Текст книги "Наши нравы"
Автор книги: Константин Станюкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)
VIII
У СМЕРТНОГО ОДРА
Ночь.
В небольшой комнате, слабо освещенной ночником, лежит несчастный неудачник на кожаном диване. Он спит, но сон его беспокойный, тревожный сон. Больной то и дело просыпается, и тогда Петр Николаевич подает ему лекарство. Сегодня его очередь сидеть около больного. Они чередуются с теткой. В полумраке комнаты лицо Трамбецкого кажется совсем мертвым. Длинное, осунувшееся, с заостренными чертами, оно носит на себе печать смерти. Доктора объявили, что надежды никакой, разве какое-нибудь чудо. По словам их, волнения доконали беднягу вконец.
Никольский то и дело наклоняется над изголовьем больного и прислушивается к его дыханию. Дыхание неровное и шумное. Какой-то хрип вылетает из груди.
«Бедняга, все еще надеется! Как просил вчера еще скорей ехать в деревню… Видно, человек до последнего момента надеется!» – усмехнулся Никольский, откидываясь в кресло.
Он задумался, припоминая всю жизнь этого неудачника. «Нечего сказать, жизнь! Ни другим, ни себе! Ни личного счастья, ни сознания, что жил не бесследно. Так, сутолока какая-то. Кипятился из-за выеденного яйца, бедняга, и сгорел. А, кажется, много ли человеку и нужно-то было? Очень немного. Он бы помирился с деятельностью мирового судьи, творил бы суд и расправу, да если бы, вдобавок, нежная женская головка склонялась на его плечо, да чтение вдвоем любимых поэтов, бетховенские сонаты, – жить бы ему поживать, добра не наживать, – не из таких этот отживающий рыцарь переходного времени, – в полном блаженстве. А поди ж, и того не дает жизнь мало-мальски порядочному человеку. Гоняла судьба этого неудачника с севера на юг, с юга на север… Все искал он настоящей службы делу, а не лицам!» – печально усмехнулся Никольский, припоминая, как горячился, бывало, Трамбецкий, рассказывая, как и почему оставлял он то одно, то другое место.
– Дьявольские времена! – проговорил громко Никольский.
– Это вы верно говорите… Я сам только что об этом думал! – слабо проговорил больной.
– А вы не спали разве?
– Нет… Так, с закрытыми глазами лежал…
– Вы лучше лекарство примите, чем о временах-то думать… Как себя чувствуете?..
– Гораздо лучше… Дышать легче. Завтра, пожалуй, и встать будет можно, а через неделю уехать…
Трамбецкий принял лекарство и опять заговорил:
– Во время болезни как-то яснее все представляется. Вот и думал я, что времена скверные, а когда вы сказали: «Дьявольские», так я даже обрадовался… Право… Вы тоже об этом думали?
– А вы не очень-то разговаривайте. Доктор-то что говорил?
– Что доктор? Мало ли что говорил доктор?.. Меня один доктор десять лет тому назад к смерти приговорил, а я его надул… Быть может, и теперь их обману…
– И обманывать нечего. Они надеются, что вы поправитесь, а все поменьше говорите…
– Нет, уж вы не мешайте… Очень хочется мне высказать… Как вспомнишь, из-за чего я, собственно говоря, всю жизнь кипятился и почему я вышел такой неудачник, так, знаете ли, Никольский, даже досада берет…
Трамбецкий вдруг закашлялся продолжительным кашлем.
– Видно, надо слушать докторов! – печально проговорил он. – Вы, пожалуй, тоже не понапрасну ли кипятитесь, Никольский?
– Ну, об этом после поговорим…
– Знаете ли, что я вам скажу… – начал было Трамбецкий, но вдруг застонал.
– Что с вами?
– Опять… опять… Нет, видно, докторов теперь не надуть… Дышать трудно…
Он заметался и стал бредить. В бреду он часто призывал Валентину и Колю. Наконец он заснул. Дыхание его сделалось ровнее. Никольский заглянул, и робкая надежда закралась в его сердце, – так спокоен был сон больного.
Наутро Трамбецкий проснулся и совсем себя почувствовал хорошо. Он выпил стакан чаю, приласкал Колю и все собирался ехать скорей в деревню. Когда приехал доктор и Никольский спросил, что значит эта перемена, то доктор только угрюмо покачал головой и сказал, чтобы напрасно не радовались.
И действительно, после полудня Трамбецкому опять сделалось хуже. Он стал говорить о смерти и все просил, чтобы Колю не отдавали жене.
– Будьте покойны! Мы об этом давно порешили.
Трамбецкий протянул руку, и слезы тихо закапали из его глаз.
– Я так только, для успокоения… Я верю вам и, благодаря вам, умру, пожалуй, спокойно…
К вечеру Трамбецкий заснул и, как только проснулся, сказал Никольскому:
– Знаете ли, о чем я вас еще попрошу? Вы и не ждете!
– Ну?
– Исполните мою просьбу… только, пожалуйста, исполните. Ужасно мне хочется видеть мою жену… Я вас прошу, если можно… на пять минут… Быть может, в последний раз…
– Я сейчас поеду… Сию минуту…
– Мне надо ей сказать… Смотрите же, привезите…
Никольский тотчас же поехал к Валентине.
У Валентины были гости: два молодых офицера, камер-юнкер и юный, совсем юный, румяный, круглый, добродушный господин, единственный наследник известного петербургского миллионера. Юноша молча пожирал влюбленными глазами очаровательную хозяйку, вздрагивая и краснея, когда Валентина дарила его ласковым взглядом.
У «прелестной малютки» собралась веселая компания влюбленных молодых поклонников, наперерыв друг перед другом старавшихся заслужить благосклонность хорошенькой женщины. После процесса она получила всеобщую пикантную известность. Сделаться счастливым любовником Валентины казалось особенною честью. Об этом заговорят все, завидуя счастливцу, пленившему сердце маленькой очаровательницы. Из-за такой чести стоило бросить к ее ногам состояние или по крайней мере не жалеть векселей.
Все знали, что Валентина пока свободна, прогнавши к черту Леонтьева. Надо было воспользоваться случаем; такая женщина не может долго оставаться свободной. Уже ходили слухи, что Хрисашка делал ей выгодные предложения…
Камер-юнкер закладывал свои последние земли, – это недаром. Однако Валентина никому не отдавала предпочтения. Никто не мог назвать имени ее любовника. Она принимала к себе всех своих поклонников, поровну между ними делила свое внимание и, казалось, всем подавала очаровательную надежду, позволяя наедине пожимать маленькую ручку или срывать с ее уст холодный, мирный поцелуй. Все находили такой случай, только один круглый, румяный юноша не осмеливался. Он целые дни сидел у «прелестной малютки», молча пожирал ее глазами и робел, вздрагивая всем телом при одном прикосновении к маленькой ручке. Валентина смеялась, заставляла юнца привозить ей конфекты, держала его при себе на посылках, и на его застенчивые признания в горячей любви, шутя, просила подождать ответа.
Только что кончили пить чай. Вся компания шумно и весело встала из-за стола и двинулась в маленькую гостиную.
Валентина, по обыкновению, улеглась на диван и велела юнцу помешать уголья в камине. Она была в капоте, изящная, свежая и веселая. От нее шло какое-то раздражающее благоухание. Распущенные волосы, перехваченные голубой лентой, моложавили это хорошенькое личико. Свернувшись на диване, Валентина казалась совсем наивным, прелестным ребенком, грациозной кошечкой, от которой веет мягкой теплотой. Она весело смеялась, открывая белые зубки, когда молодежь рассказывала смешные вещи, и так резво играла носком крохотной туфельки под самым носом юного наследника, не спускавшего влажных глаз с прозрачного чулка, сквозь который сквозила розовая ножка, – что юноша не выдержал и порывисто пересел на другое место. Все засмеялись.
– Куда же вы? – невинно спросила Валентина. Но юноша молчал.
– Оставьте его, Валентина Николаевна, а то он заплачет! – проговорил кто-то.
И в самом деле, из больших, голубых глаз кругленького, выхоленного юноши готовы были брызгнуть слезы.
Валентина спрятала ножки и подозвала юношу к себе.
– Вы что? – шепнула она на ухо. – Гадкий! Так-то вы любите меня и исполняете свое слово? Ну, садитесь на свое место, но смотрите, сидеть смирно.
Через несколько минут Валентина попросила одного из офицеров спеть. Офицер вышел в соседнюю комнату и запел приятным тенором шансонетку. Звуки песенки оживили всех. Все вышли и стали подтягивать. Один юноша сидел молча на низеньком стуле у ног Валентины, точно наказанный. Опять розовая ножка мелькнула в его глазах.
Он воспользовался мгновением, когда на него не обращали внимания, и припал к ней сочными, свежими губами.
Валентина не мешала юноше и тихонько трепала его за ухо, приподнявшись с дивана. Он стал целовать ее руку и шепнул:
– Я вас так люблю. Когда же ответ?
– На днях. Надейтесь! – шепнула она, отводя руку.
Какое-то блаженство разлилось по добродушному юному лицу влюбленного. Оно сияло восторгом.
– Я душу готов положить за вас! – как-то восторженно произнес он.
– Верю, верю! Пойдемте в залу, а то нас увидят.
Валентина поднялась и хотела было идти, как в комнату вошла Паша и знаком позвала Валентину.
– Ну, ступайте, ступайте. Я сейчас приду.
– Сейчас?
– Сейчас! – расхохоталась малютка в ответ на этот страстный и ревнивый вопрос.
– Что такое случилось, Паша? Евгений Николаевич приехал?
– Брат его!
– Брат? Какой брат? – испуганно спросила Валентина.
– Разве забыли? Петр Николаевич, баринов знакомый, лохматый такой…
Валентина вспомнила и еще более смутилась.
– Что ему нужно? Я с ним незнакома! Зачем его впустили?
– Тимофей отказывал ему, но он просит вас видеть. Говорит, по очень важному делу.
– Какие дела? У меня с ним никаких дел нет! Это, верно, Трамбецкий его подослал? Отказать ему! Пусть Тимофей скажет, что я не желаю его принять!
– Очень просит он, Валентина Николаевна… Вошел такой расстроенный… Одну минуту, говорит…
– Пусть объяснит по крайней мере, что ему нужно.
– Лично, говорит, объясню.
– Я, ей-богу, не знаю, Паша… Этот господин мне так не нравится… Я боюсь принять его.
– Чего вам бояться, Валентина Николаевна? Примите-ка лучше.
– Принять?
– Конечно, примите. Беды никакой не будет, а не хотите, чтоб он гостей видел, я проведу его прямо сюда… Может быть, и в самом деле что-нибудь нужное…
– Ну, хорошо… Приведите его сюда!
Петра Николаевича провели коридором. Никольский слышал веселые голоса, пение, взрывы смеха и еще более пожалел умирающего неудачника. Он вошел к Валентине, поклонился и проговорил:
– Извините, что так поздно. Я приехал к вам с просьбой от умирающего… Вашему мужу жить несколько часов…
Валентина вздрогнула.
– Он просит вас немедленно приехать к нему. Он хочет проститься… Вы ведь не откажете в такой безделице?!.. Нет? Он так надеется…
– Боже мой… Вы так поразили меня… Но к чему ехать?.. И бедному мужу и мне будет тяжело свидание, – проговорила «малютка», отирая навернувшиеся слезы.
– Послушайте, Валентина Николаевна. С вашей стороны будет жестоко отказать умирающему… Прошу вас, поедемте…
Никольский не просил, а умолял. Валентина колебалась.
– Ведь вы поедете?
– Извольте, я приеду.
– Надо сейчас ехать, сию минуту.
– По крайней мере я велю заложить экипаж.
– Нас ждет извозчик. Велите экипажу приехать за вами.
– Вы так просите… – попробовала улыбнуться своей милой улыбкой Валентина, – что я сию минуту к вашим услугам.
Через десять минут Никольский с Валентиной ехали на Петербургскую сторону. Паша объявила гостям, что барыня уехала к умирающему мужу. Все восхищались добротой этого ангела.
– Ну, что? – шепотом спросил Никольский, вводя Валентину в комнаты.
– Плох… Он дожидается вас! – заметила Прасковья Ивановна, обращаясь к Валентине.
«Прелестную» малютку оставили в зале, а Никольский пошел к Трамбецкому.
– Не приехала? – прошептал больной.
– Сейчас… сию минуту она будет у вас…
Счастливая улыбка скользнула по мертвенному лицу.
– Спасибо, голубчик… Она сейчас же согласилась?.. Она… она пожалела меня?..
Он заволновался.
– Успокойтесь, Александр Александрович…
– Нет, скажите правду: она пожалела меня?..
– Пожалела…
– Вы… вы… не обманываете?..
– К чему обманывать?..
– Так я счастлив… я очень счастлив тогда… Я все-таки вижу, что эта женщина хотя жалеет меня… Что же она не идет?.. Скоро ли?..
Никольский ушел, и через минуту Валентина появилась светлым призраком перед одром умирающего неудачника.
При появлении Валентины Трамбецкий слабо вскрикнул, пробовал привстать, но в бессилии опустился на подушки.
Словно ангел смирения и кротости приблизилась «прелестная малютка» к умирающему и протянула руку с кроткой, ласковой улыбкой. Трамбецкий порывисто схватил слабыми, дрожащими пальцами маленькую, розовую, блиставшую кольцами ручку и прильнул к ней засохшими, помертвевшими губами.
Валентина взглянула в лицо умирающего. Чувство страха, жалости и какого-то непобедимого отвращения к разлагающемуся телу охватило ее существо. Ей сделалось жаль мужа, и в то же время ей так хотелось поскорее вон из этой маленькой комнаты, пропитанной запахом лекарств, где смерть явилась перед ней в таком некрасивом, ненарядном виде. Нервы были расстроены. Что-то щекотало в горле… На мгновение мелькнула мысль, что со смертью мужа она совсем свободна, и эгоистическое чувство приятно защекотало нервы, несмотря на слезы, сжимавшие горло… Ей все-таки жаль его. Он все-таки муж! Она в самом деле начинала чувствовать жалость и дала волю нервам…
– Благодарю тебя, что ты приехала!.. – шептал Трамбецкий. – Я думал…
Валентина присела на постель и тихо плакала, Трамбецкий, глядя на эти слезы, умилялся.
– Ты – добрая… Ты пожалела меня… Ты ведь любила меня?..
Нервы Валентины совсем расстроились от этих прерывающихся, нежных слов.
Как всегда бывает с чувствительными людьми, обстановка усилила впечатление чувствительности. Эта сцена представлялась ей какой-то трогательной мелодрамой, в которой она играет главную роль. Умирающий муж и она, несчастная, пожалуй, виновата тут перед лицом смерти. Да, она виновата… Она, быть может, много виновата. Теперь ей даже приятно быть виноватой, но умирающий простит ее…
И Валентина непритворно рыдала.
– Ты что же это?.. Ты, Валентина… О господи, какое счастие… Я вижу, ты добрая…
Валентина вдруг поднесла руку мужа к своим губам, потом опустилась на колени у кровати и шептала в слезах:
– Прости, прости меня…
Его ли просить о прощении! Он давно простил. Он с каким-то восторгом глядел ей в глаза и тихо гладил ее голову…
Прошло несколько секунд, и Валентина почувствовала, что у нее заболели колена. «Если бы был мягкий, пушистый ковер!» – вспомнила она. Но ковра не было, и коленам становилось больней. Она поднялась и снова села на постель.
И Трамбецкий устал от волнения. Он держал в своей руке руку жены и закрыл глаза… Через минуту он задремал… Еще другая, третья минута, – и Валентина почувствовала неловкость и страх. Рука начинала холодеть. Она быстро выдернула свою руку и надела перчатку. Ей так хотелось скорее на воздух, скорее домой. Он простил, – больше нечего делать!
Тихо скрипнула дверь, и вошел Никольский. Он заглянул в лицо больного, бросил быстрый взгляд на Валентину и сказал:
– Ваш муж заснул…
– Ему лучше?
– Кажется! – сказал Никольский, заметив нетерпеливое движение «прелестной малютки».
Она поднялась с дивана.
– Ваш экипаж приехал! – проговорил Никольский, – и если вы устали…
– Но вы обещаете дать мне знать, если будет хуже…
– Непременно…
– Так я поеду… Мне так тяжело! – проговорила она, вытирая опухшие от слез глаза и радуясь в тоже время возможности уехать.
Когда Никольский провожал ее, она покорно спросила о Коле:
– Он здесь?
– Нет, он в деревне! – храбро солгал Никольский, усаживая ее в карету.
Когда он вернулся в комнату больного, там была страшная тишина. Он взглянул на Трамбецкого. Лицо его было спокойно, а глаза безжизненны. Неудачник был мертв. Никольский поцеловал холодный лоб, закрыл глаза, тихо вышел из комнаты и пошел спать.
IX
В ОТСТАВКЕ
Хотя его превосходительство Сергей Александрович и бодрился, хотя он и уверял всех, что рад, наконец, отдохнуть, тем не менее отставка сильно подействовала на старика. В два месяца он сильно постарел, осунулся и нередко хандрил в своем кабинете, одинокий и всеми забытый. Нередко вспоминал он, как быстро проходили дни, когда он еще стоял на страже государственных интересов. С утра начиналась деятельность, приемы, доклады, посещения, затем поездки к его светлости, вечером комиссии и советы, а теперь?.. Теперь дни кажутся бесконечными, и старик придумывал как бы наполнить время, и рад был, если кто-нибудь по старой памяти навещал его и бранил его преемника.
Его превосходительство, разумеется, оппонировал, но оппонировал слабо и улыбался, когда ему рассказывали о каком-нибудь промахе или недосмотре нового стража государственных интересов.
– Бедная Россия, – повторял он. – Бедная Россия!
Он любопытно расспрашивал, доволен ли его светлость преемником, и когда до него доходили слухи о недовольстве его светлости, его превосходительство оживал. Старику все казалось, что вот-вот за ним пришлют и призовут его к деятельности.
Но прошло два месяца, наступал третий, за ним не посылали и как будто совсем забыли о старике. И его превосходительство точил недуг честолюбия; он страдал втайне, – страдал с изяществом джентльмена, не показывая вида, что страдает.
И все мрачней казалось ему все окружающее. Печальнее рисовалось его превосходительству будущее, и он писал записки за записками, проект за проектом. Но, к сожалению, на записки его уже не обращали внимания. Однажды он даже услышал, что его светлость, передавая одну из записок его преемнику, изволил заметить:
– Пожалуйста, только не обижайте старика… Рассмотрите и отнеситесь помягче к этим старческим упражнениям…
С тех пор его превосходительство писал для своего удовольствия, затаив про себя глубокую обиду. Он по-прежнему благоговел перед его светлостью и уверял, что его сбивают с толку окружающие. Если бы не это, то его светлость давно бы прогнал этих лукавых слуг.
Печально проходили однообразные дни. Его превосходительство по-прежнему вставал в восемь часов утра, одевался с обычной тщательностью; но новый камердинер не мог ему угодить так, как Василий Иванович. Василий Иванович тоже его оставил, и старик долго не мог привыкнуть к этой потере. Делать было, однако, нечего. По-прежнему его превосходительство в девятом часу оканчивал туалет, выходил в свой кабинет и уныло присаживался к столу. Напрасно иногда казалось ему, что сейчас приотворится дверь, и дежурный чиновник войдет с докладом. Никто не входил… Тихо и пусто было в кабинете, из залы не доносился сдержанный шепот просителей.
К полудню уже не являлся Евгений Николаевич с докладом и черновыми проектами. Евгений Николаевич перешел на службу к новому начальнику, хотя и испросил на это согласие его превосходительства. Старик как-то кисло улыбнулся и посоветовал молодому человеку принять предложение. При этом случае Евгений Николаевич, конечно, выразил, как много он обязан его превосходительству. На глазах солидного молодого человека показались слезы, он, видно, был взволнован, и когда его превосходительство привлек его к себе, то вышла даже чувствительная сцена. Но прошел месяц, прошел другой, – Евгений Николаевич все реже и реже заглядывал в кабинет его превосходительства, и Сергей Александрович узнал, что его секретарь не только ладит с преемником и пользуется его особенным расположением, но уже успел получить повышение и с обычным умением составляет для своего начальника записки совсем не в том духе, в котором составлял для его превосходительства. Хуже того: одна из записок его превосходительства, составленная самим же Евгением Николаевичем (дело шло о реабилитации дворянства), подверглась резкой критике со стороны преемника его превосходительства, и автором ее, как узнал Кривский, был тот же Евгений Николаевич. Старик как-то грустно усмехнулся, узнавши об этом, и когда через несколько дней увидал у жены Евгения Николаевича, то ничего не сказал и, по обыкновению, был любезен с бывшим секретарем. Только вечером он заметил Анне Петровне:
– Что, Никольский у вас в комитете по-прежнему?
– Как же, а что?
– Так… Он стал реже у тебя бывать, верно дел в комитете меньше!
– Да, теперь у него помощник.
Анна Петровна почему-то смутилась при этом разговоре.
Его превосходительство заметил это, но не показал вида и ушел в кабинет.
И ее превосходительство тоже как будто осунулась и постарела за это время.
Кривский стал замечать, что у жены его нередко красные глаза, точно она плакала, чего прежде не бывало. Не веселей было старику и при встречах с Борисом. До него доходили слухи о семейных несогласиях Бориса с женой, и старик с тоской повторял про себя, что он предвидел это. Он жалел невестку и чувствовал к ней слабость. С тех пор как он встретился с ней в первый раз на помолвке сына, она все более и более ему нравилась, и когда она бывала у стариков, его превосходительство всегда после обеда уводил ее в кабинет и играл с ней две партии в шахматы. Об ее отношениях к сыну старик никогда не говорил ни слова, и Дуня сама не начинала.
Однажды утром, когда старик, по обыкновению, сидел за своим столом, отхлебывая чай, подали телеграмму. Его превосходительство прочитал ее и обрадовался. Телеграмма была от Шурки. Он извещал, что совсем поправился и через день выезжает в Петербург. Его превосходительство понес телеграмму к жене, но ее превосходительства не было дома. Горничная доложила, что барыня пошла гулять. Он ничего не сказал, но изумился, что ее превосходительство так рано встает гулять. Этого прежде никогда не бывало.
– Барышни спят еще?
– Почивают.
– Когда проснутся, подайте им эту телеграмму. Александр Сергеевич будет через три дня! – весело сказал старик, передавая телеграмму старой горничной.
