Текст книги "Наши нравы"
Автор книги: Константин Станюкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)
Опять звонок, на этот раз резкий.
– Не принимай, Фома! – крикнул полковник. – Скажи, что я не люблю, когда так звонят.
Через секунду Фома вернулся и подал полковнику карточку. Прочитав фамилию, полковник торопливо встал и крикнул:
– Верни, верни… скорей… Извинись…
Он заметался и проговорил, обращаясь к Валентине:
– Знаешь это кто?.. это сам Савва Лукич Леонтьев… Умница… друг и приятель, известный миллионер Савва Лукич.
И старик торопливо вышел встречать Савву Лукича в прихожую,
VI
ВАЛЕНТИНИНА ЗВЕЗДА
– Милости просим, дорогой Савва Лукич! Простите великодушно дурака лакея, что отказал такому дорогому и редкому гостю! – говорил полковник, обхватывая обеими руками руку гостя, громаднейшую жилистую руку, густо поросшую черными волосами. – Сюда пожалуйте, сюда в гостиную, Савва Лукич!
Когда Савва Лукич вошел в гостиную, почти касаясь большой кудрявой головой потолка, то полковник глядел совершенным карликом перед мощной грандиозной фигурой Леонтьева. Казалось, тесная комната давила этого дюжего, плотного молодца, почти саженного роста, с характерной большой головой, ловко посаженной на широкие плечи, с широкой грудью, смуглым лицом, свежим и румяным, окаймленным черною как смоль окладистой бородой, и умными и черными бойкими глазами, зорко глядевшими из-под полукруглых густых бровей уверенным, спокойным взглядом человека, сознающего свою силу.
Леонтьев представлял хороший образчик писаного русского красавца простонародного типа. От этой мощной высокой фигуры веяло крепостью, железным здоровьем, запахом деревни и удалью забубённого ямщика. Удаль светилась в зорких глазах, что-то беззаботно-отважное, добродушное и плутовское сказывалось в выражении глаз и в усмешке, скользившей по толстым алым губам.
Подобные русские красавцы молодцы почти в сажень ростом, черноволосые, чернобровые, напоминают что-то сказочное, богатырское…
Такое впечатление производил и Савва Лукич.
Под модным платьем, неловко облегавшем плотную фигуру, сразу угадывался великорусский мужик. Туго накрахмаленные воротнички давили мускулистую шею, окрепшую в пестрядинной рубахе, перчатка, очевидно, сковывала руку, привыкшую к сохе и косе, и, казалось, сейчас лопнет по швам, а черный сюртук сидел на нем неуклюже и точно стеснял размашистость движений и жестов вчерашнего мужика, ставшего сытым и выхоленным барином.
Не шло к нему городское модное платье!
То ли дело надеть на этого молодца красную рубаху и шапку с павлиньим пером, посадить его на облучок и дать ему в руки вожжи! Перед вами был бы красавец ямщик, полный жизни и удали, который смутит не одно женское сердце.
Леонтьеву было за пятьдесят лет, но на вид ему нельзя было дать и сорока, так он был крепок, свеж и моложав. Жизнь кипела в нем неудержимой волной. Энергия сказывалась в этой мощной фигуре, та энергия, которая не оставляет человека в покое, несмотря на препятствия. Чем более препятствий, тем настойчивее лезут напролом такие натуры с какой-то дикой отвагой, словно бы те богатыри, свершавшие чудеса в давнопрошедшие времена.
Савва Лукич грузно опустился на диван, стянул перчатку с левой руки, точно в перчатке ему невозможно было приступить к делу, крякнул и проговорил своим мягким приятным баритоном:
– А я ведь к тебе, полковник, по делу.
Савва Лукич говорил по простоте на «ты» с людьми, которые на это не сердились.
– Что прикажете, Савва Лукич?
– Да прикажу я, любезный приятель, вот что: не можешь ли ты мне одолжить тысчонок двести, ась?..
Савва Лукич произнес «тысчонок двести» с такою небрежностью, точно дело шло о двухстах рублях.
– Мне, дорогой мой Иван Алексеич, на самый короткий срок… Так денька на три, на четыре!.. А бери ты с меня процент какой хошь… Грабь!.. – добродушно рассмеялся Савва Лукич, трепля своей широкой лапой по плечу полковника.
Полковник, по обыкновению, опустил глаза, как только речь зашла о деньгах. На лице его появилось серьезное выражение. «Двести тысяч! И как он говорит об этой сумме. Как говорит!.. Впрочем, и то – для него двести тысяч – пустяки!» – с завистью подумал полковник, сразу решаясь дать деньги.
– Главное дело, полковник, осерчал я на банк. Приезжаю, а новый директор там у них правила какие-то завел. Завтра, говорит, пожалуйте. Наплевать, мол, на вас с вашим завтра. Леонтьев завтраков не знает! Я и сегодня достану у добрых людей… Ну, что ж ты, полковник, задумался… Будешь грабить, что ль?.. – весело говорил Савва Лукич. – А может, обеспечиться хочешь? Любой из домов бери, а то фабрику, а мало тебе фабрики, деревню какую, что ли… У нас этого добра довольно!.. – слегка бахвалился Леонтьев своим богатством.
– В котором часу нужны деньги, Савва Лукич?
– Да к пяти часам, что ли? Тоже человеку обещал вечером.
– Так в пять часов деньги будут готовы.
– Ну и спасибо, приятель, спасибо. Удружу я тебе, добрый человек, если могу чем. Только вряд! Ты деньгу копишь, не то что наш брат, держишь ее в банке, а я, грешный человек, не могу держать взаперти копейку. Она у тебя раз оборот сделает, а у меня двадцать… Такой нрав проклятый… Ну, и деньги идут меж рук, как вода сквозь сито. Жить люблю не по-твоему!.. Вот еще намедни купил я на Кавказе дачу. Ну, скажи мне на милость, на кой прах мне на Кавказе дача? Когда я поеду на эту самую дачу, да и, слава богу, дач у нас довольно, а купил… Так позарился, в амбицию вошел и купил… И так вышло, что когда я покупал, то мне вдруг так захотелось этой самой дачи, что хоть вынь сейчас да положь… Уж мне и жена говорит: «Савва, на что тебе эта дача, кто поедет на Кубань, на твою дачу?..» А я все свое… Ну, и купил. И когда покупал, то такой задор меня взял, что спроси с меня за эту дачу втрое – дал бы, ей-богу дал бы, только бы сердце свое успокоить!
Савва Лукич смеялся громким, раскатистым смехом, рассказывая об этом. Полковник слушал не без тайной зависти и тоже улыбался.
– Что же вас подзадорило, Савва Лукич?
– Да как сказать? первое дело – плант подзадорил, а второе дело – компания у меня сидела, и Сидоров Хрисашка хотел эту самую дачу купить… так на ж… не купишь!.. и главное… Хрисашка же эту самую механику и подстроил, шельма… Дача-то к нему за долги за пять тысяч переходила, а он вид сделал, будто купить ее хочет; знал, чем раззадорить меня! – и сцапал с меня тридцать пять тысяч… И шельмец же он… После встречается и рассказывает все как было!
Савва Лукич весело и добродушно смеялся, вспоминая, как поддел его Хрисашка, его приятель, тоже бывший мужик, а ныне биржевой туз.
– Да, полковник! Вам не понять наш этот мужицкий задор, – говорил Савва Лукич, глядя на полковника с едва заметным презрением в глазах. – Глупы мы, сиволапые. Иной раз с сердцов хляснешь миллион, да только опосля затылок почешешь… Я вот, на тебя глядючи, думаю: как ты с тоски не умрешь в этой берлоге-то своей, ей-богу… А ты вот все крепнешь да румянишься… Значит, кому что… Так в пять часов велишь приезжать, что ли?..
– Я буду вас ждать.
– А то знаешь что: будь другом, приезжай ко мне. Я тебя ухой накормлю… Ушица из живой стерлядки, из нашей, волжской, родименькой, а после по малости повинтим… Вот скоро семейство в деревню уедет, так оно будет повольготней… Тогда зазову тебя, Иван Алексеевич… будешь доволен… Всем разуважу!..
И Савва Лукич как-то молодецки сверкнул глазами, подмигнул и залился смехом.
– Тоже грешные люди! – промолвил он. – Иной раз погулять в охотку… Не чета тебе, схимнику… Помнишь, как позапрошлым летом у меня в Лужках… весело было, а?.. Вот только семейство уедет, я тебя опять зазову… Кстати, ты, чай, слышал, невесту выдаю.
– За кого?
– За Кривского, Бориса Сергеевича. Человек умный и на виду, на большом виду. Мать его очень хочет… Пусть девка за молодым генералом будет… Парень он шустрый, только голы они, Кривские-то… Ты, полковник, как о нем полагаешь? Ты скажи напрямки… Ведь они, эти молодчики, все в твоих святцах записаны. Что, он фальшивых векселей не давал, а? – посмеивался Леонтьев. – Надежный?..
– Кажется…
– В долгах?
– Не слышно что-то.
– У тебя числится в святцах?
– Был, да со счета списан… Расчелся аккуратно.
– То-то и я слыхал, что господин надежный… Долги-то пустяки, я долги его заплачу, коли есть, а только бы человек был. Дочь только бы не теснил. Она у меня чудная какая-то… Не знаешь, с какой стороны подойти! Добрая, ласковая, а чудная! – как-то серьезно проговорил Савва Лукич, улыбаясь доброй, ласковой улыбкой. – Не в меня она, брат, да и не в мать, а так, бог знает в кого она такая чудная… Так ты, Алексеич, со мной уху хлебать сегодня будешь, а?.. – проговорил Савва Лукич, вставая.
Валентине не сиделось в соседней комнате. Она давно слушала в двери разговор Леонтьева с дядей и жадно взглядывала в щелку на этого миллионера, о безумных затеях которого ходили баснословные слухи. Она вспомнила толки, как он награждал своих любовниц, как дарил их по-царски целыми состояниями, и Валентине непременно хотелось воспользоваться случаем познакомиться с этим «красавцем мужиком», бросавшим деньги с какою-то отвагой полными пригоршнями.
«Так я и поселилась у дяди!» – усмехнулась она, вспоминая предложение полковника.
И ей представилась ужасная жизнь взаперти, косые взгляды родственников и ревнивый старый дядя, с которым она должна будет просиживать долгие вечера за пасьянсом.
«Из огня да в полымя… От мужа да к этому противному старику!.. Ни за что на свете».
Валентина надела шляпу, кокетливо взбила волосы перед зеркалом и тихо вошла в гостиную в то самое время, как Савва Лукич поднялся с дивана.
– Извините, дорогой дядя, что я помешала вам… Мне пора идти, – проговорила она, останавливаясь, как бы сконфуженная, на пороге…
Савва Лукич взглянул на это изящное, грациозное создание, на эту хорошенькую головку с прелестным взглядом невинного ребенка и обомлел от удовольствия. Он любил таких маленьких, худеньких, изящных женщин (недаром он и жену взял из бледнолицых барышень); перед ним была именно такая, да еще какая прелестная! Он подозрительно взглянул на полковника. «Хорош схимник! – мелькнуло у него в голове. – Ай да лукавый дьявол. Какие у него гостьи! И не покажет!»
Он оглядел с ног до головы Валентину, и в его глазах блеснул огонек дикой необузданной натуры. Встреть он эдакую женщину где-нибудь в лесу, он хлопнул бы ее своей широкой ладонью по спине, непременно бы расцеловал ее свежие щечки и спел бы ей одну из тех волжских песен, которые, бывало, певал он деревенским красавицам. Но теперь он только покраснел, словно медведь поклонился Валентине и, заикаясь, проговорил:
– Я и не знал, полковник, что из-за меня барынька проскучала…
Полковник сконфузился и проговорил:
– Моя племянница, Валентина Николаевна Трамбецкая…
– Савва Лукич Леонтьев… Прошу любить и жаловать! – проговорил Леонтьев, чувствуя в своей громадной руке маленькую тепленькую ручку Валентины…
Савва Лукич сказал несколько слов и вышел из квартиры полковника, совсем очарованный «доброй малюткой».
Чутье подсказало ему, что Валентина не то скромное создание, каким показалась она ему в первый момент, и он простился с некоторой фамильярной почтительностью, точно с короткой знакомой. Лукаво улыбаясь, протянула она свою ручку и взглянула на «мужика» быстрым обворожительным взглядом, от которого Савва Лукич только крякнул и побагровел. Взгляд ее, казалось, говорил: «Хороша я?» – манил и подзадоривал в одно и то же время. И Савва Лукич почувствовал себя в таком же настроении, как в то время, когда покупал дачу на Кавказе…
– Очень рада, что имела удовольствие познакомиться с вами! – проговорила она, оставляя свою руку дольше, чем бы следовало, в его широкой руке. – О вас я так много слышала…
Савва Лукич только пожирал ее глазами, но не нашелся что ответить.
Когда он ехал в карете домой, кровь стучала в виски при воспоминании об этой «прелестной малютке». Сравнивая ее с своей любовницей-француженкой, Савва Лукич только крякал и готов был сейчас откупиться от «рыжеволосой» и купить эту грациозную «барыньку», чего бы это ему ни стоило. Он не думал, кто это «барынька», есть ли у нее муж, любовник… Он только решил про себя, со свойственной ему внезапностью, что он купит ее. Он будет сжимать эту изящную «барыньку» в мощных мужицких объятиях, будет напевать ей свои волжские песни, задарит ее брильянтами и сделает счастливой эту маленькую, диковинную «пташку», эту нежную красавицу с синими глазками, только бы она глядела на него томным взором, в котором столько неги и блаженства…
Когда Савва Лукич забирал что-нибудь в голову, то не успокоивался до тех пор, пока не достигал цели или не стукался лбом в стену, ворча, как разъяренный бык, что стена не поддается.
Эту черту характера, благодаря которой он просаживал в делах крупные суммы, знали разные проходимцы и прихлебатели, толкавшиеся в его кабинете. Пользуясь «задором» Саввы Лукича, его нередко обманывали и обирали, а он позволял обирать себя с каким-то детским простодушием, замечая, что его обирают, пока, наконец, не терял терпения и не гнал в шею тех самых друзей-прихлебателей, с которыми еще вчера бражничал, угощая их в своем доме.
Савве Лукичу казалось, что карета тихо катится по мостовой, и он несколько раз высовывался из окна и повторял кучеру «пошел!». Ему было жарко, несмотря на ветерок, колыхавший его черные кудри. Он расстегнул ворот рубашки, развязал галстух и беспокойно ворочался на мягких подушках, рассеянно взглядывая на улицу.
Он был совсем поглощен мыслями о маленькой, изящной Валентине. Разгоряченное воображение рисовало ему соблазнительные картины, и он нетерпеливо встряхивал кудрявой головой, как бы негодуя, что нельзя тотчас же облечь мечты в действительность, что надо еще наводить справки, вести переговоры, словом, тянуть скучную канитель. Он думал, как бы скорей познакомиться с ней и покончить дело – именно дело. И не такие дела он оканчивал в несколько минут.
Миллионер Савва Лукич, вечно занятый делами, давно толкавшийся в петербургском омуте, слишком хорошо знал людей и силу богатства, чтобы на минуту задуматься о препятствиях в достижении цели – сделать из Валентины любовницу. Опытный его взгляд подсказывал, что Валентина одна из тех «барынек», которые любят пожить, а на своем веку он видал многих «барынек» – и каких еще! – продававших ему, «посконному мужику» – как любил называть себя Леонтьев, – свои ласки и любовь тайком от мужей и любовников.
«Денег у меня, слава богу! Дал бы господь здоровья!» – самодовольно усмехался Савва Лукич в бороду, мечтая, какую царскую квартиру он предоставит Валентине.
«Ахнет только!..»
Карета катила по Морской, Савва Лукич рассеянно глядел на мелькавшие магазины. Голову его моментально осенила мысль.
Он высунулся из кареты и гаркнул зычным голосом:
– Иван, назад! К Фаберже!
В ювелирном магазине Савву Лукича встретили с особенным уважением. Старший приказчик, оставив какую-то скромную покупательницу, обратился к Леонтьеву с тем заискивающим, льстивым видом, с которым обыкновенно обращаются к богачам, известным мотоватостью.
Леонтьев кивнул головой на низкий поклон приказчика, подал ему руку и сказал:
– Покажи-ка мне, любезный человек, какую-нибудь брильянтовую цацку, да чтобы получше блестела, чтобы в глазах рябило… понимаешь.
Приказчик выложил на стекла разные браслеты, серьги, диадемы… Леонтьев рассматривал и только махал головой.
– Не то, братец, не то… получше…
Тогда приказчик достал брильянтовый прибор замечательной красоты. Крупные брильянты блестели, играя тысячами переливов и действительно рябили в глазах. Савва Лукич повертел в руках брошку, посмотрел, как дрожит диадема, блестя на солнце ярким блеском, потрогал крупный брильянт на браслете и спросил:
– Много ль возьмешь?
– Пятнадцать тысяч, Савва Лукич!
– Будто и пятнадцать… Чай, полтинник скинешь?
Изящный приказчик улыбался, оскаливая белые зубы, в ответ на шутку Саввы Лукича.
– Никак нельзя, Савва Лукич… Мы с вас настоящую цену спрашиваем…
– Грабители вы! Ну, нечего делать, грабь, грабь!.. – шутил Савва Лукич. – Заверни-ка!
Скромная дама с удивлением взглянула на этого покупателя.
– А затем прощай, грабитель! – протянул руку Савва Лукич. – За деньгами пришли на днях… Сегодня нет ни копейки.
Приказчик проводил с поклоном Савву Лукича до кареты.
«Это для первого знакомства! – ухмылялся Савва Лукич, небрежно засовывая в карман пальто футляр с брильянтами. – Прошу, мол, любить и жаловать!»
– Стой! Стой! – опять крикнул он кучеру у Большой Морской, – тебя-то мне и нужно! – обратился он, маня рукой к себе пожилого, франтовато одетого господина с моноклем на глазу, приветливо раскланивавшегося с Леонтьевым.
– Ты куда?
– Спешу по делу, Савва Лукич! – отвечал господин, довольный и сияющий, что все видят, как дружески ему пожимает руку Леонтьев.
– Полно врать… Какое у тебя, шалыгана, может быть дело… Тоже по делу! Чай, идешь где-нибудь занять денег?
Господин засмеялся и ловким движением выкинул монокль из глаза.
– Вы угадали, Савва Лукич! – проговорил, слегка картавя, господин с моноклем.
– Лезь-ка в карету… Займешь у меня, а мне надо с тобой переговорить… Ты везде шатаешься и все знаешь… Завтракал?
– Нет еще.
– Кстати, позавтракаем… Лезь же скорей!..
Пожилой господин был известный всему Петербургу Иван Иванович Цаплин, вечный посетитель всех публичных мест, собраний, член разных благотворительных обществ, петербургский «старожил», сплетник и прихлебатель богатых людей, знавший всё и вся в Петербурге. Когда-то богатый человек, он давно прокутил состояние и жил неизвестно на какие средства, но жил хорошо: обедал в лучших ресторанах, одевался у лучшего портного, был приятелем всех кокоток и молодых людей, прожигающих состояние. Кокотки трепали его фамильярно по щеке и изредка отпускали ему «в кредит» любовь, а молодежь охотно кормила его gratis[10]10
Бесплатно (лат.).
[Закрыть] обедами и завтраками, заставляя потешать себя скабрезными анекдотами, рассказывать которые он умел превосходно. Говорили, что Цаплин игрок и шулер, что Цаплин обобрал какую-то вдову восточного типа, что Цаплин комиссионер по любовным делам, что Цаплин враль и скотина, но тем не менее все знали Цаплина, все ласково жали ему руку и охотно поручали устройство разных parties de plaisir[11]11
Увеселительных прогулок (франц.).
[Закрыть], обедов, праздников, зная, что лучше Цаплина никто этого не устроит. Всегда веселый, игривый, всегда готовый выпить и закусить, Цаплин был одним из тех старых шалопаев, которых много в Петербурге, и жизнь которых составляет подчас загадку, так как не каждый же день можно завтракать и обедать на чужой счет… А Цаплин не только что жил хорошо, но еще всегда бывал при деньгах, правда небольших, но при деньгах. Долгов своих он не платил, резонно говоря, что пятьсот тысяч долгу, который он сделал во времена своего счастья (это было очень давно), он все равно заплатить не может. Что же касается до мелких сумм, которые он занимал направо и налево, то люди, дающие ему взаймы деньги, никогда почти и не требовали возврата, зная хорошо Цаплина.
– Ну, любезный человек… знаешь ты Трамбецкую… Валентину Николаевну Трамбецкую? – спрашивал Леонтьев. – Только смотри, Цаплин, не ври… Уж сделай милость, не ври…
Иван Иванович заморгал глазами; на истасканном лице старого вивера[12]12
Кутилы (франц. viveur).
[Закрыть] появилось нечто вроде протеста, и он заметил:
– Савва Лукич… Вы меня обижаете!
– Ну, прости, прости! – добродушно проговорил Леонтьев, трепля Цаплина по плечу. – Прости, и говори скорей: знаешь ты Трамбецкую, эдакую красивенькую, маленькую птаху с синими глазками…
– И такую аппетитную, с нежным взглядом, маленькими ручками и алыми губками?.. – перебил, сияя, Цаплин. – Как не знать? Разумеется, знаю! – говорил он, несколько обижаясь, что могли усомниться, будто он не знает такой красавицы. – Очень даже хорошо знаю. Недавно еще в купеческом клубе вместе с нею ужинали… Это я вам скажу, Савва Лукич, женщина…
И он не договорил, какая это женщина, а только прищурил свои оловянные глаза, засмеялся противным смехом и звонко поцеловал пальцы.
– Ну, докладывай… докладывай… что ты о ней знаешь?.. – нетерпеливо спрашивал Леонтьев.
– Дама, Савва Лукич, в несчастье… Развернуться никак не может. Муж пьяница и беспокойный человек… Мест терял столько, что и сказать нельзя. Она хлопочет о разводе, а пока…
– Что пока?..
– Пока… срывает цветы удовольствия случайно, на лету. Теперь Кривский приволакивается…
– Какой Кривский?
– Шурка Кривский… Шурочка, но так как у Шурочки, кроме векселей, ничего, то у них, кажется, одна платоническая любовь. Валентина Николаевна ангел, но ангел, понимающий, что любовь без денег, как вера без дел, мертва есть… Живет она на свои остатки, да дядя ей помогает по малости…
– Полковник?
– Он самый… Полковник не прочь был бы ее к себе взять в качестве сиротки, но ведь вы знаете полковника? Он скаред и запрет птичку в свою лавку древностей, а птичка любит порхать… Теперь она ждет избавления от мужа и тогда рассчитывает воссиять… И стоит… Не пропадать же такой женщине!
– Верно говоришь!.. Не пропадать ей…
– Как можно… Теперь она и не может во всей, так сказать, парадной форме показаться, потому пьяница муж живет у нее на квартире, а квартирка маленькая, да и мальчуган при них, сын, а оденьте-ка ее как следует да дайте обстановку… такой женщины поискать!..
– Муж разве теснит бабу?
– Черт его знает!.. Знаю, что она его терпеть не может и к себе не пускает… Да он и сам не показывается на ее половину… Какой-то дурак… Она уже откупиться предлагала… Не согласен! Сына не отдает!
– Спасибо тебе, Цаплин, – весело проговорил Леонтьев, – за твой депорт… Ты меня познакомь с барынькой, да, главное, скорей… За то уважу тебя. Сам знаешь как! – говорил Леонтьев.
– Да хоть завтра поедемте, Савва Лукич?.
– Завтра? А нешто сегодня нельзя, вечерком?
– Эка вы торопитесь как… Нельзя же так скоро! Во-первых, дама; надо, как водится, с визитом, а во-вторых, прежде нужно спросить Валентину Николаевну, предупредить… Ну, и наконец надо узнать, когда мужа не будет дома, все как следует.
– Ну, ладно, ладно… К завтраму обладь мне все дело, а теперь гайда завтракать. Есть хочу. Выбирай блюда и накорми меня хорошенько, слышишь. Приказывай кучеру, в каком кабаке-то кормить будешь!
Цаплин приказал ехать к Донону, и стал так вкусно рассказывать о завтраке, который он закажет, что у Саввы Лукича потекли слюнки.
На другой же день, часу во втором, Савва Лукич сидел вдвоем с «доброй малюткой» в маленькой гостиной. Трамбецкого не было дома. Он недавно получил у нотариуса в конторе занятия и просиживал там до пяти часов. Бедняжка Валентина чувствовала себя не совсем здоровой и извинилась перед Саввой Лукичом, что приняла его «попросту», в «больничном костюме». Она была в голубом капоте, с распущенными волосами и открытой шейкой; маленькие туфельки еле держались на крошечной ножке в шелковом ажурном чулке, что заставляло Валентину не раз конфузливо прятать ножки. Приходилось тоже застенчиво обдергивать широкие рукава капота, из-под которых далеко виднелось нежное розовое тело руки.
Савва Лукич больше молчал и вспыхивал, поглядывая искоса то на шею, то на грудь, опуская глаза на резвившийся носок крохотной туфли. В кармане у него был футляр с брильянтовой цацкой, но он не знал, как его отдать. Он чувствовал себя неловко перед этой маленькой кошечкой, болтавшей без умолку и дарящей его такими нежными, ласковыми взглядами. Она расспрашивала Савву об его делах, намекнула о своей неудачно сложившейся жизни и строго опускала глазки, замечая слишком пристальный взгляд Саввы Лукича. Он просидел с полчаса, говорил как-то больше междометиями и чувствовал себя дурак дураком… Когда он прощался, то так пожал руку Валентины, что Валентина слегка вскрикнула от боли.
– Простите!.. – спохватился Леонтьев и припал к руке, покрывая ее поцелуями.
Валентина отдернула руку, строго взглянула на побагровевшее лицо Саввы и отступила назад.
И пора было отступить! Еще момент – и Савва Лукич облапил бы грациозное создание и стиснул бы в мощных руках.
Он что-то промычал, пытливо взглянул на Валентину и быстро вышел из гостиной.
– Не забывайте меня, Савва Лукич! По утрам я дома и всегда рада буду вас видеть! – проговорила вслед Валентина.
Леонтьев обернулся, постоял секунду, как быв раздумье, пожирая глазами маленькое создание, быстро вынул из кармана футляр, положил его на стол и вышел.
Через несколько дней он получил от Валентины милую записку, в которой она благодарила его за подарок. Он тотчас же поехал к ней. Опять он сидел около этой «птички» и порывисто дышал, не находя слов, как приступить к объяснению. А она, как нарочно, все была нездорова, принимала Савву Лукича в самых обворожительных костюмах и хмурила глазки, если Леонтьев слишком близко наклонялся к ней, обдавая ее горячим, тяжелым дыханием.
Так прошло несколько дней.
Леонтьев в присутствии этой женщины терялся и только смотрел на нее в упор. Бывали тяжелые минуты молчания, во время которых Валентина, точно пугливая козочка, поспешно вскакивала с места и бежала посмотреть сына.
Тогда, оставаясь один, Савва Лукич подходил к окну и полной грудью вдыхал в себя воздух.
Однажды, после какой-то веселой болтовни Валентины, Савва Лукич вдруг так близко подсел к ней, что Валентина испуганно поднялась с места, беспокойно взглядывая на двери, ведущие в детскую.
– Садись! – проговорил Леонтьев, усаживая Валентину на диван, – и отвечай: люб я тебе?
Валентина подняла на Савву Лукича нежный, умоляющий взгляд.
– Если люб, слушай, Валентина! Люби ты меня, и я тебя озолочу… царицей сделаю… ничего для тебя не пожалею… Брось мужа, брось эту клетку… не по тебе она… Скажи только слово… Сто, двести тысяч сейчас брошу к твоим ногам, это наплевать… Слышишь?
Он больше говорить не мог… Близость «малютки» опьянила его, и Савва, словно зверь, обхватил Валентину, стал душить ее в своих мощных объятиях…
Она теперь не вырывалась и крепко прижималась к нему, точно испуганная голубка, как бы ища на широкой груди его любви и защиты.
Никто не заметил, как в это время тихо отворились двери из детской, и из дверей высунулось бледное задумчивое личико мальчика… Он увидал, как сжимал этот красивый косматый господин в своих объятиях маму, и лицо его исказилось страданием. Осторожно притворил он двери и, бросившись ничком на диван, тихо зарыдал сдержанными рыданиями. Пришла няня, ребенок поспешно вытер слезы и заходил по комнате с серьезным сосредоточенным выражением на своем бледном страдальческом лице.
Когда Трамбецкий вернулся домой, мальчик как-то особенно нежно бросился ему на шею. Они обедали вдвоем. Валентины не было дома.
Над Валентиной взошла звезда. Савва Лукич только ждал ее приказаний, где нанять дачу, как омеблировать квартиру на зиму, куда положить пятьдесят тысяч на ее имя… Оставалось скорее расстаться с этим постылым мужем и пожить, наконец, так, как ей хотелось. Разве она до сих пор жила? Разве так надо жить? О, скорей бы только Кривский исполнил свое обещание, и она могла бы быть вполне защищена от притязаний тирана мужа… Разве расстаться с сыном? Ни за что! Но если муж будет грозить скандалом? Если он на все решится из-за сына? Он так любит его… Но разве и она не любит? Разве можно оставлять мальчика на руках у такого негодяя?..
– И чего он живет? Он так глухо закашливается и так порывисто дышит, а все-таки живет!.. – говорила Валентина, вспоминая удушливый кашель, доносившийся до ее ушей из дальней комнаты, где жил ее муж. Она видела, что муж все-таки любит ее, и – странное дело! – сознание, что она возбуждает любовь в муже, которого она презирала и боялась, было приятно ей. Это было какое-то злорадное чувство, чувство мести за прошлую жизнь, вину которой она слагала на мужа. Она должна блистать. Ей должны поклоняться… Ей нужны роскошь, золото, блеск, ослепительный блеск, а что он дал ей?..
Так размышляла Валентина, покачиваясь на подушках извозчичьей кареты, которая везла ее к Евгению Николаевичу Никольскому.
Валентине говорили, что он может дать хороший совет и напомнить о ее деле Кривскому, так как Никольский очень близок к Кривскому, и вообще этот «солидный молодой человек» имеет большие связи и, вероятно, примет участие в бедной молодой женщине. И вот Валентина решилась поехать к Никольскому и поговорить с ним, в ожидании ответа от Кривского.
«Надеюсь, он обратит внимание на мое положение!» – думала Валентина, охорашиваясь перед зеркалом в швейцарской большого дома в Офицерской улице и спрашивая швейцара: можно ли видеть Евгения Николаевича.
– Они дома. Пожалуйте!
Валентина Николаевна поднялась в четвертый этаж и через несколько секунд была введена в кабинет Евгения Николаевича.
– Они сейчас выйдут! – проговорил лакей, предлагая ей садиться.
Валентина Николаевна взглянула в зеркало, поправила свои чудные волосы и, усевшись на диван, стала перелистывать альбом, как через несколько минут в соседней комнате раздались шаги, и на пороге появился красивый белокурый молодой человек лет тридцати, в вицмундире. Приблизившись к ней, он поклонился, пожал дружески руку и ласковым тоном сказал:
– Я к вашим услугам, Валентина Николаевна… Я знаю о вашем деле и собирался на днях приехать к вам, чтобы побеседовать по поручению Сергея Александровича.
