Текст книги "Наши нравы"
Автор книги: Константин Станюкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)
«Она так же и тогда сделала! – вспомнил вдруг он. – Утром еще целовала меня, клялась в любви, а вечером уехала… Нет, нет… что я?.. Этого не может быть… Сына Колю она не посмеет… не решится… Она знает, что тогда…»
Он судорожно схватился за кресло и оттолкнул его с дороги.
– Нет, она не решится… Она…
Он говорил громко и испугался сам своего голоса, – такой он был глухой и сиплый.
«И, наконец, если бы она решилась, разве она оставила бы это все?» – как-то грустно подумал он, оглядываясь вокруг. Он прошел в будуар, там все было в порядке.
– О господи… Что ж они не едут! – с какою-то тоской проговорил он, подходя к письменному столику. Взор его упал на маленький конверт. Он машинально протянул руку, прочел свою фамилию, написанную мелким, сжатым почерком, и, как бы предчувствуя что-то ужасное, стал медленно распечатывать конверт.
А сердце быстро стучало. Он слышал, как оно судорожно бьется, и как холод проходит по спине. Трамбецкий прислонился к стене, чтобы не упасть.
– Чего же медлить? Читай! – проговорил он и решительно стал читать…
Листок тихо выпал из рук на ковер.
– Подлая! – прошептал он и тихо опустился словно подкошенный на ковер, прижимая беспомощно руку к сердцу.
Наконец он поднялся и торопливо вышел из квартиры, повторяя глухим угрожающим голосом, что он разыщет Колю, своего ненаглядного Колю, во что бы то ни стало.
X
В ПОИСКАХ
Одна мысль поглотила все существо несчастного человека – догнать жену и отнять сына. Она отдаст ребенка, а не отдаст?..
Он сам испугался мысли, как молния сверкнувшей в голове… Нет! Она отдаст, к чему ей сын?.. Он будет просить ее, умолять. Ведь человек же она, а не зверь.
Точно сумасшедший выбежал Трамбецкий из подъезда, вскочил на первого извозчика и крикнул отчаянным голосом:
– Пошел!
Извозчик с места поднял лошадь вскачь и на повороте обернулся и спросил:
– Куда прикажете?
Этот вопрос отрезвил Трамбецкого.
Куда ехать?
Строки письма неизгладимыми чертами врезались в сердце. Отчетливо припоминал он содержание записки.
Вот что писала «добрая малютка»:
«Я уезжаю за границу, убедившись, что жить с вами не могу. Не советую преследовать меня. Могущественные люди приняли под защиту несчастную женщину. Благодаря им отныне я свободна и сын будет со мной. Прощаю зло, которое вы мне причинили, сгубив мою молодость, и прошу вас забыть меня совсем».
– Посмотрим, кто смеет отнять у отца сына? Посмотрим! – шептал он, сжимая бешено кулаки и произнося угрозы. – Разве так можно?.. О, я найду его!
Но где искать?
Тоскливо замерло сердце Трамбецкого. Безвыходность положения представилась вдруг ему с поразительной ясностью.
У него нет денег, нет друзей, которые бы могли помочь ему. Как поедет он за границу с двадцатью пятью рублями в кармане?
Он достанет деньги. Он продаст мебель. Наконец, есть же закон. Закон защитит его. Нельзя же оставить ребенка у этой развратной женщины… Он будет жаловаться…
Горько улыбнулся он, вспомнив, как напрасно искал он защиты в тот раз, когда жена бежала от него три года назад. Он просил, грозил судом. В ответ улыбки и пожимание плеч.
Точно ли она уехала за границу? Не уловка ли это с ее стороны, чтобы замести след? О, на это она мастерица…
Куда же теперь ехать?
– Пошел назад! – крикнул Трамбецкий. «Быть может, дворник что-нибудь знает!»
– Дворник, где дворник?
Явился дворник.
– Скажите, пожалуйста… жена моя, Трамбецкая, не говорила вам, куда уехала?
Дворник изумленно взглянул на Трамбецкого.
– Как же-с, сказывали. За границу.
– Вы брали паспорт?
– Нет.
– Послушайте… Вот возьмите на чай… Вы, может быть, знаете… что-нибудь насчет ее отъезда… Ради бога, скажите…
– Очень вам благодарны, только что нам знать? Сегодня барыня отдали деньги за квартиру и сказали, что более жить здесь не будут.
– А насчет вещей?
– Сказывали: барин распорядится!
Он ничего не знает! Да и зачем ей рассказывать дворнику?
Трамбецкий приказал извозчику ехать в участок. В участке никого не было.
– Пожалуйте завтра! – сказал ему сторож. Однако он настоял и увидал помощника пристава.
Трамбецкий назвал свою фамилию и спросил, брала ли жена свидетельство на выезд за границу, но помощник пристава сухо ответил, что он ничего не знает. Трамбецкому показалось даже, что он как-то насмешливо взглядывал на него.
– Ведь без согласия мужа она не могла уехать?
– Отчего ж… Если у вашей супруги есть отдельный вид на жительство…
Он сообразил. В самом деле, к чему его согласие в таком случае?
Из участка Трамбецкий поскакал в канцелярию градоначальника.
Дежурный чиновник лениво выслушал прерывистую речь Трамбецкого и сказал:
– Потрудитесь обратиться к градоначальнику!
– Можно сейчас его видеть?
– Нет-с, нельзя! – строго заметил чиновник, оглядывая с ног до головы нетерпеливого просителя.
– Но мне нужно сегодня же узнать… Поймите мое положение… Ведь дело очень важное!
Чиновник пожал плечами и осведомился о фамилии. Когда Трамбецкий назвал себя, чиновник, – так по крайней мере показалось Трамбецкому, – странно усмехнулся и сказал:
– У градоначальника важнее дела, чем ваше дело. Он принимает по утрам. Завтра можете подать прошение…
– Послушайте!.. – начал было Трамбецкий, но продолжать не мог и беспомощно опустился на кресло.
Принесли воды, и его скоро привели в чувство. Чиновник смягчился при виде этого отчаянного горя и заметил Трамбецкому:
– Вы говорите, что ваша жена с сыном уехала за границу без вашего позволения?
– Да… По крайней мере она пишет…
– Но, быть может, супруга ваша получила отдельный вид!
– Что же из этого… А сын?
– Вид мог быть дан и на сына.
– Это по какому праву?
Чиновник улыбнулся.
– Ваша супруга могла просить об этом…
– Ну?
– В таком случае она могла получить вид и…
– И я не могу пользоваться правами отца? – с горьким смехом перебил Трамбецкий. – Ну, это мы еще посмотрим!
Он вышел из канцелярии бледный, едва держась на ногах.
Что делать? Куда теперь ехать? Везде говорили ему «завтра», а где проведет он ночь с своим тяжелым горем?
Ему нужно было с кем-нибудь поделиться, рассказать кому-нибудь о своем несчастий, услышать слово совета и утешения.
И он вспомнил о молодом своем приятеле Петре Николаевиче Никольском, с которым он знаком был давно и возобновил знакомство в Петербурге. Это порядочный и честный человек. Он, быть может, посоветует, что ему делать.
– На Петербургскую! – как-то печально проговорил Трамбецкий, садясь в дрожки.
– Дома?
– Дома! – ответила кухарка, вводя Трамбецкого в небольшую комнату, бедно убранную и заваленную книгами.
Плечистый, крепкого сложения молодой человек с вьющимися белокурыми волосами ходил взад и вперед по комнате быстрыми шагами. При входе Трамбецкого он обернулся и изумленно взглянул на вошедшего.
– Что с вами, Александр Александрович? Что с вами? – проговорил он, пожимая ему руки. – На вас лица нет. Что случилось? – спрашивал он, взглядывая в бледное лицо и в сверкающие лихорадочным блеском глаза Трамбецкого.
Трамбецкий опустился на стул и рассказал свою печальную историю.
Никольский выслушал рассказ Трамбецкого и, когда тот кончил, заметил:
– Не падайте духом… Быть может, я могу быть вам полезным.
Трамбецкий оживился.
– Вы что-нибудь знаете… слышали?..
– О вашей жене говорят слишком много, так что слышать о ней не мудрено… Не расспрашивайте пока. Быть может, мы скорее, чем вы думаете, найдем вашего Колю. Едва ли ваша жена уехала за границу.
– Я так и думал. Это она написала, чтобы сбить меня с толку… Я так и думал!.. – повторял Трамбецкий. – Но где же она?
– Подождите. Я сам не знаю, но только догадываюсь. Обещаю вам узнать, но вы обещайте, с своей стороны, не горячиться. Вам и вредно, и вы только испортите дело… И то напрасно, что вы в полиции справлялись.
– Почему?
– Младенец! Точно не понимаете, что там вам ничего не скажут. Сами же вы говорите, что жена нашла покровителей, а если у покровителей есть деньги…
– Так, значит, дело потеряно?.. Она может скрыться, и я никогда не узнаю, где сын… Нет, это невозможно… Тогда я…
– Опять? – улыбнулся Петр Николаевич. – Выпейте-ка лучше стакан воды да успокойтесь.
Никольский говорил таким уверенным тоном, что сердце измученного человека снова оживилось надеждой. Петр Николаевич обещал принять участие в его деле, а если он обещал, то на слово его можно было положиться. Трамбецкий знал, что Никольский держал свое слово.
– Если бы против моего ожидания ваша жена уехала за границу, вы поедете за границу.
– Но деньги?
– Я достану денег.
– Вы… вы? – усомнился Трамбецкий, зная Никольского за бездомного беднягу, вечно скитающегося и перебивающегося кое-как уроками и жившего очень бедно.
Никольский улыбнулся.
– Есть люди, – дадут! Не всё же на свете одни негодяи! – как-то серьезно проговорил Петр Николаевич. – Но только помните, Александр Александрович, условие… До времени сами ничего не предпринимайте. С вашим темпераментом долго ли до беды… Из-за пустяка погибнуть можете, а ведь из-за пустяков гибнуть глупо, а? Встретьте вы Валентину Николаевну сегодня вечером, – ведь вы, чего доброго, задушили бы ее…
Трамбецкий вздрогнул.
– Глаза выдают вас… Найдет такой момент, – и пропал человек. А сынишко на кого бы остался? За вами в Восточную Сибирь, что ли?
Трамбецкий обещал быть послушным. Он готов терпеть, только бы найти сына.
– Но если она не захочет отдать?..
– Попробуем.
– А если попытки ни к чему не приведут?.. Она заручилась покровительством. Вы знаете мою репутацию: пьяница и… беспокойный человек! – как-то горько усмехнулся Трамбецкий. – Я беспокойный человек?! Тогда она все врала, говорила, что была у Кривского, чтобы хлопотать о месте, но, конечно, хлопотала не о том.
– У Кривского? Она была у Кривского?
– Как же, и хвастала, что старик обласкал ее.
– Тем лучше!
– Как тем лучше?
– У Кривского служит мой брат… родной братец, Евгений Николаевич… Он у него нечто вроде серой эминенции…
– Ваш брат? Вы никогда о нем не говорили.
– Мало ли о чем я не говорил.
– Постойте… постойте. Я, кажется, знавал вашего брата.
– Немудрено. Он служил в В., когда вы там были мировым судьей…
– Так, так… Я помню еще один случай… О, ваш брат тогда…
– Не продолжайте! Ни к чему! Я лучше вас знаю цену своему брату! – серьезно проговорил Петр Николаевич. – Он стал теперь героем нашего времени, а когда-то… когда-то… мы были очень дружны…
Он замолчал.
Открытое энергичное лицо молодого человека стало печально. Видно было, что воспоминание о брате было очень тяжело для него.
– Оставим вопрос о брате, – продолжал он. – Если ваша жена была у Кривского, то я кое-что узнаю. Во всяком случае, потерпите, а пока диван мой к вашим услугам!
Трамбецкий стал горячо благодарить Петра Николаевича, а тот с какой-то странной резкостью проговорил:
– Вот и видно человека шестидесятых годов. Сейчас и раскисли… Рано еще, батенька, раскисать… Еще подождите… Ну, ну… не смущайтесь моими словами… Не умею я быть эдаким, как бы вам сказать… кисло-сладким. Ложитесь-ка спать, а у меня есть дело.
Трамбецкий всю ночь почти не смыкал глаз, а если и засыпал, то ненадолго. Открывая глаза, он видел перед собой слегка согнувшуюся фигуру молодого человека и слышал легкий скрип пера по бумаге.
«Странный человек!» – подумал Трамбецкий и вспомнил различные эпизоды из знакомства с этим человеком, вспомнил его доброту, готовность отдать последнее другому, вспомнил его жизнь в деревне и исчезновение оттуда, потом случайную встречу на севере, где Никольский был учителем, наконец встречу в Петербурге на улице.
Никольский не имел никакого определенного положения, а был один из тех шатунов российской земли, которых много развелось особенно в последнее время. Он не думал, казалось, о завтрашнем дне, а как птица небесная сегодня был здесь, завтра там; нередко голодал, часто ходил черт знает в каком платье, но ни разу не проронил ни слова жалобы о самом себе. Казалось, он о себе и не думал и – вспоминал Трамбецкий – он только и делал, что устраивал других, забывая о себе…
Когда-то он готовился к ученой карьере, но ученая карьера улыбнулась почему-то, и Никольский остался без всякой карьеры. Раз встретился Трамбецкий с Никольским, когда он был управляющим фабрикой, а через год совсем в другой губернии Никольский уже занимался с птенцами какого-то барина, и на вопрос Трамбецкого: «Что поделывает фабрика?» – отвечал, что оставил ее, но почему – не объяснил.
Через этого же Никольского Трамбецкий и место получил у нотариуса. Он отлично устраивал других и, казалось, имел большие знакомства.
«Чего это он не спит?» – думал Трамбецкий, поглядывая на широкую спину и на затылок большой головы своего приятеля.
Он кашлянул.
– Не спится? – промолвил Никольский.
– А вам?
– Письма пишу. Скоро кончу и засну как богатырь!.. – проговорил Петр Николаевич и стал писать брату Евгению Николаевичу следующее письмо;
«Милостивый Государь
Евгений Николаевич!
Меня крайне интересует, по обстоятельствам едва ли для вас важным, знать: обращалась ли жена статского советника Трамбецкого, Валентина Николаевна, к господину Кривскому с просьбой об избавлении ее от беспокойного ее супруга. Если обращалась, то, будьте добры, не откажите сообщить о результатах, а равно и не известно ли вам пребывание означенной дамы.
Было бы очень приятно получить ответ. Можно прислать его с посыльным, а если не найдете удобным, то я лично зайду за ответом.
П. Н.»
Никольский перечел письмо, запечатал его, спрятал и лег спать. Скоро он спал как убитый.
Прошло несколько дней, а Петр Николаевич не приносил Трамбецкому никаких утешительных известий. Наконец, на пятый день Трамбецкий (он жил пока в комнате Никольского) получил от Никольского записочку следующего содержания:
«Не тревожьтесь. Уезжаю дня на два. Наши дела подвигаются. Надеюсь, что скоро мы разыщем вашего сына».
XI
ДОМАШНЯЯ СДЕЛКА
Супруга его превосходительства, Анна Петровна Кривская, пользовалась в обществе репутацией женщины строгих добродетелей и большого ума. В скандальной хронике света имя ее никогда не фигурировало, и она считалась образцом жены, матери и хозяйки. Дамы находили, что Анна Петровна холодная женщина, всегда жила больше рассудком, чем сердцем, и в доказательство припоминали, что она вышла за Кривского без всякого увлечения, а по расчету. Мужчины к этим отзывам прибавляли, что Анна Петровна «ловкая баба», которая за спиной мужа отлично эксплуатирует положение его превосходительства как влиятельного человека.
Рассказывали и даже указывали примеры, что Анна Петровна нередко устраивала места, и притом небескорыстно, что к ней ездили на поклон дельцы, не решавшиеся переступить порога кабинета его превосходительства, и что Евгений Николаевич Никольский, пользовавшийся безграничным доверием его превосходительства, был помощником ее во всех щекотливых делах.
Изучив характер Сергея Александровича, Анна Петровна с необыкновенной ловкостью пользовалась своим влиянием на него, никогда, разумеется, не показывая этого влияния. Его превосходительство был слишком самолюбив, чтобы снести чье-нибудь видимое влияние. А между тем она нередко заставляла мужа поступать согласно ее видам, особенно, если виды эти клонились к пользе дома. Стремясь «поддержать» дом и зная, что одного жалованья недостаточно для покрытия больших расходов, необходимых для приличной жизни, Анна Петровна несла на себе тяжелое бремя хозяйства и умела держать дом на широкой ноге, изыскивая дополнительные источники к содержанию и различным пособиям, которые испрашивал время от времени его превосходительство.
На руках была большая семья: три сына и две дочери, и Анна Петровна считала священной своей задачей устроить всех своих детей как можно лучше. На это устройство она положила всю свою душу, и Сергей Александрович имел в жене неутомимого помощника и охранителя его интересов. Никто лучше Анны Петровны не умел вовремя узнать, с какой стороны грозила беда его превосходительству. Имея обширные знакомства и друзей во всех сферах, Анна Петровна вовремя узнавала о той или другой интриге против мужа, узнавала, когда о нем говорили благосклонно или, напротив, упоминали о нем без благосклонности. Она все выведывала и являлась к мужу с предостережением против тех или других врагов.
Всегда на страже интересов мужа и семьи, всегда деятельная, интригующая сама или раскрывающая интриги других, Анна Петровна дожила до пятидесяти лет, ни разу не испытав настоящего глубокого чувства к мужчине и никогда не останавливаясь на мысли, счастлива ли она, или нет. Выйдя замуж по расчету и найдя, что Сергей Александрович порядочный человек, она сделалась превосходной женой, как раз такой, какая нужна была его превосходительству. Всегда ровная, мягкая, благовоспитанная, не любившая сцен, она не заявляла притязаний на страстную любовь и сама не грешила излишком страсти. Этот брак был одним из тех спокойных браков, в которых жена, оставаясь верной женой, ни разу не бывает любовницей мужа.
Жажда деятельности дала исход этой натуре, и ни одно облачко не омрачило спокойствия ее сердца. Она исполняла долг и гордилась этим, – гордилась сперва как добродетельная жена, а потом как добродетельная мать.
Случалось, правда, в молодости находили минуты, когда молодая женщина вдруг чувствовала тоску и неудовлетворенность; отношения мужа, всегда ровные, мягкие и без вспышек страсти, казались ей тяжелыми. Молодая женщина испытывала отвращение к отправлениям своих обязанностей жены… Ей хотелось увлечения, страсти. В это время молодая красавица задумывалась, грудь ее дышала тревожнее, и тоска, беспредметная тоска, подбиралась как тать к трепетавшему сердцу. Но эти порывы были мимолетны. Анна Петровна умела с ними справиться без жалоб, без слез, без сцен. Взять любовника – это было бы чересчур глупо, по ее мнению, – игра не стоила свеч… Раз вышла замуж, она сумеет остаться верной женой. И она давила эти зарождавшиеся семена страсти, темперамент ее искал исхода к деятельности интриг, представлявшей для деятельной натуры богатую пищу, а Сергей Александрович и не догадывался, что происходит с женой. Она по-прежнему была с ним ровна, ласкова и умела нравиться ему, как красивая женщина и как рассудительный друг.
Стали подрастать дети, Сергей Александрович шел быстрыми шагами к блестящей карьере, и Анне Петровне стало еще больше забот, так что ей некогда было и думать о «забавах любви», – как она презрительно называла увлечения менее строгих женщин, чем была она сама.
Впрочем, в молодости Анна Петровна нарушила обет верности один только раз, но это сделано было давно и сделано было опять-таки не по страсти, а скорее по обязанности, из чувства заботы о муже и семье.
Тогда Сергей Александрович только что оперился, и на молодую жену случайно обратила внимание особа, от которой зависело слишком многое, чтобы Анна Петровна не поспешила на внимание ответить вниманием.
Какие-нибудь четверть часа свидания, мимолетный каприз особы, – и Сергей Александрович быстро выдвинулся, получив звание камер-юнкера. Он никогда не догадывался, кто был главным виновником этого отличия, и когда молодая жена поздравляла его и крепко жала ему руку, ни одна черточка лица ее не дрогнула, и полное спокойствие царило на ее красивом лице.
К «забавам любви» самого его превосходительства Анна Петровна относилась с снисходительным презрением умной женщины и заботилась только о том, чтобы эти забавы не стоили очень дорого.
Ее пора, когда Сергей Александрович после ужина любовался стройным станом и свежестью лица своей жены, миновала. Взглядывая в зеркало, Анна Петровна стала замечать, как пропадала нежность кожи, как седые волосы пробивались в блестящих черных волосах, и как некогда стройная пышная фигура ее стала расплываться… Несмотря на самые тщательные заботы о сохранении красоты, красота пропадала, и Анна Петровна, не без горечи оскорбленного самолюбия, должна была свыкнуться с мыслью о вдовьем положении.
Она знала всех «прелестниц», смущавших его превосходительство, и когда одна «прелестница», какая-то ловкая женщина, жена одного из чиновников, заставляла слишком много тратить старика на забавы любви, то ее превосходительство сумела довольно ловко дать мужу прелестницы назначение в дальнюю губернию и поспешила утешить его превосходительство новой «забавой» – миловидной горничной, которую Анна Петровна стала чаще посылать в кабинет его превосходительства с поручениями…
Анна Петровна весело смеялась, когда через несколько времени горничная ушла и сделалась любовницей его превосходительства. По крайней мере это была дешевая забава.
А сама Анна Петровна, достигнув той поры в летах женщины, когда осень готова смениться зимой, с изумлением замечала, что стала особенно заботиться о туалете, сердилась на седые волосы, по временам чувствовала хандру и как-то оживлялась, когда среди деловых бесед с Евгением Николаевичем она замечала пристально устремленный взгляд молодого человека, тотчас же робко опускавшийся при взгляде Анны Петровны.
Она гнала от себя прочь глупые мысли, невольно закрадывавшиеся в ее голову, но красивый и робкий молодой человек так почтительно нежно взглядывал на нее, так нечаянно говорил ей комплименты, что Анна Петровна не могла даже сердиться. Сперва она боялась верить, потом ей стало жаль бедного молодого человека, и наконец поздняя страсть вспыхнула в пятидесятилетней женщине. Она не устояла против искушения, против любовника скромного, почтительного, такого, который не мог компрометировать ее репутации. Он был слишком умен и осторожен, и ни одна душа не догадывалась об их отношениях. Она была слишком осторожна, чтобы рисковать даже и под обаянием поздней любви.
Евгений Николаевич делал карьеру, а Анна Петровна наслаждалась бабьим летом любви и молодилась, несмотря на свои пятьдесят лет.
Трудно быть матерью многочисленного семейства. Анне Петровне предстояло еще много забот и тревог. Нужно было выдать дочерей, надо было пристроить Шурку. Вениамин семейства, самый беспутный и любимый, смущал ее и составлял предмет самых нежных забот. Старшие сыновья шли своей дорогой и были дельными людьми, а Шурка… она так часто платит за него долги, он так легкомысленно делает новые и так легко оправдывается, что Анна Петровна решительно не может сердиться. Женить его еще рано, да и какой он будет муж? Две дочери на руках. Надо их вывозить, необходимо приданое, без приданого нынче почти не женятся. Много забот у Анны Петровны.
И она вся отдавалась этим заботам. Она узнавала о женихах, узнавала о невестах для Бориса, имела самые точные сведения о чужих состояниях, не забывала при случае о дополнительных источниках и со страхом думала, что муж становится стар и что на смену ему, быть может, готовится новый человек. И она еще деятельнее узнавала об интригах и чаще ездила к влиятельным дамам узнавать, чем пахнет в воздухе.
Но в воздухе еще пахло «хорошо». Его превосходительство пользовался благосклонностью высшего начальства, и Анна Петровна возвращалась с разведок довольная, веселая и осторожно советовала Сергею Александровичу не забыть съездить с визитом к «маленькой графине Z», которая так часто спрашивает о здоровье Сергея Александровича.
Старик морщился, но ехал. Ехал и любезничал с «маленькой графиней», памятуя французскую поговорку о боге и женщине.
В поисках за невестами Анна Петровна год тому назад обратила внимание на Евдокию Леонтьеву. Что бы там ни говорили, но у нее миллион приданого. Анна Петровна просила Никольского узнать, наличными ли деньгами, и Никольский привез известие, что наличными. Анна Петровна расправила крылья как коршун, перед тем, чтобы взлететь, и занялась мыслью женить Бориса на Леонтьевой. Она охотней сосватала бы такую невесту для Шурки, но Шурка не был такой заманчивой наживой, которую бы клюнул Леонтьев. Она знала этого мужика и понимала, что для «мужика» Шурка «очень жидок». А Борис как раз соединял в себе все, что нужно для приманки. Сын влиятельного человека, молодой генерал на виду, сам будущий влиятельный человек, солидный молодой человек, имеющий вес и репутацию. Такой зять льстил тщеславию сумасшедшего мужика и давал надежды на то, что в будущем зять будет полезен. Дело представлялось выгодным, и Анна Петровна с энергией принялась за него. Она летом познакомилась с семейством Леонтьева (они были соседями в деревне), выписала Бориса, познакомила его и, вернувшись в Петербург, советовала ему бывать у Леонтьевых.
Борис понял, о чем хлопочет мать, и мысль ее, сначала показавшаяся ему чересчур оригинальной, мало-помалу понравилась ему. Миллион приданого! Из-за этого можно было жениться на скромной, несколько странной, не особенно красивой Евдокии Леонтьевой. Борис стал бывать раза два в неделю у Леонтьева, обедал у него, а после обеда подходил к молодой девушке, просил ее сыграть или спеть и слегка за ней ухаживал. Он не торопился с этим делом и на советы матери поспешить, отвечал, что еще успеет. Но мать зорко следила и, проведав, что граф Ландскрон собирается сделать предложение, поспешила на помощь к сыну и, по обыкновению, первая предупредила его об опасности, что кусок может быть вырван из-под носа. Она тотчас же поговорила с Леонтьевым и нашла, что он был бы очень рад пристроить свою «девку». Оставалось приготовить к этому шагу мужа, и она сделала это, по обыкновению, с успехом. Осталось заключить договор с сыном. Не для одного же Бориса она хлопотала!
Вечером, в тот самый день, когда его превосходительство имел объяснение с Борисом по поводу предполагаемого брака, Анна Петровна поднялась к сыну и спросила:
– Ну что, отец согласен?
– Он умывает руки! – отвечал Борис.
– Значит, согласен!
– Старик не может свыкнуться с мыслью, что Леонтьев – бывший целовальник! – улыбнулся Борис. – Старик совсем выбивается из колеи, maman… Он забывает, что мы нищие и что имя Кривских учесть гораздо труднее, чем имя Леонтьева.
– Отец может утешиться. Ты женишься на дочери действительного статского советника, Я сама хлопотала об этом.
– Знаю, maman. Представление у нас, но я его задержал…
Анна Петровна улыбнулась.
– Ты, верно, хочешь порадовать мужика в день помолвки?
– Вы угадали, maman, а до тех пор пусть надеется.
– Время, Борис, делать предложение. На днях мы едем в деревню, Леонтьевы – тоже, и можно в деревне же без шума обвенчаться и уехать за границу..
Борис молча согласился.
– Насчет согласия Евдокии сомневаться нечего. Ты, конечно, нравишься ей?
Борис улыбнулся и соображал: нравится ли он ей.
– Не знаю… кажется… Она такая странная, эта девушка. Больше молчит и смотрит так пристально… Я даже не знаю, умна она или нет…
– Скорей – нет, хотя и держит себя с тактом… У нее только странные выходки… какие-то пассии…[18]18
Увлечения… (от франц. passion – страсть).
[Закрыть] Говорят, она теперь химией занимается?..
– Да-да!.. – усмехнулся Борис. – От нее по временам отзывается книгой… Молчит, молчит и вдруг заговорит из книги, а сама вспыхнет…
– Все это пройдет. Ты из нее сделаешь порядочную женщину… Она еще так молода.
Затем Анна Петровна перешла к деловой стороне вопроса. Обе стороны подтянулись, перед тем как приступить к щекотливой беседе. Мать знала, что Борис честолюбив и скуп и не любит бросать деньги без надобности. Сын знал, что мать устроивала этот брак и что потребуется за это доля для семейства. Он охотно готов дать, но боялся, что с него запросят очень много. Надо будет поторговаться. Родственные чувства чувствами, а дело делом. Миллион слишком соблазнителен, но от него может остаться немного, если станут его слишком тормошить, и, наконец, какое имеет он право распоряжаться чужими деньгами?
Между матерью и сыном завязался обстоятельный деловой разговор. Стали самым деликатным образом делить шкуру еще не убитого зверя.
Анна Петровна выразила уверенность, что Леонтьев отдаст деньги на руки Борису.
Борис усомнился.
– Было бы слишком неделикатно с моей стороны, maman, намекнуть об этом.
– Но, надеюсь, половину?..
– Я предпочел бы, чтобы все состояние было на имя жены… По крайней мере говорить не будут.
Анна Петровна едва заметно улыбнулась. Борис заметил эту улыбку и поспешил уверить, что он не хотел бы в этом деле насиловать добрую волю Леонтьева.
Евдокия так молода, что едва ли можно дать ей в руки такое состояние. Лучше, если Борис выговорит половину на руки.
Затем, она надеется, что Борис не забудет сестер и Шурку. Дмитрию не надо. Он живет там, в Китае, и доволен судьбой, но сестрам необходимо приданое. У отца, кроме долгов, ничего нет, а Шурке нужно стать на ноги. Борис, как добрый брат, разумеется, поделится.
Он, конечно, очень рад, но «согласитесь, maman, что распоряжаться чужими деньгами…»
– Да ты, Борис, не дипломатничай, пожалуйста, с матерью! – строго перебила Анна Петровна. – Я не прошу у вас половины состояния. Я могу надеяться, что ты понимаешь, кому обязан невестой и кто устроил тебе это… это счастие.
Борис почтительно поцеловал руку матери и удивился, что maman может думать, чтобы он на минуту забыл, чем он ей обязан. И разве он отказывается? он готов всегда помогать семейству.
– То-то же, мой милый! Если ты уделишь сто тысяч из миллиона, то это тебя, надеюсь, не разорит.
Она хотела спросить больше, но ее смущало, что он может отказать, сославшись на то, что состояние не его. Впрочем, и сто тысяч не худо. Пятьдесят она припрячет для Шурки, а по двадцати пяти тысяч для дочерей. Вероятно, при выходе их замуж, отец выхлопочет пособие на приданое, и таким образом у них что-нибудь да будет.
– О maman… Я готов полтораста тысяч отдать в ваше распоряжение! – отвечал великодушно Борис, довольный, что мать запросила немного.
Поделив шкуру, мать ушла от Бориса, посоветовав ему скорей делать предложение.
Когда через несколько дней Борис Сергеевич приехал на дачу к Леонтьеву и застал его одного в кабинете, то поспешил объяснить ему, что просит руки его дочери.
В глазах у Саввы Лукича блеснуло удовольствие. Жених был подходящий и, по слухам, обстоятельный и порядочный человек. Он крепко пожал руку Кривского и промолвил:
– Спасибо тебе за честь. Рад такому зятюшке, очень рад.
И потом, как бы спохватившись, прибавил, заглядывая в глаза Кривскому:
– Девка моя доброе, кроткое дитятко… Станешь ли ты любить ее? Хороший ли ты человек?..
Необыкновенно кротким выражением осветилось лицо Леонтьева, когда он говорил о дочери. В голосе дрожала умиленная нотка.
– Она у меня, Борис Сергеич, окромя сынишки, одна, так уж ты не сердись, что я так допрашиваю… Плоть-то родимая…
Борису стало как-то неловко под этим мягким, умоляющим взглядом отца. Ему вдруг захотелось взять назад свое предложение. Разве он любит эту девушку?
Но этот порыв был мгновенным порывом. Борис Сергеевич отвечал, что Евдокия Саввишна давно ему нравится и что он постарается сделать ее счастие. В мужике тоже боролись два чувства: любовь к дочери и желание сделать ей блестящую партию. Он чутко слушал Бориса Сергеевича, и его ухо кольнула какая-то фальшивая нотка в ответе Кривского.
