любовником, но и хорошим помощником в делах? Вы ведь поправляли состояние, скрываясь за спиной его превосходительства. Так чем же вы, – вы, цвет общества, – чем же вы лучше нас, выскочек? И если мы являемся в вашу среду, то ваши дети подымаются на наших же спинах. Мы хоть умеем подличать и работать, и если подличаем, то потому, что иных средств нет. Вы понимаете, что нет. Выбор один: или пропадай, или смело пускайся в волны житейского моря, и если ты не глуп, то успех обеспечен. Ваша среда слишком развращена, слишком бесцветна, чтобы смелому человеку не добиться себе положения при вашей же помощи. Так что же вы возмущаетесь? К чему вы еще говорите о нравственности? Лучше оставить ее в покое и наслаждаться жизнью, какова она есть, Такова мораль этой филиппики!
Никольский умолк.
Ее превосходительство порывисто поднялась с дивана. Никольский хотел было подать ей тальму, но она с презрением смерила его с ног до головы и сказала:
– Не надо!
Евгений Николаевич усмехнулся, отошел в сторону и подумал: «Удивительно они любят сценические представления, и на это у них большая сноровка».
Анна Петровна накинула тальму и гордой поступью, подняв голову, пошла к дверям.
Но вдруг она остановилась и, не оборачивая головы, проговорила:
– Прошу возвратить мои письма!
Никольский пожал плечами.
– Извините, они пока мне нужны!
– Это еще что такое?
– Это, Анна Петровна, единственная моя гарантия.
– Против кого?
– Против вас. Я по крайней мере буду уверен, что вы не станете вредить мне. А вы навредить можете!
– Есть ли слова для этого поступка? – прошептала Кривская.
– Как же! Слово это: уменье жить!
– Подлец! – едва слышно проговорила Анна Петровна, с достоинством выходя за двери. – И я ему верила!
Она была совсем расстроена, когда вернулась домой. Параша встретила барыню и тотчас увидала, что барыня получила отставку.
– Вас Сергей Александрович спрашивал. Получена телеграмма от Александра Сергеевича! Они будут через три дня!
Это известие несколько обрадовало Анну Петровну. Слава богу, Шурка приедет! Она так любила Шурку! Что может быть выше чувства матери?
– Как съездили, барыня? – спрашивала Параша, когда Анна Петровна прошла в спальню. – Он, верно, просил прощения?
– Не произноси больше его имени никогда. Слышишь! – строго заметила Анна Петровна.
«Верно, он напел!» – пронеслось в голове Параши, и она тихо вышла вон.
Ее превосходительство прошла к дочерям, поцеловала их и сошла вниз в кабинет мужа.
Она тихо отворила двери и не нашла Сергея Александровича на обычном месте за письменным столом. Она оглядела кабинет и увидала Сергея Александровича сидящим в кресле в дальнем углу. Анна Петровна подошла к нему и была поражена переменой в его лице. Оно совсем осунулось, постарело и имело страдальческий вид. Кривский сидел с закрытыми глазами, но, казалось, не спал, по крайней мере веки ело вздрагивали.
– Здравствуй, мой друг. Ты нездоров? – проговорила Кривская, подходя к мужу.
– А, это ты! – открыл глаза Кривский и снова закрыл их.
– Не послать ли за доктором?
– Не надо, я здоров. Ты знаешь, Шурка на днях приедет. Слышала? А ты гуляла?
– Да, в Летнем саду!
– Хорошо прогулялась?
Чуткое ухо Анны Петровны услышало едва заметную дрожь в голосе его превосходительства.
– Да, а что?
– Ничего. Так спросил.
– Послушай, мой друг, ты в самом деле, кажется, болен? У тебя такое скверное лицо сегодня.
Анна Петровна хотела было дотронуться до головы мужа, но он брезгливо отстранился.
– Пожалуйста, не беспокойся. У меня голова не болит. Мне ничего не надо.
Он поднялся с кресла, бросил взгляд на жену, подошел к столу, открыл ящик и, вынимая оттуда какое-то письмо, тихо проговорил, подавая его жене:
– Кстати, возьми это. Я нашел случайно у тебя в кабинете.
Он не смотрел на жену и, казалось, с трудом произносил слова. Анна Петровна развернула письмо и замерла.
– Ты очень неосторожно оставляешь письма. Я нашел его на полу и спрятал. Дети могли его прочитать. Надо быть аккуратней.
Он говорил тихим голосом, но голос старика заметно дрожал. Его превосходительство держался за кресло, чтобы не упасть.
– А теперь оставьте меня, прошу вас! – прошептал он.
Шатаясь, вышла Анна Петровна из кабинета, сжимая в руках письмо, написанное ею несколько дней тому назад к Никольскому, но неотправленное и забытое на столе.
Едва заперлись двери, как старик упал в кресло и закрыл лицо руками. Удар был для него чересчур сильный.
