Текст книги "Наши нравы"
Автор книги: Константин Станюкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)
Но на всякого мудреца довольно простоты. Под влиянием волнения и страха он забывает спрятать все деньги, и в кармане у него остается несколько билетов… Он не может объяснить, каким образом они попали к нему. Не святым же духом в пустой квартире положены эти деньги к нему в карман… Преступление было совершено ловко, но все-таки следы его не укрылись от правосудия, и присяжным предстоит решить по совести, может ли избегнуть кары вор столь решительный, смелый, вор, из-за которого лишил себя жизни другой человек, лакей Фома, очевидно подговоренный подсудимым.
Молодой прокурор говорил около двух часов, и когда он кончил, то все взглянули на Трамбецкого.
Этот решительный «вор» по-прежнему не поднимал глаз. «Он виновен!» – подумали все.
– Он невинен! – прошептала Евдокия, почувствовавшая сразу какую-то симпатию к Трамбецкому.
– Слово за защитником!
Защитник Трамбецкого стремительно поднялся с места, и его лицо тотчас же искривилось ядовитой усмешкой, и в умных его глазах заблистал злой огонек.
Он начал с того, что отдал должную дань таланту почтенного представителя обвинения и умению его строить на песке стройное, по-видимому, здание обвинения, но обещал сейчас же показать, что это здание разлетится тотчас же от самого легкого прикосновения. Затем он сказал в крайне деликатной форме, что господин прокурор столь же глубокий психолог (на этом месте господин защитник сделал паузу и иронически прищурился), сколь он, защитник, знаток санскритского языка («А я о нем не имею никакого понятия», – улыбнулся защитник), сказал затем еще несколько приятных слов господину прокурору, стараясь выставить его смешным, был по просьбе ужаленного молодого человека два раза остановлен председателем и уже после всего этого приступил к разрушению здания обвинения.
Казалось, что господин защитник именно был создан для полемической защиты. Он не столько защищал, сколько полемизировал. Он поражал слушателей блеском остроумия, силой сарказма и выставил обвинение в самом смешном виде, нарисовав злую пародию на речь прокурора и объяснив, что если идти по следам психологии господина прокурора, то следовало бы заодно обвинять подсудимого и в покушении на убийство своей жены. Речь защитника была умна, остроумна и подвергала беспощадной критике все положения прокурора. Увлекаясь полемикой, он, казалось, забывал, что ему надо защищать подсудимого, и заботился только о том, как бы доехать господина прокурора. И он доехал его совершенно. Мастерская его речь произвела впечатление. Шаг за шагом и он, в свою очередь, проследил за подсудимым в день покражи и пришел к заключению, что воровство совершено кем-нибудь другим, и подсудимому подложены деньги в карман, но кем – на этот вопрос надо ждать ответа от следственной части.
Защитник не действовал на нервы слушателей ч присяжных. Он не впадал в мелодраму и очень коротко охарактеризовал Трамбецкого как честного и порядочного человека. Зато он не пощадил Валентину.
После речи изящного молодого прокурора речь защитника была очень приятным разнообразием для публики. О Трамбецком все как будто забыли и только вспомнили, когда председатель обратился к нему с вопросом, не желает ли он что-нибудь сказать?
Трамбецкий поднялся и сказал:
– Мне нечего говорить. Защитник все сказал.
– Быть может, вам будет угодно представить какие-нибудь доказательства вашей невиновности?
– Я невинен! Вот все, что я могу сказать, а затем дело присяжных решить по совести.
Когда присяжные удалились для совещания, только и было разговора, что о речах, да о том, обвинят или оправдают. Большинство все-таки полагало, что обвинят. Дамы сравнивали двух судебных светил с Фаустом и Мефистофелем. Прокурор был Фаустом, а защитник – Мефистофелем.
Когда опять Трамбецкий вошел в залу суда, то он совсем упал духом. Ему казалось, что он услышит роковое: «Да, виновен».
Торжественно, один за одним прошли присяжные заседатели из совещательной комнаты, и старшина вручил председателю ответы на вопросы.
В зале воцарилась могильная тишина. Публика, до этого равнодушная к подсудимому, будто прониклась торжественностью минуты. Все точно поняли, что должен переживать в эту минуту подсудимый, и взглядывали на изможденного, исхудалого неудачника, дожидавшегося решения.
Евдокия совсем побледнела и с трепетом ждала чтения. Петр Николаевич Никольский сидел угрюмый, а Прасковья Ивановна утирала слезы, заранее оплакивая бедного человека. Даже Евгений Николаевич насупился и ждал приговора с некоторым нетерпением. Он знал, что Трамбецкий невинен.
Но вот старшина заседателей стал читать первый вопрос… Трамбецкий пристально смотрел ему в лицо. По выражению лица он хотел узнать решение. Секунды казались ему вечностью.
– Нет, невиновен! – послышался отчетливый голос старшины.
Крик радости раздался наверху. Это вскрикнула Прасковья Ивановна. С Евдокией сделался обморок. Один Трамбецкий только не выразил особенной радости. Он крепко пожал руку защитника, но говорить не мог.
Через полчаса Трамбецкий уже был у Никольского и, обнимая Колю, зарыдал. Прасковья Ивановна давно утирала слезы, да и сам Никольский поторопился выйти в другую комнату.
– Теперь, Коля, ничто нас не разлучит…
– Мы уедем отсюда, папа, да?
– Уедем, уедем, родной мой, и как можно скорей. Петр Николаевич – наш друг – обещал мне… Мы будем жить в деревне… Там так хорошо…
Трамбецкий вдруг улыбнулся какой-то скорбной улыбкой и схватился за грудь…
– Папа, папочка… что с тобой?.. папа! – крикнул мальчик.
– Ничего… не бойся… Это пройдет… Мы уедем… там…
Он больше продолжать не мог. Кашель душил бедного человека.
Никольский уложил его на диван; начался пароксизм лихорадки.
– Александр Александрович, что с вами? Вам нехорошо?
– Неужели ж… мне уже пора умирать?.. Теперь, когда впереди жизнь с Колей… Нет… это было бы ужасно!.. – отчаянно проговорил старый неудачник, беспомощно прижимая руки к груди.
Никольский его утешал, а сам, глядя на Трамбецкого, думал, что не жилец он на свете.
К ночи Трамбецкому сделалось хуже. Приехал доктор и так угрюмо покачал головой, что Никольский тихо спросил:
– Разве он так плох?
– Совсем плох… Дни его сочтены! – проговорил доктор.
Коля ничего этого не знал и осторожно заглядывал в комнату, где лежал отец.
– Папа… Тебе лучше?..
– Лучше, лучше, милый мой!.. – шептал отец, и горячие слезы лились из его глаз…
– Ты, Коля, не беспокой папу. Ему заснуть надо! Да и тебе пора спать! – проговорил Никольский.
– Я уйду! – покорно проговорил мальчик, целуя свесившуюся исхудалую руку своего любимого, дорогого отца.
VII
МОЛОДЫЕ
Писарек, оказалось, подал Савве Лукичу недурной совет. Прошло две недели со времени их свидания, – и уже Савва Лукич снова поднял голову и злобно радовался, что он утрет нос Хрисашке. Он имел свидание с немцем Готлибом, с Каролиной Карловной, с камердинером его превосходительства, и через две недели состоялось решение о новом рассмотрении вопроса о концессии, ввиду кое-каких дополнительных сведений, собранных по этому делу.
Сам Егор Фомич приехал к Леонтьеву с повинною и объявил ему это приятное известие.
– Я так рад, так рад, что дело это теперь, кажется, будет за вами.
– Спасибо, любезный человек. Будь спокоен, каяться не будешь, только поскорей бы подписали это дело.
Опять повысились фонды Саввы Лукича. Снова в кабинете его появились те самые прихлебатели, которые было оставили Савву Лукича. И он так рад был этому, что не гнал в шею этих людей, хотя и презирал их. Опять кредит Саввы Лукича поднялся, когда узнали, что концессия будет получена им.
Савва Лукич хлопотал с обычной энергией, возвращался домой только к обеду и заставал у себя нескольких человек посетителей. Опять ему глядели в глаза и подхватывали его слова. Опять мужик швырял деньгами.
Борис Сергеевич имел с тестем объяснение. Вскоре после известия о разорении Саввы Лукича Борис Сергеевич приехал к Леонтьеву. Молодой генерал был взволнован, решившись приступить к объяснению насчет приданого.
– Здорово, Борис Сергеевич, как живешь? Как поживает Дуня?..
– Благодарю вас, Савва Лукич…
– Да ты никак, Борис Сергеич, как будто растроен, ась? Али и тебя смутили толки насчет меня?..
– Вы сами поймете, Савва Лукич, очень хорошо, что, собственно говоря, я лично не могу смущаться никакими толками, но что…
– Да ты не виляй, генерал… Брось свою канитель, а говори толком. Приданое, что ли, хочешь получить?
– Вы знаете, что не я хочу получить…
– Разве Дуня тебя послала, что ли?
– Моя жена не посылала. Она слишком молода, чтобы понять всю важность…
– Да прошу тебя, не финти. Пока я буду вам платить проценты на остальной капитал, а ужо, – вот только дай передохнуть, – и капитал отдам. Нешто я Дуню обижу?.. Ты только ее не обидь… Ты не сердись, а я слышал, будто она, сердешная, что-то грустит… Что с ней?..
– Кажется, ничего…
– То-то ничего… Дуня ведь – золотое сердце. Обидеть ее впрямь легко… Она такая тихая да послушливая…
Взбешенный ехал Борис Сергеевич домой. В самом деле, не сделал ли он опрометчивого шага, что женился? Во-первых, обещанного миллиона он не получил, а во-вторых – жена его, несмотря на его старания, осталась по-прежнему той же загадочной, странной, сдержанной натурой. Она положительно смущала его и ставила нередко втупик. Несмотря на его советы, она избегала знакомств, избегала выездов и одевалась слишком скромно. В ней, по мнению Бориса Сергеевича, было что-то для него непонятное. По-видимому, она была привязана к нему, но отчего же она иногда так пытливо на него смотрит, и вдруг щеки ее вспыхивают ярким румянцем?..
Первые месяцы после свадьбы прошли за границей, Евдокии все было ново, и она путешествовала с удовольствием. Между супругами первое время были самые дружеские отношения. Борис Сергеевич относился к ней с оттенком покровительства, считал ее чем-то вроде экзальтированной дурочки, находил, что она чересчур просто одевается и снисходительно замечал ей об этом.
Евдокия слушала, но все-таки вела себя по-прежнему. Скоро Борису Сергеевичу пришлось убедиться, что молодая женщина не только не дурочка, но, напротив, очень неглупая женщина и с характером.
Это открытие даже изумило Бориса Сергеевича. Он воображал, что ему будет легко переделать по-своему эту простую девочку, и вдруг эта простенькая девочка сразу заявила серьезно требования на уважение. Приходилось с нею считаться – ему, Борису, изящному, умному и способному администратору. Через два месяца после свадьбы Евдокия как будто стала грустить, и когда Борис Сергеевич спрашивал, что это значит, она избегала прямого ответа. Борис Сергеевич не настаивал, и между мужем и женой точно пробежала кошка. Борис Сергеевич был ласков, ровен и по временам нежен с женой; Евдокия, напротив была неровна; то ласкова, то вдруг какая-то странная и молчаливая.
Нет, не такая жена нужна была Борису Сергеевичу!
Она присматривалась к мужу и слушала его, но сама не высказывалась, как будто чего-то боялась… Это смущало Бориса Сергеевича, и он чувствовал не то досаду, не то обиду, что на него жена не смотрит с тем благоговейным восторгом, на который он рассчитывал. По крайней мере все женщины так на него смотрели.
И вдруг эта мужичка…
– У нас никого нет?.. – спросил Борис Сергеевич, когда лакей отворил двери.
– У барыни гости.
– Кто такой?
– Господин Никольский.
– Евгений Николаевич?
– Никак нет…
Кривский ничего не сказал и прошел в кабинет.
«Уж не нигилист ли этот у жены в гостях? – подумал Кривский и презрительно перекосил губы. – Надо положительно посоветовать ей не вести таких знакомств». Он вспомнил, что его уже не раз коробило присутствие в доме каких-то странных барынь, знакомых Евдокии, но он ничего не говорил. Теперь вдруг появился какой-то Никольский…
«Надо это прекратить! – решил Кривский, – подобные знакомства просто неприличны».
И без того раздраженный беседой с Леонтьевым, он еще более раздражился, и когда ушел Никольский, Борис Сергеевич вошел в маленький женин кабинет, чтобы серьезно с нею переговорить по этому поводу.
– Я не помешаю твоим занятиям? – проговорил Борис Сергеевич, приостанавливаясь на пороге.
Тон Кривского, всегда мягкий и любезный, сегодня был как-то изысканно вежлив. Едва слышная ироническая нотка звучала в нем.
Евдокия вспыхнула и, отодвигая книгу, сказала:
– Ты смеешься, Борис? Какие у меня занятия?
– Я не смеюсь, мой друг. Ты так была погружена в чтение, что я боялся потревожить тебя.
– Я даже и не читала. Я просто задумалась.
– Можно полюбопытствовать, что это за книга, заставившая тебя так задуматься? – смеясь проговорил Борис Сергеевич, присаживаясь рядом с женой. Евдокия передала книгу.
– Учебник истории! – усмехнулся Борис Сергеевич, передавая обратно книгу. – Кто это тебе посоветовал?.. Впрочем, извини меня за вопрос. Я беру его назад. Ты так любишь читать…
– Разве в этом есть что-нибудь дурное?..
– Боже меня сохрани сказать, что читать дурно!
– Но тебе, как кажется, это не нравится…
– Напрасно, душа моя, ты так думаешь… Отчего мне может не нравиться?..
Борис помолчал и заметил: – Сейчас я у твоего отца был!
– Все здоровы?
– Здоровы. Ты слышала, отец твой накануне банкротства?
– Слышала!
– Ты так спокойно говоришь, как будто тебе все равно?
– Мне жаль отца…
Борис перекосил губы и тихо проговорил:
– Конечно, жаль, но тем не менее…
Евдокия глядела пристально в глаза мужу. Борис остановился.
– Мне кажется, Борис, что наше дело помочь отцу! – прошептала Евдокия.
«Она с ума сошла? – подумал Борис. – Это какая-то блажная женщина».
– Помочь, а самим как?..
Евдокия молчала.
– Ты думаешь, что наше состояние так велико?
Евдокия еще ниже опустила голову.
– Но разве нам надо так много?
– Мой друг, ты, как я посмотрю, совсем не понимаешь жизни… Впрочем, мы оставим этот вопрос. Наши несчастные крохи не спасут отца во всяком случае. Я хотел с тобой поговорить не о том. Скажи, пожалуйста, что это за господин был у тебя?
– Никольский.
– Кто он такой?
– Он дает уроки моему брату…
– Он был у тебя по делу?
– Да.
– Можно узнать, по какому?
– Я обещала ему дать место Трамбецкому в деревне… но, кажется, поздно.
– И ты не сочла нужным посоветоваться со мной?
– Разве тебе не все равно?..
Борис пожал плечами.
– Мне кажется, что я, в качестве мужа, имел бы право интересоваться… Впрочем, опять-таки это твое дело, но вот что мне бы хотелось знать, мой друг, к чему ты принимаешь у себя таких господ, как этот учитель?..
– А что? Разве его нельзя принимать? – проговорила Евдокия, удивленно взглядывая на мужа. – Разве это тебе не нравится?
Она подчеркнула слово «это».
– Да, это мне не нравится!
– Почему?
– Потому… потому… одним словом, нельзя же из твоей гостиной сделать притон… К тебе и без того бог знает кто ходит… Какие-то барыни, курсистки, как вы их там называете… Это, мой друг, совсем неприлично…
Евдокия смотрела во все глаза на мужа, и, по мере того, как он говорил, лицо ее все делалось печальнее.
– Я не понимаю тебя, Борис… Я, наконец, не знаю, что тебе нравится и что не нравится!
Борис готов был рассердиться, но он сдержал себя и только нервно пощипывал бакенбарды.
– Я заговорил об этом потому, что в последнее время ты, Евдокия, как-то странно себя держишь…
– Странно?.. Но ведь ты прежде ничего не говорил… Ты позволил мне быть знакомой, с кем я хочу. Разве мои знакомые тебя стесняют? Они ведь бывают у меня, когда тебя нет!
– Тем хуже!
Евдокия вспыхнула и еще ниже опустила голову.
– Твое положение в обществе обязывает тебя…
Борис остановился, почувствовав, что говорит глупость.
– Ты слишком мало знаешь людей и жизнь, милая моя, – мягко заговорил Кривский, – и потому-то слишком доверчива и знакомишься без строгого разбора, не посоветовавшись со мной, с такими людьми, которых совсем не знаешь… В вашем благотворительном кружке встретишься и сейчас же зовешь к себе… Мне, признаюсь, даже непонятно, что может быть приятного в знакомстве с этими…
Борис опять сделал над собою усилие, чтобы не обронить резкого эпитета.
– Одна твоя приятельница – какая-то учительница, другая – синий чулок с невозможными манерами… Ты, конечно, воображаешь, что они превосходные женщины…
Евдокия тихо заметила:
– Ты разве знаешь, что они нехорошие?
– Я не говорю: нехорошие, я только не понимаю, что может у тебя быть с ними общего?.. Надеюсь, ты не намерена сделаться нигилисткой… Это было бы… по меньшей мере, смешно!
Борис взглянул на жену искоса, дотронулся до ее руки и еще мягче заметил:
– Вообще, Дуня, ты как-то в последнее время не откровенна со мной. Ты странная какая-то. Никуда не хочешь показываться, одеваешься, точно тебе не во что одеться… Со мной избегаешь говорить… Скажи, как другу, который любит тебя, искренно любит…
Борису показалось, что маленькая холодная рука жены вздрогнула при этих словах в его руке.
– Я ведь не имею намерения стеснять тебя, – веди знакомство с кем хочешь! Но я хотел только предупредить тебя… Мало ли что могут говорить!.. Ответь же на мой вопрос: что с тобой? Чем ты недовольна?
Евдокия слушала слова мужа с тяжелым чувством. Что скажет она ему? Разве она прежде, в первые месяцы, не говорила ему свои заветные мечты? Разве она не спрашивала совета и поддержки; но что же сказал он?
Борис Сергеевич подсмеивался с изяществом светского человека над ее мечтами. С снисходительной ласковостью учителя он доказывал ей, что мысли ее смешны и что надо жить, как люди живут, а не носиться с какими-то нелепостями. Он ей обещал устроить занятия, где, по его словам, ее доброе сердце найдет удовлетворение. Он познакомил жену с дамами-благотворительницами. Евдокия сделалась членом комитета, отдалась этому делу со всею горячностью любящего сердца и… скоро поняла, поняла скорее чувством, чем умом, что это не то, не то, чего хотела ее душа, жаждавшая подвига, жертвы…
Она опять обратилась к мужу, но он опять как-то странно отнесся к ней, и Евдокия осталась одна, – одна с сомнениями, волновавшими ее горячую голову. Она начинала чувствовать, что Борис – не тот человек, который был нужен…
– Что ж ты молчишь, мой друг? Скажи же, что с тобой?.. Чем ты недовольна?..
Евдокия подняла свои светлые, полные думы глаза на мужа, взглянула на его чисто выбритое, красивое лицо, на его серые, улыбающиеся глаза, на всю изящную фигуру, и слова ответа замерли на ее устах.
Она поняла, что нечего ему говорить.
«Не тот… не тот!» – грустно отозвалось в ее сердце.
«Однако эта комедия начинает надоедать! – подумал Кривский, напрасно ожидая ответа. – Чего ей, какого ей рожна? – добивался он ответа и никакого ответа не мог отыскать. – Чего она блажит!»
– Послушай, Евдокия, ты серьезно подумай о том, что я тебе говорил… Я не смею насиловать твоих взглядов, но нам надо согласиться жить так, чтобы мы не доставляли друг другу неприятностей… Не правда ли?
– Ты прав!.. – прошептала Евдокия.
– Ты сама согласна… И если ты любишь меня, то избегай знакомства с господами вроде Никольского… Ты не откажешь мне в этом?.. Ведь ты настолько любишь меня?
О господи, какая это пытка! Он еще спрашивает о любви тем самым мягким, ровным голосом, которым только что отказал в помощи отцу. Фальшивой нотой звучали эти мягкие слова, и бедная Евдокия вместо ответа еще ниже склонила свою голову.
– И на это ты не хочешь дать ответа? Ну, как хочешь!.. – тихо проговорил Борис, поднимаясь с кресла.
– Это черт знает что за женщина! – злобно шептал Борис Сергеевич, выходя от жены.
Он озлился, что он, Борис Сергеевич, не мог сладить с этим кротким и на вид беспомощным созданием.
«Не тот, не тот!» – скорбно шептал какой-то назойливый голос в груди молодой женщины.
Ей припомнились слова матери перед свадьбой, и горько, горько задумалась Дуня перед роковым вопросом, поставленным жизнью на первых же шагах ее самостоятельности.
Зачем она вышла замуж? Зачем? Зачем?
Но разве она думала, что он не тот желанный, который поможет ей, бедной, ощупью искавшей дороги, жаждавшей луча света в непроглядной тьме, найти эту дорогу, увидать этот свет?
О глупая, бесталанная, она, напротив, думала, что Борис именно тот самый умный, добрый, великодушный, любящий, который нередко смущал ее девичий сон. Он успокоит тревогу неудовлетворенной души, он разрешит ее сомнения, он поможет ей отыскать правду, которой так жаждало ее любящее сердце…
Но вместо света тот же мрак кругом, та же ложь, и, вдобавок, каким холодом веет от этого ласкового, нежного голоса. Как мало уважения и любви в его снисходительной ровности, сколько оскорбительного в его ласке для такой деликатной натуры!
«Не тот, не тот!»
Точно во сне она была тогда, когда решилась, не спросивши сердца, отдать судьбу свою в руки этого человека. И те дни прошли как сон.
Быть может, и он был тогда не тот или казался не таким! Он так мягко и так нежно говорил ей о будущей их жизни, он с такой внимательностью отнесся тогда к ее мечтам, обещая впереди путь, по которому она пойдет в удовлетворение своим стремлениям, он так ласково шептал ей слова любви, что она, еще колеблющаяся, протянула ему руку без колебания и встала под венец.
Они тотчас же уехали за границу. Это время прошло опять как сон. Два месяца пролетели быстро. Там, в чужих странах, все было ново, все занимало молодую женщину.
Но и тогда уже бывали минуты, когда молодая женщина испуганно, удивленно смотрела на Бориса. В его речах она как будто слышала отзвук отцовских речей. Не та грубая форма, но та же самая грубая сущность.
«Нет, это ей кажется!» – думалось ей тогда, и ей хотелось, чтоб это казалось. Она пробовала сама говорить… Она, сдержанная, целомудренно таившая про себя, однажды заспорила с мужем, высказала, что мучит ее, чего жаждет ее сердце, и… каким холодом повеяло от его снисходительных ответов… какой насмешкой звучали его слова.
Опять то же, что и дома, но там по крайней мере любовь, горячая, беспредельная любовь отца, а тут…
А он, казалось, и не понимал, что делается с Евдокией. Он первое время утешал ее, как, бывало, отец, думая успокоить ее взволнованное сердце небрежной лаской, вниманием, подарком, и не замечал, что день ото дня становился ей снова чужим, гораздо более чужим, чем был до свадьбы.
Неужели он женился не на ней, а на приданом?..
Сперва эта мысль пришла к ней как-то нечаянно, но потом она закрадывалась в ее душу все чаще и чаще, и, наконец, она почти сроднилась с ней.
– Не тот, не тот! – шептала она, с болью вспоминая, что в скором времени она будет матерью… Будущее казалось ей в каком-то ужасном тумане. Так жить, как она живет, неужели возможно? Нет, ни за что!
Но где же найдет она примирение? где тот крест, который она готова нести во имя правды и любви? где, где он?
И опять ниоткуда нет ответа…
