Текст книги "Наши нравы"
Автор книги: Константин Станюкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)
XX
ПАРАДНЫЙ ОБЕД
По-видимому, его превосходительство Сергей Александрович, как истинный современный философ, примирился с фактом.
Со времени последнего объяснения с сыном, он более не поднимал вопроса о браке своего первенца ни с женой, ни с Борисом Сергеевичем, и, казалось, относился к браку без неудовольствия.
По крайней мере никто из домашних не заметил в его превосходительстве никакой перемены. Кривский по-прежнему был бодр, свеж и приветлив. За обедом он, так же как и прежде, ласково шутил с дочерьми, беседовал с Борисом о политике, выслушивал светские сплетни, передаваемые мастерски Анной Петровной, и весело улыбался удачным анекдотам Евгения Николаевича Никольского.
«Наконец-то старик одумался!» – весело говорили мать и сын, обманутые наружным спокойствием Кривского.
Но если б они заглянули как-нибудь вечером в кабинет, когда его превосходительство оставался один, предупреждая, чтобы его не беспокоили, то они увидали бы, что старик совсем не одумался.
В глубокой задумчивости нередко сидел он, склонив свою респектабельную голову над бумагами, но мысли его были далеко от разных мероприятий, приготовленных на благоусмотрение его превосходительства.
Тяжелая рана, нанесенная ему так неожиданно, до сих пор не заживала. Напротив, чем более он думал, тем более она растравлялась. Брак Бориса с дочерью мужика представлялся ему позорным знамением времени и тяжелым несчастием, обрушившимся на его седую голову. А он недавно еще в совете так горячо защищал реабилитацию дворянства и в одном благородном сословии советовал искать прочной опоры порядка.
А теперь?
Как посмотрят на него самого, когда сын его – и тот отрекается от традиций, готовый смешать благородную кровь Кривских с паскудной кровью Леонтьева?
Где же сила его идей? Куда ж, наконец, приведет бедную Россию это разложение единственного сословия, от которого еще можно ждать спасения?
И как мало для него утешения даже в том, что его светлость недавно при докладе, осведомившись о браке его сына, ласково изволил поздравить и, делая вид, что не замечает смущения старика, сказал несколько благосклонных и ободряющих слов.
Но что же делать старику? Не поднимать же скандала? Да еще послушает ли сын?
Тихим шагом расхаживал старик по кабинету, заложив руки за спину, и мрачные мысли бродили в его голове.
– Борис не понимает что делает! – шептал он уныло. – Он горько раскается за ложный шаг!
Особенно нежно как-то Кривский прощался две недели тому назад с Шуркой, отпуская егоза границу. Доктора сказали, что Шурке полезно попить воды, и старик тотчас же отпустил Шурку.
Перед прощанием его превосходительство как-то торжественно советовал Шурке не забывать, что он – Кривский, и с ласковой снисходительностью пожурил его за долги.
Шурка стоял перед отцом смущенный, опустив глаза. Он тихонько прошептал обещание не «огорчать отца», но слова его звучали как-то холодно.
Старик с любовью обнял здорового, свежего, румяного юношу и тихо проговорил:
– Ты, Шурка, надеюсь, не женишься как Борис?
«Вот глупости старик говорит. Отчего не жениться?..»
Но он ни слова не сказал, а торопился скорей кончить сцену прощания, не понимая, с чего это отец, обыкновенно не отличающийся сердечными излияниями, вдруг размяк…
Шурке было как-то не по себе. Он избегал смотреть отцу в глаза и рад был, когда, наконец, вышел из кабинета.
А старик долго еще глядел вслед за ним взором, полным любви и надежды.
«Этот не огорчит меня!»
Приближался день помолвки, и Анна Петровна за несколько дней, как бы невзначай, сказала его превосходительству:
– На днях у Леонтьева обед, на котором объявят Бориса как жениха Леонтьевой… Ты будешь?
Его превосходительство побледнел, но сдержал себя и тихо проговорил:
– Меня, пожалуйста, увольте.
– Ты хочешь оскорбить Бориса. За что?
«Оскорбить Бориса? Вы меня оскорбляете, а не я вас!» – чуть было не вырвалось из его груди, но его превосходительство недаром сжился с своей английской складкой и вместо резкого ответа процедил сквозь зубы:
– Мне бы, Анна Петровна, не хотелось присутствовать на этой помолвке… Я предупреждал и просил Бориса, чтобы как-нибудь без меня…
Анна Петровна более не настаивала, но она на другой день как будто нечаянно сказала его превосходительству, что на обеде будет его светлость, князь Вячеслав Петрович, и перечислила список остальных гостей. Люди всё были порядочные, за исключением двух-трех фамилий, при имени которых его превосходительство как-то поморщился.
– А князь зачем?
– Он так любит Леонтьева… Он у него бывает запросто.
Его превосходительство пожал плечами. В самом деле, неловко было ему не ехать. Раз он согласился на брак, надо было выпить чашу до дна.
А Анна Петровна, как нарочно, сообщила старику, что Борис очень огорчен.
– Ведь я просил его не сердиться на меня…
Кривский сказал эти слова таким тоном, что Анна Петровна уже торжествовала победу.
Еще несколько убедительных речей, – и его превосходительство, наконец, обещал исполнить свой долг перед Борисом.
– Передай ему, что, не желая огорчить его, я буду там, чего бы это мне ни стоило…
– Я, право, удивляюсь, отчего ты так не любишь бедного Леонтьева?..
– Ну, уж об этом предоставьте мне самому знать! – сухо ответил старик, прерывая разговор.
К пяти часам собрались почти все гости, приглашенные к обеду. Недоставало только князя Вячеслава Петровича и его превосходительства. Савва Лукич сиял. Борис Сергеевич сказал ему, что отец непременно будет, а что князь приедет – в этом Савва Лукич не сомневался. Анна Петровна с дочерьми сидела в саду, стараясь приласкать Евдокию, смущенную, бледную, несколько пугавшуюся блестящих гостей. Анна Петровна нашла, что Евдокия со вкусом одета, и так добродушно восхищалась молодой девушкой, что бедная Дуня не раз то краснела, то бледнела. Зато Леонтьева, больная, иссохшая женщина, казавшаяся старухой, несмотря на свои сорок лет, глядела на Кривскую со слезами благодарности в глазах и тихо рассказывала ей, какая Дуня кроткая и хорошая девушка. Бедной матери хотелось как можно скорее задобрить Кривскую в пользу Дуни. Она принимала за чистую монету ласковые слова Кривской и торопилась найти своей Дуне в будущей свекрови покровительницу.
Анна Петровна раза два с чувством пожимала руку этой больной, умирающей женщине, терпеливо выслушивая наивно-трогательные похвалы матери. А она все говорила, все говорила, счастливая, что ее слушают, ободренная мягким, ласковым взглядом и самым дружеским обращением Кривской. И как ей было не радоваться! Об Анне Петровне ей говорили как о гордой, важной генеральше, а между тем, как проста и добродушна оказалась эта генеральша.
На Евдокию Кривская не произвела хорошего впечатления, но она, по своему обыкновению, не делала поспешных заключений. Она вглядывалась в нее своим глубоким, вдумчивым взглядом и только вспыхивала до ушей, когда Анна Петровна уж чересчур восхищалась богатой невестой.
Евдокия, впрочем, действительно была сегодня очень мила в белом платье, с цветком в русых волосах. Стройная, грациозная, совсем молодая, она была необыкновенно симпатична, именно симпатична, с своим кротким, задумчивым взглядом, придававшим бледному, нежному ее личику какую-то прелестную восторженность. Напрасно старик Кривский полагал найти в будущей невестке вульгарные манеры и мещанское самодовольство богатой купеческой невесты. Именно в ней не было самодовольства никакого, и манеры ее не могли шокировать своей вульгарностью. Они были несколько резки, порывисты, но в то же время в них было столько благородства и простоты.
Хорошенькие, изящные, как куколки одетые две барышни Кривские отнеслись к Евдокии Саввишне с большим тактом. Они не навязывались ей с дружбой, не расточали мягких слов, а отнеслись просто и мягко. Евдокия их несколько удивила своей простотой, простодушием, манерами – и понравилась.
«Простенькая!» – подумали они, посматривая на богатую невесту.
И Евдокии чувствовалось несравненно легче с молодыми сестрами Бориса, чем с его матерью, и она поспешила предложить им пройтись по саду, чтоб избавиться от излияний Анны Петровны.
Когда князь Вячеслав Петрович вошел в гостиную, то говор на мгновение смолк. Все присмирели и невольно обратили взоры на низенького старичка с седой бородой, приостановившегося на пороге и выглядывавшего из-под очков зорким и живым взглядом. Старик был особа довольно крупная. При виде его в гостях у Саввы Лукича, Хрисашка, толстый, краснорожий воротила, действительно побагровел от зависти и даже крякнул.
А Савва Лукич уже шагал навстречу, склонив на ходу свою типичную, кудреватую голову.
Вся его грандиозная фигура как-то съежилась в низком поклоне, когда он остановился, почтительно пожимая руку его светлости.
– Ну, поздравляю молодого генерала и желаю ему всяческих успехов… Очень рад за вас, Савва Лукич!
Князь очень ловко уклонился от излияния Саввы Лукича, обратившись с приветствием к одному из гостей и завязавши с ним разговор.
Савва Лукич постоял около и подошел к Хрисашке.
– После обеда винтим? – весело сказал он Хрисашке.
А в голосе звучала нота: «Видишь, кто приехал?»
– Винтим!.. – с напускным добродушием ответил Хрисашка, а в глазах его, налитых кровью, гляделся волк, готовый перервать горло.
– Так-то, друг любезный… смотри только, не очень-то в карты грабь…
И довольный, что сделал пакость Хрисашке, отошел к путейскому генералу. С генералом Савва заговорил тем почтительно фамильярным тоном, которым он вообще говорил с людьми, которых можно было покупать по той или другой цене.
Еще не прошло впечатление после появления князя Вячеслава Петровича, как в дверях показалась высокая, стройная, изящная фигура его превосходительства, Сергея Александровича.
Чуть-чуть бледный, усталый, но с приветливой улыбкой на устах, он тихо проходил, радушно отвечая на низкие поклоны и пожимая руки знакомым.
При виде этого гордого старика у себя в доме Савва Лукич осовел и смешался. Он обхватил руку его превосходительства двумя руками и, казалось, не хотел с ней расставаться, так что его превосходительство поспешил освободить руку. Прикосновение этих мужицких толстых рук произвело на него ощущение, далекое от удовольствия; но он с неизменным самообладанием не выдал своего смущения, а напротив, с большим уважением приветствовал Савву Лукича, осведомился о здоровье супруги и Евдокии Саввишны и тихо прибавил:
– Простите, что утром не мог поздравить вас, были спешные дела, но это не мешает мне, Савва Лукич, теперь от души порадоваться за старого приятеля.
Он сделал все, что следовало, и теперь мог свободно болтать с князем Вячеславом Петровичем. Он весело болтал, но скверно было у старика на душе.
– Чай, пора и за стол. Как по твоей луковке, Хрисаша? – опять донимает Хрисашку Савва Лукич.
– Без пяти пять! – хрипит от злости Хрисашка.
Его превосходительство вспоминает, что еще долг не доведен им до конца. Он оставляет князя, пробирается к Савве, отводит его в сторону и говорит:
– А барыням вашим и забыли меня представить…
Они идут в сад. Его превосходительство почтительно просит ошалевшую Леонтьеву любить его и жаловать и останавливается, приятно пораженный, при виде скромной и симпатичной Дуни.
Так вот она, мужичка?
Так вот он, Кривский?
Старик и молодая девушка странно переглянулись, точно и тот и другая приятно обманулись при встрече. Дуня как-то особенно крепко пожала старику руку и в ответ на приветствие его превосходительства отвечала такой открытой улыбкой, что его превосходительство несколько секунд не выпускал руки молодой девушки и промолвил:
– Надеюсь, когда короче познакомимся, вы полюбите старика.
– Я в этом уверена! – проговорила, вспыхнув, девушка.
Старику Дуня, видимо, понравилась.
Лакей доложил, что подан обед. Его превосходительство предложил руку Евдокии Саввишне и повел ее к столу с таким видом, точно он вел под руку не дочь посконного мужика, а настоящую владетельную принцессу.
С болью в сердце, но замечательно художественно, его превосходительство играл свою роль.
Обед был превосходный, и Николай Васильевич Троянов ел с большим аппетитом и с гордостью видел, что все отдают дань искусству Дюкана.
Савва сиял. На его красивом лице блистала радостная, счастливая, ребячья улыбка. Он не говорил почти ни слова, а только глядел на всех этих блестящих гостей и улыбался. Улыбался и подливал себе вина. Когда подали жаркое, лицо его раскраснелось и глаза блистали огоньком. В голове немного стучало. Он испытывал торжество счастливца, достигшего всего, о чем только можно мечтать. Тут у него князь и его превосходительство, не считая разных правителей канцелярий, членов правлений, генералов. Тщеславие и гордость его вполне удовлетворены. Но этого ему еще мало. Он сам генерал, но ему хочется бросить тут, при этом блестящем собрании, всем в глаза, что он не генерал, а мужик, простой мужик, которого его превосходительство приказал однажды отодрать.
Мысль встать и сказать об этом лезет к нему в голову и дразнит его. «Пусть все знают, что я мужик».
Его превосходительство с беспокойством посматривает на Савву. Его добродушно-наглый взгляд начинает пугать Сергея Александровича. Он переглядывается с Борисом. Борис совсем смущен.
– Милостивые государи!
Его превосходительство закрывает глаза в ожидании скандала… Все стали вдруг серьезны.
– Милостивые государи! – снова повторяет Савва, но вдруг, при виде устремленных на него глаз, робеет.
Бывший мужик, робевший бывало перед исправником, сказался теперь в Савве, и он вместо признания о тем, как его пороли, робко, едва связывая слова, объявляет, что Дуня – невеста Бориса Сергеевича.
Начинаются поздравления и тосты.
Николай Васильевич Троянов тянет за фалды Савву, желающего что-то оказать, и обед кончается благополучно.
После обеда князь и его превосходительство незаметно исчезают, а Савва Лукич уже винтит с Хрисашкой и предлагает Хрисашке по сту рублей на туза.
– Нам с тобой это наплевать. Шампанского! – раздается пьяный его голос по комнатам богатой дачи.
К концу вечера началась оргия, и чуть было не разрешилась вражда Саввы Лукича с Хрисашкой. Оба они, пьяные, стояли друг перед другом, как два волка, готовые перервать друг другу горло. Если бы их не развели по комнатам, они бы подрались.
Поздно все разъехались. Савва Лукич уже спал богатырским сном в опустевшей даче, а Дуня не спала. Она лежала на кровати, полная разнообразных дум о будущем.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
ОТСТАВНОЙ ПОЛКОВНИК
Дождливое, мрачное, наводящее хандру сентябрьское утро занялось над столицей.
Заглянув в маленькую квартиру отставного полковника Ивана Алексеевича Гуляева, оно застало старика у письменного стола за обычными занятиями.
В неизменном сером байковом халате, обмызганном и истасканном, в высоких плисовых сапогах и вязаном шерстяном колпаке, старик склонил голову над своим рыжим от времени гроссбухом, куда вносил цифры и буквы, таинственные для других, но для него полные значения и жизни.
Толстое гусиное перо дрожало слегка в старческой руке, когда рядом с громкими фамилиями старинного дворянства, полковник выводил крупные литеры: «Н. Н.» (Не надежен) или «П. В.» (Подать ко взысканию).
Оно задрожало сильней и со скрипом вывело около одной фамилии зловещие буквы «П. Б.» Эти буквы значили: «Подложный бланк».
Полковник отложил перо, достал из папки вексель, поднес его к глазам и, всматриваясь в бланковую надпись, безнадежно вздохнул. Он знал, что тот, чей подложный бланк стоял на векселе, не даст ни гроша за своего племянника.
Вот отчего он так тяжко вздохнул. Сумма была не маленькая: десять тысяч.
Медленно перелистывал полковник страницу за страницей свою «книгу судеб» и, останавливая зоркий взгляд из-под очков на таинственных своих отметках, мрачно покачивал головой.
Название, данное в шутку каким-то веселым кредитором, заключало в себе серьезный, глубокий смысл. Действительно, оригинальная бухгалтерская книга полковника была настоящей книгой судеб дворянства после крестьянской реформы. Под таинственными знаками, проставленными беспристрастной рукой деньголюбца, скрывалась правдивая историческая летопись разорения, обнищания, легкомыслия и мошенничества. Все чаще и чаще в последнее время мелькали на страницах современного Нестора зловещие буквы: «П. Б.», и полковнику труднее и труднее приходилось получать деньги.
Наступили и для него печальные времена. Он начинал терять нюх. Не знал, кому верить, кому нет. Самые надежные, по-видимому, люди оказывались ненадежными. Солидные, почтенные джентльмены прибегали к мошенническим уловкам, чтобы не платить денег…
Полковник усилил осторожность, наводил предварительные справки с большею тщательностью и все-таки при наступлении сроков нередко узнавал, что у кредитора нет никакого имущества; оно заблаговременно переводилось на чужое имя. Он стращал долговым, но угрозы его встречались презрительным взглядом, и однажды даже полковнику намекнули, что надо понимать, кого можно сажать, а кого нельзя…
Потери были чувствительные. Полковник стал реже и реже давать деньги и решил совсем прекратить дела.
С тех пор как у него украли сто тысяч, полковник стал еще более недоверчив. Боязливо встречал он у себя на квартире родных и знакомых, и при наступлении вечера испытывал муки страха… Длинными, нескончаемыми казались ему ночи с прерывистым беспокойным сном и тяжелыми кошмарами. Напрасно шептал он молитвы и припадал к образам… Сердце его тревожно билось, и он осматривал запоры в своей квартире, словно в осажденной неприятелем крепости.
Железное здоровье его было подточено вконец. Покража ста тысяч подействовала на него сильно. Полковник осунулся и постарел. Румянец пропал с его щек, а вместе с тем пропало и хорошее расположение духа, бывавшее у него в прежнее время.
Старик упал духом. Подозревая близких и кровных в намерении его ограбить, мрачный, подозрительный и больной, старик начинал чувствовать, что заниматься делами ему уже нельзя. Силы оставляли его, и он целые дни просиживал дома, сам приготовлял на спирту кушанье и отыскал себе вместо Фомы какую-то старушку, которой прежде помогал. К родным он почти перестал ходить. Ему казалось, что все ждут его смерти, и в самых обычных вопросах о здоровье его подозрительный слух прозревал злорадство…
Одинокий, проводил он целые дни дома, и с каждым днем здоровье его становилось хуже и хуже.
Он боялся смерти, но боялся и докторов. Доктора так дорого берут за визиты, и, наконец, кто их знает… нынче так много ядов…
Но чувство самосохранения сказалось в нем. Он вспомнил, что в числе многочисленных его племянников есть один доктор, недавно кончивший курс, о котором говорили, как об очень талантливом враче с блестящей будущностью. Но молодой человек никогда не бывал у своего дяди и относился к нему при встречах с самой холодной вежливостью. Полковник уважал племянника, втайне сердился на него за невнимание и зорко следил, не сделает ли он какой-нибудь пакости, чтобы иметь право и его записать в счет того разряда подлецов, какими полковник считал всех людей.
Он не раз предлагал молодому врачу денег, но тот отказывался. Он пробовал другие средства, но все оказывались тщетными, и полковник в изумленном раздумье нередко повторял: «Неужели он честный человек?» – и с злобным чувством должен был согласиться, что «кажется, честный».
«От этого он и презирает меня! – думалось старику. – Ростовщиком считает! Так не будет же ему ничего после моей смерти. Пусть остается нищим!»
И полковник вычеркнул племянника-доктора из духовного завещания, о чем и рассказал родным, чтобы те довели до сведения племянника.
Еще более озлобился он, узнав, что доктор принял это известие совсем равнодушно. Озлобился и в то же время при встречах с ним оказывал ему особенное уважение и держал себя с ним совсем не так, как с другими родственниками.
Нравственное превосходство невольно действовало на мрачного старика.
Однажды отправился полковник на Выборгскую сторону к племяннику посоветоваться о здоровье. Лицо молодого врача приняло серьезное выражение. Он как-то строго-официально оказал: «Потрудитесь раздеться!» – и стал тормошить старика с азартом и добросовестностью юного врача. Полковник послушно стал раздеваться. «Совсем, совсем!» – прибавил племянник. Дядя разделся донага и конфузливо смотрел, как племянник отошел шага два назад, приказал вытянуть руки, окинул серьезным взглядом пухлый торс старика, затем приблизился и стал тыкать пальцем в рыхлое тело. Под давлением пальца белые пятна медленно окрашивались розоватым цветом. Несмотря на полноту, тело, очевидно, было больное.
– Теперь мы постучим!
И племянник стал постукивать молоточком, не оставляя ни одного местечка на груди и на спине нетронутым. Наконец молоточек спрятан. Вдавив косматую свою голову в заплывшую жиром грудь полковника, племянник слушал, слушал так долго, что у старика закружилась голова..
– Устали, дядя?
– Устал!
– Сейчас отдохнете, а пока считайте: раз, два, раз, два!
Полковник покорно считал «раз, два, раз, два», а племянник, казалось, хотел съесть глазами дядину грудь. Старик все считал «раз, два, раз, два!», а к сердцу, к самому сердцу подступала назойливая мысль: «Этот подлец – честнейший парень!»
– Довольно? – проговорил он, когда племянник, отирая вспотевший лоб, отвел, наконец, глаза от тела полковника.
– Нет еще. Ложитесь-ка, дядя, на диван… Вот так! – повторял он веселым голосом, помогая полковнику.
Опять самое добросовестное исследование, и когда, казалось, все было осмотрено как следует, племянник разрешил одеваться.
– Однако измучил ты меня, братец!..
В словах полковника звучала ласковая нота. Племянник, некрасивый молодой человек, только усмехнулся в ответ. – А как дела?
– Погодите, дядя… Сперва поговорим…
И племянник стал расспрашивать о том, как живет дядя, что ест, что пьет и тому подобное.
Когда наконец все было расспрошено и племянник задумался, полковник опросил:
– Что ж ты мне пропишешь?..
– Знаете ли, что я вам скажу, дядя?..
– Ну?..
– Бросьте вы все ваши дела и уезжайте куда-нибудь…
– Какая же у меня болезнь?..
– У вас расстройство всего организма. Вам нужен покой, полный покой…
Старик печально свесил голову и проговорил:
– Я давно его ищу и…
– И что же?..
– Не нахожу его! – уныло прошептал старик, взглядывая на молодого племянника каким-то растерянным, виноватым взглядом.
Оба молчали. Обоим было как-то неловко продолжать разговор в этом тоне.
– За границу бы прокатились…
– Разве я так плох?..
– Нет, дядя, вы не плохи, но только, при настоящих условиях вашей жизни, трудно вас лечить…
«Настоящие условия жизни!» – вот оно что! А как их изменить? Куда поедет он, одинокий старик, на чужбину? Кто будет около него?.. Кому может он доверить свои дела, а неконченых дел так много… Сколько денег роздано на руки, и надо эти деньги вернуть!
При мысли о деньгах старик даже оживился.
– Нельзя мне ехать, Володя… Дела…
– По крайней мере оставьте их на время…
Что он говорит?.. Ах, эти доктора, доктора… Они, быть может, знают, как лечить тело, но не понимают человеческого сердца. Оставить на время дела – это значит потерять деньги, а разве он решится сознательно потерять деньги…
– Невозможно… Год, другой… тогда я могу ехать куда тебе угодно.
Племянник только пожал плечами.
– Я вам пропишу лекарство…
– Спасибо, Володя. Только не скрывай ты от меня и скажи: плох я?
– Пока ничего, но только состояние ваше серьезно…
– Поправиться возможно?… Знаешь ли, бессонница меня одолевает…
– Вот принимайте это лекарство! – проговорил врач, подавая рецепт.
– А затем еще одна просьба! – начал полковник. – Будешь ты меня лечить… Ездить ко мне, а?..
– Я, дядя, избегаю практики…
– Прошу тебя…
Он проговорил просьбу умоляющим голосом.
– Извольте, Я буду ездить.
– Спасибо! Ну, теперь позволь, Володя, тебя поблагодарить, как пациент.
Молодой человек вспыхнул, отводя руку полковника, сказал: – Не надо… прошу вас, не надо…
«Глупый парень!» – подумал полковник, пожимая руку племяннику.
– Ну по крайней мере, как ко мне станешь ходить, будешь брать…
– На извозчика, дядя…
Полковник покачал головой и, выходя на улицу, задумчиво прошептал:
– Честный парень… Славный парень… Только долго ли будет таким!
Грустный, вернулся он домой. Положение серьезное, необходим покой…
– Господи, да где же его найти? – не раз вздыхал полковник, просыпаясь по ночам в испуге… Ему все чудилось, что ломятся к нему в дверь. Люди такие подлецы и так ведь зарятся на чужое добро!
Уже несколько раз звонили, а полковник не слыхал, погруженный в мысли, навеянные ему его бухгалтерской книгой. Наконец звонок раздался сильней. Полковник вздрогнул, с трудом поднялся с кресла и поплелся на кухню.
– Степанида! Оглохла! Звонят… Да не забудь, старая… Сперва спроси, кто…
– Не забуду! – прохрипела старуха, торопливо направляясь к дверям.
Она приотворила двери, не снимая толстой железной цепи, и спросила, как доложить.
– Подайте лучше карточку!
Степанида отнесла полковнику карточку.
– Пусти… проси в кабинет! – проговорил полковник в необыкновенном волнении.
В кабинет быстро вошел толстенький, кругленький господин с брюшком и лысой головой. Это был господин Сивков, агент сыскной полиции и поверенный полковника.
– Ну, что?.. Удачно ли съездили, Антон Иванович? – спрашивал полковник, со страхом посматривая в лицо господина Сивкова.
– Никаких следов… Я нигде не мог найти дочери Фомы… Она словно в воду канула… Вчера только вернулся.
Старик мрачно опустил голову.
– Значит, надежды никакой?..
– Подождите еще, Иван Алексеевич, отчаиваться…
– Три месяца, сударь, жду…
– Такие дела, батенька, и дольше заставляют ждать… Посмотрим, что на суде окажется.
– Так неужели вы думаете, что Трамбецкий украл мои деньги?..
– Нимало не думаю… Тут Трамбецкий невинная жертва и больше ничего… Того и гляди умрет в доме предварительного заключения до суда.
– А разве он плох?..
– Очень… Только что сейчас виделся с его адвокатом. Говорит: совсем плох… Только еще свидания с сыном поддерживают беднягу да надежда, что какой-то его приятель откроет это таинственное дело…
– Никольский?..
– А вы как знаете?
– Этот господин был у меня вскоре после покражи… Интересуется очень делом.
– Навряд ли только он успеет. Уж если я ничего не мог узнать, то что может сделать этот господин Никольский…
– Нечего сказать, порядки у нас! У человека среди белого дня крадут сто тысяч – и не могут найти…
– Еще подождите, не печальтесь, Иван Алексеевич.
Сивкову легко было говорить «не печальтесь», а каково было полковнику слушать?
В самом деле, история покражи ста тысяч до сих пор нисколько не выяснилась. Трамбецкий продолжал отрицать свою виновность, и следователь не мог от негр добиться никаких указаний, которые бы пролили свет на это загадочное дело.
Тем не менее Трамбецкого держали под арестом и не соглашались даже выпустить из тюрьмы на поруки.
Улики против Трамбецкого были настолько полновесны, что, несмотря на нравственное убеждение следователя в невинности Трамбецкого, прокурорский надзор предал его суду, и газеты уже известили о дне, назначенном для слушания этого таинственного дела, с различными, более или менее пикантными подробностями.
Полковник обещал господину Сивкову двадцать пять тысяч в случае отыскания денег, и ловкий сыщик употреблял все усилия, чтобы получить обещанный куш, но все его старания до сих пор были бесплодны.
Из найденной в кармане Фомы записки видно было, что у Фомы есть дочь.
Господин Сивков узнал, что действительно у лакея полковника есть незаконная дочь, которую Фома очень любил, но разыскать ее он не мог, как не могла и судебная власть.
Господин Сивков, однако, не терял надежды и утешал полковника, когда раздался резкий звонок, и старуха подала полковнику клочок бумажки, на которой было написано: «Петр Николаевич Никольский просит свидания по делу Трамбецкого».
– Проси! Быть может, Никольский был счастливее! – проговорил полковник.
Толстенький господин только презрительно усмехнулся в ответ на замечание полковника.
Жадным взглядом впился полковник в молодого человека, когда он, после безмолвного рукопожатия, опустился в кресло у письменного стола, напротив полковника. Только напрасно старик надеялся прочесть что-нибудь на утомленном лице Петра Николаевича. Оно было холодно и бесстрастно.
Молодой человек обвел взглядом кабинет и только что заметил притаившуюся в темном углу кабинета толстую маленькую фигуру господина Сивкова. Перед входом молодого человека сыщик пересел подальше от света. Никольский взглянул в угол несколько раз, и чуть заметная судорога скользнула по его лицу.
И господин Сивков, в свою очередь, пристально разглядывал молодого человека из своего убежища. Лицо Никольского напомнило сыщику что-то знакомое и, вглядываясь в профиль молодого человека (Никольский повернул голову), господин Сивков припоминал, когда и при каких обстоятельствах он с ним встречался.
А что встречался – это несомненно. Эти вьющиеся непокорные белокурые волосы и шрам у виска он очень хорошо помнит!..
– Давно изволили вернуться в Петербург? – заговорил наконец полковник, томимый любопытством.
– Сейчас только!
– Откуда?
– Из разных мест!
– Ну, и успешно съездили?
Никольский молчал.
– Вы, господа, незнакомы? – спохватился полковник. – Мой поверенный, господин Сивков! Господин Никольский!
Оба гостя привстали и поклонились, но руки друг другу не подали.
– Мы, кажется, где-то встречались! – проговорил господин Сивков, вставая с места и приближаясь к столу. – Кажется, встречались?
– Я не помню. Впрочем, может быть… В Петербурге так легко встретиться!
– Ваше лицо, господин Никольский, кажется мне знакомым… А впрочем, быть может, меня обманывает сходство с кем-нибудь. Это бывает! – поспешил прибавить господин Сивков, добродушно посматривая на молодого человека.
– Да, бывает! – промолвил равнодушным тоном Никольский.
– Однако хорош я! – спохватился вдруг Сивков. – Засиделся у вас и забыл, что мне к одиннадцати часам надо в одно место. Эге, половина одиннадцатого! – удивился он, взглянув на часы. – До приятного свидания, Иван Алексеевич! Ужо вечерком заверну, а пока не тревожьтесь понапрасну, право не тревожьтесь. Бог даст, вора-то настоящего мы найдем. Он и не ждет, как мы его накроем…
Сивков засмеялся добродушным смехом при этих словах. Он опять пристально взглянул на молодого человека и, опуская глаза под встречным взглядом Никольского, проговорил:
– Позвольте спросить, как здоровье господина Трамбенкого?
– Ничего себе…
– А я так слышал, что плохо… Впрочем, вам лучше знать. Он, кажется, ваш приятель? Мое почтение! – прибавил он, уходя из кабинета.
– Странная встреча! – проговорил Сивков, очутившись на улице. – Лицо это почему-то мне очень памятно, но почему?
