Текст книги "Наши нравы"
Автор книги: Константин Станюкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)
XVII
ТЯЖКИЙ УДАР
Его превосходительство только что закончил одну главу своего обширного административного исследования, когда в кабинет осторожно вошел камердинер и доложил о Сивкове.
С тех пор как Сергей Александрович находился в отставке, он бывал очень доволен, когда к нему, по старой памяти, являлись бывшие его подчиненные или какие-нибудь просители, давая, таким образом, старику возможность разыграть по всем правилам сцену приема.
Услыхав от камердинера, что «коллежский асессор, Сивков, просит позволения видеть его превосходительство», Сергей Александрович приказал «просить господина Сивкова» и по старой привычке придвинул к себе бумаги, взял в руки длинный карандаш, как-то приосанился и опустил глаза.
Когда отворились двери кабинета и на пороге появился Сивков, отвешивая почтительные поклоны, его превосходительство медленно поднял глаза, оглядел, прищуриваясь, посетителя и сделал кислую гримасу, заметив, что господин Сивков не во фраке и не в белом галстухе, а в сюртуке.
«Что этому господину нужно?» – подумал его превосходительство, затрудняясь сразу определить профессию явившегося субъекта.
А субъект этот почувствовал большое смущение при виде строгого, величественного старика, удостоившего его едва заметным наклонением головы. И этот старик и вся обстановка роскошного большого кабинета до того смутили господина Сивкова, что он не трогался от дверей, пока, наконец, его превосходительство не удостоил сделать обычного жеста, каким, бывало, подзывал маленьких чиновников, и не ободрил подобием улыбки сконфузившегося посетителя.
– Чем могу служить вам, милостивый государь? – произнес его превосходительство холодно-вежливым тоном, останавливая взглядом господина Сивкова в почтительном расстоянии от стола.
Сергей Александрович решил, что перед ним какой-нибудь проситель.
– Я осмелился утрудить милостивое внимание вашего превосходительства по частному делу… По весьма конфиденциальному делу! – в смущении пролепетал Сивков.
Сергей Александрович удивленно приподнял брови.
– По конфиденциальному? Где вы изволите служить? – спросил он.
– Я служил, ваше превосходительство, при сыскном отделении петербургской полиции, а в настоящее время нахожусь в отставке и занимаюсь ходатайством по делам.
Кривский еще более изумился после этой рекомендации и снова оглядел маленькую толстую фигурку, почтительно склонившуюся перед его превосходительством.
– В чем же ваше конфиденциальное дело, господин Сивков? – как-то брезгливо заметил Кривский.
Но господин Сивков еще более смутился или притворился смущенным и, казалось, не решался приступить к объяснению.
– Я готов выслушать вас, господин Сивков!
– Прошу великодушно простить меня, ваше превосходительство, что осмелился явиться… Но в качестве поверенного, действуя по уполномочию отставного полковника, Ивана Алексеевича Гуляева, я не мог отказаться…
При имени отставного полковника его превосходительство нахмурился.
«Верно, опять Шурка наделал долгов!» – подумал он и проговорил:
– В чем же дело? Потрудитесь объяснить. Если не ошибаюсь, вам поручено обратиться ко мне по поводу какого-либо долгового обязательства. Велика ли сумма?
– Нет-с, ваше превосходительство… К сожалению, я вынужден довести до вашего сведения более щекотливое обстоятельство, касающееся Александра Сергеевича…
Старик вопросительно взглянул на Сивкова. Тот молчал и переминался с ноги на ногу. Сергей Александрович начинал беспокоиться.
– Так говорите же! – резко крикнул Кривский.
– Вы позволите все говорить? – прошептал Сивков.
– Если пришли, так говорите! – упавшим голосом заметил старик и опустил глаза, приготовившись слушать.
С осторожными оговорками ненадлежащими смягчениями начал рассказывать Сивков обстоятельства, сопровождавшие пропажу денег у его доверителя.
Несколько недоумевая, по какому поводу рассказываются эти подробности, Кривский слушал внимательно, не прерывая Сивкова ни единым словом.
Только когда Сивков останавливался, старик, не поднимая глаз, произносил резким, повелительным тоном:
– Дальше!
И Сивков рассказывал дальше.
По-видимому, старик хладнокровно относился к рассказу. Ничто не показывало его внутреннего волнения. Он по-прежнему сидел, наклонив голову, неподвижный, строгий, храня молчание…
Но чем дальше выяснялось дело, – хотя Сивков и старался, по возможности, смягчить рассказ, – тем бледнее и мертвеннее делалось лицо Кривского. Губы его нервно вздрагивали. Он чувствовал, как струя холода пробегала по его спине. Ужас и страх охватили старика. Он должен был употребить чрезвычайное усилие воли, чтобы не упасть на спинку кресла.
Ему казалось, что он слушал какую-то невероятную сказку.
Но когда Сивков, обманутый наружным спокойствием его превосходительства, позволил себе прямо обвинять сына, старик точно ужаленный поднялся с кресла и произнес глухим голосом:
– Ты лжешь, мерзавец!.. Признайся!.. ведь ты лжешь?
– Ваше превосходительство! – униженно лепетал Сивков. – Разве я осмелился бы…
– Доказательства!
Действовавший по уполномочию тотчас же вынул из бумажника маленький почтовый листок бумаги и осторожно положил его на стол.
Кривский нервно протянул руку, взглянул на строки, написанные карандашом, и опустился в кресло, подавив в себе крик скорби и отчаяния.
Почерк был очень хорошо знаком отцу.
Еще ниже склонилась седая голова старика. Но Сергей Александрович тотчас же ее поднял и снова слушал, что говорил Сивков.
А тот, рассыпаясь в извинениях, между прочим, рассказывал:
– Я, ваше превосходительство, единственно, чтобы не поднимать дела, осмелился явиться… Я только что от Бориса Сергеевича, считая долгом предварительно побывать у них с предложением покончить келейно дело и возвратить документы, но Борис Сергеевич изволили объяснить, что они не располагают средствами, и направили меня к вашему превосходительству!
Еще новый удар, но что значил он теперь перед только что нанесенным жестоким ударом?
Его превосходительство как будто даже и не обратил никакого внимания на слова Сивкова и машинально спросил:
– Он направил ко мне?
– Точно так-с!
Старик как-то съежился, словно озяб. Наконец он спросил:
– Сколько хотите вы получить за ваши… ваши документы?
– Включая пропавшую сумму, сто пятьдесят тысяч, ваше превосходительство!
– Сейчас у меня нет этих денег, но завтра к вечеру они будут. Завтра приходите и приносите всё… Чтобы никакого следа… Понимаете?
– Ни одна душа… ваше превосходительство!..
– Иначе вы, господин Сивков, будете со мною считаться. То же передайте и господину Гуляеву, чтобы не болтал. Я сумею наказать вас так, как вы и не думаете… Слышите? – грозно прибавил старик.
Сивков совсем перетрусил перед этой угрозой его превосходительства.
– Эту записку, – продолжал Кривский, указывая головой на листок, лежавший на столе, – прошу оставить у меня. Не бойтесь! – брезгливо прибавил Кривский, заметив испуг на лице Сивкова. – Записка будет до вечера цела…
Сивков почтительно раскланялся, обещав быть завтра ровно в восемь часов, согласно воле его превосходительства.
Бывший сыщик весело улыбался, выйдя на улицу. Он не сомневался, что его превосходительство исполнит свое обещание, и поторопился к отставному полковнику сообщить о счастливом окончании дела и порадовать его хорошим гешефтом. Полковник из этой суммы должен был получить половину, а остальная половина шла Сивкову.
Когда двери кабинета затворились, Кривский в бессилии откинулся на спинку, закрыл глаза. Вся фигура старика в эту минуту дышала глубоким беспомощным страданием. В кресле, казалось, лежал мертвец.
Он открыл глаза и медленно прошептал:
– Кривский, сын мой – вор! Господи! за что ты наказываешь?
Случайно взгляд его остановился на портрете Шурки. Презрение и жалость мелькнули в потухшем взоре его превосходительства.
– Подлец! – медленно проговорил он, отвернулся и не выдержал – заплакал.
Невыносимым бременем показалась ему жизнь. К чему жить? Чего еще ждать?
– Позор, позор! – беззвучно шептали старческие губы, в то время как сердце старика замирало в тоске и отчаянии.
Он просидел так несколько минут.
Однако приходилось все-таки спасти хоть честь имени от позора суда… Надо достать деньги. Старик решил все продать, что у него оставалось, а пока достать денег. Но где достать?
В это время кто-то тихо постучался в дверь, и нежный голос Евдокии проговорил:
– Позволите войти?
– Войдите!
Евдокия робко вошла в кабинет.
Смущенная, подошла она к Сергею Александровичу и молча, с особенною ласковою нежностью, поцеловала его руку.
Кривский взглянул в ее глаза и почувствовал, что она все знает.
Краска жгучего стыда покрыла щеки самолюбивого старика. Ему, родовитому потомку, сделалось стыдно перед этой скромной мужицкой дочерью, точно он чувствовал, что позор сына падал и на него.
Отрывисто и сухо спросил он, отворачиваясь:
– Здорова?
– Здорова! – тихо проговорила Евдокия, в свою очередь избегая глядеть на Сергея Александровича.
– Спасибо, что навестила… Присядь…
– Я на минуту. Я ведь к вам по делу! – улыбнулась она и снова сконфузилась.
Старик поднял глаза. Растерянный вид невестки изумил Кривского.
– Я по поручению от Бориса Сергеевича, – продолжала Евдокия, – он просил передать вам конверт! – торопливо окончила она.
С этими словами Евдокия положила на стол конверт и стала было прощаться, но Кривский удержал ее.
– Подожди…
Сергей Александрович разорвал конверт. Там лежал чек на полтораста тысяч.
Благодарный, умиленный взгляд старика с любовью и тоской остановился на молодой женщине. Он прижал ее руку к своим губам и тихо проговорил:
– Зачем ты говоришь неправду? Это прислал не Борис, а даешь ты! Я все знаю. Спасибо! Ах, если бы у меня были дети, похожие на тебя, – проговорил старик, с трудом выговаривая слова.
Евдокия стала прощаться.
Старик пожал ей руку и снова сказал:
– Благодарю, милая… Ты мне сделала большую услугу… Ты…
– Полноте, полноте, что вы…
– Я возвращу тебе эти деньги…
– Не беспокойтесь!.. – проговорила Евдокия и поспешила уйти.
Опять Евдокия, дочь мужика, к которой с таким презрением относился прежде его превосходительство, первая пришла на помощь к старику. Сын, родной сын, выказал себя таким бессердечным, а она?
И какая нежная деликатность у этой мужицкой дочери?
Неужели ж, в самом деле, наши дети… вырождаются?.. Неужели от них уже нечего ждать?!
Такие мысли бродили в голове старика, когда он на время отвлекался от гнетущей мысли. Целый день просидел он один и ночь провел тревожно.
На следующий день, когда камердинер подавал старику одеваться, он изумлен был видом его превосходительства. Кривский совсем казался дряхлым стариком.
Сергей Александрович, с обычной тщательностью, занялся своим туалетом. Когда, через полчаса, он вышел из уборной, внося за собой душистую струйку в кабинет, то был по-прежнему изящен в своем длинном рединготе и по-прежнему походил на безукоризненного джентльмена. Но только он значительно осунулся. Землистое лицо его было сурово, даже мрачно. В потухшем взоре уже не было прежнего блеска. Видно было, что старик окончательно подкошен, хотя он, видимо, старался подтянуться.
Он присел к столу, взял было газеты, но тотчас же оставил их и отрывисто проговорил камердинеру:
– Попроси ко мне Александра Сергеевича.
Через четверть часа в кабинет вошел Шурка и словно внес с собою в мрачную комнату свет и радость. Так он был свеж, весел, беззаботен и красив. Легкой, с перевальцем, походкой подошел он к отцу и хотел было, по обыкновению, поцеловать его руку, но Кривский брезгливо отдернул ее и проговорил:
– Не надо!
Шурка отступил назад.
Старик поднял на сына глаза и взглянул на него пристальным, пронизывающим взглядом.
Шурка мгновенно прочел в этом взгляде свой приговор. Он опустил глаза и вдруг почувствовал, как дрожь пробежала по всему телу.
Прошла секунда молчания.
Старик все еще надеялся, что это неправда, что это ошибка, но при взгляде на сына всякая надежда пропала.
«Он вор!» – решил старик.
– Запри все двери! – отрывисто проговорил Кривский.
Шурка послушно исполнил приказание.
– На ключ! – прибавил старик.
Когда Шурка, смущенный, вернулся, старик медленно достал из стола записку, положил ее на край стола и, указывая на нее длинным пальцем, проговорил тихо:
– Это твоя записка?
– Моя! – еле слышно ответил Шурка и вдруг, всхлипывая, бросился в ноги, стараясь рукой обхватить колени отца.
Кривский брезгливо отдернул ногу и с презрением сказал:
– Встань… Не унижайся…
Шурка поднялся.
– Я удивляюсь, что ты еще жив! – чуть слышно проговорил старик, – но еще не поздно… Еще ты можешь смыть позор… Мертвые срама не имут… Не правда ли?
В последней фразе звучала любовь. При этих словах Шурка затрепетал, как пойманный щенок.
– Не можешь?.. Ты вор и, кроме того, трус?..
– Простите… простите!.. – лепетал Шурка. В глазах его стоял тупой страх животного.
– И это Кривский?.. Это слуга государства?.. О господи!
Сергей Александрович поник головой и, наконец, сказал:
– Я спасу честь имени… тебя судить не будут, но чтобы я тебя не видел больше никогда… Слышишь?..
– Я уеду…
– Приготовь список долгов и отдай матери. Я заплачу все, ты будешь получать содержание от нее. Но чтобы мы больше не встречались. Иди!
«Неужели так и отпустить? Отпустить совсем? А может быть, он не так виноват», – шептало сердце.
– Постой, еще одно слово: зачем ты сделал это?
– Я проиграл на честное слово.
– И ради того ты решился украсть. Из-за тебя чуть не обвинили невинного, из-за тебя зарезался человек. И совесть не мучила тебя?
– Я не мог не заплатить. Я дал честное слово! – как-то тупо повторял Шурка.
«Господи! Да понимает ли он, что говорит!» – пронеслось в голове у отца, и он пристально посмотрел, на сына.
Кажется, в первый раз он обратил внимание на эти глаза. В самом деле, выпуклые, наглые, они поражали своим тупым взглядом. В них не было никакого блеска мысли. От, эти глаза, были какие-то бессмысленные, животные.
Старик с каким-то страхом отвернулся.
– Иди! – глухо повторил он.
Через неделю Шурка был переведен в Ташкент, а через две недели его превосходительство уехал за границу на неопределенное время, по случаю расстроенного здоровья. Его провожали: Евдокия и две дочери. Больше никого не было. Старик просил жену и Бориса не беспокоиться.
XVIII
РАЗРЫВ
После того как Борис Сергеевич узнал о переписке, а Евдокия услыхала разговор мужа с Сивковым, отношения между мужем и женой сделались еще холоднее и натянутее.
Борис ненавидел жену. Евдокия презирала мужа.
Они почти не встречались, а встречаясь за обедом, избегали разговоров. Впрочем, Борис Сергеевич умел скрывать ненависть под маской изящной, холодной вежливости.
Хорошо обсудив положение, он решил выжидать и не говорить ни с женой, ни с Леонтьевым о той новости, которая так поразила его. Он тщательно следил за перепиской, аккуратно прочитывая письма Никольского.
«Пускай, до чего-нибудь допишется!» – думал он, злобно посмеиваясь.
Тем временем он поручил собрать справки о молодом человеке и написал своему приятелю, губернатору той губернии, где жил молодой человек, письмо, в котором просил по-приятельски обратить внимание на этого господина.
Принимая подобные меры, Борис Сергеевич рассчитывал, что они, быть может, скорей спасут состояние, чем объяснение с женой. Удалив Никольского, он образумит жену. Сама она не могла бы выдумать, по его мнению, такой… такой «подлости»!
Леонтьев очень хорошо видел, что между супругами происходит что-то неладное. Он скорбел за свою Дуню, часто навещал ее и пробовал было начинать об этом разговор, но Евдокия как-то избегала разговоров. Но в последнее время Савва все чаще и чаще посещал Евдокию и как-то особенно нежно обращался к ней. Сердце отца чувствовало, что любимица его очень несчастлива.
Приближалось время родов. Евдокия не выходила из дому, и Савва каждый день заезжал к дочери.
Однажды он застал Евдокию в слезах. По обыкновению, она сидела одна у себя в комнате.
– Что с тобой, Дуня… Что с тобой, родная? – испуганно проговорил Савва, прижимая свою любимицу к груди. – Ты никогда не скажешь… Все молчишь, точно сиротка безответная… Скажи?..
– Нет… ничего, папенька!..
– Как ничего?.. Всегда-то ты одна-одинешенька… Мужа, видно, дома нет?..
– Кажется…
– Дуня… Дунюшка… Прости меня… Ведь это я во всем виноват!.. Я тебе советовал…
– Я сама виновата.
– Смекал, лучше будет…
– Я сама думала…
– Не любит он тебя?..
– И я его не люблю, папенька… Я совсем его не люблю… Он женился не на мне, а на ваших деньгах…
Савва с тоской глядел на Евдокию.
– Кто его знал? Если бы знать…
– Да разве я виню вас, папенька! – как-то задумчиво проговорила Евдокия. – Тут никто не виноват, кроме меня… Слишком уже я мечтала тогда…
– Вот, даст бог, благополучно внука или внучку родишь, тогда…
– Что тогда?
– Тогда, может, дело обладится…
Евдокия отрицательно покачала головой.
– Что ж делать-то ты будешь?
– Я с ним не буду жить…
– К нам жить пойдешь?… Я всей душой, Дунюшка… Уж как за ребеночком ходить буду!.. – радостно воскликнул Савва.
– Нет, папенька, я и к вам не пойду… – грустно улыбаясь, проговорила Евдокия.
– Не пойдешь? Куда ж пойдешь?
– Я сама по себе жить буду, папенька.
Савва замолчал и приуныл. Наконец он проговорил:
– Как же одной-то тебе… А если ребенка муж не отдаст?
– Вот это-то и печалит меня…
– Ты, однако, не горюй, Дуня, – проговорил Савва. – Если он не станет отдавать, скажи мне… Я куплю у него ребенка… Он до денег падок… Продаст!
Евдокия печально усмехнулась, обнимая отца, А Савва с какою-то недоумевающей грустью смотрел на свою дочь, не понимая, отчего ей хочется жить «самой по себе»!..
И вспомнил он, какая всегда странная была эта Дуня, какая она с молодых лет была богомольщица и вырастала совсем непохожая на своего брата.
«Вся в бабушку! – подумал Савва. – Спастись хочет!» И стало ему удивительно жаль Дуню…
На то ли рассчитывал он?
А Евдокия, глядя на отца с теми же самыми чувствами, с какими отец глядел на нее, тоже раздумывала об отце и не могла понять, к чему это он так дорожит богатством и живет такою жизнью.
Они любили друг друга и не понимали один другого.
«Чудная!» – повторил про себя Савва.
«Бедный!» – пожалела про себя Евдокия.
– Послушайте, папенька, – наконец заговорила Евдокия, – я вас буду очень просить…
– О чем, Дуня?
– Если я умру… то деньги, которые вы мне дали, я от вашего имени отдам на доброе дело…
И Евдокия рассказала отцу о своем плане.
– Вы не рассердитесь за это… Ведь нет?..
Савва заметил, как загорался взгляд Евдокии, когда она говорила о своем плане.
– Зачем говорить, Дуня, о смерти. Что ты? Не говори о смерти… Рано еще…
– На всякий случай… я только хотела бы знать: вы не рассердитесь, что я ваши деньги употреблю так, как сказала вам…
– Ах ты, милое мое дитятко! – вдруг произнес Савва под влиянием сильного чувства. – Как же мне сердиться?.. Деньги твои, делай с ними, что хочешь… Ты и тут обо мне вспомнила… От моего имени… – повторял Савва. – Разве я не вижу, что ты бессребреница. Разве я не смекаю, что ты за кроткая душа… Все-то ты раздашь другим, а сама…
– И сама тогда буду счастлива! – восторженно досказала Евдокия. – Так вы не рассердитесь?.. Я уж и завещание такое сделала, – краснея прибавила Евдокия.
– Муж знает?
– Нет.
– Имел он с тобой разговор о деньгах?
– Еще бы. Прежде он только о них и говорил. Предлагал поместить их лучше. Имение купить советовал.
– А ты?
– Я отказывала.
– То-то он и не любит тебя… Он добирался до денег… Ах, Дуня, какой нынче народ! – проговорил Савва.
Евдокия взглянула на отца.
«А сам отец?» – мелькнуло в ее голове.
Леонтьев уехал от Евдокии расстроенный. Когда на другой день он приехал к ней и встретился с Борисом Сергеевичем, то имел с ним объяснение.
Он пояснил Кривскому, что жена постоянно одна, Борис выслушал внимательно и сказал:
– Жена вам жаловалась?
– Нет… разве она станет жаловаться?.. Я так, сам от себя…
– Так вы напрасно, Савва Лукич, готовы обвинять меня… Ваша дочь давно тяготится моим обществом! – усмехнулся Кривский. – Она давно сторонится от меня и… ищет советов не там, где бы следовало…
– Что это значит?.. Объяснитесь… Я не понимаю…
– Для нее советы господина Никольского несравненно вернее советов мужа. Она с ним ведет переписку… У них даже намерение есть, очень благородное… раздать состояние мужикам… Ваша дочь не говорила вам об этом?.. Не посвятила вас в свои тайны?..
Кривский ясно намекал, что жена его любит Никольского, но что он, Борис Сергеевич, как порядочный человек, не хочет поднимать скандала, пока дело в одной переписке, о которой он случайно узнал.
– Но если, Савва Лукич, ваша дочь не образумится, то я, конечно, не имея права требовать любви, во всяком случае, могу требовать уважения и не позволю позорить свое имя…
Савва слушал и недоумевал.
– Я попрошу вас, – продолжал Кривский, – не говорить пока ничего вашей дочери… Теперь она в таком состоянии, что этот разговор может ее расстроить, но после я бы вас очень просил серьезно поговорить с ней. Я молчал, но вы начали, и я продолжал только.
– Позорить твое имя, сказал ты? – усмехнулся Савва, и в его глазах блеснул огонек. – Дуня ничьего имени опозорить не может… Ты брал ее, видел какую брал… А что она тебе не отдает денег…
Борис побледнел:
– О деньгах я не говорю… Мне нет дела до денег вашей дочери.
– Эх, Борис Сергеевич, напрасно ты с нами родниться захотел… с мужиками… право, напрасно… По вашему калиберу, вам не надо было брать мужички… А ведь и у мужички душа-то божеская… губить-то ее не след… Ведь жизнь-то Дунина видна… А если переписка, ты говоришь, так ты бы с женой поговорил. Она тебе бы объяснила… Я знаю Петра Николаевича. Он человек честный.
– Очень даже!
– А Дуню напрасно ты хаешь. Она обманно ничего не сделает. У этой мужички душа открытая. Умный ты человек, Борис Сергеевич, а человека кроткого, видно, узнать не мог…
Савва пошел к дочери и завел с ней разговор о Никольском.
Евдокия вспыхнула и проговорила:
– Отчего вы о нем заговорили?
– Так, вспомнил…
– Нет, не так, папенька… Верно, муж говорил. Он давно мне о Никольском говорит… Советовал не принимать его…
– Он, Дуня, жаловался насчет писем…
– Значит, Борис Сергеевич и письма чужие читает?.. Что ж, и это не удивительно… Вот эти письма… Читайте, если хотите!
Евдокия достала письма и подала их отцу.
– Что ты, что ты?.. Чего мне читать-то… Разве я не верю тебе…
Савва так и не взял писем и только заметил:
– А ты бы их запирала, глупенькая!..
– И то… надо было запирать! – грустно проронила она.
Через несколько дней в квартире Бориса Сергеевича собрались лучшие доктора. Положение Евдокии внушало серьезное опасение. Больная второй день страдала в страшных мучениях, и решено было прибегнуть к серьезной операции. Грустный сидел Савва в кабинете Евдокии, рядом с ее спальной. Оттуда раздавались отчаянные стоны, и тогда Савва вскакивал, подбегал к дверям, снова отбегал и шептал слова молитвы. Мысль о потере Дуни наполняла сердце отца отчаянием и скорбью. «О господи, не попусти этого!» – шептали его губы, и он дал обет, в случае ее выздоровления, построить церковь в родном своем городе. Доктора только что прошли в спальню после совещания, бывшего в кабинете у Бориса Сергеевича…
– Она… будет жива? – спросил Савва, подбегая к доктору, который был сзади.
Доктор пожал плечами и проговорил;
– Мы сделаем все, что возможно…
Савва в отчаянии бросился на диван.
В спальне суетилась Анна Петровна Кривская и выбегала оттуда в кабинет к сыну. Борис в волнении ходил по кабинету.
– Ну что? – спрашивал он, останавливая взгляд на матери.
– Сейчас будет операция… Ты не волнуйся, Борис.
– Я не волнуюсь… Очень она опасна?
– Доктора не говорят… Кажется…
«Оставила ли она завещание?» – мелькнула мысль у Бориса.
О том же подумала и мать и спросила сына:
– Ты, конечно, знаешь, бедная Евдокия распорядилась на случай…
– Ничего я не знаю! – с раздражением ответил Борис. – Нашли время спрашивать!
Ее превосходительство снова хотела пройти в спальню, но ее туда не пустили.
Кроме докторов и акушерки, при Евдокии была старуха бабушка, мать Саввы. Она второй день не отходила от внучки и ласково улыбалась своей любимице, когда та поднимала на нее свой страдальческий взор… Она тихо шептала молитвы и как-то сурово глядела на докторов.
Доктора о чем-то шептались и, наконец, приступили к делу. Больную хлороформировали, и через две минуты в спальне воцарилась мертвая тишина.
У Саввы замерло сердце…
Вдруг раздался мучительный крик. Он подскочил к дверям и снова отскочил, не решаясь войти.
Через несколько минут вышли доктора.
Савва не решался спросить.
– Ваша дочь спасена! – проговорил один из врачей, – но зато внук ваш погиб… Бог даст, будет другой! – прибавил в утешение доктор.
Савва задрожал от радости.
Когда доктора вошли в кабинет и сообщили радостное известие Борису, то Борис пробовал было обрадоваться, но вместо радостной улыбки – улыбка вышла какая-то кислая…
Евдокия медленно поправлялась, и старуха бабушка, по ее просьбе, поселилась на это время у нее. Отец каждый день навещал дочь. Борис Сергеевич совсем не показывался у жены.
Когда молодая женщина совсем поправилась, ей подали письмо. Письмо было от Прасковьи Ивановны и получено было недели две тому назад. В этом письме Прасковья Ивановна сообщала, что совершенно неожиданно Петр Николаевич должен был уехать и что она с Колей в скором времени поедет к нему. От имени Петра Николаевича она сообщила Евдокии самые лучшие пожелания.
Через несколько дней Евдокия написала письмо мужу, уехавшему в провинцию на новое свое место, в котором сообщала ему о своем намерении оставить его навсегда. Борис Сергеевич отвечал письменно, что он желал бы формального развода. Когда Савва Лукич узнал об этом, то сказал дочери, чтобы она не беспокоилась – он устроит это дело.
Через месяц Евдокия уезжала из Петербурга в деревню, покончивши давно задуманное дело.
Савва было отговаривал ее, умолял поселиться у них, но она не соглашалась на просьбы отца и матери. Одна бабушка-старуха не отговаривала внучку и, узнавши, что она отдала все свое состояние, как-то особенно нежно целовала Евдокию, прощаясь с ней, и все повторяла, что внучка сделала угодное богу.
А Савва, обнимая свою любимицу, говорил сквозь слезы:
– По крайней мере отца не забудь…
– Господи! Да разве я вас не люблю?.. Разве вы не видите, как мне тяжело расставаться, но я должна идти своей дорогой… Что будет то будет! – как-то восторженно проговорила она.
Печальны были проводы Евдокии. Особенно горевала больная мать и, прижимая к себе Евдокию, все повторяла, что не увидит больше своей Дуни…
Дуня и сама не могла удержаться от слез и обещала скоро навестить своих.
Разнородные чувства волновали молодую женщину, когда, наконец, поезд увозил ее из Петербурга.
