Текст книги "Наши нравы"
Автор книги: Константин Станюкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)
Он припоминал, но не мог припомнить и, как мастер своего дола, решил теперь же проследить за молодым человеком.
«Иногда неожиданно нападешь на что-нибудь чрезвычайно любопытное!» – усмехнулся Сивков, останавливаясь на углу Большого проспекта.
Когда за Сивковым затворились двери кабинета, Петр Николаевич начал:
– Поиски мои были неудачны, Иван Алексеевич. Впрочем, нельзя сказать, чтобы совсем неудачны… У меня кое-что есть.
– Что… что такое?..
– Я ничего не отвечу на ваш вопрос. Это кое-что слишком неопределенное… А пока я пришел к вам с просьбой. Не можете ли показать мне книгу ваших заимодавцев?
– Зачем вам? Эту книгу несколько раз уж смотрели. И следователь смотрел, и Сивков смотрел, да только всё без толку.
– Быть может, полковник, я просмотрю с толком…
– Самонадеянны вы, молодой человек!..
– Ведь вам все равно, полковник? Позвольте взглянуть! Кто знает, пожалуй, я буду счастливее следователя и вашего поверенного, господина Сивкова… Он присяжный поверенный?
– Какое! Он просто агент сыскной полиции…
– Вот как!
– Мне рекомендовали его как превосходного сыщика.
– И что же сделал ваш превосходный сыщик? – усмехнулся Петр Николаевич.
– То-то и есть, что ничего. Ездил разыскивать дочь этого мерзавца Фомы и вернулся с пустыми руками. Кажется, пропали мои денежки! Нечего сказать, порядки у нас! Хороши порядки! Хороша сыскная часть! Просто Азия какая-то!
Полковник, раз сев на своего конька, не скоро останавливался. С тех пор, как украли у него сто тысяч, он стал чаще нападать на порядки. Он и прежде не вполне доволен был ими, но теперь негодованию его. не было границ.
– Никто ни за чем не смотрит! Везде продажные люди… Свое добро нельзя вернуть с какого-нибудь мошенника, прикрытого формой…
Не без улыбки слушал Никольский ламентации[34]34
Сетования (от лат. lamentatio).
[Закрыть] старика и, когда тот кончил, снова повторил просьбу просмотреть книгу полковника.
– Пожалуй, смотрите! Только едва ли вы что-нибудь найдете в ней, молодой человек… Некоторые господа, записанные в моей книге, пожалуй, не прочь надуть или подложный бланк поставить…
– А украсть? – перебил Никольский. – Как вы об этом думаете?
– Слишком дерзкая кража… Тут смелость нужна…
– А между ними разве смелых нет? Смелые люди везде попадаются, полковник!
Петр Николаевич со вниманием перелистывал гроссбух полковника и особенно тщательно выписывал сроки векселей. Таинственные знаки были ему непонятны.
Злая, ядовитая усмешка искривила губы молодого человека, когда он выслушал характеристики старика.
«Вот их подлинная история. И есть еще болваны, которые на них надеются! Чего можно ждать от этого вырождающегося класса… Чего?»
– Однако, полковник, вы точно Пимен Пушкина… Спокойно зрите на правых и виновных… У вас вот тут, – прибавил он, кивая косматой головой, – настоящая летопись.
– Всего есть, молодой человек. Надеюсь, что вы не употребите во зло моего доверия.
– Еще бы! Я, полковник, шантажом не занимаюсь! – усмехнулся Никольский. – До свидания!
– Ну, дай вам бог успеха. Если вы будете счастливы и разыщете мои деньги, то я готов известную часть…
– Не обещайте никакой части…
– Вы отказываетесь?
– А что?
– Нет, я так… Странно…
– Вы помните, полковник, шекспировские слова: «Есть много, друг Горацио», – и так далее. Я ввязался в это дело больше по глупости! – улыбнулся Никольский.
– Как по глупости?
– Да так, просто по глупости. Жаль человека, хоть и пустого, а все человека. Ведь, пожалуй, его и dahin[35]35
Туда (нем.).
[Закрыть] за то, что сыскная часть-то несовершенна. По ошибке!.. Уж вы на суде-то, полковник, пожалейте беднягу…
– Хороший ли у него адвокат?
– Адвокат хороший, но ведь все в руце божией…
Никольский простился со стариком, а полковник в раздумье проговорил:
– Странный, очень странный этот молодой человек!
II
В ТЕАТРЕ
Вечером двадцать первого сентября красивая голубая зала Мариинского театра представляла необычайное зрелище.
Давалась русская пьеса, а между тем блестящее, избранное общество, никогда не показывающееся в русском театре, наполняло нижние ярусы лож и первых рядов кресел.
В партере мелькали звезды, генеральские эполеты, аристократические благоуханные лысины, аксельбанты и фраки. Известные всему Петербургу дельцы, журналисты, адвокаты, чиновники были здесь. Бельэтаж сиял свежестью и роскошью дамских нарядов, блеском брильянтов, сверкающей белизной голых плеч и наведенным на щеках румянцем.
Обычная бенефисная публика русских спектаклей исчезла среди блеска изящных туалетов, расчесанных затылков, вырезных жилетов и сдержанного французского говора.
В бенефис премьера русской сцены шло первое представление трагедии известного писателя, принадлежавшего к аристократическому кругу.
Пьеса возбуждала ожидания. Как говорили тогда, она явилась на сцене благодаря лишь аристократическому имени автора. Он сам ставил пьесу. Обстановку обещали не виданную еще при исполнении русских пьес. Высокопоставленные особы обещали быть в театре.
Ровно в семь часов взвился занавес. Сдержанный шум театральной залы мало-помалу смолкал. Все глаза устремились на сцену.
Незаметно вошла Валентина в крайний бенуар, тихо опустилась у барьера и стала глядеть на сцену. Вслед за ней вошел Савва Лукич и сел сзади. Валентина повернула вполоборота головку, что-то шепнула, улыбаясь обворожительной своей улыбкой, и Савва Лукич покорно пересел вперед. Из третьего ряда кресел Евгений Николаевич навел на Валентину бинокль и быстро опустил его, усмехнувшись довольной улыбкой. При появлении Валентины дамы соседней ложи переглянулись, пожали плечами и вздохнули. Мужчины из ближайших кресел на время отвели глаза от сцены, посматривая на хорошенькую женщину, разорявшую миллионера Савву и щеголявшую нарядами и безумной роскошью.
Из крайней ложи бельэтажа на Валентину направился бинокль. Ее превосходительство, Анна Петровна Кривская, внимательно осматривала Валентинины брильянты и недовольно покачала головой, поворачиваясь к сцене.
Сдержанный шум, точно шум замирающей волны, пронесся по зале, когда после первого акта спустился занавес. В проходе толпилась публика, медленно пробираясь к выходу. На женских лицах появились улыбки. Можно было рассматривать свободно друг друга и не стесняться делать замечания.
Хрисашка, тот самый Хрисашка, который не забыл леонтьевского обеда, сидел в бенуаре, напротив Леонтьева, в обществе нескольких инженеров и весело улыбался. Красное лицо его, еще более раскрасневшееся от духоты и газа, сияло необыкновенным довольством. Он указал инженерам на Валентину и проговорил:
– Околдовала Савву-то дамочка. Совесть потерял человек… Еще вперед лезет!
– Разоряет его, говорят, эта барыня…
– Скоро совсем Савве Лукичу конец! – прохрипел Хрисашка, выходя из ложи.
Партер снова стал наполняться. Впереди у барьера стояла толпа. На Валентину обратили внимание.
– Кто это?
– Разве не знаете?.. Трамбецкая…
– Прелестная женщина…
– Только кусается… Она, говорят, стоит Леонтьеву!
– Мужик не глуп, оказывается!
– Да… Но только разве вы не слыхали, он накануне банкротства?
– Не может быть! Он на днях получает концессию.
– Кажется, Сидоров ее получит…
– Нет!.. Она обещана Леонтьеву.
– Посмотрите, каким Отелло сидит мужик. Он, говорят, бьет прелестную малютку…
– Бьет?.. Что вы! Напротив, говорят, она его к себе не пускает и позволяет любить только платонически…
Валентина смотрела в партер, счастливая, что на нее обращены бинокли из партера и лож. Дамы разглядывают ее и отворачиваются с гримасками. Мужчины, напротив, пожирают изящное маленькое создание. Костюм на ней скромный: она вся в черном, с брильянтами в ушах и брильянтовой диадемой на изящной головке. Закрытое платье придает еще более пикантности ее пышному, гибкому стану, оставляя простор воображению. Она лениво обмахивается веером и жмурит глаза от удовольствия и блеска. Черный цвет удивительно идет к ней, оттеняя матовую белизну и нежность кожи.
Она заметила в партере Евгения Николаевича, навела на него бинокль и едва заметно кивнула.
– Ты кому это? – спрашивает Савва.
Он смотрит на Валентину глазами, налитыми кровью, и в то же время робеет перед этим красивеньким зверьком.
– Знакомому! – смеется Валентина.
Савва только багровеет, молча глотает насмешку и рассеянно смотрит кругом. А вот и Хрисашка здесь. Отчего подлец этот такой веселый?
Он отвел глаза и взглянул наверх. В бельэтаже сидела ее превосходительство Анна Петровна с дочерьми. Савва заметил Кривских и сказал:
– Кривские здесь, Валентина.
– А ваша дочь?
– Кажется, нет, – вздохнул Савва.
Опять смолк говор. Начался второй акт.
Но Савва ничего не видит. Ему не до пьесы. Ревность не дает ему покоя и пожирает его. Он «влопался» в «малютку», она дразнит его и вот уже две недели, как не принимает Савву по вечерам… Примет ли сегодня? А он ли не тешит ее? Он ли не сыплет деньги к ее ногам?
Он отводит глаза от «малютки» и рассеянно глядит в партер.
Но чего Хрисашка радуется?
«Ужо погоди… Еще недельку ждать, всего недельку, – и ты лопнешь с зависти!..»
А вопрос для Саввы был решительный. Он хорошо понимал, что без концессии он погиб. Дела его шли хуже и хуже; к тому же Валентина стоила безумных денег. Но Савва точно опьянел от близости к этой «кроткой малютке», казалось, забыл счет деньгам, не понимал своего положения и не замечал, что над ним собирается гроза. Если бы он обладал более тонким чутьем, то заметил бы, что прихлебатели не так уже гнули спину перед ним и на бирже не так здоровались с ним, как прежде. Едва уловимое злорадство сквозило в отношениях к склонявшейся звезде.
В антракте в ложу к Анне Петровне вошел Никольский.
Анна Петровна была очень авантажна. Подрумяненная, с подведенными бровями, в прелестном наряде, она казалась гораздо моложе своих лет. Кокетливо улыбнулась она, пожимая значительно руку Никольского, и, усаживаясь с ним на маленьком диване аванложи, томно шепнула:
– Наконец-то! я думала, что вы не заглянете к нам. Как вам нравится пиеса?..
– Недурна…
– Да… очень… Сегодня здесь можно быть… Порядочное общество. Послушайте, Никольский, ваш Леонтьев с ума сошел… Ведь это ни на что не похоже – показываться с этою тварью… Когда же, наконец, мы образумим эту женщину! Она разоряет мужика, а он ведь до сих пор отдал Борису только триста тысяч. На днях обещает дать пятьсот тысяч. По-видимому, дела его очень плохи… Правда ли это?
– Говорят.
– Пора кончить, Евгений Николаевич! – шепнула Анна Петровна.
– Скоро все кончится! – значительно проговорил Никольский, давая место какому-то генералу.
Он спустился вниз, встретил Савву, беседующего с Хрисашкой, и прошел к ложе Валентины. Он тихо постучал. Она подошла к дверям.
– Ну, милая женщина, сегодня кончайте с мужиком. Скоро от него останутся одни перышки…
В ответ Валентина кротко улыбнулась, махнув головкой.
– Завтра я буду у вас. Addio[36]36
Прощайте (итал.).
[Закрыть], прелестная малютка! желаю вам успеха… Впрочем, разве в этом можно сомневаться, глядя на вас?
Не в духе пришел Савва в ложу. Хрисашка что-то чересчур был любезен и лебезил перед Леонтьевым. Он сел угрюмый. Мрачные мысли лезли ему в голову.
– Что с вами? – нежно спросила Валентина.
– Так… голова болит…
– Вы сердитесь?..
Она так взглянула на Савву, что Савва только пробормотал:
– Да разве на тебя можно сердиться? Ты из меня ведь веревки вьешь! Ты на меня только не сердись…
– Я не сержусь и в доказательство… поедем после театра ко мне… Мы будем ужинать вдвоем… хотите? – прибавила она беззвучным шепотом, обжигая мужика страстным взглядом.
Хочет ли он?
Он весь просиял, встряхнул своими кудрями и бросился бы к ногам Валентины тут же в аванложе, если бы она не поспешила сесть на свое место.
Началось третье действие.
Ропот театральной залы мгновенно стих, когда медленно поднялся занавес. Сцена сразу приковала внимание зрителей.
В полутемной горнице, уставленной образами, чуть-чуть склонив задумчиво голову, сидел в кресле с высокой спинкой худой, дряхлый, изможденный грозный царь, слушая монотонное чтение синодика.
Лицемерным смирением и спокойствием дышала мрачная фигура Грозного, и только судорожное движение костлявой руки по ручке кресла обличало внутреннее волнение. При некоторых именах своих жертв старик, вздрагивая, поднимал голову. Из темных впадин сверкал взгляд хищного зверя. Что-то идиотски злобное было в выражении мрачного лица аскета. Затем снова потухал взор, голова склонялась на грудь, и дряхлый, изможденный старик казался погруженным в раздумье.
Артист, игравший Грозного, был великолепен в этой сцене. Характер царя был передан им художественно; видно было, что превосходный актер глубоко вдумался в роль и, если не провел ее всю с артистической художественностью, то в этом виноват был недостаток внешних средств, а не таланта.
В то время, как зрители, притаив дыхание, смотрели на сцену, двери ложи Анны Петровны тихо скрипнули. Вошел его превосходительство Сергей Александрович и тихо опустился на стул сзади жены.
Анна Петровна повернула голову. Хотя лицо его превосходительства, по обыкновению, было серьезно и спокойно, но Анна Петровна заметила, как вздрагивала верхняя губа его превосходительства и судорожно двигались скулы. Анна Петровна, хорошо изучившая характер мужа, тотчас угадала, что Сергей Александрович чем-то расстроен.
– Что так поздно? – прошептала она, тревожно вглядываясь в мужа.
– Раньше не мог.
Анна Петровна хотела было продолжать разговор, но его превосходительство, улыбаясь, показал головой на сцену, и Анна Петровна обратилась к сцене.
«Что могло случиться?» – думала она, рассеянно глядя на сцену, где в эту самую минуту грозный царь только что пригвоздил посохом ногу посланца Курбского и, дрожа от гнева, прочитывал обличительное послание князя.
Что могло так взволновать мужа? Кажется, он в милости и еще три дня тому назад удостоился редкой чести запросто обедать у его светлости.
Сергей Александрович внимательно следил за ходом действия. Грустная улыбка скользила по его лицу. Он видел на сцене, как переменчиво человеческое счастье, и трепетал за свое. Конечно, он много послужил на своем веку, вблизи от его светлости, но власть имеет неотразимую прелесть. Быть сегодня у власти, а завтра остаться в забытом почете, – это было чересчур тяжело для его превосходительства. Он слишком свыкся с властью, слишком избалован милостями его светлости, привык направлять свою ладью с искусством опытного кормчего, – и вдруг…
Это было так неожиданно, так странно, что его превосходительство, глядя на сцену, снова припоминал до малейших подробностей то роковое предостережение, которое сегодня получил от судьбы, никак не ожидая его…
Он хорошо знал, что значило это предостережение. Недаром в течение пятнадцати лет он изучил до мельчайших подробностей характер его светлости, под непосредственным начальством которого он так освоился с прелестью власти.
Он все-таки недоумевал, что значила внезапная немилость. Вчера еще, при докладе, его осчастливили ласковым словом, а сегодня его неожиданно потребовали к его светлости, и только что его превосходительство вошел и взглянул после глубокого поклона на князя, как сразу понял, что в мягком взгляде его светлости уже нет тех согревающих лучей, которые вызывали улыбку счастия на лице его превосходительства.
Обращение было по-прежнему мягкое, ласковое, его превосходительству подали руку, но что-то, едва заметное только для такого опытного человека, как Кривский, легло между его светлостью и его советником. Это «что-то» виднелось в глазах, сказывалось в тоне, звучащем какой-то недовольной ноткой, в нерешительности и какой-то особенной деликатности, с которой его светлость изволил усадить старика в своем кабинете, как бы ободряя и себя и его перед предстоящим объяснением.
Невольно его превосходительство вдруг сделался необыкновенно серьезен. С особенной почтительностью еще раз глубоко склонил голову перед тем, как сесть, и, замирая не столько от страха, сколько от возможности потерять благосклонность своего благодетеля, он только в эту минуту понял, как привлекательна власть, как тяжело было бы лишиться возможности быть близким к его светлости и как может судьба в один миг сделать человека глубоко несчастным.
Еще его светлость не объяснил, зачем пригласил его превосходительство, а Кривский уже увидел, что его пригласили для неприятного объяснения, и когда услыхал мягкий голос, звучащий еще мягче в обширном кабинете, полном мягкой мебели и ковров, и заметил взгляд, обращенный не на него, а на бумаги, то, наклонив почтительно голову, понял, что им серьезно недовольны.
«За что?»
– Я позвал вас, Сергей Александрович, не в урочный час, несколько удивленный, что не от вас, а от другого лица получил весьма неприятное известие о происшествии в нашем ведомстве. Посмотрите! – С этими словами его светлость чуть-чуть отодвинул от себя бумагу.
Его превосходительство прочитал, и смертная бледность покрыла его лицо.
– Вы знали о нем?..
– Знал, ваша светлость…
– И не доложили?
– Я полагал завтра, при докладе…
Ответа нет. Глаза его светлости опущены вниз.
– Происшествие очень важное, и мне бы не мешало знать о нем от вас раньше, чем я узнал от других, чтобы донести его высочеству!
Важное ли происшествие? Едва ли. Но его светлость говорит, что важное, и его превосходительство вдруг чувствует, что он действительно совершил ужасное преступление. Не он ли умел приноравливаться к настроению непосредственного своего начальника?
Действительно, он промахнулся, – промахнулся ужасно. Но неужели за это старика обидят?.. Нет. Тут, разумеется, кроется интрига.
Его светлость, князь Леонид Андреевич Рязанский, поднял на Кривского глаза и тотчас же опустил их, заметив, как взволнован был старик.
Дрожавшим от волнения голосом его превосходительство просил милостиво простить его и не считать его «действительно важную» ошибку за преднамеренное утаивание. Он так обласкан, свыше заслуг, милостями князя, что одна мысль о немилости повергнет его в величайшее горе.
– Я, ваша светлость, уже стар… Здоровье мое расстроено, и если только вашей светлости угодно будет предоставить другому…
Тут голос старика задрожал, и он от волнения не мог продолжать начатой речи.
Князь Леонид Андреевич поднялся с кресла, протянул руку и тихо привлек старика к себе, обнимая его другой рукой. Сам расстроенный при виде расстроенного старика, с влажными глазами, проговорил он взволнованным голосом:
– Я не имел и мысли обидеть вас, дорогой Сергей Александрович. Я слишком доверяю вам, имев случай оценить в вас преданного и опытного чиновника…
Его превосходительство чутко слушал. Еще надежда, казалось, звучала в милостивых словах князя. Вот-вот, сию минуту, князь скажет, что никак не может остаться без его советов.
Его превосходительство пережил мучительные секунды паузы, пока снова не раздался мягкий голос:
– Но если вы в самом деле, дорогой Сергей Александрович, хотите отдохнуть и поправить расстроенное в трудах ваше здоровье, то, как мне ни тяжело, но я готов буду исполнить ваше желание, в надежде, что, укрепив свое здоровье, вы снова дадите мне случай воспользоваться вашей опытностью и советами, оставаясь всегда моим верным, испытанным другом…
При этих словах князь Леонид Андреевич поцеловал его превосходительство. Старик был убит. Безмолвно стоял он, склонив голову. Слезы блестели в его глазах.
Он чувствовал, что все кончено. Власть деликатно вырывают из его рук.
– Вы подумайте, подумайте, Сергей Александрович. Пока все остается по-старому! – проговорил князь, снова обнимая старика.
Старик тихо вышел из кабинета.
Но о чем думать? Намек был слишком ясен. Надо подавать просьбу об увольнении. Надо, надо, надо!
Его превосходительство смотрел на сцену и недоумевал, чья интрига пошатнула его положение. Кто заступит его место? Разве действительно все потеряно?.. Он нарочно приехал в театр, чтобы повидаться с Виктором Павловичем, разузнать в чем дело и чем недовольны им.
Занавес опустился. Раздались громкие, единодушные аплодисменты.
Вызывали автора, вызывали талантливого артиста. Снова заволновался партер, и любопытные взоры обратились к директорской ложе, откуда раскланивался с публикой автор. При появлении автора аплодисменты увеличились. Дамы аплодировали из лож. Прошло пять минут, пока не успокоилась публика.
Толпа партера, перебрасываясь замечаниями о пьесе, хлынула к выходу. В зале было душно и жарко.
– Ты здоров? – спросила встревоженная Анна Петровна.
– Ничего, по обыкновению, а что?
– Так, мне показалось, что ты расстроен. Разве какие-нибудь неприятности?
– Да… нет… Впрочем, неприятности – неизбежные спутники нашего положения… Надоело все это… Пора отдохнуть!
Кривский говорит лениво, каким-то загадочным тоном, и Анна Петровна сообразила, что случилось нечто серьезное. Но что именно? Она сейчас это узнает. В ложу вошел Никольский.
– А| И вы здесь, молодой человек! – проговорил, щуря глаза, Кривский, и лениво протягивая секретарю руку. – Что, Виктор Павлович здесь?
– Здесь! – отвечал Никольский, почтительно пожимая руку его превосходительства.
– Где он сидит?
– В бенуаре под вашей ложей.
– Не заметили нумера?
– Четырнадцатый.
– Спасибо, молодой человек. Понравилась пьеса?.. А вам как? – обратился он к дочерям. – Пьеса очень хорошо написана, очень хорошо… Ну, я пойду к Виктору Павловичу…
И затем его превосходительство, обратившись к Евгению Николаевичу, проговорил:
– Кстати, Евгений Николаевич. Потрудитесь завтра быть у меня к девяти часам и привезите с собой записку, о которой я вчера говорил. Надеюсь, она готова?
– Готова-с.
– То-то! – вдруг почему-то прибавил Кривский сухим, повелительным тоном, как бы чувствуя потребность позволить себе эту роскошь именно теперь, накануне падения.
По коридору ходили группами. Два свитских генерала, остановившись в стороне, оживленно разговаривали. В отрывистых речах слышалось имя Кривского. В фойе и в партере уже передавали известия об отставке его превосходительства. В антракте кто-то сообщил о новости, и новость облетела весь театр с быстротою молнии.
«Отчего?» – «Что за причина?» – «Правда ли?» – «Не может быть!» – «Никто ничего не знал!» – «Пора старику на покой, засиделся!» – «Он мягко стлал, но было жестко спать!» – «Кто на место Кривского?» Назвали несколько фамилий. «Пора подтянуть ведомство?» – «А разве Кривский?» – «Он слишком мягок. Нам надо Бисмарка!» – «Но где его найдешь?» – «Просто, господа, князь недоволен Кривским. Хитрый старик думал, что он несменяем».
Его превосходительство проходил, высоко подняв голову, по коридорам. До него доносились отрывки из разговоров о нем. Он не обращал на них внимания и ласково кланялся в ответ на почтительные поклоны.
При виде его превосходительства, по-прежнему гордого, спокойного, многие не поверили слухам о его падении.
«Не может быть. Он вовсе непохож на опального человека. Скорей он имеет вид человека, получившего повышение!»
– Все вздор!.. – заметил какой-то молодой карьерист, подходя к группе у барьера, – Кривский и не думал выходить в отставку. Кто-то сочинил, и все повторяют.
Но желание узнать правду волновало чиновные кружки, и множество лиц перебывало у Анны Петровны, рассчитывая что-нибудь узнать. Но ловкая женщина с обычной любезностью принимала знакомых, с особенным увлечением расхваливала пьесу и, казалось, была сегодня удивительно весела.
А между тем Никольский уже сообщил ей о слухе, пробежавшем в театре. Волнение Сергея Александровича и слова о том, что пора отдохнуть, как будто подтверждали его. Правда ли? Нельзя ли помочь?
Она после театра поговорит с мужем и завтра поедет хлопотать. Она знает все лазейки и умеет проскользнуть в них, защищая интересы дома. О, она знает, чья это интрига. Это интрига Сергея Петровича Вяткина. Он давно метит на место мужа, и за него хлопочут многие влиятельные люди. Но она знает лучшую тропинку, по которой можно обойти интригу и сохранить за мужем место. Не раз уже ловкая женщина отклоняла удары. Только зачем муж не сказал ей ничего. Кажется, от нее скрывать нечего.
Анна Петровна терзалась нетерпением узнать наконец в чем дело, и оживилась, как обыкновенно оживлялась, как только приходилось ей окунуться в тину интриг и светских сплетен. Она поручила Евгению Николаевичу разузнать, что говорят об отставке мужа в театре и прийти в следующем антракте с отчетом. А то муж опять ничего не скажет, откладывая новость до конца спектакля. Разве уехать раньше? Боже сохрани.
Его превосходительство в это время сидел в ложе у Виктора Павловича. Виктор Павлович Заборовский был старинным его приятелем и занимал одинаковое с ним положение. Он всегда держал его руку, и их называли неразлучными. Кривский жадно слушал приятеля.
Виктор Павлович собирался после театра заехать к Сергею Александровичу и очень рад, что встретил его в спектакле. «Не быть здесь сегодня нельзя!» – прибавил он, как бы в объяснение, что раньше не приехал к Кривскому. Он узнал только час тому назад от графа Короткого, что против Сергея Александровича устроена была интрига. Вели ее старик Вяткин и его компания при помощи Надежды Васильевяы.
– Вчера нарочно пригласили князя Леонида Андреевича на домашний концерт и там убедили его, что будто бы вы, Сергей Александрович, скрываете от него все важные бумаги, получаемые в департаменте… И в доказательство старик Вяткин доложил тут же князю о том пустом происшествии… Вот как все это случилось!
– Но я сегодня был у князя…
– Как он вас принял?
Его превосходительство рассказал.
– Тут дело не в том глупом происшествии, Сергей Александрович, – тут дело поважнее.
– В чем же?
– Хотят посадить на ваше место Стрелкова!.. – проговорил Виктор Павлович, усмехаясь.
– Стрелкова?.. Но ведь это идиот!..
– Тсс… Он родной дядя Надежды Васильевны. C'est tout dire[37]37
Этим все сказано (франц.).
[Закрыть].
– Хорош деятель! – презрительно усмехнулся Сергей Александрович. – Хорош Бисмарк, которого ищут. После этого… я завтра же подам в отставку… Знать, что вас сменяют какие-то Стрелковы… выскочки!..
– Не спешите… – поспешно заметил Виктор Павлович. – Время будет, а до тех пор еще мы попытаемся…
И он рассказал свой план. Только надо, чтобы князь никак не подумал, что на него оказывают давление. Его светлость не выносит мысли, что кто-нибудь на него влияет. Необходимо, чтобы мысль о невозможности Стрелкова явилась как бы от него.
– Мы поставим на ноги старуху Наталью Ивановну. Она поедет к княгине… Понимаете?..
Кривский махнул головой.
– А я завтра же мимоходом расскажу князю анекдот о бескорыстии Стрелкова!..
Его превосходительство слушал план молча. Вся эта история ему вдруг показалась донельзя скверной и грязной. По губам его пробегала грустная, брезгливая усмешка. Он встал и, пожимая руку приятеля, проговорил:
– Спасибо, мой дорогой Виктор Павлович, за участие, но знаете ли, что я вам скажу? Оставьте ваш план в стороне.
– Отчего? Неужели вы хотите, чтобы Стрелков сел на ваше место, чтобы такого человека, как вы, заменил… проходимец?..
– Не стоит хлопотать!.. Днем раньше, днем позже… все равно…
– Как все равно!..
– Нынче, милый мой, очередь проходимцев… Они одни умеют попадать в самый тон… А мы… мы все-таки еще несколько люди! – прибавил он как-то грустно. – Нет, в самом деле, прошу вас, оставьте это дело. Я выхожу в отставку… Мне все равно теперь не удержаться… Пройдет время, – и, быть может, его светлость вспомнит обо мне… У меня какая ни на есть, а все-таки система… Меня бранят везде и называют слишком крутым, – увидят, каков будет Стрелков, человек, гордящийся тем, что система его в том и состоит, что у него нет никакой системы. Ну, до свидания, мой друг! – закончил его превосходительство. – Сейчас начинается!
В коридоре его превосходительство встретился с тем самым Стрелковым, которого прочили на его место в департамент. Стрелков, невзрачный на вид толстяк, сконфузился и пробормотал:
– Ваше превосходительство! Вот неожиданная встреча!..
Сергей Александрович чуть-чуть усмехнулся и с изысканной вежливостью, пожимая руку Стрелкову, проговорил:
– И неожиданная и приятная! Как изволите поживать, ваше превосходительство? Не правда ли, превосходная пьеса?
Когда его превосходительство занял место в ложе, Анна Петровна хотела было завести разговор, но его превосходительство строго заметил вполголоса:
– После, после. Еще будет время!
Множество биноклей из партера и лож устремились на него. Но старик, казалось, не замечал общего любопытства. С обычным достоинством и невозмутимостью, спокойно и внимательно смотрел он на сцену, по-видимому совсем поглощенный созерцанием грозного царя.
Кончился последний акт. Пьеса, очевидно, понравилась, но избранная публика сегодняшнего спектакля проявила восторг свой довольно сдержанно. Автора несколько раз вызывали, из артистов удостоился вызовов только артист, исполнявший роль Грозного, но и то далеко не единодушно. Находили, что артист не совладал с ролью. Обращали больше внимания на недостатки внешней передачи и забывали глубоко верную психическую передачу характера.
Сумрачный раздевался в уборной артист. Несколько журналистов вошли к нему поздравить его. Он грустно принимал поздравления.
– Не того им нужно! – проговорил он, мотнув головой по направлению к сцене. – Им нужен саженный рост, приятный голос. Они разве понимают игру нутром? Вот будет играть эту роль Никитин. Тогда посмотрите, как будут принимать. Никитин – это их актер, а я…
В голосе художника звенела злобная нотка.
– А разве он артист? Он не артист, а фигляр, вот кто такой Никитин. Он понимает разве душу? Знает ли он, как играть душой? Загримируется он, выйдет эдаким Людовиком каким-нибудь на сцену, – и публика эта сейчас «браво». Очень уж Людовик хороший, а того и не разберут, что царь Иван Васильевич не Людовик, а русский человек, русский злодей. Вот покажи ты мне душу-то этого русского злодея. Покажи-ка. На-кось!
Артист даже плюнул.
– Полно, полно. Вы играли превосходно.
– Для двадцати, тридцати человек… разве! Эх, господа, напрасно вы утешаете… Не понравился я… Чувствую.
И артист вдруг поднялся с дивана как был, полураздетый, стал в классически театральную позу, приложил одну руку к сердцу и стал декламировать с такой поразительной пародией на своего соперника вместе с такой уничтожающей карикатурностью, что нельзя было удержаться от смеха. Артист представил превосходный образчик русского мужика, импонирующего внешностью, речами нараспев и изысканными манерами французского маркиза.
– Вот им какого Людовика нужно!.. Откажусь я от этой роли.
– Что вы?
– Ей-богу, откажусь… Вижу я – не потрафил… Едем, что ли, ужинать?..
– Едем!..
– Ну, я сейчас готов…
И артист начал торопиться стирать гримировку.
Молча возвращалась семья Кривских из театра. Его превосходительство сидел в карете, закрывши глаза, и во всю дорогу не проронил слова. Поднявшись наверх, он с особенною нежностью поцеловал дочерей и, обращаясь к Анне Петровне, заметил:
