Текст книги "Наши нравы"
Автор книги: Константин Станюкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)
– Прошу тебя зайти в кабинет на пару слов.
А Савва, бережно усадив «прелестную малютку» в карету, крикнул таким голосом «пошел», что кучер вздрогнул и погнал лошадей.
Мужик вздрагивал, пожирая глазами Валентину, приютившуюся в углу кареты. Он выставлял свою голову на свежий воздух, и ему все казалось, что карета медленно катится по мостовой.
– Пошел! – повторил он.
– Голубка моя… приехали! – шепнул он дремавшей, усталой Валентине. Он обхватил маленькое создание и вынес ее на своих мощных руках из кареты.
Валентина тихо смеялась, лежа в объятиях обезумевшего мужика, словно ребенок в колыбели.
III
УДАР ЗА УДАРОМ
Савва бережно опустил с рук Валентину у дверей ее квартиры в нижнем этаже. Он нанял для «прекрасной малютки» целый этаж, поручив Лизере отделать его с безумной роскошью, не стесняясь расходами. Бронза, картины, фарфор и серебро покупались без торга, – только бы все было лучшее. Савва хотел поразить «пташку» и ничего не жалел на обстановку уютного гнездышка.
Через несколько слабо освещенных комнат они вошли в маленькую игрушку-гостиную. Валентина остановилась и, поворачивая голову, сказала:
– Сию минуту будем ужинать, – я только переоденусь! – и с этими словами скользнула в двери.
Словно зверь в клетке, кружил Савва по маленькой гостиной. У него стучало в виски и пересохло в горле. Ужасно долго тянулась эта минута. Он подходил к дверям будуара, откуда врывалась тонкая струйка душистого аромата, щекотавшего его нервы, и как ужаленный отходил назад. Красивый лакей, осветив комнаты, прибавил света в маленькой гостиной и удалился.
Минуты казались Савве бесконечными.
Но вот и Валентина!
Она явилась в дверях в белом батисте, плотно облегавшем мягкие, изящные формы, с распущенными волосами, прищуривая глаза на свет лампы.
– Пойдем ужинать. Я проголодалась.
Савва обхватил рукой молодую женщину. Она тихо выскользнула и прошла вперед.
Они сели за стол. Савва есть не мог, а только пил, чувствуя жажду. Валентина, напротив, ела с большим аппетитом и, казалось, не замечала жадных взглядов влюбленного мужика. Она подливала ему вина, а он припадал в это время к ее руке.
Савва молчал и все поглядывал, скоро ли Валентина кончит, а у «прелестной малютки», как нарочно, аппетит был превосходный, и Савва поневоле осушал стакан за стаканом.
Но отчего вдруг маленькая женщина стала грустна?.. В глазах у нее было столько тревоги.
– Голубка моя! что с тобой?
Она не отвечала.
– Что с тобой? Ты опять сердишься?
Савва подсел рядом и нежно обнял Валентину. Она теперь не пробовала освободиться из его объятий, и Савва чувствовал, как мурашки пробегали у него по спине.
– Что же с тобой, лапушка моя, сказывай!
Она подняла на него взгляд, полный слез, и заговорила тихим, нежным голосом.
Ей совестно беспокоить его, – он так много для нее сделал, но делать нечего, она должна сказать. У нее долг, который она от него скрывала, – долг, сделанный еще прежде, при муже, и теперь его требуют.
– Много?
– Ах, очень много!.. Сто тысяч!..
– Есть о чем горевать… Утри слезки. Я дам деньги на днях.
– Но нужно завтра, непременно завтра…
Савва поморщился. Завтра? У него приготовлены деньги для Бориса Сергеевича, а больше денег нет.
– Да разве недельку подождать нельзя? Невозможно.
Она просила, но не соглашаются и требуют. Она предлагала переписать вексель. Она даже приготовила его, но ее подписи не верят.
– Ну, так моей поверят…
«Малютка» не понимала и, печальная, смотрела на Савву.
– Очень просто. Я поставлю бланк… У тебя вексель?..
– Да, у меня…
– Ну, и говорить нечего… Вытри же свои светлые глазки, родная моя… Для тебя, сама знаешь, ни в чем нет отказа!..
О, как она благодарна. Она теперь убедилась, что он ее любит.
– Благодарю… благодарю! – шептала она, обдавая его горячим дыханием.
Она повеселела и выпила вина. Савва теперь целовал ее, а она смеялась и подливала вина совсем охмелевшему Леонтьеву и глядела на него так ласково…
На другой день, в двенадцатом часу утра, Евгений Петрович вошел в будуар Валентины.
– Ну, что?..
Вместо ответа она подала ему вексель с бланком Леонтьева.
– Молодец дама! – весело проговорил молодой человек. – Теперь вы можете спокойно расстаться с этим мужиком. Давайте его сюда… Мы завтра же его учтем, а теперь в благодарность за добрый совет я вас обниму…
Через неделю Савва Лукич испытывал большую тревогу. В этот день в совете должен был решаться вопрос о концессии. Он почти не сомневался, что дело останется за ним, – приятель его, Егор Фомич, воротила в департаменте, уверял его в успехе, – а все-таки сомнения терзали Леонтьева. От сегодняшнего дня зависела его участь. Без концессии он погиб. Долги значительно превышали его состояние, и хотя в глазах многих Савва все еще считался миллионером, но сам он очень хорошо знал, что если ликвидировать дела, то у него едва ли останется несколько десятков тысяч. А еще он должен дать на днях Борису Сергеевичу обещанное приданое. Он приготовил было триста тысяч, но надо было заплатить нетерпящий отлагательства долг в сто пятьдесят тысяч, и когда Борис Сергеевич в назначенный срок приехал к Леонтьеву, то Леонтьев извинился и, отдавая сто пятьдесят тысяч, обещал остальные пятьсот тысяч положить на имя дочери в самом скором времени.
Савва Лукич ходил по кабинету, временами заглядывая в двери. Уж был пятый час, и совет, верно, кончен.
Что ж не едет Егор Фомич порадовать его?.. О господи, как тянется время и как замирает сердце.
– Эй, кто там!
Явился слуга.
– Вели запречь Ваську и мигом слетай в департамент!
Лакей ушел.
Прошло четверть часа. Савва Лукич неистово шагал по кабинету. Раздался звонок. Он бросился в прихожую. В прихожей стоял департаментский курьер.
Отчего же он не поздравляет?
Савва Лукич вырвал из рук протянутый конверт, вошел в кабинет и, разорвав конверт, прочитал записку, в которой были написаны следующие строки:
«Наше дело погибло. Хрисашка получил дорогу!»
Леонтьев, казалось, не понимал, что читает. У него помутилось в глазах; голова кружилась. Прошла секунда. Он заметался как бешеный по кабинету.
– Они меня зарезали! – зарычал он как зверь.
Когда лакей заглянул в кабинет, то Савва Лукич сидел на кресле, опустив кудрявую свою голову на грудь. Припадок бешенства прошел; наступила минута тяжкого раздумья. Он нищий, он, Савва Леонтьев, разорен! От этого туза, перед которым все кланялись, остался один прах.
«Нет, этому не бывать!» – вскочил он как ужаленный и вышел на улицу. Рысак дожидался его.
– В департамент!
Там воротилы не было, только что ушел.
– В Офицерскую! Да что есть духу!
Рысак помчался. Савва рассеянно глядел кругом и, казалось, ничего не видал. Мимо промчалась коляска, но он видел, кто в ней, отлично видел Хрисашку, пославшего ему поклон.
– Подлец! – прохрипел Леонтьев.
Он поднялся во второй этаж.
– Дома?
– Дома-с! Пожалуйте.
Егор Фомич встретил Савву Лукича с постной миной.
– Что это значит?
Он ничего не понимает. Еще вчера министр говорил, что концессия будет отдана Леонтьеву, а сегодня совет вдруг решил иначе.
– Но ведь большинство за нас. Зачем же деньги мы побросали?
В ответ Егор Фомич начал длинный рассказ об интриге, которую вел Хрисашка. Он советовал Савве Лукичу съездить завтра к министру.
Савва упал духом. Никто не знал силы удара, полученного так внезапно. «Как это случилось?.. Тут что-нибудь неладно. Уж не продал ли меня этот самый Егор Фомич Хрисашке так же, как прежде продал самого Хрисашку».
– Ты говоришь, к министру? – переспросил Савва.
– Ну да, поезжайте… Еще, быть может…
– Послушай…. Я не пожалею пятисот тысяч, если бы…
– Полноте, Савва Лукич, – успокоивал его Егор Фомич. – Теперь наша песня спета… На днях будет доклад.
– Эх вы, приятели! – прорычал Савва, уходя вон.
Ему было душно на воздухе. Дождь хлестал в лицо, но он этого не замечал.
– Куда прикажете?
Куда ехать? Уж поздно. Огни мелькают на улицах. Куда ехать? На него напала тоска. Ему вдруг захотелось услышать от кого-нибудь слово ласки и участия.
«Разве к Дуне поехать?»
Но мысль о муже, о Борисе Сергеевиче, остановила его. «Он, верно, уже знает. Он, верно, слышал, что я теперь не прежний Савва… И куда это все пошло прахом? Как, когда?» Он теперь не мог сообразить. Миллион был еще несколько времени тому назад, а теперь?.. Линия вышла.
Он вспомнил о Валентине. Голубушка последние дни так была ласкова и внимательна; она говорила о своей любви.
– Пошел к Трамбецкой!
Он все ей расскажет… Он признается ей в своем разорении. Она поймет его.
Рысак остановился у крыльца. Он выскочил из дрожек и вошел в квартиру.
Валентина сидела одна в маленькой гостиной. Савве показалось, что кто-то скользнул в дверь. «Верно, Аннушка!» Он приблизился к Валентине и опустился рядом с «прелестной малюткой».
– Что с вами?.. Вы совсем расстроены!
– Я разорен… Валентина. Подлецы меня разорили… – И он опустил голову.
Валентина молчала. Савва поднял голову и встретил безучастный взгляд «прелестной малютки». Этот взгляд сказал ему все. Леонтьев тихо поднялся и, горько усмехаясь, шепнул:
– Баба, баба! Зачем ты лукавила? Ты деньги мои любила?
Она надула губки. Он расстроен и не знает, что говорит.
– Чай, и обманывала. С другими шаталась?..
– Савва Лукич! Послушайте, это, наконец, чересчур…
– Что ж смолкла? Говори!..
Валентина не отвечала. Савва пожирал глазами маленькое создание и проговорил:
– Я испытать только… Я все наврал. Я богат… Я озолочу тебя… Скажи только, что я люб тебе, что ты не обманывала меня?..
Что такое с этим мужиком? Валентина не знала, как быть? Сегодня он такой странный. Она обдумывала, как бы отделаться от него, а он ждал ответа.
– Я вас никогда не обманывала! – наконец отвечала она, невольно бросая быстрый взгляд на двери будуара.
Мужик поймал этот взгляд, и ревность охватила все его существо. Он вспомнил о мелькнувшей фигуре, быстро отворил двери и остановился. Красивый молодой человек поспешно юркнул из спальни. Савва медленно подошел к Валентине.
– Кто это был? – задыхаясь, спросил он.
– Знакомый…
– Зачем же он убежал?..
– Вольно вам ревновать…
– Послушай, Валентина… Не ври. Это полюбовник был?
– А если бы и так… Какое вам дело… Я, кажется, свободна и прошу вас больше не бывать у меня!
– Ах ты, тварь! – вдруг зарычал Савва.
При виде зверя с налитыми кровью глазами и раздувающимися ноздрями Валентина быстро выбежала из комнаты и стала звать людей.
Словно раненый зверь выбежал он из квартиры, оглашая ее ругательствами.
Он велел кучеру ехать домой. Какая подлая, эта маленькая тварь, и как она хороша!.. Нет денег, – и она сейчас же выгнала. То-то в неделю она сто тысяч выманила… Ах, Савва, Савва, какой ты дурак!
Тяжело было на душе у Саввы; злоба душила его. Неужели счастие так-таки отвернулось от него… «Нет… не дамся я так, еще мы посмотрим…» Но чего смотреть? Сегодня уже все узнали, что он не получил концессии, и завтра все станут требовать уплаты. Приедет Кривский… Что он скажет ему?..
Когда он вошел в комнату матери и рассказал, что он разорен, то старуха тихо перекрестилась и промолвила:
– Моли бога, Савва, что господь послал тебе милость.
– Матушка… да ведь я теперь нищий… Теперь как на меня смотреть-то будут… Как я взгляну вокруг… Какая милость?
– Глупый, глупый Савва! Разве богатство не тлен?.. Ну, что в нем? На что оно тебе? Давало ли оно спокой тебе!.. Ведь ты, Савва, на угольях сидишь. Думаешь, тебя уважали? Твою мошну, глупый, уважали…
Савва слушал, беспомощно склонив голову, и вдруг зарыдал как ребенок. Старуха усмехнулась и молча стала гладить могучую голову сына бледной исхудалой рукой. Эта нежная ласка подействовала лучше слов.
Он вышел от нее с облегченным сердцем, но когда пришел в кабинет, то снова забушевало его сердце. Главное, как теперь Хрисашка-то будет смеяться… И все будут смеяться: «Вот, мол, миллионер! Хорош миллионер!»
– Не хочешь ли чаю? – тихо проговорила жена, входя в кабинет.
Это что значит? Она редко входила к нему, а теперь вот пришла и так ласково смотрит на Савву.
– Спасибо… Выпью…
Савва посмотрел на жену. Она была словно восковая, тихая и худая, кроткая, несчастная!
– Здорова ли ты? – спросил Савва, и голос его звучал ласково.
– Ничего… худое дерево скрипит… – улыбнулась она, – а ты, кажется, расстроен?..
– Дела плохи…
– Только-то?.. Ну, это еще не велико горе. Плохи – поправятся!
Эти простые слова оживляюще подействовали на Савву.
– Вот только Дуня меня смущает! – продолжала Леонтьева.
– А что?
– Счастлива ли она?.. Сегодня без тебя была такая хмурая, нерадостная. Я спрашивала, а она, голубушка, улыбается и говорит, что ничего… Но сердце мое чувствует… Не на Дуне он женился, а на деньгах…
– Полно… полно… Он, кажись, хороший человек…
– Так ли?..
Она вздохнула и тихо поплелась из кабинета.
Рано Савва лег в постель, но долго не мог заснуть. Невеселые мысли лезли ему в голову. Ему не верилось, что он в самом деле нищий. Он забылся в коротком сне и бредил, повторяя имена Хрисашки и Валентины.
Рано проснулся Савва. Он протер глаза, выпил по привычке графин квасу, крякнул и присел на кровати.
Скверно! Голова тяжела от тревожного, прерывистого сна. На душе скребет миллион кошек. Вчерашний удар сегодня кажется еще ужаснее!
Мрачно помахивал Савва косматой головой, словно стараясь отогнать тяжелые думы. Напрасно! Недаром так тяжело дышит могучая, косматая грудь; тревога и скорбь видны на лице мужика.
На мгновение оживляется оно торжествующей улыбкой, радостью зверя, настигшего жертву. Но мгновение прошло, – и снова зверь, припертый охотником, мрачно пощелкивает зубами, злобно сверкая глазами. Какая-нибудь ловкая комбинация, на мгновение оживлявшая Савву надеждой, разлеталась прахом. Нет выхода. Он совсем затравлен. Впереди, – он ясно видел, – близкое и неминуемое падение с грохотом и треском.
Нервная дрожь пробегала по всему его телу, едва вспоминал Савва Хрисашку. А как нарочно, довольная толстая рожа, с мясистым, крупным носом и плотоядными губами стояла перед ним.
«Почем, Савка, платить-то будешь за рубль? – слышится ему подлый Хрисашкин голос. – Смотри, на прожиток себе что-нибудь сокрой. Мы тебя несчастным без последствий объявим, друга милого!»
Все заговорят. Все пальцами будут показывать на Савву, оставшегося в дураках. Вчерашний воротила, миллионщик, предмет почтения и искательств, слова которого подхватывались на бирже, появления которого боялись на торгах… сегодня несчастный сиволапый мужик, ворона в павлиньих перьях!
И началось уже!
Вчера «пташка» выгнала. «Не с твоими, мол, капиталами теперь такую шельму содержать!» А что впереди-то будет? Сколько народа придет смотреть на Савву! Сколько будет смеха, лицемерных сожалений со стороны прихлебателей и всякой сволочи, которую держал при себе Савва, кормил, поил и еще оделял деньгами. Как будут отворачиваться от него те самые «благоприятели», с которыми Савва дела делал, не забывая, конечно, всемогущей «смазки».
Савва, очевидно, знал, что все это будет так. Умный мужик, хорошо понимавший людей, не обманывал себя теперь, во время тяжелого раздумья.
«Подлец народ!» – часто говаривал он, и в то же время добивался чести вести дела с «подлецом народом», водить с ним дружбу и оказывать трогательные знаки внимания.
«Пропадешь без них! По чести разве дела можно делать?» – смеялся Савва, рассказывая иной раз по душе, какие дела удавались ему именно благодаря тому, что этот «народ-подлец и за деньги продаст отца родного».
Савва вскочил с постели. В ушах его стоял громкий хохот. Это потешаются над ним, дураком, у которого по усам текло, а в рот не попало.
«Посмотрите-ка на сиволапого генерала! Мужик пускал пыль в глаза: дом не дом, дача не дача, однех мамзелей сколько переменил, денег какую прорву, дурак, просадил, какие обеды задавал, а теперь?»
«И поделом дураку. Очень уж на свое счастие надеялся, а Хрисашка его и усадил!»
А Хрисашка, – представляется Савве, – тоже вышел в генералы и, скотина, персидскую звезду купил. У Хрисашки не дом, а дворец, хотя бы прынцу жить. Хрисашка, не будь дурак, денег не ахает, а всего одну даму содержит. Постройка Хрисашке очистила миллион чистоганом за всеми издержками. У Хрисашки целая свора прихлебателей, всё Саввины друзья-приятели. Сидит Хрисашка после обеда и во все проклятое свое горло хохочет: «А ведь, господа, по правде-то сказать, Савва большой плут был!» – «Большой мошенник!», – вторят ему, присаживаясь за винт по рублю фишка.
У Хрисашки теперь обеды с генералами. У него все свои люди, а он?..
Он, Савва, осмеянный, оплеванный, опозоренный, нищий… Никто не узнает его… Всякий норовит мимо…
Злобно усмехнулся Савва, подзадоривая себя мрачными картинами: «Неужто так-таки и пропасть?»
«На-кось! – прошептал Савва, задыхаясь от злости. – Еще мы поглядим, как-то ты, Хрисашка, урвешь концессию. Сам пропаду вовсе и тебя утоплю!» – мечтал Савва и в эти минуты торжествовал, злобно сжимая свои могучие кулаки.
Но придется ли глядеть?
Если бы ему дали хоть вздохнуть, он бы поправился, но, главное дело, времени мало. Сроки платежей не за горами. Кредит по банкам рухнет, когда узнают, что Савва прогулял дороженьку. В банках догадывались уж, что Савва трещит, и как все загалдят, что Леонтьев ненадежен, мигом начнет все рушиться. Начнется настоящая травля, и тогда полетят клочья уцелевшего богатства.
«Бедные дети!» – вспомнил вдруг Савва.
Но, быть может, не все потеряно? Он поедет к министру и объяснит все его высокопревосходительству. Человека, мол, понапрасну обидели, обещали дело и не дали. Он, конечно, не за себя хлопочет – он человек маленький! – а горько ему, что казна потеряет, если ему не дадут возможности поправиться, так как в государственном банке заложены в миллион пустопорожние земли, не приносящие пока дохода, но если ему дадут средства, то он соберет необходимый капитал и построит на этих землях заводы, согласно обещанию. Такому тузу, как он, нельзя давать падать. От этого интересы казны пострадают.
Но если министр не обратит внимания на слова Саввы, то он поедет к другим лицам. Наконец он найдет еще тропку, верную тропку…
«Хрисашка уж, верно, проторил!» – шепчет ему внутренний голос, и Савва уныло опускает голову на грудь.
В кабинет вошел сын и приблизился к отцу.
Это был красивый юноша лет шестнадцати, очень схожий с отцом, румяный, с бойкими глазами и вьющимися, как у Саввы, черными как смоль волосами.
Андрюша был любимцем отца. Андрюшу баловали, растили в изобилии и неге. Мальчик не видал ни в чем отказа, был избалован, капризен, знал, что он богат, мечтал о служебной карьере и блестящем обществе. Он скрывал от товарищей, что его отец бывший мужик, и когда Савву произвели в генералы, Андрюша был в восторге. Его воспитывали как барина. Андрюша прекрасно говорил на трех языках, играл недурно на фортепьяно, водил знакомство с подростками блестящих фамилий, кутил по трактирам, знал отлично французские шансонетки и мог составить отличный меню. Он два года, по желанию отца, провел в Англии и теперь готовился поступить в университет.
– Ты что это, папа, не в духе?
Савва поднял голову и любовно взглянул на сына. Такой он стоял перед ним свежий, красивый, изящный. Мужицкий сын заткнул бы за пояс настоящего заправского барина. Савва как-то нежно прижал сына к груди и проговорил:
– Дела, Андрюша, плохи. А ты, шатун, где вчера шатался?
– У графа Жоржа был…
– По ночам поздно шатаешься, Андрюша. Пора за ученье!
– Никольский еще не приехал, папа! Он мне писал, что будет на днях.
– То-то! Смотри, хорошенько приналяг… Сам, брат, понимаешь, что нонче надо, чтобы образованный человек был… Я простой мужик, зато ты у меня будешь по всем статьям… Так ли?
Савва опять обнял сына и долго смотрел ему в лицо.
– Что ж ты не одеваешься, папа?
– А вот сейчас!.. Пошли-ка ко мне Тимофея, родной мой!
«Как же я сына-то оставлю без средств. Ведь он у меня привык, родненький, и есть сладко, и спать мягко!..»
Савва стал одеваться, когда явился слуга и доложил, что какой-то писарь просит позволения видеть Савву Лукича.
– Какой такой писарь?
– Не знаю-с. Говорит: из департамента!
– Ну, зови писарька!
В кабинет вошел низенький, худощавый старый, коротко остриженный писарек, с маленьким сморщенным, чистенько выбритым лицом. Он остановился у порога, бросил быстрый лукавый взгляд бегающих глазок на Савву Лукича и, поклонившись, проговорил тоненькой фистулой с таинственным видом:
– Я к вашему превосходительству с маленьким делом!
– Подойди, подойди, писарек. Какое такое твое дело?.. Я что-то твое лицо запамятовал… В департаменте служишь?
– Точно так-с, но только я в откомандировке при Егоре Фомиче состою…
– Вот как! Садись, писарек… как звать-то тебя?..
– Ипатом Алексеевым…
– Садись-ка, Ипат Алексеич… Гостем будешь…
– Помилуйте… Я и постоять могу…
– Садись… не ломайся, милый человек… В чем дело-то?
Старичок писарь сел и сказал:
– Слышал я, Савва Лукич, что будто Хрисанф Петрович от вас дорогу отбили…
– Ну?..
– И вы, Савва Лукич, будто теперь, невзирая на обещание Егора Фомича, должны остаться без постройки!..
– К чему это ты гнешь, Ипат Алексеич… Вижу по твоей роже, что ты человек умный, а не смекаю, куда ты гнешь…
– А к тому я, Савва Лукич, ваше превосходительство, гну, что не извольте вы об этом деле сокрушаться. Дело это, хотя и как будто кончено, а вы не извольте сокрушаться.
Старый писарь говорил серьезным, таинственным шепотом, значительно взглядывая на Леонтьева. Леонтьев усмехнулся и проговорил:
– Смеешься, что ли, ты, Ипат Алексеевич, а ли с ума спятил?
– Помилуйте, Савва Лукич, посмел ли бы я докучать вам, если бы не в своем уме был! – улыбнулся старый писарь.
– Как же ты говоришь: не беспокойтесь! Дорога-то теперича – тю-тю!
– Я осмелюсь вновь доложить вам, Савва Лукич, что не извольте беспокоиться.
– Вот заладила сорока Якова. Видно, не знаешь, – а еще писарь, – что вчерась совет был и решили отдать дорогу подлецу Хрисашке?
– Очень хорошо, Савва Лукич, я об этом осведомлен. Я и бумагу для господина министра перебелял, доклад с изложением причин, и опять позволю себе доложить вам, что это ничего не значит.
– Как ничего не значит?
– Так-с, Савва Лукич. Дело повернуть можно.
– После решения совета?
– Очень просто.
Старый писарь произнес эти слова таким уверенным тоном, что, глядя на его сморщенное старое, совершенно серьезное лицо, Савва Лукич привстал с места, подсел к писарю рядом и прошептал:
– Ипат Алексеич, как же это повернуть. Сказывай… Сдается мне, что нельзя?
– И не такие дела поворачивали! – произнес писарь, даже несколько обиженный скептицизмом Леонтьева. – Изволили слышать, как год тому назад Петр Петрович Трифонов на десять миллионов заказ получили?
– А как?
– Тоже сомневались. Два года господину Трифонову не давали заказа. Два министра лично обещали Петру Петровичу. Между министерствами по этому случаю переписка поднялась: одно другое спрашивает, какие препятствия к заказу. Несколько раз министр лично приказывал скорей составить контракт, господин Трифонов чуть ли не каждый день приезжали к нам в департамент, а все контракт не был составлен, всё справки собирали да разные сведения, так что, наконец, через два года Петр Петрович плюнули на это дело, и контракт был подписан с другим заводчиком, – оставалось только ему авансом пятьсот тысяч получить. В те поры явился я к господину Трифонову и направил их.
– И что же? – весело перебил Савва.
– Направил куда следует, а на другой же день контракт был подписан с господином Трифоновым.
– А тот-то… с другим?..
– Отменен-с! – с достоинством проговорил Ипат Алексеевич.
Маленький этот человек оказывался очень большим плутом, и дело пахло серьезно. Савва Лукич запер дверь кабинета и сам заговорил, как и собеседник, вполголоса. Теперь уж на губах его не бродила насмешливая улыбка при взгляде на этого тщедушного, маленького старого писарька.
– Ипат Алексеевич! Я… Я, милый человек, денег не пожалею… Чай, слышал про меня, каков я человек?.. Сказывай же, не томи… Во-первых, как это Хрисашка подлец устроил?..
– Они в соглашение с Егором Фомичом вошли.
– Да ведь и я, кажется…
– Егор Фомич польстились, нечего скрывать. Я в уверенности, Савва Лукич, что вы, по благородству, тайну эту изволите скрыть в глубине души?..
– Могила! Одно слово, могила!
– Уж я буду в надежде, Савва Лукич, но только я бы хотел наперед, как следует, чтобы после не было чего-либо сумнительного…
– Спрашивай. Грабь, писарек.
– За предварительное совещание, Савва Лукич, две тысячи, а по окончании дела…
– Двадцати пяти не пожалею.
– Вполне достаточно. Оно и кстати будет! – прибавил словоохотливый старик. – Домик достраиваю, так деньги-то нужны. Может, изволили заметить, на Литейной домик строится?
– Это пятиэтажный, громадина?
– Он самый и есть!.. Так вот, изволите ли видеть, Савва Лукич, Хрисанф Петрович перед вами оказались тароватее, и хотя предварительно Егор Фомич и держали вашу линию, – в этом смысле я два раза доклад перебелял, – но после нашлись кое-какие упущения…
– Скотина! – промолвил Савва.
– Но только теперь можно повернуть опять, так как Егор Фомич, может изволили слышать, имеют очень большую и даже, можно сказать, пагубную приверженность к одной девице, из ревельских немок. Фамилию ее запамятовал, а зовут ее Каролина Карловна. Девица очень норовистая, а Егор Фомич их боятся. Никого Егор Фомич не боятся, а Каролину Карловну боятся, и так боятся, что когда Каролина Карловна их не принимает, то Егор Фомич ходят как бы потерянные и на службе тогда очень взыскательны! И следственно, через Каролину Карловну можно действовать с полным успехом.
– Где она живет? Сколько ей нужно дать?
– Вы не извольте спешить, Савва Лукич, потому сама Каролина Карловна очень глупая дама и, если можно так выразиться, не имеет достаточного образования, чтобы действовать по своему понятию. Но эта самая Каролина Карловна очень влюблена в одного тоже ревельокого немца, господина Готлиба. Человек непутящий и пьяница и бьет Каролину Карловну, а поди ж, Каролина Карловна очень любит господина Готлиба. Правда и то: немец очень красивый, эдакий здоровый, высокий, молодой, а звания простого. Содержал было магазин, а теперь больше по бильярдам. Каролина Карловна содержит его. Так на него можно налечь, а тогда и Каролина Карловна войдет в правильное понятие и, в свою очередь, на Егора Фомича подействует. И сам Егор Фомич к вам приедет. С немцами дело обойдется не дорого. Хрисанф Петрович не знали о Каролине, потому что Егор Фомич в большом секрете ее держат. Главное, от супруги. Супруга очень бы, узнавши это, была недовольна, и, пожалуй Егор Фомичу сделала бы большие неприятности. Егор Фомич вообще к женскому полу боязнь чувствуют.
– Но как же доклад!
– Не беспокойтесь. Недельку я, хоть и маленький человек, берусь задержать, – попрошу помощника столоначальника, да, кстати, господин министр уезжают на две недели для осмотра подведомственных учреждений. Выходит: всех три недели, а этим временем вы, с своей стороны, извольте-ка пригласить к себе камердинера его превосходительства и…
Иван Алексеевич даже фамильярно шепнул на ухо Савве Лукичу, куда надо еще ехать.
Затем он встал и пожелал всяческих успехов его превосходительству, пряча в карман деньги, полученные за «предварительное совещание».
– А насчет господина Готлиба я берусь, Савва Лукич, привести его к вам. Когда прикажете?
– Завтра утром, а то сегодня вечером.
– Уж лучше завтра утром. Сегодня надо еще разыскать его!
Старый писарь ушел, почтительно пожав протянутую Саввой Лукичом руку, и Леонтьев почувствовал, что надежда снова подняла упавший было дух.
Странное дело! Савва Лукич ожил после неожиданного визита писарька. Казалось бы, чему мог научить такого опытного человека писарек, а глядишь – научил.
И Савва Лукич надеялся и верил теперь утешительным словам писарька более, чем кому-либо другому. Скажи ему сию минуту какой-нибудь, ну, хоть директор департамента, что он «повернет дело», Савва не так был бы уверен, что еще не все потеряно, как был уверен теперь.
«О господи, какое это будет счастье! Нет, видно, господь еще не отвратил милосердия своего от раба своего Саввы!» – проговорил Савва, кладя усердные земные поклоны перед образом.
А в городе уж все говорили, что Леонтьев не получил концессии, а получил Хрисанф Петрович Сидоров. В газетах были помещены заметки в этом же смысле, и Валентина, прочитав о Савве, очень была рада, что разделалась с мужиком. Надоел он ей. Только что кончится дело в суде, где она должна быть свидетельницей, Валентина уедет за границу и отдохнет в Париже. Кстати, там она встретится с Шуркой. И вспоминая этого красивого, изящного молодца, Валентина чувствовала, как сильнее билось ее сердце…
Заседание назначено на днях. Ей уже прислана повестка. Она наденет черное платье и явится в суд в сиянии красоты, в скромном виде несчастной жертвы, у которой такой ужасный муж… Она надеялась, что мужа осудят, и тогда она возьмет Колю. Бедный Коля! Если бы не советы Евгения Николаевича Никольского, то она давно бы его взяла. Но он почему-то не советовал. Почему? Он серьезно сердился, когда она об этом спрашивала, и она умолкала, так как побаивалась этого солидного молодого человека.
Когда Анна Петровна прочла в газетах о том, что Леонтьев не получил концессии, она тотчас же написала записку Борису Сергеевичу, в которой советовала «скорее получать с мужика все, что можно, так как он накануне банкротства».
Но записка не застала Бориса. Он уже уехал к тестю, встревоженный, недовольный и злой под маскою невозмутимости…
