Текст книги "Наши нравы"
Автор книги: Константин Станюкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)
– Ой ли? Любишь ли? – продолжал он. – Да и нельзя ее не любить! У нас все Дуню любят. Она бессребреница какая-то… Чудная девушка, но только сердце… сердце… золотое сердце… Ну, спасибо за честь, – я всей душой, только поговори с девкой-то. Неволить не стану… Очень буду рад, коли и ты люб ей… Вот она и легка на помине… в саду, голубушка, гуляет… Ну иди, иди к ней…
Борис Сергеевич, взволнованный, спустился в большой сад и тихо пошел в глубь аллеи, где под лучами солнца мелькнула стройная фигура молодой девушки.
XII
БОГАТАЯ НЕВЕСТА
В раздумье, опустив на грудь голову, медленно подвигалась молодая девушка в глубь дальней аллеи.
Борис Сергеевич прибавил шагу, нагнал ее и тихо окликнул.
Она не поднимала головы и медленно подвигалась вперед.
– Евдокия Саввишна! – повторил он громче.
При звуке голоса, раздавшегося почти над ухом, молодая девушка нервно вздрогнула и обернулась.
Перед Борисом Сергеевичем стояла скромная, совсем молоденькая, простенькая девушка с светло-русыми волосами, обрамлявшими овал нежного личика, сквозь прозрачную кожу которого просвечивали голубые жилки.
Что-то кроткое, задумчивое и серьезное было в выражении лица молодой девушки. Но еще более поражали ее глаза: серые, большие, бархатные, они глядели из-под длинных, вздрагивавших ресниц с какою-то восторженною задумчивостью. Взгляд их точно убегал внутрь. Недвижно остановился он на Борисе Сергеевиче, но, казалось, не видал его.
На богатой невесте было простое ситцевое платье, плотно охватывавшее молодые, не вполне еще развившиеся формы. Украшений не было никаких – ни колец, ни серег; только ветка сирени украшала ее прекрасные светлые волосы.
Назвать ее красивой было нельзя, но что-то необыкновенно симпатичное было в этой девушке.
Прошло мгновение.
– Извините, бога ради. Ведь я не узнала вас! – проговорила она, вспыхнула, как-то неловко протянула руку и крепко пожала руку Бориса Сергеевича.
– Вы так задумались, что и не слыхали, как я подошел и здоровался с вами.
– Да… Я рассеянная… На меня иногда находит…
Она замолчала.
Борис Сергеевич испытывал необычайное волнение. Привыкнув к свету, он ли не умел всегда завязать разговор, и вдруг теперь Кривский не знает, о чем заговорить с этой скромной девушкой и как приступить к объяснению. Он искоса посматривал на нее и не находил слов.
– Вы скоро в деревню?..
«Фу, как пошло!» – пронеслось у него в голове.
– Да, на будущей неделе, по крайней мере папенька так говорит.
К чему она говорит: «Папенька»? Надо ее отучить от этого. «Папенька» резало ухо Бориса Сергеевича.
– В деревне теперь хорошо!
– Еще бы… там прелестно… я бы, кажется, никогда не рассталась с деревней.
– И не хотели бы жить в городе?
– Нет…
– Отчего?
– Я не люблю города. Шумно очень, и люди здесь какие-то…
Она не докончила и задумчиво провела рукой по лицу.
– Какие? – улыбнулся Борис Сергеевич.
Евдокия подняла на него свои глаза и взглянула на него как-то серьезно.
– Разве вы не знаете?
– Не знаю…
– Вы шутите!.. – тихо проговорила она, опуская глаза..
Борис Сергеевич опять не знал, как ему быть. Она такая странная, эта девушка, и говорит какими-то загадками… «Кажется, недалекая! на мать похожа!» – подумал Борис Сергеевич. Надо, наконец, решиться. Глупо же, в самом деле, робеть перед девчонкой, хотя бы и с миллионом приданого.
И он заговорил.
Он заговорил мягким певучим голосом о том, что он одинок, что чувствует потребность любить и быть любимым, что ему нравится одна девушка, счастию которой он посвятил бы всю свою жизнь.
Евдокия слушала, опустив свои длинные ресницы, не прерывая. Эти нежные речи казались какими-то странными и в то же время ласкали ее слух.
«К чему он говорит?.. Верно, он несчастлив?.. – промелькнуло у нее в голове. – Бедный!»
Они тихо подвигались по аллее, а голос Бориса Сергеевича дрожал нежными нотами.
Наконец Кривский смолк и взглянул на молодую девушку. По-видимому, никакого впечатления. Лицо ее было серьезно; глаза по-прежнему опущены вниз.
«Или недостаточно ясно?» – подумал Борис Сергеевич и проговорил:
– Вы не сердитесь, что я рассказал вам свой роман?
– Сердиться? Напротив, я могу только благодарить вас за доверие.
«Она ничего не понимает!»
– Я рассказал вам свою исповедь не бескорыстно, Евдокия Саввишна, а чтобы попросить вашего совета.
– Моего совета? Зачем вам мой совет?
– Ваш именно и нужен! – чуть слышно обронил Кривский.
Она еще ниже опустила голову и, спустя секунду, еще раз спросила:
– Мой?
– Ваш!
Тогда она кротко так взглянула на Бориса Сергеевича и серьезно проговорила:
– Если вы уверены, что любите и вас любят…
– То-то я и не знаю, нравлюсь ли я… Захочет ли эта девушка связать свою судьбу с моею?..
– Так вы спросите! – с простодушным участием ответила Евдокия.
«Она ничего не понимает!» – опять подумал Борис Сергеевич.
– Я спрашиваю! – медленно проговорил он, наклоняясь к ней. – От вас зависит ответ…
Кривский заметил, как дрогнули и побелели ее губы и какое-то страдальческое выражение исказило черты ее лица. Она опустила еще ниже голову и несколько секунд шла молча.
Когда она подняла на Кривского свои глаза, они светились кротким светом, но лицо ее было грустное.
– Благодарю вас!.. – прошептала она.
– А ответ?..
– Мне кажется, я вам не пара!..
Она проговорила эти слова тихим, печальным голосом.
– И к тому же… я не знаю… я… Нет, простите меня… Вы мне нравитесь, но…
Она говорила с трудом.
– Вы любите другого?
– Нет… никого… Не спрашивайте более, прошу вас… Оставьте меня теперь одну. Я вам пришлю ответ…
Борис Сергеевич низко поклонился и пошел из сада, а молодая девушка опустилась на скамейку и глубоко задумалась.
Это признание было так неожиданно, что она долго не могла прийти в себя.
Любит ли она?
Она не могла сообразить. Кривский ей нравился более других, бывавших у них в доме, но никогда мысль о любви не закрадывалась в ее сердце. Он чаще других говорил с ней, был любезен, ласков, – вот и все. Она находила, что он красив и непохож на всех тех, которые толкутся в кабинете у отца и смотрят ему в глаза… А сейчас? Он так нежно говорил ей о своей любви. Ей стало жаль его. Сперва жаль, а потом сделалось грустно. Зачем она не любит его?
Он, кажется, хороший человек… Отец говорил, что хороший… И, наконец, не он ли поможет ей исполнить заветные мечты?..
Она сидела, опустив свою головку, и тысячи мыслей роились в ее голове. Перед ней проносились картины ее прошлой жизни… Она помнит время бедности и иной обстановки, а она, худенькая, слабенькая девочка, бывало, слушала по вечерам под шум кабацкого веселья бабушку. Тихим восторженным голосом рассказывала старуха о спасении души, о людской неправде, о житии святых, и бледное личико девочки бледнело еще более, глаза блистали восторгом, сердце трепетно билось. В одной рубашонке убегала она в соседнюю комнату, где спала мать, и приникала в горячей молитве. Близкое соседство с кабаком, казалось, не коснулось этого создания; она оставалась чиста и испуганными кроткими глазами смотрела на разгул и пьяное горе кабака, куда зазывал нередко ее отец…
Все это прошло как сон, и вот она очутилась в другой обстановке… Тяжелых кабацких сцен не было. Они жили в губернском городе, в хорошей квартире. К ней ходила учительница, бедная молодая девушка. Теплым воспоминанием промелькнул ее образ…
Отец редко бывал дома. Он часто уезжал и часто кучивал. В такие минуты бедная мать пугалась, а она тихо плакала, прижимаясь к матери.
Ей припомнился один день, – этот день резко выдавался в ее памяти. Отец пришел домой необыкновенно веселый, – она его никогда с тех пор не видала таким, – и объявил, что они переедут в Петербург, что он богат, и что Дуня выйдет за генерала. Мать («Добрая, милая маменька!» – вспомнила Евдокия) испуганно взглянула на отца своим кротким взглядом, но отец, вместо того чтобы, по обыкновению, оборвать скромное, забитое, бледнолицее существо, подошел к ней, ласково поцеловал ее и повторил, что ему вышла линия…
Словно в сказке переменилась обстановка. К Дуне пригласили учителей и наняли француженку-гувернантку… Они жили в роскошном большом доме. Все поражало девочку: и блеск обстановки, и новые лица, и какая-то удаль в отце… Не понимая, что такое творится, она убегала к бабушке в ее скромную келью, спрашивала объяснения… Бабушка сурово учила помнить бога, а мать как-то особенно прижимала Дуню к своей иссохшей груди и часто плакала, несмотря на роскошь новой обстановки… Брата увезли за границу… Странно как-то было первое время, – странно и неприветно.
В богатом петербургском доме шла вечная сутолока. Гости не переводились, а Дуня нередко под грохот пирования припадала к образам и молилась. Это был период необыкновенной религиозности. В ее сердце проникал какой-то протест; невольно, из-за роскоши ее комнат, нередко припоминались ей тяжелые сцены горя и нищеты кабака. Она задумывалась и плакала на груди у бабушки. Старуха вместе с внучкой искали по-своему правды. Бабушка сторонилась от мира и недоверчиво качала головой, когда Дуня рассказывала ей про неведомые страны, где живут иные люди. «Всё врут»! – решила старуха, и в голову девочки закрадывалась мысль, не ошибается ли старуха…
Где ж правда?..
Неясным туманом опутывался ум молодой девушки. Горячее сердце жаждало подвига.
Но где он? Сперва она хотела идти в монастырь, но потом эта мысль оставила ее. В мире надо жить! Она стала искать ответа на сомнения в книгах, и то, что отвечало ее настроению, глубоко западало ей в глубь сердца. Она страстно любила отца и, готовая положить за него свою любящую душу, скорбела за него. Он слишком мало, по ее мнению, думал о правде. Она приходила к нему в кабинет и чуткой душой понимала, что там нередко творится что-то недоброе. Она припадала к его могучему плечу и тихо спрашивала, отчего он скучен…
– Дела скверные, Дунечка…
– Какие дела?
Он пробовал объяснять и весело смеялся, называя ее дурочкой, когда она, бывало, советовала ему бросить все дела. К чему этот вечный омут?.. Посмотрите, что про него, про хорошего, про любимого, пишут в газетах. Разве это правда?..
Леонтьев, улыбаясь, гладил своей широкой ладонью ее горячую голову, а она, бледная, задумчивая, серьезно, восторженно говорила горячие речи против людской неправды. И отец иногда задумчиво слушал ее, прижимал ее к груди, покрывая лицо поцелуями, и тихо шептал:
– Ангел мой… бесценный… золотое сердце мое.
Он любил ее без памяти, дарил подарками и не знал, чем бы угодить ей. Безделки ее не привлекали. Леонтьев решил, что замуж надо. Выйдет замуж – пройдет и блажь.
А Евдокия искала выхода, искала ответа на стремления, и не было выхода, не было ответа ни в суровой морали бабушки, ни в тихой покорности судьбе, которую проповедывала мать. Книги, но что одни книги?.. Молодая девушка искала своим умом истины, и вот мы застаем ее именно в том периоде исканий, когда выход замуж казался для нее исходом. Если любви нет, – что ж? Она принесет себя в жертву… Разве без любви нельзя жить? Она будет жить для других… Только вопрос, что нужно сделать для этого?.. Как жить для других?
Вся окружающая обстановка словно бы говорила ей, что нет тут правды, а где же эта правда?.. Где люди, живущие по правде?..
Она всматривалась вокруг и не находила.
«А Кривский?..» – подсказало сердце, жаждавшее любви.
– Вот ты куда забилась, моя родная! – крикнул Леонтьев, подходя к дочери. – Я ищу ее, а она притаилась, как курочка, под кустом. Ну, что ты, Дуня… Как насчет молодца?.. Люб он тебе, а?..
– Не знаю…
– Ох, девонька… не знаю, да не знаю!.. – засмеялся отец. – Узнаешь. Он человек хороший, умный, рода настоящего… Дела будет делать.
– Какие дела?
– А всякие. Может и хорошие и дурные делать. У нас, Дуня, по человеку глядя… И дурного и хорошего можно много сделать…
Она встрепенулась.
– Ведь Кривский властный человек. Того и гляди министром будет!
– Министром?
Ей казалось, что министр всемогущ… «О, сколько добра он может сделать…» – пронеслось в ее голове.
– Так как же ты насчет Бориса Сергеевича?
– Я согласна! – твердо проговорила она. – Только пока не говорите ему. Я сама ему скажу.
– Вот и умница! – весело промолвил Леонтьев. – Ты счастливая будешь… Тебя нельзя не любить. Зверя – и того тронешь ты! – говорил Савва Лукич, обнимая дочь.
А она скорее походила на решившегося пострадать человека, чем на счастливую невесту.
– Что ж ты такая хмурая, дитятко, а? – нежно допрашивал Леонтьев, уводя ее домой.
После объяснения в любви, исполненного по всем правилам порядочного русского джентльмена, охотившегося за красным зверем с миллионом приданого, Борис Сергеевич чувствовал какую-то неловкость. Ему было не по себе.
Зачем она так простодушно-доверчиво глядела на него своими большими глазами? Этот кроткий, глубоко задумчивый взгляд стоял перед ним, словно моля о пощаде, нарушал обычное спокойствие духа и точно выбивал Бориса Сергеевича из седла.
Что-то сверлило внутри, неуловимая черточка залегла в глубине души. Напрасно Кривский старался заглушить какой-то внутренний шепот о только что совершенной пакости. Это было невозможно, по крайней мере на сегодняшний день. Задумчиво-восторженный образ простой девушки невольно восставал перед ним, и Кривский задумывался перед будущим.
Уж слишком непохожа на других богатых невест эта бледнолицая девушка с прозрачным нервным лицом, полным выражения какого-то затаенного страдания. Это выражение и пугало и стыдило Бориса Сергеевича. Умный, рассудительный и практичный, поклонник практической мудрости, Борис Сергеевич чувствовал боязнь ко всякой экзальтации; она шокировала его трезвость и благовоспитанность, тем более шокировала она в жене. А между тем в этой странной недалекой девушке было что-то восторженное, кроткое и… и смешное.
Борис Сергеевич ехал в свое правление не в духе. Он чувствовал, что миллион недалек от него, и все-таки не мог спокойно наслаждаться близостью этого миллиона. Чувствовал, что надо шагнуть к нему, наступивши на молодую жизнь, которую так легко раздавить. В розах миллиона виднелись шипы. Под странным бархатным взглядом молодой девушки скрывалось что-то непонятное.
Из-под ряда цифр ведомости, лежавшей перед Борисом Сергеевичем, выглядывала русая головка невесты, и сквозь тихие разговоры его коллег слышался тихий, точно умолявший голос: «Я вам не пара».
Не пара! Но у тебя миллион!
Отказаться от него ради каких-то неясных сомнений, бродивших в голове умного человека, было бы слишком глупо. Откажется он, – другие охотники станут травить этого зверька, и во всяком случае зверек будет затравлен. Такие приданые в Петербурге попадаются редко, и кто устоит в этом неравном споре? Он по крайней мере не оберет ее, а другие оберут и сделают несчастным это доверчивое создание. Он постарается полюбить ее, будет всегда ласков и ровен с ней, сделает из нее вполне порядочную женщину и сохранит состояние. Она так молода, что перевоспитать ее, отучить от всех ее странностей нетрудно.
Обаяние близости миллиона невольно смягчило и взгляд Бориса Сергеевича на красоту молодой девушки. Прежде он находил, что она «не урод», а теперь черты ее лица принимали в его глазах более привлекательный вид. Он находил, что из нее разовьется недурненькая женщина. В ней что-то симпатичное, и если взяться хорошо за нее, то порывы ее пройдут, и она будет вполне приличной женой. Ну, разумеется, надо выучить ее одеваться.
Так мечтал молодой генерал, но все-таки сомнения волновали душу, и он с досадой думал, что сам он слишком стал нервен.
Под восторженным взглядом странной девушки скрывалось много страсти… Пожалуй, она слишком экзальтирована, и тогда…
Борис Сергеевич поморщился. На его красивом, безукоризненно приличном лице появилось недовольное выражение.
Прежде всего он требовал от жены порядочности и уменья понимать его. Скандала он трепетал. Сцен боялся. Он вырос в доме, где никогда не было сцен, и считал их принадлежностью мещанских семей и признаком дурного тона.
С женой могут быть объяснения, но сцен никогда. Сцены приличны только у пьяных мелких чиновников. Его жена должна быть на высоте положения, и если он сделал честь ее миллиону, то она должна помнить и никогда не забывать, что она – жена Бориса Сергеевича, будущего видного деятеля.
Сумеет ли дочь мужика встать на высоту, на которую поднимет ее Борис Сергеевич, и не будет ли она в его гостиной какой-то вывеской страдания или смешной, неловкой супругой, говорящей глупые тирады из последней книжки журнала?
Но, главное – зачем она так смотрит… Этот взгляд беспокоил Бориса Сергеевича, словно бы он предчувствовал, что с ним ему, умному и трезвому человеку, придется считаться.
Молчаливо сидел Борис Сергеевич за обедом и ни разу не улыбнулся, когда между соусом и жарким Шурка, заметив хорошее расположение отца, рассказал один из свежих анекдотов, только что пущенных в ход в клубе. Его превосходительство раза два снисходительно улыбнулся, слушая, как Шурка мило рассказал анекдот, и, прихлебывая портер, просил повторить пикантные места. Шурка был в ударе, и все весело смеялись. Две очень недурненькие барышни, дочери Кривского, сдержанно улыбались, и даже мисс Копп-Грант, чопорная англичанка с седыми буклями, – и та поджала свои губы, как бы считая неприличным ее достоинству выразить веселость более наглядным образом. Анна Петровна улыбалась и, когда кончил Шурка, просила Евгения Николаевича рассказать новости и в то же время зорко следила за его превосходительством и Борисом. Бросал на Бориса взгляды и старик. В его сердце все еще жила надежда, что Борис одумается и не сделает ложного шага.
После обеда он, по обыкновению, пошел подремать в своем кресле, но старику не дремалось. Он хандрил. В поступке своего сына он словно бы прозревал осуществление всего того, чего он так боялся и что он называл началом конца… Еще на днях он подал записку о реабилитации дворянства, но предчувствовал, что она не произведет большого впечатления в совете… Он становится уже стар, и положение выскользает из его рук…
Кто ж они, «новые» люди?
С болью в сердце старик подумал о Борисе, и какое-то больное чувство сжало его сердце при мысли о сыне.
Он проповедует какой-то компромисс между дворянством и необразованными купцами… Что же дальше? И вот старший его сын уже готов жениться на этой…
Его превосходительство вздохнул и как-то печально обвел глазами свой кабинет, где в течение пятнадцати лет он неотступно защищал идею дворянства, где нередко он просиживал долгие вечера, почерпая в английской истории подтверждения своих взглядов, изложенных в его многочисленных записках. Но он один… Сын его, на которого он возлагал надежды, – и тот…
А Шурка?
Совсем иные мысли пробегали в голове его превосходительства при воспоминании о Вениамине семейства. Горячим чувством отцовской любви охватило старика при имени Шурки, и все шалости «этого доброго мальчика» казались такими незначащими его любящему сердцу, что старик охотно прощал их ему. Шурка, правда, пороха не выдумает, но он славный, честный малый и будет хорошим слугой отечеству. Он не пойдет на компромиссы и не унизит себя неровным браком, о нет! И старику хотелось воплотить свои надежды, не сбывшиеся на старшем сыне, в этом милом, добром и беспутном Шурке… Теперь он еще слишком молод, но станет старше и, конечно, исправится… «Кто в молодости не кутил, – вспомнил старик. – И мы кутили, и мы делали долги, но это не мешало нам свято беречь честь…»
Старик привстал и позвонил.
– Попроси Бориса Сергеевича! – сказал он Василию Ивановичу.
А Борис Сергеевич ходил нервными шагами по своему кабинету. На диване сидела Анна Петровна и, не прерывая, слушала сына. Ей казалось, что он не успел в задуманном деле, и сердце матери сжалось тоской и досадой.
Неужели миллион уйдет из их дома? Или Борис глупее, чем она думала, и ему, Борису Кривскому, отказала глупая девчонка?
Борис горячо высказывал свои сомнения насчет предполагаемого брака. Он рад был, что его слушают, рассчитывая, что мать будет спорить. Решив, что непременно женится на миллионе, Борис все-таки с раздражением выискивал неудобства этого брака. Как человек, совершивший пакость, ищет оправдания в словах другого, так и Борис ждал, что мать станет доказывать ему нелепость его опасений.
Но вместо этого она молчала и, когда он кончил, тихо проговорила:
– Тебе отказали, Борис?
Холодным, язвительным взглядом взглянул Борис на мать.
– Я разве говорил, что мне отказали? – холодно заметил он. – А вы уже решили, что мои слова результат потери миллиона. В таком случае я могу утешить вас, – мне не отказали.
Он отвернулся, чтобы скрыть чувство презрения к матери. Она не поняла его. Она не могла понять, почему он так волнуется. Его горячие речи она сочла за прикрытие неудачи в охоте за миллионом.
– Так что ж тебя может беспокоить, мой друг? Экзальтация этой дуры?..
– Она не дура…
– Охотно соглашаюсь и, следовательно, тем более удивляюсь твоим опасениям… Мне кажется, у тебя просто расшалились нервы. Нельзя же, в самом деле, бояться, чтобы Леонтьева в твоих руках не сделалась тем, чем ты ее хочешь сделать…
– Вы правы, maman… У меня нервы…
Борис снова заходил по кабинету и не начинал разговора.
Когда Василий Иванович доложил Борису Сергеевичу, что его превосходительство просит к себе Бориса Сергеевича, то мать как-то испуганно заметила сыну:
– Надеюсь, что старик не убедит тебя своими парадоксами?
– Надеюсь! – холодно отвечал Борис, спускаясь к отцу.
Анна Петровна прошла в маленькую гостиную с видом невинно-оскорбленной матери. Но она умеет нести крест свой. Она вся для детей, и сын платит ей за любовь холодностью. Впрочем, неблагодарность детей – это горькая участь всех матерей, как бы они ни были заботливы! – утешала себя Анна Петровна, усаживаясь на маленький диванчик.
– Ну, дети, давайте продолжать Маколея! – проговорила она дочерям, подавляя вздох.
Одна из дочерей принесла книгу, и вся семья собралась слушать Маколея.
– А вы, Евгений Николаевич, разве не хотите слушать с нами?
Евгений Николаевич очень не хотел, но остался, бросая скромные взгляды на образец добродетели и нравственности, воплощенный в Анне Петровне, во время английского чтения старшей дочери Кривской.
– Ты прости, Борис, я тебя побеспокоил… Я на два слова только… – тихо проговорил старик, – присядь-ка…
Борис сел.
Его превосходительство взглянул пристально на сына ласковым взглядом и с какой-то особенной нежностью в голосе спросил:
– Что с тобою, Борис… За обедом у тебя был такой дурной вид… Здоров ли ты?..
– Здоров… Так, сегодня я не в духе…
– Ты был у Леонтьева?
– Был! – тихо проговорил Борис.
– А!.. – как-то грустно заметил старик. – Был?..
Оба помолчали.
– Значит, ты не оставил своей… затеи?..
– Нет!
– И, стало быть, женишься на Леонтьевой? – медленно, отчеканивая каждое слово, проговорил его превосходительство. – Скоро свадьба?..
– Я думаю летом! – совсем тихо отвечал Борис, чувствуя неловкость под взглядом старика.
– Так… так… Больше я ничего не имел тебя спросить!.. – отвечал его превосходительство и, словно бы собираясь дремать, закрыл глаза.
Борис встал, сделал несколько шагов, вернулся и произнес:
– Быть может, вы решительно против брака!.. В таком случае, вы знаете, что я подчиняюсь вашей воле… Скажите только слово!
Старик беспокойно приподнялся в кресле, протянул сыну руку и, пожимая ее, проговорил самым спокойным тоном:
– Спасибо, спасибо, Борис. Жертв мне не надо. От души желаю тебе счастья… Мы, конечно, расходимся во взглядах, но нынче время компромиссов!
Когда Борис ушел из кабинета, старик грустно посмотрел ему вслед. Его превосходительство выдержал себя джентльменом. Он не выказал сыну своего горя, но кто мог помешать ему теперь поникнуть головой и кто мог увидать страдания, исказившие старое лицо его?
– Начинается! – прошептал он. – Мужицкая кровь Леонтьевых сольется с чистой кровью Кривских. Как примет это известие светлейший?
Савва Лукич беспокойно заглядывал в глаза своей Дуни и в них хотел прочесть ответ на свои сомнения о будущем счастии любимой дочери.
Назвав Дуню молодцом за ее решение идти за Кривского, Савва Лукич тотчас же спохватился и, обнимая дочь, опять спрашивал, по доброй ли воле она идет.
– Не хочется, подожди. Неволи нет, родная моя. Ведь я, любя тебя, совет дал. А ты не слушай отца… Свое сердце слушай… Что оно тебе скажет, так и реши…
– Я подумаю, папенька…
– Посмекни… Летом Борис Сергеевич в деревню поедет. Там ближе человека узнаешь…
Что узнавать? И как узнавать? Она уже почти решила и теперь успокоивала только отца… Он ее так любит, и разве ей истерзать его любящее сердце тревогами и сомнениями, которые гнездились в ее сердце? Да вдобавок он и не поймет или поймет по-своему. Придет время, быть может, и он поймет, что гоняется за призраком, гоняясь за богатством. Ужели ему не довольно еще?..
Она, в свою очередь, не понимала беспокойной, деятельной натуры отца и приписывала алчности его жажду деятельности, выражавшейся в неустанной работе фантазии о том, как остроумнее и лучше ограбить казну или напакостить Сидорову, вырвав из-под его носа какой-нибудь лакомый кус. Не один только этот кус привлекал Леонтьева, но, главное, борьба из-за этого куса, удовлетворение тщеславия и суетности, бахвальство бывшего мужика, ставшего воротилой. Евдокия не раз слышала, как отец хвалился плутней, ловким подкупом, с каким циничным презрением говорил он, что всякого чиновника можно купить со всей его амуницией, но не понимала, что рычагом всей деятельности Саввы Лукича была непочатая сила, требовавшая исхода. Печальная действительность не только давала исход такой силе, но и поощряла только такую силу. И мужик как будто понимал это, когда хвалился своими плутнями и беззакониями. Он не был скопидомом. Он не грабил, чтобы копить. Нет! Он не дрожал над деньгами и так же сорил ими, как приобретал их. Успех вскружил ему голову, и Савва Лукич, что называется, зарывался. Иногда Евдокия со страхом думала, что все это может кончиться очень печально. В ее любящее сердце даже закрадывалась мысль о чем-то ужасном, но, заглядывая в сияющее счастьем лицо отца, она думала: «Нет, отец не может быть злодеем… Как я смела подумать!»
Но кто же он такой? Откуда эти богатства, внезапно явившиеся, точно в волшебной сказке?..
Из намеков и рассказов отца она все-таки не могла составить себе ясного представления о тех источниках, которые текли золотым дождем. Она только чувствовала какой-то страх к цинично-добродушным рассказам о разных делах, недоступных ее пониманию. Очевидно, кто-то терпел, но кто именно?
Поздно вечером на борзой тройке лошадей с колокольцами и бубенчиками, с залихватским ямщиком в красной рубахе, понесся Леонтьев к своей птахе в очаровательный уголок, где он во всю мочь расходившейся натуры миловал свою маленькую прелестницу, а Евдокия сидела в глубокой задумчивости у растворенного окна.
Замерли звуки колокольчика, она все сидела неподвижно и не заметила, как чьи-то тихие шаги неслышно приблизились к ней, и ласковый, грустный голос шепнул:
– Дуня!
Она очнулась только тогда, когда на ее волосы упала горячая слеза, и тихий голос прошептал над ее ухом:
– Опять уехал?
– Маменька!.. Голубушка! Зачем это вы поднимаетесь… Вам вредно!
И Дуня обняла больную, худую пожилую женщину с страдальческим лицом. Дуня удивительно походила на мать: те же нежные черты лица, та же задумчивость взгляда, те же светло-русые волосы. Но горе состарило прежде времени Леонтьеву. Она смотрела совсем старухой и с трудом переводила дыхание, поднявшись наверх…
– Вот сюда, сюда, маменька, садитесь!.. – усаживала Евдокия.
– Уехал? – опять переспросила мать.
– Уехал, маменька.
– Я знаю, куда он ездить стал, Дуня. Я слышала. Погубит она его и разорит.
– Полно, маменька… полно, голубчик…
– Не буду, не буду… Я так только… Сама знаешь, редко это со мной. Мне недалеко и до могилы. Чувствую! И я не ропщу. Воля божия. Покорна я. Бог наказывает меня по грехам.
– Вас? Да какие же у вас грехи?
– У меня? Дочь моя милая, радость моя ненаглядная, разве ты не знаешь?..
– Что, маменька? Что знать мне? – испуганно шепнула дочь.
– Как я вышла за отца?
Она замолчала. Тихие слезы лились из ее глаз.
– Лучше после, после! – проговорила мать. – Я за тебя боюсь. Сердце гложет, как ты давеча сказала о Кривском. Разве ты его любишь?
– Не знаю, маменька…
Мать взглянула на дочь, и лицо ее исказилось страхом.
– Боже тебя сохрани тогда выходить замуж. Нет ужаснее мук, как жить с мужем, не любя. Что ты, что ты, Дуня? Зачем тебе идти? Ты, слава богу, богата. Тебе не нужно. А ведь я тогда была нищая, и вдобавок…
Она хотела было что-то сказать, но дочь поцелуями заглушила чуть было не сорвавшееся признание.
