Текст книги "Ныне и присно"
Автор книги: Константин Мартынов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)
Сергей не ответил – сознание плыло сквозь багровый туман. В тумане колыхались неясные тени, глухо бубнили злобные голоса… Одно осталось реальным и осязаемым – зажатое в кулаке горлышко разбитой бутылки.
– Получи, шизик!
Одна из теней приблизилась. Сергей прикрыл лицо, но ботинок, отлитой из свинца болванкой, врезался в печень.
«Лежачего? Ногами?! – простонал Тимша. – Равк! Как есть равк!»
«Какое там! – нашел в себе силы мысленно усмехнуться Сергей. – Эти уроды любого вурдалака сжуют.»
Видимо, улыбка сумела отразиться на лице – над головой яростно взревели:
– Лыбишься, да? Щас нечем будет!
Тень снова надвинулась… Шабанов ее ждал – яркой молнией блеснуло на солнце стекло, затрещала расползаясь дешевая джинса, бесстыдно раздвинулась плоть, впустив в себя узкий и длинный скол… Воздух прорезал тонкий пронзительный визг:
– А-а-и-и-и!!! Сука-а! Колян!! Он мне ногу пропорол!!!
– Ну все! – зловеще выдохнул багрянец.
На затылок обрушился громадный бетонный блок.
«Это и есть смерть?» – беззащитно спросил Сергей.
Тимша ответить не успел – мир поглотила грохочущая чернота…
* * *
Сознание возвращалось толчками – каждый раз чуть ближе к поверхности. Мир за сомкнутыми веками светился ярче и ярче, к свечению присоединились шорох прибоя, потрескивание костерка, далекие крики чаек, обоняние добавило запах выброшенных на берег водорослей, горьковатый аромат тлеющей в коптильне осины и самые мощные, перекрывающие остальные, неизменные и вездесущие – запахи рыбы, копченой, вяленой, соленой… запахи поморской тони. Острый холодный ветерок налетел со спины и умчался дальше, на секунду обдав проникшей под одежду утренней свежестью…
Значит снова в прошлом. Даже нойд не помог… Сергей открыл глаза…
Мир виделся словно из глубины пещеры – темнота вокруг и неровное светлое пятно впереди. Там, за порогом – пламенеющий яркими гроздями рябинник, потемневшая от вереницы пронесшихся зим рыбацкую изба, длинные ряды жердяных вешал. На ветру лениво колышутся сохнущие сети… здесь – темнота и ватная тишина. Звуки окружающего пещеру мира доносятся глухо, словно сквозь толстое одеяло…
«Осень… Вон уж и листва на рябине покраснела, и березы почти голые… а вода в лужицах, хоть и утро на дворе, без ледяной корочки – конец августа – начало сентября… В хабзе учебный год начался… на этот раз без него. Кто знает, когда удастся вернуться? И удастся ли?..»
Голова болит адски – видать, продуло намедни… надо бы отвару брусничного попить… Тимша кряхтя подкинул в прогорающий костер пару-тройку сосновых полешек и попытался задремать – авось пройдет боль-то…
«Как спать-то, ежели дозорным ставлен? – укорила некстати очнувшаяся совесть. – А случись чего?»
«Чего случись-то? По сю пору ничего не случалось, и дале так будет…» – отмахнулся от надоеды Тимша перед тем, как задремать окончательно.
Толком выспаться все же не удалось – у берега скрипнули уключины, негромко стукнул о причал привальный брус, грюкнули по прибрежным камням кованые железом сапоги…
«Не иначе купцы кандалакшские за семгой… – лениво подумал Шабанов, – или монаси Соловецкие… не спится им, богомольцам!»
Ладно – званые, нет ли, а любой гость от Бога. Шабанов начал привставать – гостю кланяться полагается… но застыл на полуразвороте и растерянно охнул – с ошвартовавшейся у неказистого рыбацкого причала свейской иолы[9]9
Иола – скандинавское беспалубное двухмачтовое судно с рейковым парусным вооружением.
[Закрыть] почти беззвучно спрыгивали воины с длинными тяжелыми мечами в руках. Чуть в стороне, прошуршав галькой, в берег уткнулся яхт,[10]10
Яхт – скандинавское малое рыболовно—транспортное судно с прямым парусом.
[Закрыть] а из-за высоких закрывавших губу от моря скал, появлялись новые и новые суда.
«Свеи! Набег!»
Крик надсадно продирался сквозь пережатое испугом горло, бился в до боли стиснутые зубы… Тщетно – наружу вырывалось лишь хриплое дыхание. Совсем рядом, в притулившейся к рябиннику промысловой избе, спят поморы.
Разбудить! Растолкать, коли голос пропал! Уходить надо! Погосты поднимать! Если не Порью губу, так хоть Умбу спасти!
Тимша вскочил – вот она, изба, десяток шагов, не боле!
Пресвятая богородица, что с ногами?! Ровно из киселя сделаны! А голова-то, голова! Чугунный шар, угольем набитый! Грешников в аду в таких жарят!
Всего один шаг, и слабость бросила на утоптанную до каменной твердости землю. Желудок скрутило мучительным спазмом. Тимша судорожно глотнул… не помогло – рвота хлынула, обжигая рот, хлынула и потекла, пачкая вонючей зеленью порты…
Немного полегчало… Боль отодвинулось, но не ушла казалось, в голове ворочается кто-то чужой, бормочет непонятное… ругается… Бесы одолели? Не ко времени! Ох, и не ко времени!
Тимша натужно приподнялся, рукавом утер испачканные губы… Теперь бы встать!
Встать не удавалось. Шабанов застонал, упал на бок. Мозг раскаленным гвоздем прожигало тимшино: «Предупредить, предупредить надо!» Пальцы, ломая ногти, впились в землю, подтаскивая к избушке – по сантиметру… пока не уперлись в жесткий пропитанный морской солью сапог.
«Моя вина! Моя!!! Эх, кабы жизнь сначала начать…» беззвучно всхлипнул Тимша… прежде чем окончательно исчезнуть.
Тишина и уют пещеры испарились в ослепительной вспышке. Мир навалился со всех сторон – холодный, злой, пахнущий железом и рвотой. В волосы, задирая лицо к небу, вцепились жесткие пальцы. Над беззащитно обнажившимся горлом взметнулось лезвие меча. Показавшийся над водой краешек солнца бросил на клинок жарко вспыхнувший луч.
– Hans! Stöt thrällin dö – bär rov thik siälfer! /Ханс! Зарежешь раба – самого добычу таскать заставлю! (древнешведск.)/
Меч замер на взлете. Солнечный луч неуверенно скользнул к рукояти и растворился в тенях. Разжалась державшая волосы рука… Шабанов не понял сказанного глубоким властным баритоном, однако смерть явно откладывалась… Сергей рискнул скосить взгляд на избавителя.
Первой в глаза бросилась до блеска начищенная кольчуга, затем круглый шлем с острой стрелкой наносья и спадающей на плечи бармицей,[11]11
Бармица – кольчужная сетка для защиты затылка.
[Закрыть] меч в украшенных серебрянными накладками ножнах, наконец уверенно попиравшие доски причала красного сафьяна сапоги… Воевода… или атаман разбойничий – кто их поймет, каянцев…
– Bort medh swärdh, Hans! /Убери меч, Ханс! (древнешведск.)/– в голосе добавилось металла. Стоявший над Шабановым, недовольно заворчал и с треском вогнал клинок в ножны.
– Huath skulu vi göra medh swa mager, Pekka? Nogh them som takn i hws! /Зачем нам этот дохляк, Пекка? Хватит и тех, что взяли в доме! (древнешведск.)/
Смысла сказанного Шабанов не уловил. Воевода же на возглас не прореагировал – наблюдал, как из промысловой избы выводят в кровь избитых мужиков.
Повинуясь чуть заметному жесту воеводы, к пленным приблизился одетый в куртку из толстой бычьей кожи воин. В руке его хищно поблескивал взведенный арбалет.
– Не пойтесь мужикки – жить путете! – осклабившись сообщил каянец. Чудовищный акцент делал речь едва пригодной для понимания. – Натто рыпа носить, соль носить. Пыстро-пыстро носить! Токта хорошо путет! Томой пойтете!
– Ага, – буркнул Никодим Чунин, покрученник с Варзуги. – Домой пойдем… А еще нам по теплой бабе… путет! Другому кому байки рассказывай.
Финн – акцент завсегдатаев мурманских кабаков Сергей знал, как любой северянин – укоризненно поцокал языком и погрозил Никодиму похожим на сардельку, пальцем:
– Плохой мужик! Групый! Такой нелься долго жить!
Звучит короткий приказ – небрежно, даже лениво… Стоящий рядом с Шабановым воин текучим движением смещается к варзужанину. Снова взмывает меч, и на этот раз полет никто не останавливает…
Голова Никодима, глухо постукивая по валунам, покатилась к прибою. Тело, не веря в смерть, лишь пошатнулось. Из обрубка шеи высокими фонтанчиками плеснула кровь.
– Патай! – со смешком приказал толмач. Обвитый кожаным ремнем кулак толкнул обезглавленное тело.
– «Боже, защитник наш! Приникни и призри на лице помазанника Твоего», – негромко начал читать молитву староста тони, Серафим Заборщиков, – «ибо один день во дворах Твоих лучше тысячи…»
– Huath mumlar swa ryz? /О чем бормочет этот русс? (древнешведск.)/ – поинтересовался воевода.
– Bidher till gudh, /Молится (древнешведск.)/ – пожал плечами толмач.
Вожак усмехнулся.
– Lat göra Vadhe är the som gnisslar taender medh onzka! /Пускай! Опасаться надо тех, кто зубами от злости скрипит! (древнешведск.)/
Стоящая у причала иола готовилась принять добычу.
– Тафай, мужики! – заторопил поморов толмач. – Рапотать нато!
Отзывавшийся на имя Ханс снова возник над Серегиной головой, выразительно бросив ладонь на оголовье меча.
– Встаю, встаю! – с ненавистью буркнул Шабанов.
Ненависть придала сил. Даже ноги перестали дрожать, только в голове по-прежнему гудели далекие колокола.
«Возвращение откладывается…» – мрачно подумал Сергей,
– «и похоже надолго… дожить бы…»
И он сделал первый шаг на пути к Судьбе.
Глава 2
Тимшу разбудил свет – яркий, плотски-розовый, вызывающий желание поплотнее зажмурить и без того сомкнутые веки… Утро? День?
Он прислушался – рядом сопит еще кто-то. Сонно, изредка негромко всхрапывая. Днем? Во время промысла?!
Открывать глаза почему-то боязно…
Шабанов притих, как застигнутый врасплох зверек: пусть думают, что еще не проснулся. Подхлестнутые накатившей тревогой чувства невероятно обостряются.
Запахи… Непонятные, странные, застарелые… успевшие намертво впитаться в окружающий мир… Воздух душный, неподвижный… забывший о дожде и ветре… Нет, это не Порьегубские тони… Не лопарская тупа и даже не промысловая изба… Куда его занесло? И как?
Страх шершавой лапой скребнул по сердцу. Неведомое затаилось, готовое броситься на беззащитно лежащего… «Страх разуму не советчик!» – колыхнулось в памяти наставление погибшего на Груманте отца… Но глаза открывать еще рано… успеется открыть.
Ложе под спиной… мягкое, услужливо прогнувшееся… пальцы касаются тонкого гладкого полотна… Господское полотно, богатое… Монастырь?
Где-то неподалеку размеренно капает вода… шлепки капель о камень… Каменный рукомойник? Не бывает таких! Что еще? Коли посапывания спящего соседа не считать, ни единого звука… таки осмотреться?
Тимша еле заметно – тонкой щелочкой, – приоткрыл веки. Высоко над головой беленый каменный потолок… заправленное в полотняный чехол одеяло на груди… спинка железной кровати, крашеная в бледно-салатный цвет стена позади нее… Точно – монастырь. Где еще такой келье быть?
Монахи не равки – не съедят! Осмелевший Тимша распахнул глаза во всю ширь, повернул голову к свету.
Что за окно здесь?! Огромное – в полстены! – с собранными по бокам узорчатыми занавесями! За окном – верхушки деревьев, синее безоблачное небо над ними… Это ж сколько поверхов должно быть в домине, чтобы деревья едва окна сягали? Подойти бы, выглянуть!
Тимша заворочался, одеяло сползло к ногам, на теле обнаружилось непривычного вида белье. К руке от висевшей на железной стойке бутылки тянулась прозрачная трубка.
Зачем переодели? Когда? Во сне? И что за дрянь в руку воткнули?!
Сопение за спиной прервалось, донесся сладкий зевок.
– Очухался, парень? Эт-т хорошо. Давно пора.
Желание немедленно сорвать с руки непонятную трубку отодвинулось в глубь сознания. Шабанов повернулся – на соседней кровати, опираясь на локоть, лежит пузатый мужик с поросшей сизой щетиной одутловатой физиономией. На обрамленной коротким венчиком черных волос лысине весело играет солнечный зайчик. В распахнутом вороте нижней рубахи густо кучерявится черная поросль.
– Ты лежи, лежи! – озабоченно посоветовал мужик начавшему вставать Тимофею. – Не ворочайся – капельницу из руки выдерешь. И вообще, с сотрясением мозга вставать запрещено! Если отлить надо, я тебе «утку» подам.
Тимша не понял и половины сказанного, однако пошедшая кругом голова заставила откинуться на подушку.
– Не надо мне утки, без жирного тошно! – простонал он сквозь стиснутые зубы.
Мужик хихикнул и удовлетворенно отметил:
– Ну, раз шутишь, значит поправляешься.
«Какие там шутки!» – хотелось возразить Тимше, но дыхания хватило только на мучивший вопрос:
– Где я?
– В областной, в нейрохирургии, – с готовностью поделился мужик.
Если бы еше понимать…
«Чего тут понимать?» – сказал кто-то внутри Тимшиной головы. – «Больница это, народ лечат…»
Голос, теряя силу, опустился до шепота и стих.
«Бесы!!! Заволокли незнамо куда, а теперь изгаляются!» Тимофей вздрогнул, перекрестился… «А как изгаляться надоест, так, небось, и сожрут, окаянные!»
На лбу выступила липкая испарина, внизу живота похолодело. В горле комом застрял испуганный всхлип. Рука привычно скользнула на грудь, нащупала нательный крест… в пальцы сунулся не привычный, кипарисовый, пахший ладаном, а легонького белесого металла с полустершимся от времени изображением Христа… Освященный ли? У кого спросишь?
«Монастырь же, – попробовал успокоить разгулявшееся воображение Тимша. – Откуда бесам взяться? Ничо… Терпеть надо, там видно будет…»
Скрипнула дверь – на пороге появилась толстая насупленная бабка в белом платке. В одной руке швабра, во второй – ведро. Застиранный синий халат аж до колен открывает толстые ноги в скрученных и собранных в «гармошку» чулках.
«Тьфу, позорище! Так заголяться и девкам-то соромно!» – мысленно сплюнул Шабанов.
– Ожил? – ахнула бабка и, бросив плеснувшее мыльной водой ведро, проворно шмыгнула обратно за дверь.
– Сейчас, сейчас! Я сестру позову! – донеслось оттуда.
Сестру? Зачем нужна бабкина сестра? Или она в монастыре вместо лекаря? Бабка—знахарка? В монастыре? Чудеса!
Тимша приготовился увидеть старую каргу с крючковатым носом и волосатой бородавкой на верхней губе… оттого пухленькая девчоночка с железным подносиком в руках, обряженная в коротенький белый халатик с нашитым на карманчик красным лоскутным крестиком повергла в крайнюю степень смущения.
– Чего надо? – растерянно спросил Тимша, натягивая до горла одеяло.
Глаза, против воли, не могли оторваться от неприкрытых халатиком коленок… аппетитных таких, в небывало тоненьких почти прозрачных чулочках… А выше, сквозь туго обтянувшую девчушку белизну, соблазнительно розовело ничем – не считать же узких полосок на груди и бедрах! – не прикрытое тело!
И такое в монастыре?! Некстати проснулось мужское естество, одеяло шевельнулось… Тимшины щеки окатило жаркой волной.
«Стыдоба-то какая!» Он заелозил ногами, стараясь повернуться на бок. Девчушка понимающе хихикнула и тут же напустила на себя строгий вид.
– Тебе чего не лежится? Думаешь, первый день работаю, на голых мужиков не насмотрелась?
В голове вновь непрошено заворочался кто-то посторонний. Тимша закусил губу, чтобы не заскулить от страха и непонятности.
«Медсестра это. Лекарства дает, уколы делает. И нечего пялиться – для нее ты еще один, по телефону с подругами болтать мешающий.»
Что такое телефон Тимша переспрашивать не стал – кого? Залезшего в голову беса? Он машинально потрогал висок. Пальцы наткнулись на толстую повязку.
– Да, да, – по-своему истолковала жест медсестра, мозги тебе встряхнули качественно. Теперь месяц отлеживаться будешь. Радуйся, что жив остался.
Железный подносик, тихо звякнув, умостился на прикроватной тумбочке, в руках девчушки появилась стеклянная труба с жидкостью. Торец трубки украшала стальная игла.
Девица обошла кровать, оказавшись за спиной Тимши. Он даже не успел повернуться, как уверенная рука сдвинула одеяло, и в Тимшин зад вонзилось что-то острое.
– Ой! – пискнул Шабанов, стараясь прикрыться – показалось, в мясо вливается огненный поток.
– Руку убери, неженка! – цыкнула девица.
Точно, знахарка богомерзкая! Придется грехи замаливать. Батюшка, небось, опять даров для храма потребует… А что делать? Тимофей горестно вздохнул, но руку убрал.
Вскоре опустевшая трубка вернулась на поднос. Девчушка ободряюще потрепала Тимшу по плечу:
– Ничего, не переживай – не ты один уколов боишься.
Тимша вымученно улыбнулся – о недавнем возбуждении не вспоминалось. На кого польстился? Не девка – кату ученик, диавол в юбке! Скорее бы уходила, что ли…
Противу ожиданий, девица уйти не спешила, пристально всматриваясь в Тимшину физиономию.
– Чего зыришь-то? – не выдержал он. Перекрестить чертовку? Как бы хуже не стало – еще чудищем обернется.
– Смотрю, можно ли к тебе посетителя пустить, – сообщила эта самая «медсестра». – Думаю, можно… ненадолго.
Она таки вышла, оставив Тимофея в обществе соседа по келье и занявшейся уборкой бабки. Головокружение отступило, дав возможность задуматься о побеге.
И не о нем одном – слишком много накопилось необъясненного… Тимша сосредоточился, надеясь придать мыслям хотя бы признаки стройности…
Домина каменный… бабы полуголые… бесовский голос в голове… Не иначе Сатана искушает. Душу христианскую зацапать хочет!
Тимша почувствовал, что покрывается холодным потом, и еще раз перекрестился. «Хрен ему, врагу рода человеческого! Никола-угодник за поморами особо следит, не даст пропасть-то!»
Еще бы вспомнить, как сюда занесло… Тимша суетливо, как спешащая на свидание деваха в нарядах, принялся рыться в обрывках воспоминаний: уходящий в покрут отец… мать в слезах… не то… Не то! Бьющая в борт шняки волна, злой окрик Суржина… Туман сплошной, ничего связного… провалы в памяти, словно шиши[12]12
Шиши – воры (старославянск.)
[Закрыть] побывали, самое главное вынесли.
«Голос! Ведь был же голос бесовский! Что-то растолковать пробовал! Вдруг, да не все врет, нечисть поганая?» Тимша напряженно прислушался – настороженный, готовый отпрянуть в любую секунду… Нет, молчит зараза.
Напряжение даром не прошло – незваная дремота навалилась, как домовой на нерадивую хозяйку. Тимша громко зевнул.
«И хорошо, может сон вещий…»
Он по-прежнему чувствовал мягкое ложе и слабую ноющую боль от воткнутой в руку иголки, но, в то же время, шел по темного камня дорожке. Отгороженные низеньким железным заборчиком под мелким осенним дождем мокли рябины. Впереди угрюмой громадой высилось темно-серое здание с изъеденной ветрами и временем вывеской над входом – зубчатое колесо и буквы поперек – «ПТУ». Ниже, на сверкающей новизной табличке надпись помельче – «Лицей».
Сознание двоится – одна часть твердит, что таких громад никто не строит, другая кривится в узнавающем смешке. Для второй – непрошеной и чуждой, – здание привычно и пахнет нудой, как въедливая бабка на завалинке покосившейся от старости избы.
Не ад, не бесы – странный мир. С громадами обшарпанных домов, рычащими безлошадными повозками и пустоглазыми прохожими на широченных застеленных камнем улицах…
– Здорово, Серега! Я тебе яблок принес. И бананов!
Тимша открыл глаза. Полусон-полуявь еще не распалась на составляющие, и знакомая конопатая физиономия вошедшего в
палату вызвала прилив радости.
Наполнившая голову смесь понемногу расслаивалась, бесовское наваждение таяло – неохотно, как утрений лед под холодным осенним солнцем. Источенные льдинки-воспоминания тихо шуршали, цепляясь друг за друга ломкими узорчатыми краями… Одна из льдинок несла на себе отпечаток памяти о госте.
– Венька? – прохрипел Тимша и закашлялся.
Парень расцвел ответной улыбкой – значит, с именем бесы не соврали…
– Как дела? – на всякий случай спросил Шабанов.
– Да какие там дела! – отмахнулся гость, выкладывая на тумбочку принесенную снедь. – Живу помаленьку, в хабзе про твои подвиги рассказываю!
– Какие такие подвиги?
Что такое «хабза», Тимша переспрашивать не стал – словцо тут же слилось с понемногу тускнеющей памятью о каменном доме-«лицее», зато подвигов за собой он уж точно припомнить не мог.
– Ну как же?! – удивился Венька. – Воробью зубы вышиб? Вышиб. И шестерок его поуродовал! Сидят теперь, гады, суда ждут! На улице спокойно стало. Первокурсники тебя на руках носить готовы – Воробей с них каждый день капусту стриг!
Перед внутренним взором промелькнули оскаленные хари…
Кулак сжался, явственно ощутив горлышко разбитой бутылки… Было. Точно – было такое…
Или не было?!
В голове что-то перещелкнуло – словно трухлявый сук переломился. Чужие воспоминания сьежились, скользнули в темноту. Исчезла непонятная раздвоенность, на освободившееся место вернулся тоскливый страх, тяжелой волосатой лапой домового огладил тело. Хотелось проснуться. Хоть в монастыре, хоть на промысловой тоне, лишь бы в привычном и понятном мире!
Шабанов собрался с духом, кистевым жестом приказал гостю наклониться поближе. Венька с готовностью присел на край кровати.
– Слушай, парень, ты кто? – шепотом спросил Тимша. – И куда меня занесло?
– У-у, как все запущено… – хохотнул Венька, но, уловив сердитый блеск в Тимшиных глазах, вмиг посерьезнел.
– Ты при врачах такого не брякни! – склонившись к самому уху, прошептал Леушин. – В «психушку» упекут! Вся жизнь коту под хвост!
– Не тяни! – так же тихо прошипел Шабанов, покосившись на заинтересованно слушавшего чужой разговор мужика. – И про меня тоже говори – кто, да чего…
– Запоминай! – жарко дохнул Венька. – Зовут тебя Сергеем, отчество – Игоревич, фамилия – Шабанов. Живешь в Мурманске, учишься в четырнадцатой хабзе… лицее, то есть. Понял?
Снова нетерпеливый кивок.
– Ну, вот… – гость на миг задумался. – А про меня друг я твой, Леушин Венька, раньше в одной школе учились, теперь – в лицее, в одной группе…
Венька растерянно замолк. Пальцы его нашарили тимшино предплечье, встряхнули, словно желая разбудить… На веснушчатом лице попеременно сменяли друг друга тревога и надежда.
– Продолжай! – злым шепотом поторопил Шабанов.
– Что еще? А-а! Лет тебе семнадцать, а год на дворе две тыщи девятый.
– К-какой?! – не выдержал и в голос переспросил Тимша.
Сосед по палате завозился, даже наклонился вперед, стараясь не упустить ни слова.
– Две тысячи девятый! – настойчиво повторил Леушин. Тимша откинулся на подушку и всхлипнул. Сосед по палате придвинулся поближе, небритая физиономия аж пыхала жадным любопытством.
Леушин злобно зыркнул в ответ – мужик сделал вид, что не понял взгляда.
– Я так скажу, Серега! – почти беззвучно прошептал Венька, склонившись к тимшиному уху. – Бежать тебе отсюда надо! Чем быстрее, тем лучше.
– Сам знаю, – огрызнулся Шабанов. – А как?
– Я придумаю! – радостно загорелся Венька. – Мало ли… Договорить ему не дали – дверь отворилась, возникшая в проеме медсестра провозгласила:
– Конец посещению. К Шабанову мать пришла.
– Ну, ты выздоравливай, – делано-бодреньким голосом зачастил Леушин, поднимаясь и пятясь к выходу. – Врачи у нас хорошие, и не таких на ноги поднимали!
Уже протискиваясь мимо медсестры, он заговорщицки подмигнул:
– И не беспокойся ни о чем!
Тимша зябко поежился – что творится, а? Что творится?..
Из-за приоткрытой двери послышались чьи-то шаги. Усталая чуть шаркающая походка…
– Здравствуйте, Светлана Борисовна! – приторно-вежливо поздоровался Венька, бочком протискиваясь в коридор.
Что еще за Светлана Борисовна? Впрочем, бог с ней. Что там сказала срамница в белом халате? Мать пришла? Мама! Тимша рванулся навстречу, едва не свернув капельницу.
– Ты куда?! – заполошенно гаркнул сосед.
Тимша замер, рука до боли, до посиневших ногтей стиснула хромированную спинку кровати.
– Это я, Сереженька! – ласково сказала худощавая женщина в блекло-коричневом платье.
Раздувшийся белый пакет оттягивал натруженную руку…
Чем-то вошедшая напоминала Агафью – походкой? Фигурой? Разрезом глаз? Так сразу и не понять… да и надо ли понимать?
Из Тимши словно выдернули поддерживавший стержень – он обмяк, медленно сполз обратно в постель. Да… конечно… это к непонятному Сергею, приятелю конопатого Веньки… С чего он решил, будто на пороге появится мама… и заберет домой, подальше от непонятного и неприятного мира? Глупо. Мог бы и сообразить.
В горле застрял горький ком. Тимша обиженно ушел вглубь себя, заперся, отгородился от сумевшей цапануть за живое реальности… и потому не удивился, что почуявший волю бес рванулся наружу, радостно воскликнув:
– Здравствуй, мама!
«Так-то лучше…» Тимша расслабился – отсюда, из глубины, странный мир казался ненастоящим, словно морозный лес на оконном стекле: подыши – жарко, в полную силу – и проглянет залитая солнцем улица, смешливые молодки в цветастых полушалках, яркие блики на речной волне…
Только подыши…
* * *
– Сачем стой, русска сопака?! Ходи, сол носи!
Сергей сжался, ожидая удара, но финн ограничился злобным рыком – калечить носильщика раньше времени Весайнен не велел. Мимо, сгибаясь под тяжестью мешка с солью, прошел Заборщиков. Искоса брошеный на Сергея взгляд говорил красноречивее любых слов.
«Проспал набег, немочь бледная!» – читалось в жгущем ненавистью взгляде. – «Не себя, не промысловиков даже – весь берег Терский не уберег! Кто теперь стариков упредит, чтоб из погоста уходили? Кто баб с детишками от немчуры уведет?!»
Как плетью хлестнул помор.
«Отвали, козел! – взвыл Сергей. – Причем здесь я-то?!»
Мысленно взвыл – что толку объясняться с пнями средневековыми? Решат, что под дурика косить затеял, вот и весь хрен. И вообще, что поморы не поверят – полдела. Чухонцам-то на фиг дурик сдался? Снести ему башку! Как Чунину.
Шабанов нервно передернул плечами. Ноги, тем временем, неверной походкой несли к складу – за солью.
Соли было много – не один десяток бочек трески насолить… Почерневший от свалившейся беды Заборщиков кинул на серегины плечи тяжеленный мешок.
Молча…
Сергей пошатнулся, но устоял. Уже на выходе его повело, заставив опереться на косяк… Устоял и здесь. Теперь утоптанной тропой к причалу, по скрипучим сходням на коч… Судя по отделке, в Ковде строеный…
«Это еще откуда? Хренов предок наружу прет? Давай, гад! Вылезай, не мешкай! Пора назад шкурами меняться!»
Чужие мысли елозили в глубине сознания, на поверхность
не спешили. «Ясен пень – кому охота корячиться? Шею под меч совать? Меня, падла, подставил, а сам свалил!»
Сергей мешал ругань с мольбой – ничего не помогало. Чужие мысли по-прежнему бултыхались на грани сознания. Возвращаться в свое тело предок не спешил. Оставалось только слушать – авось, что-то полезное всплывет…
«Разорили Ковду, поганые… а ныне Умбу зорить идут. Большой отряд у Пекки Весайнена – сотен семь привел… больше чем к монастырю Кандалакшскому по весне – немалую добычу взять полагает. Эх, Митрофана-атамана на него нету! Старики сказывали – плакали от него каянцы кровавыми слезьми, пока не вздумал атаман бросить промысел неправедный и в монахи податься…»
Из совсем уж подсознательных глубин вылезают похожие на обрывки исторических фильмов воспоминания – как предок в детстве с друзьями в дружинников Торжковских играл, восьмиречье[13]13
Восьмиречье – восточное побережье Ботнического залива, принадлежавшее в XIII–XIV веках Новгороду и включающее в себя бассейны рек Кемь, Тормa, Колокол, Овлуй, Сиговая, Снежна, Гавка, Путаш и Лименга.
Многие из этих рек сохранили свои названия до сих пор.
Предположительно восьмиречье попало под влияние Новгорода при князе Ярославе Всеволодовиче, в 1256 право на владение было подтверждено походом его сына, Александра Невского.
В XV веке восьмиречье отошло под власть Швеции.
[Закрыть] каянское деревянным мечом усмирял… Доусмирялся, мать его! Поделился счастьем! Живи, Сергей, да радуйся!
Рот наполнился желчной горечью. Шабанов сплюнул.
«Сколь той жизни-то осталось? Пока мешки на берегу. Зачем каянцам дохлый пленник? Морока одна…»
Из груди вырвался стон. Надзиратель презрительно скривился. Меч выдвинулся из ножен – на ладонь всего, и снова об устье звякнул. Напоминает, в чьих руках серегина судьба…
«А может это выход? Может смерть в прошлом домой вернет? Разозлить, и… дома?»
На миг показалось, что кошмарный мир просто привиделся, он в больнице, в палату входит… Мама?
– Мама!
Сергей рванулся навстречу… Хотел рвануться – тяжеленный мешок с солью придавил к земле, заставил упасть на колени.
– Встафай, пес! – прорычал охранник.
Сергей поднял взгляд – ну и гнусь! Клочковатая борода на полморды, сизый шишковатый нос, глаза, как у неандертальца – под надбровными дугами утонули, из глубины багровыми угольками светят… такому железякой по чужой шее шарахнуть – как после блошиного укуса почухаться. Только дай повод…
С коча на берег Букин спускается, лопарь порьегубский.
Глядит мимо… Словно и нет на свете Шабанова…
Увязший в глубине сознания Тимша крепко зажмурился, отчаянно мечтая, чтоб ничего этого не было – ни отряда Весайнена, ни горящих от соли ссаженных плеч, ни осудивших на вечный позор взглядов…
«Эх, поменяться бы с кем жизнями, все сначала начать!» – снова мелькнула горячечная мысль…
Мир вздрогнул и поплыл в медленном танце… звуки таяли – и шум прибоя, и шепелявые вопли немчуры, и тяжелая поступь грузивших суда поморов… вскоре не осталось ничего лишь Тимша и вселенская пустота…
* * *
– Сережа! Что с тобой, сына? Может, сестричку позвать? Дрожащий от невыплаканных слез голос вернул к жизни.
Незнакомый, но все равно родной – русский!
Тимша всхлипнул, выпростал лицо из-под одеяла… Снова келья… нет, палата. Больничная палата. И любопытный мужик на соседней койке. И женщина, зовущая сыном…
Вот оно значит как. Выпросил! Вымолил! Ни усталости проклятой, в сон бросившей, ни каянской немчуры на порьегубском промысле! Сергей? Пусть будет Сергей – это ж новая жизнь! Где никто не плюнет в лицо, где не горят русские погосты, где все по-другому! Главное – не подавать виду, что вокруг незнакомое, странное и непонятное.
Тимша несмело коснулся женской ладони… материнской ладони.
– Я в порядке, мама! Не надо медсестры.
* * *
Дни текли неотличимые один от другого – таблетки, уколы, сон. Маленькие радости – исчезновение капельницы и, чуть позже, намотанных на голову бинтов, возможность встать и подойти к окну – втихаря, пока спит не в меру бдительный и заботливый сосед по имени Георгий Петрович… дни текли, пока в палату не вошла незнакомая сестра – солидная тетка лет сорока, с закрашенной рыжим сединой и наметившимся третьим подбородком.
– Ты почему до сих пор здесь? – над правым глазом вопросительно выгнулась бровь. – Тебя ж еще вчера выписали!
– Жду, когда одежку принесут, – не задумываясь ответил Шабанов.
Сестра без особого любопытства покосилась на шрам, баггровеющий посреди пробритого в густой Тимшиной шевелюре пятачка. Брови строго нахмурились.
– Ждать и на выходе можно, а у нас люди в коридоре лежат! Давай-ка, собирай манатки и топай отсюда!
– Кху-кху! – многозначительно кашлянул Георгий Петрович. Глазенки заговорщицки указали на выход…
Женщина раздраженно огрызнулась:
– Чего? Уколы после пересменки.
– С ним вроде бы психиатр поговорить хотел… – услужливо напомнил неугомонный сопалатник.
– Значит расхотел. Иначе бы в компьютере запись была! – отрезала медсестра. Сутки дежурства заканчивались, и морочить себе голову она не собиралась. – а вас-то это каким боком греет?
Георгий Петрович немного смешался.
– Я что, я помочь… подсказать…
Тимша люто зыркнул на соседа. Георгий Петрович подавился недомямленной фразой, торопливо натянул пузырящиеся на коленях штаны и юркнул в коридор.
– Так я собираюсь? – на всякий случай уточнил Шабанов.
– Давно пора! – сообщила медсестра и, надменно задрав подбородок, выплыла из палаты.
Светлана Борисовна на сей раз работала в день, одежду принес Леушин. Тимша с трудом втиснулся в узкие, как у заезжей торговой немчуры порты… нет, не порты – «джинсы»! Зато «кроссовки», оказались до смеха похожими на знакомые по прежней жизни лопарские каньги.[14]14
Каньги – кожаная обувь с круто загнутыми вверх носками.
[Закрыть]
– Неужто толковых сапог не нашлось? – хмыкнул Тимша, притопнув хлябнувшей обуткой.
