Текст книги "Наши нравы"
Автор книги: Константин Станюкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
XV
ГАЗЕТНЫЕ СЛУХИ
Через несколько дней в некоторых газетах появилась следующая заметка:
«Необыкновенно дерзкое воровство обнаружено на днях в нашей столице. Среди белого дня из квартиры отставного полковника артиллерии И. А. Гуляева похищено денег и бумаг на сумму сто тысяч рублей при следующих таинственных обстоятельствах, до сих пор не обнаруженных судебной властью.
По обыкновению своему, почтенный полковник в 10 часов утра вышел из дому, поручив присмотр за квартирой давно находящемуся у него в услужении лакею Фоме Васильеву, верному и испытанному человеку, которому полковник, вообще недоверчивый, доверял почти безусловно.
В семь часов вечера того же дня полковник, возвратившись домой, был извещен дворником, что квартира его с парадного хода отперта, что там находится в настоящее время дворник, что Фомы Васильева нет и что узнали об отпертой квартире из слов какого-то господина, приезжавшего к полковнику в одиннадцатом часу дня. Напуганный полковник, войдя в квартиру, тотчас же бросился в кабинет. Там было все в порядке. Полковник отпер железный сундук, находившийся под кроватью, достал из сундука красного дерева шкатулку, оказавшуюся запертою, и, открыв ее, побледнел. Из находившихся, по словам полковника, в шкатулке денег недоставало ста тысяч рублей.
Тотчас же об этом происшествии было дано знать полиции и судебной власти. В тот же день полиция была на ногах в розысках Фомы Васильева, и утром на другой же день, благодаря энергии г. судебного следователя, найден господин, приезжавший к полковнику в день покражи. Господин этот, оказавшийся статским советником Трамбецким, был найден в квартире не имеющего определенных занятий некоего Никольского. При обыске, произведенном в квартире, в кармане пальто г. Трамбецкого найдено скомканными на три тысячи бумаг из числа похищенных у полковника Гуляева и, кроме того, небольшой револьвер. О том, как попали к нему бумаги, статский советник Трамбецкий объяснить не мог. Не отрицая посещения квартиры, он, несмотря на поличное, отрицал участие в воровстве и на вопрос, с какою целью у него в кармане был револьвер, отказался отвечать. При дальнейших допросах он продолжал отрицать свою виновность и объяснил, что приезжал к полковнику будто бы с целью узнать о местопребывании жены, недавно от него скрывшейся. Действительно, на письменном столе в квартире Гуляева найдено было письмо г-жи Трамбецкой, в котором она извещала, что, наконец, избавилась от негодяя мужа, и просила полковника навестить ее.
Таинственность этого дела усиливается, если мы прибавим к этому, что жена г. Трамбецкого, замечательно красивая женщина, при допросе показала, что в тот же день муж явился к ней на дачу и отнял сына, десятилетнего мальчика, заставив бедную женщину подписать бумагу об отказе ее от прав матери, под страхом угрозы убить ее. По словам жены, г. Трамбецкий был в этот день очень взволнован. Вообще отзыв этой женщины не рекомендует с хорошей стороны г. Трамбецкого.
Затем, через день после происшествия, на Смоленском кладбище найден был труп повесившегося Фомы Васильева. При обыске платья у него найдена записка следующего содержания, писанная карандашом: „Ты останешься в стороне, а дочь твоя будет счастлива. Не бойся ничего“. По сличении почерка на записке с почерком Трамбецкого найдено сходство. Ко всему этому надо добавить, что подозреваемый в покраже не имеет никаких средств и в последнее время служил в конторе у нотариуса. Нет сомнения, что следствие, поведенное с энергией, откроет нити этого загадочного происшествия, и на суде обнаружатся настоящие мотивы этого преступления».
Прошло еще два дня. и газеты сообщили следующее дополнение:
«Из верных источников узнали мы, что г. Трамбецкий, содержащийся в доме предварительного заключения, продолжает отрицать свою виновность. Деньги до сих пор не отысканы. По словам полковника Гуляева, Трамбецкий никогда не заходил к нему до этого времени. Затем, из собранных нами сведений, обнаруживается, что г. Трамбецкий очень любит свою жену, что она несколько раз уже оставляла его и что есть основание думать, что г. Трамбецкий совершил преступление ради жены, и судебный следователь недавно высказал, что он надеется в скором времени получить полное сознание Трамбецкого. Вообще об этом деле ходят романические подробности, но мы воздержимся от сообщения их до более подробного выяснения всех обстоятельств этого загадочного дела».
Как бы для того, чтоб окончательно разжечь любопытство публики, через день была напечатана опять следующая коротенькая заметка за подписью господина судебного следователя:
«Ввиду появления в газетах заметок по делу о покраже из квартиры отставного полковника Гуляева, считаю долгом в интересах истины сообщить, что в этих заметках передаются совершенно неверные сведения и приписываются мне слова, каких я никогда не говорил».
Вслед за тем, в одной из газет появилась повесть с слишком прозрачными псевдонимами, рассказывающая об этом деле самые невероятные подробности. В повести фигурировали старик Кривский, Леонтьев, Валентина и Трамбецкий… Трамбецкий описывался как несчастный человек, совершивший воровство, чтобы заслужить любовь жены. Валентина представлялась подстрекательницей воровства, а Кривский и Леонтьев изображались обожателями этой дамы.
Пасквиль имел успех. Каждый читал его. Все были уверены, что Трамбецкий украл деньги, и имя Трамбецкого ежедневно фигурировало на страницах газет.
Валентина обрадовалась, когда узнала, в чем подозревают мужа, и непременно хотела взять к себе сына. Хоть она и сомневалась в виновности мужа, но улики были налицо: у него были найдены деньги.
«Теперь по крайней мере он уедет, далеко уедет, – думала Валентина. – И, конечно, сына ему не видать более, как ушей своих».
Когда вызванный по телеграмме Евгений Николаевич Никольский приехал к ней и выслушал ее предположение относительно сына, то, к удивлению молодой женщины, советовал ей «не торопиться».
– Но бедный мальчик… Отец в тюрьме… Где он?
– Он в надежных руках, поверьте, Валентина Николаевна, но я советую вам не поднимать дела о сыне. Уж будто так без него вам скучно, а?
Валентина пробовала было сделать мину, но Никольский рассмеялся.
– Полноте… полноте. Не сердитесь напрасно…
– Но где же Коля?
– Я вам сказал, он в хороших руках…
– Но я, кажется, могла бы знать…
– Извольте, скажу: он у моего брата.
– У вашего брата?
– Да, брат мой – большой приятель вашего мужа, но это не мешает, разумеется, мне быть вашим другом и дать вам дружеский совет оставить пока дело о сыне и позаботиться о себе… Вы слышали, вероятно, ваш Леонтьев выдает замуж дочь?
– Слышала. Он говорил об этом.
– А слышали ли вы, что дела его скверны?
– И на это он жаловался.
– Это вам не нравится, а! Ведь пятьдесят тысяч, которые он вам дал, сумма для вас не бог знает какая…
– Ну?
– И вы бы хотели, чтобы сумма эта увеличилась вчетверо или втрое!
– Но как же сделать это? – поспешно сказала Валентина.
– Слушайтесь меня, вашего друга… Но только не смотрите на меня так!.. Пока я не скажу более ничего. Только помните, что надо безусловно слушаться, милая женщина… Пройдет несколько месяцев, – и вашему Леонтьеву грозит разорение…
– Разве его дела так плохи?
– Очень… Да, кстати, вы не слишком-то испытывайте его ревность. Перестаньте вы принимать Шурку Кривского…
Валентина покраснела.
– Не краснейте, но только будьте осторожнее и не пишите таких записочек…
С этими словами Никольский, достав из кармана записку и показывая ее Валентине, проговорил:
– Ведь если эту записку увидал бы Савва Лукич, то…
– Вы ее отдадите мне, не правда ли?
– Зачем же! – усмехнулся Никольский. – Она будет сохраняться у меня. Я, как друг, предупреждаю вас и еще раз советую, – бросьте ваши амуры с Кривским…
– Он уезжает…
– Куда?
– За границу…
– Вот как! Ну и отлично, а затем мирный поцелуй, и мне пора ехать. Прощайте.
Он фамильярно обнял Валентину и уехал в город, оставив «бедную малютку» в недоумении, откуда этот солидный молодой человек все знает.
XVI
НИКОЛЬСКИЙ
Евгений Николаевич ехал в город, довольный свиданием с Валентиной. Эта маленькая дурочка пригодится ему. Дураки созданы для того, чтоб умным людям пользоваться ими.
Вообще жизнь улыбалась этому солидному молодому человеку, – улыбалась и манила своими прелестями в будущем. Он шел по жизненному пути верными, твердыми шагами, с тех пор как окончательно решился стать «человеком». И он стал им.
Разве прежде он был «человеком»? Он был мразью, каким-то отребием, как будто созданным на то, чтобы вечно работать для других и видеть, как эти другие снисходительно кивают головой.
Давно ли он, сын священника, был маленьким, несчастным чиновником в губернаторской канцелярии, съедаемый жаждой жизни, завистью и презрением к своей бедности. О, сколько унижений вытерпел он, выбирая дорогу на службу по переулкам, чтобы не видели его истертого костюма и бледного, злобного лица. С ненавистью в сердце раздумывал Никольский, как он, способный, неглупый, ловкий человек, принужден пресмыкаться, быть на побегушках какого-нибудь идиота, в то время как другие, глупые, менее способные, благодаря связям, протекции, родству или состоянию, успевали по службе, жили, как следует жить порядочному человеку, делали карьеру, составляли состояния… словом, были людьми, а не наковальней, по которой ежечасно бил молот…
Он не хотел быть наковальней. К чему же тогда сила ума и способностей? Надо только показать себя.
Он ли не пробовал всех средств! Он ли не хотел сперва добиться положения, не кривя душой! Но скоро он убедился, что путь этот приведет к чему угодно, но только не к карьере, и он решился идти более верной дорогой к намеченной цели.
Он ли не работал как вол, он ли не просиживал ночей, составляя для губернатора записки и проекты по всевозможным вопросам и мероприятиям!
Но на его беду, его начальник был неблагодарный человек. Он срывал цветы почестей, ему писали ласковые письма за деятельность, столь разнообразно проявляемую на пользу отечества, а настоящий вдохновитель его оставался все тем же безвестным, презираемым чиновником, рабочим волом, которого можно было порадовать перспективой в далеком будущем места советника правления.
Никольский злился, но молчал. Он ненавидел своего начальника, раболепствовал, презирая его всей душой, и искал случая нагадить ему.
На его счастие случай представился. Кривский приехал ревизовать губернию, и сам губернатор рекомендовал ему Никольского как хорошего, усердного и работящего чиновника. Чиновник понравился его превосходительству. Никольский сразу понял, что его превосходительство работать не любит и приехал специально, чтобы съесть губернатора, которому пророчили видную карьеру. Скромный чиновник незаметно помог его превосходительству и обратил на себя внимание скромностью, трезвым образом мыслей и способностью хорошо и быстро работать.
И вот теперь он, бывшая мелкая сошка, на виду. Он – секретарь его превосходительства, он – настоящий руководитель ведомства, любовник «влюбленной старухи», как называет про себя Евгений Николаевич Кривскую; впереди видная карьера; живет он прекрасно, принят в обществе, ему жмет руку тот самый губернатор, который держал его в черном теле; его принимают те самые люди, которые несколько лет тому назад не пустили бы его в прихожую… Размах его честолюбия делаются сильней, и вопрос о состоянии является уже вопросом времени.
Будет и оно. Умному, практическому человеку не трудно достичь чего хочешь, – раз он на дороге и раз он не слишком брезглив.
А он ли остановится на половине дороги?
Он слишком близко видел изнанку тех самых людей, которым прежде завидовал, и слишком презирал их, чтоб остановиться.
Ловкий, умный, вкрадчивый, умевший силою ума заглушить голос совести в то время, когда она еще говорила громче, он ли не достигнет цели, которую наметил? Большинство всегда будет за него. «Люди, вообще, скоты, – не раз говорил он, – и охотно преклоняются перед положением и богатством, а меньшинство… Да кто такие это меньшинство, где оно и какое до него дело? Они или дураки, или лицемеры… Они отворачиваются от нас и в то же время завидуют…»
«А брат?»
При воспоминании о брате у Никольского всегда как-то сжималось сердце. При всем желании, испытываемом каждым человеком с нечистой совестью, найти грязные побуждения в другом человеке, он не мог этого сделать.
Брат его был честный человек, безусловно честный. Когда-то – давно то было – были они дружны, любили друг друга, а теперь?..
– Мечтатель! – прошептал как-то злобно Евгений Николаевич, поднимаясь к Кривским.
Он прошел прямо к Анне Петровне в кабинет, поцеловал ее руку, выслушал нежные упреки о том, что его давно не видать, и осведомился, скоро ли помолвка Бориса Сергеевича.
Помолвка на днях, вслед за которой отъезд за границу («и вы приедете, надеюсь?»), но Анна Петровна смущена слухами о расстройстве дел Леонтьева и о его новой любовнице.
– Говорят, мужик в нее влюблен, и она его обирает…
– Ну, мужик не так-то позволит себя обирать…
– Во всяком случае, надо, Евгений Николаевич, нам принять это к сведению. Эта дама, кажется, совсем невозможная женщина… Вы ее знаете?
– Видал несколько раз…
– Знакомы с ней?
– По делу была у меня…
– По какому?
– Хлопотала о разводе с мужем…
– Да… да… Ведь этот Трамбецкий, обокравший бедного полковника, ее благоверный… Кстати… как бы имя Леонтьева не фигурировало в этом процессе…
– Не думаю.
– Все-таки, я боюсь… И, вообще, недурно бы эту даму как-нибудь отдалить от Леонтьева… Интересы его теперь несколько близки нам…
Ее превосходительство улыбнулась.
– Еще успеем, Анна Петровна… Все это в нашей власти…
– Ну, я на вас надеюсь… Кстати, вы не слышали подробностей об этой краже?.. В газетах столько пишут, но правда ли? Говорят, он влюблен в свою благоверную и хотел бросить к ее ногам деньги, украденные у полковника…
– Все это вздор… Я уверен, что Трамбецкий не украл…
– А кто же?
– Отыскиваем!
– И найдете?..
Никольский пожал плечами.
– Полиция на ногах.
– Он не сознается?
– Нет…
– Но как же найденные деньги?
– Вот это-то и смущает следователя…
– Все это очень странно, но мы живем в такое время!.. Впрочем, найдут или не найдут сто тысяч, а Гуляеву печалиться нечего! – прибавила, улыбаясь, Анна Петровна. – У него все-таки останется довольно…
– Надеюсь…
Евгений Николаевич встал, чтоб идти в кабинет к его превосходительству, а Анна Петровна поручила Евгению Николаевичу непременно разузнать о «невозможной» женщине и, если нужно, то пригрозить ей…
– Как Леонтьев даст приданое… наличными? – спросил, оборачиваясь в дверях, Никольский.
– То-то и есть, что нет. Половину деньгами, а остальное векселями…
– А когда свадьба?
– Вероятно, в июле… Беспокоит меня эта Трамбецкая… Что, хороша она?
– Нет…
– Так ли?
– Вы мне не верите? Право, не хороша. Маленькая, худенькая. Я удивляюсь, как это влюбился Леонтьев.
И Евгений Николаевич, как бы в доказательство, что говорит правду, поцеловал выхоленную руку ее превосходительства, бросив на нее нежный взгляд, и пошел к его превосходительству. «Она хочет, чтобы маленькая женщина поехала путешествовать, но ей еще рано!» – думал Евгений Николаевич, посмеиваясь про себя.
XVII
(ПРОДОЛЖЕНИЕ)
Баловень счастия, предмет зависти неудавшихся миллионеров, разбогатевший, точно сказочный герой, Савва Лукич, не знавший доселе серьезных неудач, в последнее время с удивлением стал замечать, что счастие повернулось к нему спиной.
Стал он чаще и чаще захаживать к матери отвести душу и повторял боязливо:
– Матушка, опять потерял!
Суеверный страх закрадывался в душу, когда Леонтьев переступал порог старухиной кельи, из углов которой, казалось, строго смотрели суровые лики старого письма. Он смирялся здесь, тревожно ожидая слова утешения на свои жалобы.
Старуха, по обыкновению, устремляла на сына строгий, проницательный взгляд. По бескровиым ее губам едва скользила снисходительная усмешка, и она в ответ на слова Леонтьева строго замечала:
– Бог дал, бог и взял. Может, бог испытать тебя хочет?
Леонтьев возвращался к себе в кабинет и снова ободрялся.
«Не может же быть, чтобы так-таки счастье отвернулось. Счастье счастьем, а ты, Савва, смастери какое-нибудь такое дельце, чтобы все ахнули!»
Несчастная полоса становилась все больше и больше. То одна, то другая крупная потеря сваливалась, как снег на голову.
Савва Лукич только встряхивал своими кудрями и вытирал вспотевший лоб.
«Ладно!.. Еще поглядим, как ты-то, подлец, станешь раньше времени радоваться!» – не раз повторял Савва Лукич, до которого доходили слухи об усмешках Сидорова на его счет.
И он «мастерил дельце».
Мастерил он его, по обыкновению, порывами. То один, то другой план занимал его беспокойную голову, и он создавал эти планы, шагая по кабинету, сидя в углу кареты, в ванне, по дороге к своей Валентине, между делом и бездельем. Но планы всё были неподходящие, и, главное, нельзя было утереть нос Сидорову. А этому «подлецу», как нарочно, выгорало хорошее дело. Он должен был получить постройку железной дороги. Леонтьев ее прозевал и мог только закипать гневом, представляя себе, как Сидоров теперь станет перед ним хорохориться.
Все с прежним уважением относились к Савве Лукичу, но сам-то он чувствовал, что это уважение тотчас пропадет, как только сильно «крякнут», как выражался он, его дела. Пока они еще только начинали трещать. Точно перед грозой проносились далекие, глухие раскаты грома…
Того и гляди гроза разразится над головой, и тогда… как тогда обрадуется Сидоров, его давнишний враг и соперник в погоне за поживой.
Савва Лукич недаром радовался, что «девка» согласилась идти замуж за Бориса Сергеевича. Родство с Кривским, во-первых, удовлетворяло самолюбию мужика; во-вторых, поднимало его кредит, а в-третьих – с умным парнем можно будет дела делать. Он везде говорил о скорой свадьбе с «сынком Сергея Александровича» и имел удовольствие видеть, как Сидоров побагровел даже, поздравляя Савву Лукича.
«Так ли еще свернется его скула на сторону, как Савву Лукича произведут в генералы! – думал не раз Леонтьев и весело ухмылялся, представляя себе пакостную рожу Хрисанфа Петровича Сидорова. – То-то и ему захочется в генералы!»
Однажды Савва Лукич весело проснулся утром, перекрестился и необыкновенно веселый вскочил с постели.
Во сне или наяву, вчера ли вечером, когда он, точно сумасшедший влюбленный, утешал Валентину, раскачивая «малютку» на своих мускулистых руках, или на заре, когда он по старой привычке просыпался и выхлебывал целый графин квасу прямо из горлышка, – он и сам не знал, но только его голову озарила счастливая мысль.
В одной рубашке, на босу ногу, ходил он по кабинету, и довольная улыбка озаряла его лицо. Временами он, по старой памяти, сморкался, прикладывая к носу палец и вытирая его о сорочку, и подходил к отворенному окну, подставляя широкую, крепко посаженную грудь, черневшую мохом волос, свежей струе ветра, врывавшейся с реки.
– Рожу-то, рожу он скорчит! – проговорил Савва Лукич и вслед за тем рассмеялся так добродушно и так громко, что стая воробьев, чирикавших на ближнем дереве, с шумом вспорхнула прочь.
Савва Лукич наконец «смастерил» настоящее дельце.
Дельце со всех сторон выходило хорошее. В счастливую минуту зародилось оно в голове и вылилось со всеми подробностями, как вдохновенное создание художника.
«И как это раньше невдомек! – произнес он, весело потряхивая кудрями. – Точно господь затмение напустил! А кажется, чего проще!»
И при воспоминании об этой простоте Леонтьев зажмурил от удовольствия глаза, словно матерой кот перед распростертой крысой, и произнес:
– Ну, Хрисашка, теперича держись только. Полетят клочья-то!
Грузно опустился он в наполеонку у письменного стола и принялся выводить на листе бумаги крупные каракули, имевшие некоторое сходство с цифрами.
Лакей заглянул в кабинет, а Савва Лукич все выводил каракули.
Кончил, просмотрел цифры и стал ловко отщелкивать на счетах, посуслив предварительно пальцы. То ли дело счеты! Тут Савва Лукич словно дома… Приятно было глядеть, как быстро мелькали под мощными пальцами костяшки, – только рябило в глазах.
Покончив с работой, Савва Лукич весело фыркал, подставив лицо и шею под струю свежей влаги, лившейся из крана, напился чаю и быстро стал одеваться.
– Ты, милый человек, скажи Трофиму, чтобы поскорей обладил коляску да серых коней! – приказал он лакею.
Одевшись, он, по обыкновению, зашел к матери. Старуха пристально взглянула на веселое лицо сына.
– Али опять грабить кого собрался?
– Дельце, матушка, смастерил… Сам господь надоумил…
– Ох, уж хоть господа-то ты оставь, Савва, в покое… Не господь, а дьявол смущает тебя…
– Я, матушка, теперича Хрисашке покажу… Будет помнить.
– Обидел разве?
– Он у меня, толсторожий, вот где…
– Так его грабить собрался?..
– Нет, – весело рассмеялся Савва Лукич, – зачем грабить, а только он теперь посмотрит!..
Мать покачала головой, но так любовно взглянула на Савву, что Савва вышел от матери еще веселее, чем вошел.
Он было свернул в комнату жены, но отдумал и повернул назад.
Не мог он выносить болезненной, молчаливой, покорной жены.
Впереди все ему улыбалось, так что ж за радость лишний раз прочесть безмолвный укор в этом исхудалом лице и в робком, покорном взгляде когда-то любимых глаз?
Через пять минут пара великолепных, в серых яблоках, хреновских рысаков понесла Савву Лукича с дачи в город. Покачиваясь на эластичных подушках коляски, Леонтьев рассеянно глядел по сторонам, занятый мыслями о торжестве над Хрисашкой.
– Куда прикажете? – спросил кучер, сдерживая на тугих вожжах лошадей, когда коляска, скатившись с Троицкого моста, загрохотала по мостовой.
– В департамент!
Кучер сдал вожжи, и рысаки понеслись. Он отлично знал дорогу в департамент.
Погруженный в мысли, Савва Лукич и не заметил, как Евгений Николаевич несколько раз кивал ему рукой, и очнулся только тогда, когда рысаки как вкопанные остановились у департамента сделок.
При появлении Саввы Лукича старый, седой швейцар просиял, словно под животворными лучами ясного солнышка. Он подскочил к Леонтьеву с низкими поклонами и, торопливо снимая пальто, проговорил:
– Давненько у нас не изволили бывать, ваше высокородие!
– Давненько, милый человек… Давненько… Бог грехам терпит?
– Терпит-с, Савва Лукич…
– И рыбка клюет?
Старый плут ухмыльнулся и ответил:
– Тише стало…
– Тише! – улыбнулся Савва Лукич, давая швейцару бумажку, которую тот зажал в руке. – Не гневи бога, старина!
По хорошо знакомой широкой лестнице поднимался Савва Лукич в департамент сделок, в котором почти каждый чиновник был приятелем Леонтьева. Он отсчитывал ступени, и попадающиеся навстречу чиновники весело раскланивались, останавливались и, пожимая широкую руку, приветливо говорили:
– Савве Лукичу! Давненько у нас не были.
– Давненько, милый человек… Давненько…
Вот и знакомый коридор, где чиновники курят и беседуют с посетителями попроще по душе. В длинном коридоре у окон кое-где стоят пары и тихо шепчутся. Савва Лукич весело проходит мимо, кивая головой направо и налево. Всё знакомые ребята, – славные ребята. Он хорошо знал этот департаментский шепот, – слава богу, много дел переделал он тут! – и, пройдя коридор, вошел в двери, на которых, разумеется, было написано воспрещение посторонним посетителям проникать в святилище храма сделок.
Но разве он посторонний?
Сторож так приветливо поклонился ему и с такой готовностью распахнул перед ним двери в хозяйственное отделение департамента сделок, что Савва Лукич весело потрепал сторожа по плечу и сказал, что еще увидит его.
При входе Саввы Лукича в отделение все радостно подняли на него глаза, и лица всех осклабились тою приятной улыбкой, которая словно бы говорила: «Вот бог и подал нашему брату!»
Все низко поклонились, а Савва Лукич, пожимая всем руки, шутливо бросал по сторонам:
– Строчите, строчите, ребятушки. Детям на молочишко настрочите. А приятель-то мой, Егор Фомич, где?
– У директора… Сейчас придет!
– А может, не скоро? Вы, ребята, не морочь, а то уйду…
Все засмеялись в ответ на шутку.
Савва Лукич присел у стола, на котором лежала груда дел в синих обертках. За столом сидел молодой человек и приветливо спрашивал:
– Премию получать?
– Нет, милый человек, другое дело, а насчет премии срок не вышел, а то бы нужно… Нынче мошну порастряс.
Лицо молодого человека приняло вдруг серьезное выражение.
– Если вам нужно, Савва Лукич… – начал он вполголоса.
– Обработаешь?
– Для вас, Савва Лукич, сами знаете…
– Знаю… Ты у меня, брат, верный приятель… Обработывай…
– Срок когда?
– В сентябре с вас, со строчил, сотню тысяч получить…
– Авансом угодно?
– Как хочешь. Аванец так аванец! Я и не думал о премии, а ты таки, спасибо, напомнил!
Молодой человек куда-то скрылся и через пять минут вернулся обратно.
– Можно! – проговорил он тем же полуголосом. – Мы выдадим вам сегодня, а вы завтра, что ли, пришлете удостоверение из завода, что столько-то рельсов отработано.
– Ладно… ладно… А вот и приятель! – проговорил Савва Лукич, протягивая руку пожилому маленькому чиновнику с самым обыкновенным, простым лицом и маленькими серыми глазками, скромно опущенными долу…
Этого маленького скромного человечка все дельцы знали хорошо и старались его задобрить. В своем департаменте он был настоящим воротилой и работником, и если Егор Фомич обещал, хотя бы сам министр отказал в чем-нибудь, то проситель был спокоен, потому что «Егор Фомич обещал». Должность у него была невидная, вроде столоначальника, а сумел он сделать свою должность такою, какую многие охотно бы купили тысяч за двести, да Егор Фомич не продавал.
Приятели поцеловались.
– Давненько, Савва Лукич…
– А ты и дорогу ко мне забыл?.. Бога не боишься?
– Служба, Савва Лукич…
– То-то!.. пардону просишь! Я без тебя тут нежданно сотню тысчонок получу…
– Премию?..
– Самую… Твой помощник надоумил.
– Что же, с богом получайте. Петр Петрович! – обратился он к чиновнику, – поскорее ордерок…
– А я к тебе, Егор Фомич, по душе приехал покалякать… Слободен?..
– Нельзя ли завтра?
– Завтраками-то ты не корми, а если хочешь, я тебя накормлю. Едем, что ли, в кабак. Всего часик.
– Разве что часик…
– Гайда… Вернемся, кстати, деньги у вас получать…
Приятели отправились к Борелю, и там, за бутылкой вина, Савва Лукич рассказал свое дельце. Дело было очень простое. Надо было выкрасть у Хрисашки изыскание железной дороги, вырвать из-под носа концессию, на которую он рассчитывает, и утереть ему нос.
Егор Фомич слушал с невозмутимым вниманием, ни разу не перебивая Леонтьева, точно дело шло о самом обыкновенном из дел, которые он переделал в течение своей жизни. Когда Савва Лукич кончил, то Егор Фомич прежде хлебнул из стакана и заметил:
– Трудно это, Савва Лукич. Министр обещал Сидорову.
– Я, братец, это дело на себя беру. Это уже мы с тобой после оборудуем, а оборудуй ты мне изыскание и добудь, почем он берет с версты… Об условиях нечего говорить, честь честью…
– Однако… Ведь тут расходы большие…
– Полсотни тысяч?..
Егор Фомич только взглянул на Савву Лукича, но ничего не сказал.
– Грабь сотню.
– И две сграблю, если вы получите дорогу, Савва Лукич. Ведь шестьсот верст!
Приятели знали друг друга и скоро сошлись. Егор Фомич обещал подыскать человека из служащих у Сидорова, который на денек добудет планы, привести цену и задержать доклад министру на месяц.
– А в месяц и вы будете готовы!
Савва Лукич возвращался домой веселый и сияющий. При встрече с Сидоровым на Невском, он так небрежно кивнул Сидорову, что Хрисашка от злости позеленел. Между двумя тузами была старинная вражда. Много кусков считали они друг на друге и при встречах всегда щетинились, как два свирепых пса, хотя и старались быть любезными, как два приличных человека.
Через неделю машина была пущена в ход. Копия с изыскания лежала в столе у Саввы Лукича, и он стал «работать». Целые дни посвящал он на то, чтобы «смастерить дельце», толковал с Егором Фомичом, ездил к министрам с докладными записками, шептался с камердинерами, узнавал ходы и лазейки, обещал любовницам влиятельных лиц, считающихся неподкупными, промессы, устроил, что против Сидорова была напечатана статья в газете, – одним словом, Савва Лукич чувствовал себя, как рыба в воде.
Он готовился торжествовать и вырвать у Хрисашки шестьсот верст дороги, чтоб окончательно доконать его, решил задать по случаю помолвки пир горой со стариком Кривским на почетном месте.
«Пусть посмотрят, каков у мужика Савки сватушка!»
Усталый в хлопотах дня, Савва Лукич по вечерам ездил на тройке к своей пташке, но там, вместо отдыха, изнывал от ревности. Мужик все более и более врезывался в «малютку», а она, как нарочно, все становилась холодней и холодней.
