Текст книги "Наши нравы"
Автор книги: Константин Станюкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)
– Если вашей светлости будет угодно, то я постараюсь, в ожидании преемника…
– Э, нет, дорогой Сергей Александрович, – перебивает князь. – Я не хочу злоупотреблять вашим здоровьем…
Наступает последний акт. Князь благодарит старика за труды и прижимает Сергея Александровича к груди. Кривский растроган, но на этот раз сдерживает волнение. Он только просит милостиво принять письмо и записку, которая пригодится, быть может, его преемнику…
Его опять благодарят. Старик видит, что его светлость доволен и старается позолотить пилюлю.
– Ну, до свидания, Сергей Александрович… Желаю вам скорей поправиться. Надеюсь еще видеть вас у себя.
Князь ласково пожал холодную руку бывшего советника, со слезами на глазах проводил его превосходительство до дверей и еще раз сказал:
– Прощайте, дорогой Сергей Александрович. Помните, что я никогда не забуду вашей службы.
Еще выше поднял голову Кривский, когда вышел из кабинета светлейшего и увидал идущего навстречу своего преемника,
VI
ПРИГОВОР ПРИСЯЖНЫХ
Любители, и в особенности любительницы, пикантных процессов и сильных ощущений забрались 5 октября 187* года в окружный суд с раннего утра, вооружившись терпением взамен связей и знакомств в судебном мире.
Бедные мученики и мученицы любопытства! Им приходилось провести несколько убийственных часов ожидания, скучившись в толпу у барьера, отделяющего входы в заветную залу. Толпа между тем росла и росла. Сзади напирали, вызывая ропот счастливцев, бывших впереди. Дамы протискивались вперед, как-то проскальзывая под руками, с легким визгом, улыбаясь направо и налево в ответ на недовольные взгляды. Они не обращали внимания на давку, толчки и ворчанье. Им так хотелось попасть туда, в залу. Впереди предстояло столько наслаждения, что можно рискнуть на испытания.
В толпе говор, пререкания и смех. Каждому хочется удержать с бою приобретенную пядь каменного пола под ногами. Сквозь толпу то и дело проходят счастливцы из судебного мира, и этим временем дамы в толпе пользуются, чтобы пробраться чуть-чуть вперед. Мужчины слегка отталкивают отважных дам. Раздаются женские оклики: «Невежа!» – и тихие, вразумительные мужские голоса: «Сударыня, не толкайтесь!» Говорят, разумеется, о процессе. Рассказывают свои соображения и передают слухи о подсудимом.
О судебном разбирательстве идут толки, точно о новой пьесе в день бенефиса.
«Скоро ли начнется?» – раздается нетерпеливый женский голос в толпе.
Начало ровно в одиннадцать часов. Спектакль обещает быть чертовски интересным. Назначена к представлению драма, с тираном мужем в главной роли. Обставлена пьеса превосходно. Председатель скажет такое резюме, что можно с ума сойти. Обвинять будет восходящее светило прокурорского надзора, совсем молодой человек; он пять лет как кончил курс в школе, но обнаружил замечательный ораторский талант. Он очень хорош! Он так пылко обвиняет и, кажется, иногда в благородном негодовании даже плачет… Защищать будет знаменитый наш Жюль Фавр. Свидетели очень интересны, особенно жена подсудимого. Несчастная женщина! У кого она на содержании теперь? Кажется, Леонтьев оставил ее?.. Ее винить нельзя. Муж у нее не человек, а изверг.
Оказывается, что все более или менее знают этого человека. Все слышали о нем от людей, близко с ним знакомых. Трамбецкий скрытный и дурной человек. На этом особенно настаивают дамы. «Однако куда же девались деньги?» – «Он их припрятал, конечно! – замечает чиновник. – После окажется состояние!»
Одиннадцатый час. Все чаще и чаще приходится толпе расступаться, чтобы пропускать счастливцев, перед которыми открываются дверцы барьера.
– Пропустите, пожалуйста… Господа, прошу вас, не толкайтесь!..
Судебные пристава в ажитации. Толпа растет, а между тем почти уже все места внизу заняты. Остается только верх для мучеников, забравшихся с утра.
Городовые и жандармы сдерживают напор. Пора, однако, впускать. Того и гляди барьер не выдержит. Судебный пристав проходит наверх и дает знак городовому отворить двери. Толпа хлынула наверх. Счастливцы быстро стали занимать места. Мигом все переполнилось, и снова барьер заперт. В толпе, оставшейся за барьером, слышен ропот.
– Господин пристав, ради бога… Я вас прошу! – умоляет миловидная брюнетка, схватывая пристава за руку.
На хорошеньком, раскрасневшемся личике такое страдание, что пристав пожимает плечами.
– Все места заняты.
– Вы только пропустите, я найду…
– Невозможно…
– Послушайте… я имею право… я родственница подсудимого…
Пристав улыбается.
– Я… я сестра его! – говорит дама, кокетливо поглядывая на пристава.
Все смеются. Однако дама тронула сердце пристава (тоже и он человек!) и с счастливой улыбкой проскальзывает за барьер.
– Сестра по Христу! – замечает кто-то.
– Господа, позвольте… Позвольте, господа… Пропустите даму!..
Сопровождаемая членом магистратуры, проходит ее превосходительство Анна Петровна с Евгением Николаевичем Никольским. Судебный пристав отворяет ей двери. Места все заняты, но это ничего не значит. Приносят два кресла и ставят в проходе у самого барьера. Анна Петровна благодарит, усаживается и оглядывает публику.
В темном, низком помещении много дам. Кажется, никого знакомых?
Кто-то ей кланяется. Она взглядывает и приветливо машет головой и пожимает плечами, окидывая глазами, словно бы жалуясь, что нет места.
– Бориса нет?
– Кажется, нет.
– Значит, Евдокия одна…
Никольский оглядывается.
– Кажется, одна.
– Ужасно тесно здесь… Кто этот господин с бородой… Вон там… у стола?
– Вы разве не знаете? Это русский Гамбетта! – с усмешкой проговорил Никольский.
– Интересный господин! А вот этот, курчавый, белокурый?
– Это тоже знаменитость из адвокатов.
Никольский назвал фамилию.
Полутемная зала была набита битком. Трибуны для чинов судебного ведомства и журналистов тоже были полны. Перед трибунами сидели присяжные заседатели. В боковых проходах толпились адвокаты, кандидаты на судебные должности и мелькали пристава. К барьеру, отделяющему места для публики, подходили мужчины и, разговаривая со знакомыми, разглядывали дам. Около ее превосходительства сидело несколько дам, старуха и трое молодых, громко называвших по фамилиям всех светил судебного мира. Они чувствовали себя в суде как дома, сыпали юридическими терминами и восхищались умом отечественных Гамбетт, Жюль Фавров, Беррье и тому подобных. К ним то и дело подходили члены магистратуры и адвокатуры.
– Вы не знаете, кто эти дамы?
– Судебное семейство! – отвечал Никольский. – Вся семья чувствует слабость к юристам.
И он назвал фамилию.
– Обвинят? – спрашивала маленькая, худенькая миловидная женщина у красивого брюнета, подошедшего к барьеру.
Брюнет только пожал плечами.
– Поручин будет стараться!
– О Поручин, Поручин! Если он захочет. Это такой талант, такой талант. Я так люблю слушать Поручина, когда он обвиняет.
– Ну, и наш Жюль Фавр, надеюсь, будет прелестно говорить! – вступилась барышня из судебного семейства. – Он так умеет тронуть.
– Посмотрим, посмотрим! – внушительно заметил брюнет. – Сперва предложили мне это дело, но я отказался, так как у меня процесс гораздо серьезнее на руках. Однако сегодня у нас полно.
Из боковой двери торопливо вышел высокий молодой человек, совсем еще мальчик, красивый блондин, в мундире. Он положил какие-то бумаги на пюпитр и, спустившись вниз, стал разговаривать с каким-то присяжным поверенным, поглядывая на дам и видимо рисуясь. Он говорил громко, смеялся, открывая ряд прелестных зубов, и изгибался, словно выезженный конь на царском смотру.
– Как хорош этот Поручин! – пронеслось между дамами.
– И необыкновенно умен… Ему предстоит блестящая карьера!..
– И образован… На днях он был у нас и объяснял, что такое счастье. Господи! Как это было умно и мило!.. – рассказывала одна из девиц судебного семейства. – И, главное… так ясно и просто. Счастье, говорил он, это гармоническое сочетание желаемого и возможного…
– Нет… и достижимого! – перебивает другая барышня судебного семейства, – и достижимого!..
– Ну, это все равно, но это было так хорошо… Посмотри. Поручин смотрит сюда…
Поручин кланяется и подходит.
– Как вы думаете, Поручин… победа?
– Я не думаю, mesdames, я уверен, что подсудимый украл деньги, но, вы знаете, победа зависит от господ присяжных…
– Но все-таки…
– Разве с нашими присяжными можно на что-нибудь рассчитывать?.. Ведь это идиоты!.. – прошептал он и отошел, напутствуемый пожеланиями.
Несколько старых генералов и высокопоставленных лиц скромно прошли и заняли кресла сзади судейских мест. Его превосходительство, Сергей Александрович, тихо прошел и сел на кресло.
– Посмотрите! – удивилась Анна Петровна, обращаясь к Никольскому. – Старик наш скучает и ищет развлечения…
Шумный говор в зале смолк. Вошел подсудимый, и все глаза устремились на него.
Высокий, долговязый, мертвенно-бледный, с косматыми поседевшими волосами и большой бородой, Трамбецкий не произвел благоприятного впечатления на публику. Он сел и взглянул лихорадочным взглядом на массу голов, повернувшихся к нему, улыбнулся какой-то страдальческой, загадочной улыбкой, точно удивляясь, к чему это столько народа собралось сюда, и медленно опустил глаза, склонив голову.
Вдруг сверху раздался детский звонкий голос:
– Папа!
Судебные пристава внушительно подняли головы. Трамбецкий вздрогнул и бросил наверх взгляд, полный бесконечной любви.
Этот голосок точно ободрил его, и он то и дело посматривал наверх.
– Суд идет!
Разговоры смолкли. Все поднялись.
Торопливо прошли господа судьи и сели.
Публика откашлялась и приготовилась к интересному зрелищу. Дамы не отводили биноклей от глаз.
После обычных формальностей началось чтение обвинительного акта.
Молодой прокурор лениво откинулся назад, а судьи совсем потонули в своих высоких креслах. Председатель делал какие-то заметки и не слушал обвинительного акта. Не слушал его и подсудимый. Он разглядывал умное лицо председателя и находил, что господин председатель держит себя с большим достоинством.
«Ах, как долго он тянет! – казалось ему, когда до ушей его долетали знакомые слова обвинительного акта. – Скорей бы!»
Защитник Трамбецкого, высокий, худой, некрасивый, коротко остриженный господин, с замечательно умным лицом, на котором блуждала саркастическая улыбка, тоже что-то писал на бумаге. Затем он повернулся к подсудимому и о чем-то пошептался с ним. Казалось, он в чем-то убеждал старого неудачника, но в ответ Трамбецкий энергически мотнул головой. Защитник пожал плечами и снова принялся за ремарки.
А Трамбецкий опять был далеко от суда, от этой торжественной обстановки. Он вспоминал свою молодость, вспоминал ряд неудач и – подите ж – вспоминал Валентину. Он увидит ее сегодня. Что-то будет говорить эта женщина сегодня? Временами он кашлял, кашлял глухо, отрывисто и поднимал глаза наверх, не видя, но чувствуя, что мальчик его там и, быть может, один во всей этой массе людей глядит на него с любовью и верою.
А другие?..
«Что мне до других?»
А секретарь продолжал свое утомительное чтение…
Обвинительный акт, – надо отдать честь юному прокурору, – очень ловко сгруппировал все данные, на основании которых похищение Трамбецким денег у отставного полковника являлось как будто правдоподобным. Ревность, неудачная жизнь, любовь к сыну, пистолет, похищение ребенка у матери – все эти обстоятельства были искусно пригнаны на свое место и вместе с подавляющей уликой, – нахождением некоторых из числа похищенных у полковника бумаг в кармане пальто – произвели на большинство присутствующих впечатление далеко не в пользу подсудимого.
Почти у всех сложилось убеждение, что Трамбецкий виноват.
– Его обвинят! – проговорила какая-то дама вполголоса.
– Неужели? – вздохнула Евдокия, все время внимательно слушавшая обвинительный акт.
– Но разве он не украл?
Евдокия сконфузилась и как-то серьезно заметила:
– Мне кажется, этот человек невинен.
Дама пожала плечами.
– Довольно взглянуть на его лицо! – говорила в то же время Анна Петровна. – Не правда ли?
Никольский, к которому она обратилась с вопросом, не отвечал. Он с каким-то любопытством смотрел на Трамбецкого. В первую минуту он обрадовался, что видит его на скамье подсудимых, но прошло несколько времени, и чувство злобной радости мало-помалу пропадало. С удивлением замечал он, что человек, когда-то оскорбивший его, не возбуждал в нем больше злобного чувства.
Евгений Николаевич уверен был, что Трамбецкий невинен, и с любопытством ждал, что станется с этим человеком. Его, вероятно, обвинят.
«Видно, братец ничего не мог сделать!»
При воспоминании о «братце» Евгений Николаевич насупился. Он гнал от себя эти воспоминания, зная, что они приводят его всегда в дурное расположение.
– Глупые, непрактичные люди! – произнес он, как бы отвечая на свои мысли. – Вот хоть бы этот… Трамбецкий… Тоже думал о какой-то правде, а теперь погибает, как ничтожная тварь!
«А братцу?.. Братцу конец известный!» – мелькнуло у него в голове.
Он засмеялся, скверно засмеялся, так что Анна Петровна взглянула на него.
– Что с вами?
– Со мной? Ровно ничего. Я смеюсь, глядя на этого дурака…
– На какого дурака?..
– На подсудимого… Мог быть человеком, а сделался…
– Вы разве его знали?
– Знал. Это, впрочем, было давно…
– Неприятное у него лицо; так и видно, что этот господин готов на всякое преступление.
– Еще бы… Совсем непорядочный человек…
«Не то, что мы с вами!» – мысленно добавил Никольский, с едва заметной насмешкой взглядывая на ее превосходительство.
Обвинительный акт окончился.
– Подсудимый! Не угодно ли будет вам объяснить суду, при каких обстоятельствах к вам попали бумаги, принадлежащие полковнику Гуляеву?
– Я уже несколько раз объяснял следователю.
– Но, быть может, вам будет угодно объяснить это суду. Впрочем, считаю долгом предупредить вас, подсудимый, – от вас вполне зависит отвечать или не отвечать на мой вопрос.
– Отчего же… Я, пожалуй, могу повторить.
И Трамбецкий рассказал известные уже читателю обстоятельства, причем ни единым словом не упомянул о своей несчастной семейной жизни.
– Не можете ли вы объяснить, для какой цели вы приобрели револьвер?
– Я не желаю отвечать на этот вопрос.
Эта манера держать себя еще более усилила дурное впечатление, производимое подсудимым.
– Господин пристав. Пригласите свидетельницу Валентину Трамбецкую.
Склонив хорошенькую головку, словно бы под бременем горя и стыда, медленно приблизилась «добрая малютка» к судьям, подняла на них кроткий страдальческий взор и тотчас в смущении опустила глаза.
Бедняжка! Она казалась совсем беспомощной, подавленной и несчастной – эта маленькая, скромная, изящная женщина с прелестными формами, вся в черном.
Так вот она какая, эта женщина?
В публике заметно было движение. Все с любопытством рассматривали Валентину. Появление ее было для большинства неожиданным и приятным эффектом, значительно возбудившим интерес к судебному представлению. Про Валентину так много говорили, особенно в последнее время. Рассказывали, что она разорила Леонтьева. Зрители ждали, что войдет блестящая, шикарная, развязная барыня, сводящая с ума мужчин, и вдруг вместо того скромное, беспомощное, замечательно хорошенькое божие создание.
Даже старый неудачник – и тот на мгновение, изумился при виде «кроткой малютки», в виде ангела страдания, но это было мгновение. Вслед за ним, он грустно улыбнулся и отвел глаза.
– Бедняжка! – пронеслось между дамами при первом взгляде на Трамбецкую.
– Изящная, прелестная женщина! – передавали шепотом мужчины.
В местах, где сидели почетные посетители, заметно было некоторое оживление. Многие зашевелились на своих местах, засматривая через кресла членов суда на Валентину. Даже его превосходительство, Сергей Александрович Кривский, чуть-чуть вытянул шею, несколько раз взглядывая на хорошенькую свидетельницу, и как-то приосанился.
– Очень… очень пикантная женщина, ваше превосходительство! – шепнул ему на ухо сидевший рядом знакомый военный генерал.
Его превосходительство вдруг сделался серьезен и сквозь зубы процедил: «Не нахожу!» – несколько шокированный фамильярным замечанием военного генерала.
Невольно Валентину сравнивали с мужем. Какой контраст! Угрюмый, мрачный, с лихорадочным взглядом и какой-то загадочной улыбкой, он казался таким злым перед этим симпатичным созданием. Достаточно раз взглянуть на обоих, чтоб искренно пожалеть бедняжку. Общие симпатии были на стороне Валентины.
Ее превосходительство Анна Петровна отвела бинокль и, обратившись к Никольскому, заметила:
– Право, эта Трамбецкая внушает сожаление. Я начинаю даже думать, что муж довел ее до крайности, и она, как женщина, не воспитанная в строгих правилах, бросилась во все тяжкие…
Евгений Николаевич усмехнулся про себя и подумал: «Пока „кроткая малютка“ превосходно ведет роль, как будет дальше?»
Но и дальше Валентина вела роль отлично. На замечание председателя о том, что она может отказаться от свидетельства, Валентина чуть слышно ответила, что она готова исполнить свой долг, надеясь, что ее показания не повредят мужу.
Она рассказала все, что знала по этому делу, вскользь коснулась беспокойного характера мужа и «ужасного недуга», которому он подвержен, и подробно описала сцену, когда муж явился к ней и отнял ребенка. О, это была ужасная сцена! Конечно, она не обвиняет мужа, – он отец; но ведь и она мать.
Во время рассказа Валентина должна была несколько раз останавливаться. Сдержанные рыдания мешали ей говорить, и судебный пристав два раза подавал ей воду. Валентине предложили сесть.
Трамбецкий жадно слушал показание жены и тоскливо взглядывал наверх. К чему она говорит ложь? О господи, неужели она даже и теперь будет продолжать лгать? Ведь там, наверху, сидит Коля…
А мальчик жадно слушал, подперев ручонками свою большую голову, и ненавистью сверкали глаза ребенка.
– Тетя… тетя… ведь это все неправда!.. – говорит он Прасковье Ивановне, сидевшей около него. – Мама обманывала папу!..
– Тише… тише, родной мой! – шептала добрая женщина.
– Так зачем же она лжет?.. Я никогда не пойду к ней… никогда! Я не хочу знать маму… бог с ней…
Валентина между тем кончила. Она как будто и ни единым словом не обвинила мужа, но общее впечатление из ее рассказа выходило такое, как будто Трамбецкий был способен на все…
Начался допрос сторон.
Молодой прокурор очень хорошо понял, что свидетельница возбудила доверие в присяжных и что показания жены будут прекрасным материалом для обвинения мужа.
Он повел допрос с большой ловкостью.
Худощавый, изящный блондин допрашивал Валентину нежным, ласкающим слух баритоном, отчеканивая слова с той аффектацией, которая так идет к молодым прокурорам.
– Свидетельница! Вы, если мне не изменяет память, упомянули в вашем правдивом и беспристрастном рассказе, что ваш супруг страдал каким-то недугом?..
– К сожалению, да! – чуть слышно проронила Валентина.
– Не можете ли вы объяснить, каким именно?
Валентина молчала.
– Быть может, он был подвержен каким-нибудь болезненным припадкам?
– О нет…
– Быть может, он неумеренно употреблял спиртные напитки?
– Это было…
– Он пил запоем?..
– Мне так тяжело отвечать, что я просила бы не спрашивать об этом.
– Свидетельница! В день посещения вашим мужем дачи, не заметили ли вы особенного возбуждения в Трамбецком?
– Он был очень взволнован…
– Грозил он вам пистолетом?
Валентина опять замолчала.
– Вы не желаете, свидетельница, отвечать на этот вопрос?
– Нет…
– Так-с… У него был в руках пистолет, когда он явился к вам на дачу?..
– Был…
– Он махал им или нет?..
– Я не помню.
– Так-с. Так-с. Вы не помните, но вы, однако, видели пистолет в его руках?
– Видела.
– И не помните, махал ли он им?..
– Не помню.
– Хорошо-с. Я не буду больше касаться этого вопроса, понимая, как вам тяжело вспоминать об этом обстоятельстве. Скажите, пожалуйста, ваш муж прежде служил?
– Служил.
– Не знаете ли, сколько мест он переменил в течение того времени, как вы с ним познакомились?
– Не припомню. Я слышала от него, что он много мест переменил.
– Отчего же он переменял места? Не уживался или просто любил менять места?
– Я, право, не знаю.
– Вы не знаете? Очень хорошо-с. Если вы этого не знаете, то не знаете ли вы, имел ли ваш муж какие-нибудь занятия в последнее время?
– Он служил у нотариуса в конторе.
– Большое он получал жалованье?
– Кажется, небольшое…
– А до того времени было у него место?
– Не было.
– Не было, так что супруг ваш жил на ваш счет?
– У нас были общие средства.
– Так-с. Что побудило вас просить отдельный вид на жительство?
– Мы расходились во взглядах…
– Вы и раньше разъезжались с ним?..
– Да…
– И снова согласились сойтись, предполагая, что супруг ваш более не страдает недугом?..
Но так как Валентина опять ни слова не ответила, то молодой человек спросил:
– Бывал ваш муж у полковника Гуляева?..
– Не помню…
– Не помните? хорошо-с… Но он знал, что полковник богат?..
– Вероятно, знал.
– Знал! А знал ли ваш супруг, что вы бывали у своего дяди, полковника?
– Знал. Я не скрывала от мужа, где я бывала.
– Очень хорошо-с. Не помните ли вы, что в последнее время ваш супруг говорил о том, что он желал бы иметь средства?..
– Он это говорил.
– И часто?
– Не помню…
– Не помните… Очень хорошо… Не можете ли вы припомнить, упрашивал ли ваш муж, чтобы вы не оставляли его?
– Он часто об этом говорил…
– Он очень был привязан к вам или нет?
С Валентиной сделалось дурно. Судебный пристав должен был опять подать стакан воды.
«Несчастная женщина!» – пожалели дамы.
Во все время допроса Трамбецкий внимательно слушал показания жены и нередко вздрагивал. Скорбная улыбка бродила на его губах, когда он поднимал голову наверх.
«Бедный мальчик!»
Защитник опять обернулся к Трамбецкому и с жаром стал ему говорить, что надо разоблачить показания жены.
– Не надо! – отвечал неудачник.
– Но ведь тогда ваше дело может быть проиграно.
– Я не желаю выворачивать публично мои отношения к жене.
– Но вы позвольте только коснуться слегка.
– Я вас прошу… Не надо, не надо, – брезгливо замахал головой Трамбецкий.
– Упрямый человек. А ваш сын?
– Сын, что сын?
– Если вы так упорно отказываетесь, то повторяю: присяжные могут быть против вас, и тогда вас могут обвинить.
– За что? Впрочем, пусть. Мне все равно! – угрюмо проговорил Трамбецкий. – Жить недолго. Впрочем, делайте как знаете, но, ради бога, не очень. Ведь и без того пытка. Этот молодой человек, кажется, уже довольно меня пытал. Пощадите хоть вы.
Защитник обрадовался разрешению клиента. «Удивительный человек этот клиент. Дело такое интересное. Предстоит блестящий случай оборвать прокурора и уничтожить впечатление, произведенное показанием свидетельницы, а он просит пощадить. Сейчас я им покажу…»
И защитник, при одной мысли о предстоящем спектакле, почувствовал большое удовольствие. Его подвижное, умное лицо как-то съежилось, один глаз прищурился, и злая, насмешливая улыбка перекосила его губы. Он начинал злиться. Слегка наклонив голову, он попросил суд предложить некоторые вопросы свидетельнице.
– Мне так тяжело! – со вздохом шепчет Валентина.
– Я не буду вас допрашивать так долго, как допрашивал вас господин прокурор. Я позволю себе предложить вам всего два-три вопроса.
Валентина поворачивает головку к защитнику. Защитник выходит из-за скамьи и с изысканною вежливостью начинает свои «два-три вопроса».
– Свидетельница! Вы изволили упомянуть, что вследствие несходства характеров вы не могли ужиться с мужем?
– Да.
– Это несходство обнаружилось вскоре после свадьбы?
– Нет. Мы жили согласно несколько лет.
– Вы не припомните, сколько лет?
– Лет восемь.
– Это значит с тысяча восемьсот шестьдесят пятого по тысяча восемьсот семьдесят третий год?
– Кажется.
– Было у вашего мужа состояние, когда вы вышли замуж?
– Да, небольшое.
– А у вас?
– У меня не было ничего, кроме приданого.
– Ничего, кроме приданого? Вы, кажется, путешествовали с мужем за границей?
– Путешествовала.
– Вы не припомните, сколько вы проживали в год?
– Не припомню.
– Тысяч пятнадцать в год?
– Вроде этого.
– Когда разорился ваш муж?
– Я не помню.
– В тысяча восемьсот семьдесят четвертом году он поступил на службу в В. мировым судьей?
– Да.
– Тогда вы жили скромно?
– Очень.
– Значит, состояния не было?
– Нет.
– Так-с, и, если не ошибаюсь, вы в том же тысяча восемьсот семьдесят четвертом году оставили мужа в первый раз?
– Да.
– Тогда, следовательно, уже обнаружилось несходство характеров?
Валентина ни слова не ответила.
– А когда в последний раз уехали вы от мужа?
– Летом.
– Вы достали отдельный вид на жительство?
– Мне его выхлопотали.
– Вы ни слова не говорили об этом мужу?
– Я не хотела его огорчать.
– Поэтому вы увезли и сына?
– Я – мать!
– Превосходно. Где вы изволили жить летом?
– В Финляндии на даче!
– Не припомните ли, чья была дача?
– Кажется, дача Леонтьева.
– Какого Леонтьева? Не известного ли миллионера Леонтьева?
– Право, не знаю.
– Не знаете? Очень хорошо-с. Скажите, пожалуйста, ваш муж привязан к своему сыну?
– Он – отец.
– А сын любит своего отца?
– Разумеется…
– Когда Трамбецкий приехал за сыном, он неохотно поехал с ним или, напротив, охотно?
– Я была так взволнована, что не помню, что было…
– Скажите, пожалуйста, ребенок теперь при вас?
– Нет… Его отняли у меня…
– Но ведь вы могли бы его взять… Вам известно было, где он находится…
– Да… известно.
– Вы виделись с ним?…
– Нет…
– Долгое время не видались?
– Два месяца…
– Так-с… Я не желаю более предлагать вопросов! – обрезал защитник.
И пора было кончить. Трамбецкий едва выносил эту пытку, а Коля едва сдерживал рыдания. Бедный мальчик так был расстроен, что под конец Прасковья Ивановна его увезла из суда, несмотря на его обещание быть спокойным.
Вслед за Валентиной был допрошен целый ряд свидетелей: полковник, лавочник, Никольский, дворник дома, где жил полковник, еврей, продавший револьвер, помощник пристава, к которому обращался Трамбецкий в день пропажи денег… Из всех этих показаний благоприятное для Трамбецкого показание было только показание Никольского. Он горячо говорил о своем приятеле и, видимо, произвел впечатление на присяжных.
Допрос свидетелей окончился только к четырем часам, и председатель объявил перерыв на полтора часа.
Публика хлынула в коридоры суда. Многие обедали в суде, в ожидании финала этого интересного спекталя – речей прокурора и защитника. После допроса свидетелей дурное впечатление против подсудимого несколько изгладилось, но все-таки ожидали обвинения. В самом деле, каким же образом похищенные бумаги оказались в кармане Трамбецкого?
– Слово за прокурором!
Зала притихла. Взоры публики и присяжных обратились на прокурора. Только Трамбецкий сидел опустив голову.
Изящный молодой человек медленно поднялся с кресла, выпрямился во весь рост, выдержал на несколько секунд паузу, провел рукой по волосам и заговорил.
Между дамами пронесся шепот. Все почти дамы нашли, что господин прокурор очень интересный блондин. Все приготовились слушать с большим вниманием и с тем любопытством, какое возбуждает любимый оперный певец.
Он начал свою речь мягким, тихим, бархатным баритоном. Постепенно его голос становился громче и тверже и под конец дрожал благородным негодованием. Он говорил недурно, с огоньком и выразительной дикцией. Видимо, он увлекался сам.
То тихими, журчащими нотами, то негодующими, как бы из сердца вырывающимися звуками, говорил он в защиту оскорбленного закона и требовал достойного наказания нарушителю его. Начал он речь с бойкого наброска картины современного общества. Красивыми, подчас остроумными штрихами набросал он причины появления на скамье подсудимых в последнее время лиц из образованного класса, пожалел, что идеи законности столь трудно распространяются в наше время, столь чреватое многочисленными реформами, и объяснив, что такое собственность и почему преступление против собственности служит мерилом общественной нравственности, выпил стакан воды, взглянул на лежавшие перед ним на пюпитре листки бумаги и перешел к подсудимому.
Изящный молодой человек набросал характеристику подсудимого, шаг за шагом проследив жизнь Трамбецкого с самых малых лет, причем время от времени ссылался на показания свидетелей. Он сделал блестящий очерк бесхарактерного, беспокойного, ленивого человека, любившего женщину, но не умевшего возбудить взаимности, подозрительного, ревнивого, не останавливающегося в минуты вспышек даже перед угрозами лишить любимую женщину жизни. Все эти данные неминуемо обусловливали падение. В мастерском очерке господина прокурора задатки злой воли подсудимого видны были с молодых лет. Последовательное психологическое развитие этих задатков в порочную волю представлялось совершенно логичным и естественным последствием.
Увлекшись своей характеристикой, изящный молодой человек в конце концов уже громил безнравственного человека, у которого чувственная страсть к женщине преобладала над всеми нравственными качествами, который, потеряв любовь порядочной женщины, думает вернуть не любовь, – такие люди разве могут любить чистою любовью! – а обладание этою женщиной посредством денег. Но честным путем приобрести он не мог, – стоит припомнить только, как часто он терял места, – и вот он решается на. преступление.
– Как хорошо он говорит! – замечают в трибунах.
– Посмотрите, какое возбужденное у него лицо!
Бинокли наводятся на изящного молодого человека.
Он как будто чувствует это и в самом деле начинает думать, что подсудимый – величайший злодей в мире.
Трамбецкий вздрагивал, когда прокурор импровизировал свою блестящую характеристику. Он стыдился поднять глаза. Ему казалось, что все, решительно все, в самом деле считают его великим злодеем. Он как-то ежился в своем углу и то и дело отирал со лба крупные капли пота. Пытка продолжалась слишком долго.
Защитник слушал и злился. Речь его соперника, видимо, произвела впечатление. Он делал ремарки на клочках бумаги и нервно подергивал свою жидкую бородку.
Прокурор между тем перешел к истории самого факта преступления. История была рассказана им так правдоподобно, так ясно вытекала из свидетельских показаний, господин прокурор с такой наглядной убедительностью рассказывал все мельчайшие подробности совершения кражи, что можно было подумать, будто господин прокурор все это видел своими глазами.
Он начал с того самого дня, когда «бедная женщина решилась оставить этого человека». Начертив картину отъезда и того момента, когда подсудимый узнал об отъезде, господин прокурор ясно показал (на основании показания дворника), что уже с этого момента у него зародилась мысль о преступлении. Можно видеть, что подсудимый готов был на все. Он сперва едет, в полицию, потом к свидетелю Никольскому и, несмотря на обещание помощи со стороны свидетеля, едет будто бы за сведениями к полковнику Гуляеву. Дело было подстроено ловко, чтобы скрыть следы преступления. Он спрашивает адрес в мелочной лавке, затем у дворника и поднимается в квартиру. Квартира отперта. Он не слышит в ней человеческого голоса. Вместо того чтобы тотчас же уйти, он входит в нее, запирает изнутри двери и там совершает кражу. Но для того чтобы не пало на него подозрения, он заявляет дворнику об отпертой квартире и едет прямо на дачу и там грозит убить бедную женщину и увозит ребенка, убедившись, что похищенные деньги не вернут ему любви когда-то любящей женщины.
