Текст книги "Наши нравы"
Автор книги: Константин Станюкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)
IV
В ЛИТОВСКОМ ЗАМКЕ
Неудовлетворенный, вышел Петр Николаевич Никольский из квартиры отставного полковника.
Сведения, почерпнутые им из оригинальной гроссбух Ивана Алексеевича, не рассеяли мрака, окружавшего таинственное дело похищения.
По обыкновению, раз взявшись за дело, Никольский хотел довести его до конца, возмущенный мерзавцем вором, желавшим погубить невинного человека. Жаль было молодому человеку этого несчастного неудачника, и он, отправляясь на лето в провинцию, обещал Трамбецкому сделать все, что было возможно. К сожалению, поиски были неудачны. Он не разыскал дочери Фомы, бывшего лакея полковника, хотя и напал на ее след, собрав предварительно справки о ней в Петербурге. Более серьезные дела помешали молодому человеку ехать в тот город, где, – сообщили ему, – жила в то время молодая женщина; когда он через несколько дней приехал, ее уже не было; она уехала за день до его приезда, но никто не знал – куда. След был потерян.
Обидно было Петру Николаевичу. Молодая женщина была единственным лицом, которое могло бы пролить свет на таинственное дело и подтвердить подозрения, случайно запавшие в голову Никольскому. Подозрения были, с точки зрения молодого человека, довольно серьезные против одного лица (имени его Никольский никому не сообщал), но, на основании этих подозрений, нельзя было ничего сделать. Надо было ждать случая, чтобы напасть на зверя тогда, когда он не мог бы вывернуться. А зверь был красный, хороший зверь. Если бы он фигурировал на суде, то скандал был бы большой.
Оставалось несколько дней-до суда. Остановить дело было невозможно. Трамбецкий рисковал совершенно невинно попасть в места не столь отдаленные.
Раздумывая таким образом, Никольский вышел из подъезда и повернул к Большому проспекту.
Господин Сивков, поверенный полковника и агент сыскной полиции, признавший в Никольском знакомое лицо и решившийся проследить молодого человека, терпеливо дожидался на углу Большого проспекта. Как только Никольский вышел из подъезда, сыщик быстро спрятался за угол. Но недаром и Никольский был опытный человек. Он не забыл любопытных взглядов господина Сивкова и тотчас же заметил движение сыщика. У молодого человека были зоркие глаза. Он усмехнулся про себя и как ни в чем не бывало порядил извозчика и поехал на Петербургскую сторону, вполне уверенный, что за ним, на благородном расстоянии, следует маленький толстенький и добродушный на вид сыщик, очень хорошо известный своею ловкостью и уменьем.
Никольский еще у полковника вспомнил, когда и при каких обстоятельствах он имел счастие встречаться с этим любопытным господином, но уверен был, что господин Сивков, несмотря на свою ловкость, едва ли припомнит все подробности. Во-первых, это было так давно, во-вторых, и обстоятельства были очень сложны, а в-третьих, Никольский познакомился тогда с Сивковым в сумерках и был представлен ему под другой фамилией.
«Напрасно прокатался!» – подумал молодой человек, останавливая извозчика у скромного деревянного домика, в одном из глухих переулков Петербургской стороны.
Расплатившись с извозчиком, Никольский бросил взгляд на улицу и отлично рассмотрел маленькую, толстенькую фигурку с поднятым воротником, слезающую с извозчика у поворота в переулок.
Молодой человек улыбнулся и поднялся во второй этаж, где жила его тетка, у которой во время своего отсутствия Никольский поместил Колю Трамбецкого. Тетка эта, пожилая, простая, добрая женщина, вдова чиновника, души не чаяла в своем племяннике и готова была сделать для него все, что бы он ни пожелал. Никольский помогал бедной женщине и часто баловал старуху наливкой, до которой она была охотница.
Едва Никольский вошел в прихожую, как навстречу к нему бросился Коля. Он горячо обнял молодого человека и пытливо взглянул на него, ловя на лице Никольского какое-нибудь радостное известие. Во взгляде больших черных глаз ребенка было столько тревоги, что Никольский поспешил успокоить мальчика.
– Ты что так смотришь, Коля? Ты не унывай…
– Ты нашел вора? – перебил мальчик.
– Нет еще, но подожди, найдем…
– А папа?.. – прошептал мальчик, поникая головой. – Что будет с папой?..
– Ничего не будет с папой твоим! – вступилась тетка Никольского. – Ну, чего ты повесил голову, родной мой, а?.. Ну… ну… не плачь же, Колюн мой! – ласково утешала старая женщина, проводя своей рабочей, шершавой рукой по лицу мальчика. – Разве возможно, чтобы невинного человека осудили?.. Глупенький! Скоро папа возьмет тебя, и вы будете вместе жить… Только меня, старуху, не забывай… Я к тебе ведь привыкла, к сиротинке…
Прасковья Ивановна утешала ребенка, а сама беспокойно взглядывала на племянника.
– Давно папу видел, Коля?
Он был с тетей в прошлое воскресенье у папы. Папу перевели в Литовский замок. Папа очень кашляет, у него лихорадка. Он все спрашивал, скоро ли приедет Петр Николаевич. Он очень ждет Петра Николаевича.
– Папа говорил, что ты привезешь ему счастье! Привез ты ему счастье?
– Эка, что спрашиваешь, Коля! – вступилась Прасковья Ивановна. – Да разве мой Петя кому-нибудь может привезти несчастье?.. Сердце-то у него, мальчик, у нашего Пети, золотое…
– Полно, полно, тетя!.. Лучше поесть дайте.
– Глупая!.. И не догадалась. Чай, голоден? Ну пойдемте, милые мои… У меня мигом все будет готово.
За завтраком Прасковья Ивановна то и дело подкладывала своему племяннику на тарелку, а сама ела как-то урывками, носясь из кухни в комнату.
Она, между прочим, шепнула Никольскому, что виделась с адвокатом.
– Что ж говорит он? – тихо спросил Никольский.
Коля перестал есть и жадно слушал.
– Адвокат уверен, что Александра Александровича оправдают! – громко сказала добрая женщина, значительно взглядывая на племянника.
– Еще бы! Смели бы не оправдать папу! – крикнул мальчик, сверкая глазенками.
Грустно усмехнулся Никольский, бросая ласковый, нежный взгляд на нервного, бледного мальчика.
– А если бы, Коля, отца не оправдали? Если бы его, невинного, осудили?
– Этого не может быть.
– Милый мой, на свете все бывает! – угрюмо проговорил молодой человек.
Мальчик побледнел. Глазенки его заблестели, и по всему лицу пробегала нервная дрожь.
– Если на свете так бывает, если бог оставит папу… Нет, Петр Николаевич, разве бог не видит, что папа не виноват? Он видит, все видит, и когда судьи будут судить его, он шепнет всем им на ухо, что папа невинен… Ведь правда, тетя? Он шепнет им?
– Правда… Бог не оставит отца! – проговорила растроганная Прасковья Ивановна.
Никольский молчал и старался не глядеть на бледного мальчика.
Ребенок задумался. В его несоразмерно большой голове копошились какие-то мысли. Через несколько минут он сказал твердым голоском:
– А если бы бог оставил папу и его невинно обвинят, я не оставлю папу. Я поеду с ним и буду молиться за него, а когда вырасту, то отыщу вора и докажу, что папа честный, добрый, славный.
– Голубчик ты мой! – шептала Прасковья Ивановна, вытирая одною рукой набегавшие слезы, а другой подкладывая Коле на тарелку еще кусочек говядины. – Доброе ты дитя мое… Кушай, кушай… Господь не оставит тебя!
После завтрака Петр Николаевич с Колей поехали к Трамбецкому в Литовский замок. Был приемный день.
Они въехали в Тюремный переулок. Из окон тюрьмы сквозь железные почерневшие полосы выглядывали бледные, желтые и зеленые лица.
Коля отвернулся, вздрагивая всем телом.
– Бедные! – прошептал он.
Они подъехали к воротам. Тяжелая железная калитка взвизгнула на своих петлях, и Никольский с ребенком очутились в темном пространстве между наружными и внутренними воротами. В этом темном пространстве стояла толпа городовых, мужиков и баб. То и дело взвизгивали двери, и проходили полицейские с книжками под мышками. Полицейские, стоявшие у ворот, подозрительно оглядывали приходящих.
– Вам куда… на свидание?
– На свидание! – ответил Никольский.
Он только что хотел пройти влево, сквозь серую толпу, теснившуюся у маленькой лесенки в ожидании разрешения, как вдруг крикнули: «Посторонись!» Никольский с мальчиком прислонились к стене и услышали глухой скрип отворявшихся ворот. Темное пространство осветилось вдруг ворвавшимся светом.
Из внутреннего двора с глухим шумом выехала маленькая, низенькая тюремная карета, закрытая со всех сторон. Сзади шли два солдата с ружьями. Из крошечного отверстия, закрытого частой решеткой, выглянуло совсем молодое лицо в серой арестантской шинели и уродливой шапке. Других лиц нельзя было разглядеть в темноте кареты. Казалось, что в этой карете должно быть душно, и тот, кому пришлось сидеть у отверстия, был счастливцем.
Никольский взглянул на мелькнувшее лицо арестанта и нервно сжал руку мальчика.
– Папа? – крикнул мальчик.
– Нет… Нет…
С глухим грохотом проехала маленькая карета небольшое пространство. Снова заскрипели ворота, – и стало темно.
Никольский поднялся по лестнице и вошел в маленькую грязную комнатку, где сидели городовые.
– Вам кого?
– Трамбецкого!
– Из дворянского отделения?
– Из дворянского!
Он сунул двугривенный в руку солдата. Солдат поблагодарил и поспешно вышел, проговорив: «Сейчас!»
Минут через пять вышел полицейский офицер.
– Свидания?
– Свидания!
– С кем?
– С Трамбецким!
– Подождите.
Никольский с Колей присели на лавку. В этой комнате дожидалась публика почище. На свидание пускали партиями человек в десять. В комнате шел ти-тий говор. У ждавших свидания лица были серьезные. У большинства в руках были свертки. Эти свертки тщательно осматривали и уносили в другую комнату.
– А у вас что? – подошел чиновник к Никольскому.
– Чай и сахар.
– Больше ничего?
– Еще булки и кусок говядины.
– Птицы нет?
– Нет…
Городовой взял сверток и понес в контору. Мальчик со страхом прижался к Никольскому.
– О какой птице он спрашивал?
– Птицу нельзя сюда носить…
– Отчего?..
– Чтоб арестант не подавился! – улыбнулся Никольский.
– А…
Хотя Коля не первый раз был здесь, но всякий раз он испуганными глазами смотрел вокруг. Около него сидела молодая баба с грудным ребенком и тихо укачивала малютку. Мальчик видел, как мелькало маленькое красненькое пятно из-за полосатого одеяла… Баба искоса взглянула на Колю и, заметив его любопытный взгляд, сказала:
– Тоже мальчик.
Коля сконфузился.
– А ты к кому пришел?
– К отцу! – чуть слышно прошептал Коля. – Он по ошибке здесь.
– И муж мой тоже безвинно! – вздохнула баба. – Из-за пачпорта!..
Немного подалее сидела молодая, хорошо одетая дама. Она нетерпеливо поглядывала на двери конторы и несколько раз спрашивала городового: «Скоро ли?»
Наконец отворилась дверь из другой комнаты, и из нее вышло несколько человек, имевших свидание. На многих женских лицах еще блестели слезы. Когда они вышли, полицейский чиновник стал выкликать имена арестантов, с которыми разрешено свидание. Выкликнули девять фамилий. Молодая женщина, сидевшая сбоку, привстала. Лицо ее, красивое, симпатичное лицо, все вытянулось, и по нем пробегали судороги.
– К Трамбецкому! – крикнул чиновник.
– А что ж к Никифорову? – спросила дама.
Чиновник взглянул, улыбнулся, кланяясь даме, точно хорошей знакомой, подошел к ней с изысканной вежливостью, ловко звякнул шпорами и произнес:
– Я поставлен в неприятную обязанность сообщить вам, сударыня, что сегодня вам нельзя иметь свидания…
– Это почему?.. Разве…
– Не беспокойтесь… Вашего мужа повезли сегодня к допросу к судебному следователю. Мне, право, очень жаль, что вы напрасно сегодня беспокоились…
– Прошу вас, передайте ему все, что я принесла.
– О, будьте покойны…
Она поднялась, а Коля не спускал глаз с молодой дамы. Она заметила этот взгляд и ласково улыбнулась и потрепала мальчика по щеке. Он почему-то поцеловал ее руку.
– Пожалуйте, господа!
Несколько человек, и о том числе Никольский с Колей, пошли, с чиновником во главе, из комнаты в другую и наконец в третью, побольше, разделенную решеткой пополам. За решеткой было темно. У решетки уже дожидались арестанты. Прибывшие на свидание торопливо бросились к решетке. Городовые стояли около. Раздались сдержанные восклицания и тихий говор. Старались говорить все как можно тише. Около Коли стояла старушка и жадно припала к решетке, целуя какого-то бледнолицего юношу, одетого в обыкновенное платье. Городовой отвернулся при этой сцене.
Трамбецкого еще не было. Коля жадно всматривался в глубь комнаты, откуда выходили арестанты. Вдруг он вздрогнул и дернул Никольского за руку. К решетке поспешно подошел Трамбецкий, улыбаясь на ходу своему мальчику. Он нагнулся, протянул исхудалые руки и прильнул к губам сына.
Грустно взглянул Никольский на старого неудачника, он совсем поседел; лицо было землистое, большие глаза совсем ввалились и лихорадочно блестели из темных ям. Это была тень живого человека, а не человек.
– А я тебе, папа, Петра Николаевича привел!
– Господи! Вас я и не видал! Ну, что? – воскликнул глухим голосом Трамбецкий, крепко пожимая руку молодого человека. – Нашли какие-нибудь следы?
В глазах измученного человека светилась надежда. Но Трамбецкий тотчас же опустил голову, прочитав ответ в глазах Никольского.
– Не падайте духом, Александр Александрович. Я не теряю еще надежды.
– Впрочем, все равно. Через неделю я буду на скамье подсудимых! – проговорил Трамбецкий.
– Тебя оправдают, папа! – крикнул Коля.
– О голубчик мой! Если бы не ты, да разве не все ли мне равно, что со мной будет? Ведь ты, ты один привязываешь меня к жизни.
Он вдруг закашлялся и отвернулся. Из горла хлынула кровь.
– Папа, папочка, что с тобой?
– Ничего, ничего, не пугайся, мой мальчик, пройдет… Вот видишь ли?
Он обернулся и улыбнулся испуганному мальчику.
А в глазах у самого стояли слезы.
– Вас, разумеется, оправдают! – проговорил Никольский.
– Оправдают! А кто вернет мне месяцы тюрьмы? Ах, если бы я знал этого подлеца… Если бы только знал.
Он задыхался, торопясь говорить. При воспоминании об этом подлеце в нем снова вспыхивала энергия.
Занятый своим горем, Трамбецкий и не спрашивал Никольского о подробностях его поездки. Что ему до подробностей? Он видел только, что приятель его ничего не сделал.
Но вдруг он спохватился и сказал:
– Хорош я… Вы ездили, хлопотали, а я и не благодарю вас, но ведь вы знаете, как ценю я ваше расположение… Ведь знаете и без слов, как я вам обязан… Без вас что сталось бы с Колей?..
– Полно, полно… дорогой мой… Скоро все кончится, и мы вас отправим с Колей в деревню… Уж я вам и местечко приискал на юге… Вам хорошо там будет…
Никольский говорил, а сам думал, что дни бедняги сочтены… Едва ли придется ему ехать в деревню. А впрочем…
Трамбецкий оживился.
– Да, папа, мы вместе уедем и уж никогда не расстанемся!
И умирающий верил возможности этого счастья. Ему так хотелось верить. Он стал мечтать вслух, как им будет хорошо вдвоем. Ему так хотелось скорее из Петербурга. Адвокат тоже уверен в его оправдании.
– Скорее бы только настал этот день!
Он ни словом не вспомнил своей жены, и Никольский думал, что он теперь, после всего, ее возненавидел, но молодой человек, как видно, плохо знал человеческое сердце. Когда Коля отвернулся, Трамбецкий тихо шепнул:
– О ней что-нибудь слышали?
– Нет…
– Узнайте, голубчик… Ведь я…
Он не докончил и как-то стыдливо опустил глаза.
– Впрочем… я буду иметь счастие видеть ее в суде!..
Никольский, сколько мог, ободрял беднягу… Наступило время прощания. Отец снова несколько раз крепко поцеловал сына. Оба были расстроены. У отца и сына глаза были полны слез.
– Еще раз спасибо вам, Петр Николаевич. Добрый вы человек!.. – проговорил Трамбецкий дрожащим голосом. – Ну, ну… не сердитесь. Я знаю, вы излияний не любите, ну, да простите старого неудачника… Теперь недолго ждать… Осталось всего шесть дней, а там в деревню…
Он помолчал и прибавил:
– А если бы я нашел мерзавца, который…
– Не сокрушайтесь… он еще найдется…
– Вы кого-нибудь подозреваете?…
Никольский махнул головой.
– Кого же?
– Зачем вам знать… Все равно пока ничего нельзя сделать… И подозрения мои слишком шатки…
– Умоляю вас… скажите… Даю вам слово, что раньше вашего позволения я ни единой душе не скажу.
– Даете?..
– Даю.
Никольский нагнулся и шепнул ему на ухо. Трамбецкий изумился.
– Не может быть! – проговорил он. – Это… это… невозможно!..
– От них все возможно, Трамбецкий, – угрюмо проговорил Никольский. – Если бы вы видели гроссбух Гуляева, то поняли бы, что все возможно…
– Нет… нет… вы ошибаетесь!
– Увидим…
Еще поцелуй сыну, пожатие руки, – и они расстались.
Сумрачный, вышел из ворот тюрьмы Петр Николаевич. Вид Трамбецкого смущал молодого человека.
V
ОТСТАВКА ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВА
Несмотря на советы жены и друзей переждать и не подавать прошения об отставке, его превосходительство Сергей Александрович твердо решился просить об увольнении вследствие расстроенного здоровья.
– Его светлость изволил сделать меня больным! – пробовал было шутить старик, но шутка выходила какая-то болезненная, грустная шутка.
Его превосходительство решил на другой же день, после деликатного намека, подать прошение, но… не хватало силы… Он медлил, чего-то ждал, на что-то надеялся, вглядываясь во время докладов в лицо его светлости. Старика щадили. Ему не повторили намека, но раз не подали руки, другой не уважили его представления.
После всего этого оставаться долее было невозможно, неприлично… Достоинство гордого старика заставляло немедленно удалиться от дел…
Пятнадцать лет занимал он видный пост, пользуясь (неизменной благосклонностью его светлости, пятнадцать лет неустанно работал он на благо России; сколько перенес он забот, неприятностей, сколько пережил интриг. Довольно! Пора и в самом деле отдохнуть! Вечные тревоги надоели…
«Заменить меня каким-то Стрелковым!» Это слишком тяжело. Конечно, на все воля князя. Его превосходительство слишком обязан его светлости и боготворит его… Он не смеет порицать его выбора, и, наконец, его светлость, вероятно, жертва интриги, но куда же приведут господа Стрелковы судьбу отечества? Вот что обидно, вот что сокрушает старика…
По крайней мере его превосходительство хотел уверить себя в этом, ощущая горькое чувство оскорбленного самолюбия.
Да, пора на покой! Он становится стар. Он начинает терять способность попадать в струю течения. «У нас теперь столько течений! – грустно усмехнулся старик. – Выскочки в наше время en vogue…[38]38
В моде… (франц.).
[Закрыть]». Желая угодить, они не останавливаются ни перед чем. Сегодня либералы, завтра неумеренные ретрограды. Убеждений никаких! Порядочный, приличный консерватизм с последовательными реформами теперь не нужен.
– Бедная Россия! – проговорил со вздохом старик, отождествляя судьбу России с собственной своей судьбой.
План, предложенный Виктором Павловичем, подействовать на светлейшего через ее светлость, был несколько раз с брезгливостью отвергнут его превосходительством. Этого еще недоставало! Все равно дело потеряно.
Его превосходительство, зная хорошо свою супругу, строго предупредил Анну Петровну «не пускаться в авантюры». Ее превосходительство, конечно, дала слово, но на другой же день пустилась на разведки и с любовью занялась интригой.
Неутомимая, ловкая, даже нахальная, когда дело касалось интересов дома, она перебывала у всех своих друзей, имела свидание с высоким духовным лицом, везде говорила, что Россия погибнет, если Стрелков сделается влиятельным лицом; одним говорила, что Стрелков неблагонамеренный человек, другим – что Стрелков слишком крут; духовному лицу тонко намекнула, что Стрелков атеист, а при помощи близких к ее светлости лиц довела до сведения, что Стрелков безнравственный человек, и откуда-то откопала самые достоверные известия о числе жертв, погубленных будто бы господином Стрелковым. Не оставлены были без внимания и намеки на корыстолюбие восходящего на административном горизонте светила. Благодаря неутомимой агитаторше была пущена в ход грязная история об источниках состояния Стрелкова; при помощи Евгения Николаевича в одной из газет была напечатана горячая статья о заслугах Сергея Александровича и о том прискорбном впечатлении, которое произвел на «всю Россию» слух, «очевидно, вымышленный», об отставке его превосходительства. В статье перечислялись доблести старика и длинный ряд реформ, проведенных им в департаменте…
Когда за обедом его превосходительство осведомлялся у жены, где это она пропадает по целым дням, то Анна Петровна ссылалась на занятия в благотворительных комитетах. У нее их так много! Нам, порядочным женщинам, надо подавать пример!
Его превосходительство более не спрашивал, а Анна Петровна, поглядывая на старика, задумывала новую комбинацию какой-нибудь новой интриги.
Она хорошо знала его превосходительство, знала его привычку к власти и почету. Она была уверена, что Сергей Александрович притворяется, рассказывая, что он устал и ищет покоя. Сделай его светлость малейший намек, скажи ласковое слово, удержи старика, – и его превосходительство, теперь как будто сгорбившийся и удрученный недугами, снова выпрямится на страх своим недоброжелателям…
Однако несмотря на опытность Анны Петровны в интриге, несмотря на то, что супруга его светлости приняла горячее участие в этом деле и имела разговор с мужем о господине Стрелкове (она осведомилась о близком родстве его с женщиной, которой она не любила), хлопоты не удались, и Анна Петровна из верных источников узнала, что его светлость недавно сказал об ее муже, что «бедный старик, кажется, совсем болен и едва ли может заниматься делами».
Тогда Анна Петровна сообразила, что надо воспользоваться положением обиженного старика и испросить ходатайства его светлости об оставлении содержания и о какой-нибудь существенной награде в благодарность за долговременную службу. Хорошо было бы получить приличный денежный подарок или несколько тысяч десятин земли. Когда кто-то из ее друзей заметил, что «финансы расстроены» и что лучше хлопотать о земле, то Анна Петровна возразила на это, что какая-нибудь сотня тысяч ничего не значит для казны, и, наконец, «они не прочь вместо денег получить землю».
Неутомимая Анна Петровна прямо сказала его превосходительству, что если он уходит со службы, то надо по крайней мере «подумать о детях».
– Теперь тебе легко просить, чтобы князь за тебя похлопотал. Многим дают землю.
Сергей Александрович в ответ только пожал плечами.
– Неловко! – произнес он.
Неловко! Чего смотреть? Нашел время стесняться! Его же обидели, его меняют на Стрелкова, а он говорит о неловкости. У них две дочери. У них Шурка. В новом положении связи порвутся. Непременно надо взять с них, что только можно. Она удивляется, как такой умный человек, как Сергей Александрович, до сих пор не подумал об этом.
Его превосходительство слушал жену и хмурился. Его слух резал этот резкий тон попрошайства. Он не прочь был воспользоваться милостью князя, но нельзя было действовать наглостью… Этого он не мог вынести. Кривскому даже показалось, что жена теперь говорит с ним не так, как говорила вчера, когда еще он был в силе. Что-то вульгарное было в ее тоне, какая-то фамильярность, которой он не допускал.
Он обещал подумать и нагнулся к бумагам, давая этим понять, что разговор кончен. Но Анна Петровна, раздраженная неудачей своих интриг, не обратила внимания на уклончивость старика и заметила:
– Мне кажется, думать долго нечего… Если теперь ты не похлопочешь, то мы останемся нищими…
Его превосходительство медленно поднял глаза на жену и строго заметил:
– Мне кажется, что ты уже слишком неумеренно заботишься… Мне кажется, было бы несравненно лучше предоставить заботы о детях моему усмотрению. Так мне кажется! – подчеркнул его превосходительство последние слова.
Анна Петровна ушла, оскорбленная. Ему кажется! «Старый самолюбивый дурак!» – наградила она старика, возвратившись в свой кабинет, и в тот же день сама принялась хлопотать через супругу его светлости.
Прошение об отставке несколько дней уже лежит в письменном столе его превосходительства. Сегодня старик поедет с докладом – последним докладом – и почтительно вручит прошение вместе с частным письмом к его светлости.
Согнувшись над большим листом почтовой бумаги, старик доканчивал письмо. Он перечитал его, и слезы показались на глазах его превосходительства. В письме он благодарил за милости, которыми пользовался в течение долгих лет, и изъявлял чувства беспредельной преданности. Он надеялся, что течение дел в ведомстве пойдет при новых силах быстрее и сообразнее с видами его светлости, и просил простить старика, если он когда-либо навлек неудовольствие своего благодетеля. Если он и виноват, то виноват без вины.
Сергей Александрович вложил письмо в конверт, достал из письменного стола прошение об отставке, вынул из другого ящика превосходно переписанную записку с четким на ней заголовком: «Мнение о современном положении России в политическом и гражданственном отношении» и бережно уложил все эти бумаги в портфель. Тонкие пальцы его превосходительства слегка дрожали при этом. Он чувствовал волнение; обыкновенно солидные и уверенные движения его были нервны и резки. Он поднялся быстро из-за стола, – как противен ему показался теперь этот стол, за которым он за пятнадцать лет подписал столько бумаг! – и, встретив печальный взгляд дожидавшегося камердинера, Василия Ивановича, приподнял голову и резко сказал:
– Одеваться!..
– Мундир прикажете?
– Да…
Василий Иванович давно приготовил мундир, но спросил, надеясь, не отдумал ли старик подавать в отставку. Старый плут очень близко принимал к сердцу служебное положение его превосходительства, так как с отставкой барина лишался и сам значительных доходов.
«Придется и мне, кажется, выходить в отставку!» – думал Василий Иванович, подавая его превосходительству одеваться.
У камердинера его превосходительства были деньжонки, и порядочные. Василия Ивановича знали все в ведомстве. С ним были предупредительны и дарили его деньгами не только мелкие чиновники, но даже и крупные, не говоря уже о просителях.
Старый плут отлично знал, что положение камердинера выгоднее, пожалуй, чем положение директора департамента, и Василий Иванович в пятнадцать лет прикопил себе целое состояньице.
«Пожалуй, и довольно!» – подумал он, провожая до кареты его превосходительство.
Угрюмый сидел в углу кареты Кривский. По временам нервная дрожь прохватывала его тело. Изредка, среди мрачных мыслей, проскальзывал луч надежды.
Быть может, его светлость удержит его, будет просить? Тогда он, пожалуй, и согласится!
Напрасные мечты. Твоя песенка спета. Остается допеть ее с достоинством, как следует настоящему джентльмену с английскою складкою. Можно распуститься наедине, но там, при других, надо подтянуться и доиграть пьесу с честью. Недаром же его превосходительство был завзятый англоман.
Карета остановилась у подъезда большого, роскошного дома на Сергиевской улице. Как любил старик ездить сюда, и как часто он ездил уверенный, спокойный, горделивый, а теперь…
Почтительно кланяясь, швейцар снял с его превосходительства пальто. Старик оправился перед зеркалом, спустил вьющийся локон на свой лоб и, высоко поднявши голову, спокойно поднялся по широкой светлой лестнице в приемную.
Там было много народа. Дежурный чиновник обходил лиц, дожидавшихся аудиенции его светлости. В огромной зале все говорили тихо, шепотом. Только в стороне, у окна, два молодых генерала, нисколько не стесняясь, весело смеялись, громко рассказывая о вчерашнем спектакле во французском театре.
При входе его превосходительства все обратили на него внимание. Многие почтительно кланялись и подходили засвидетельствовать почтение. Молодые генералы взглянули на Кривского и продолжали разговаривать. Его превосходительство знал этих господ и недавно еще видел, как низко сгибали они спины при встрече с его превосходительством, а теперь…
«Верно, моя отставка решена!» – мелькнуло в голове старика, когда он любезно пожимал знакомым руки, приветливо осведомляясь о здоровье.
Дежурный чиновник тотчас же приблизился к Сергею Александровичу и, почтительно наклоняя голову, доложил, что у его светлости Виктор Павлович, а как только он выйдет, князь примет его превосходительство.
Его превосходительство отошел в сторону и присел на кресло. Он сидел одинокий. Никто к нему не подходил. Приходившие почтительно кланялись и проходили мимо. Несколько дней тому назад около него собралась бы тотчас группа. Все жадно ловили бы его слова, и каждый считал бы для себя большою честью удостоиться пожатия руки его превосходительства.
«Моя отставка решена!» – подумал еще раз старик и еще выше поднял голову.
Два генерала отошли от окна и прошли мимо Кривского. Взгляд Сергея Александровича скользнул мимо. Они повернули назад и, как будто только что заметив его превосходительство, поклонились Кривскому. Кривский едва кивнул головой, но зато как-то особенно любезно пожал руку толстому лысому господину со звездой, которого год тому назад распекал у себя в кабинете.
– А, ваше превосходительство, по какому здесь случаю? – весело спрашивал Кривский.
– Приехал благодарить за награду, ваше превосходительство!
– Поздравляю… Я и не знал… Очень рад. Надолго сюда?
– На неделю.
Отворились двери. Все вздрогнули. Тихий говор моментально смолк. Из дверей вышел озабоченный Виктор Павлович с портфелем в руках. Он быстро прошел до середины приемной и, встретившись с Сергеем Александровичем, едва заметно пожал плечами и как-то печально взглянул на него, пожимая ему руку.
«Моя отставка решена!» – промелькнуло опять в голове старика, когда он вошел в кабинет и пожимал ласково протянутую ему руку его светлости.
Ему указали на кресло, и он тотчас же начал свой доклад. В этот раз доклад Сергея Александровича, как нарочно, длился очень долго. Было много важных вопросов. Его превосходительство сегодня докладывал с особенным мастерством. Он с такою точностью, и притом кратко, резюмировал сложнейшие вопросы, что его светлость, слушая блестящий доклад старика, приятно улыбался. И старик точно расцветал под этой обаятельной улыбкой. На все вопросы он давал обстоятельные ответы с какою-то изящной аффектацией исполнительного и преданного советника. В нем точно проснулся молодой ретивый чиновник. Куда девалось его ленивое, скептическое равнодушие, с каким он, бывало, прежде делал доклады?
Доклад кончен. Обоим вдруг сделалось неловко. Его превосходительство чувствует, что князь чего-то ждет.
Он знает чего. «Моей отставки!»
Его превосходительство подымается с кресла и почтительно просит его светлость, приняв во внимание его расстроенное здоровье, уволить его от должности.
Князь делает удивленные глаза, но в то же время его превосходительство ловит веселое выражение, мелькнувшее по лицу его светлости.
– Так скоро? – говорит князь и в то же время быстро протягивает нежную руку за бумагой.
