Текст книги "Ныне и присно"
Автор книги: Константин Мартынов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)
Воспоминания, как ни странно, эмоций почти не вызывают.
Мурманск, безудержно справляющий Новый Год, отсюда кажется почти нереальным. А здесь… Разве что Егорий сетовал на пропущенное веселье… недолго сетовал: Букин, воровато косясь на Заборщикова, достал прихваченный в дорогу штоф.
Скрипят по насту полозья, фыркают на бегу олени, время от времени зычно всхохатывает Егор – Букин мастак байки сочинять… Шабанов дремлет. В голове лениво бродят сонные мысли – о историях, что будущим детям расскажет…
«Что можно рассказать о походе сквозь полярную ночь? Да почитай и ничего – сопки да распадки, на озерах лед в сажень толщиной, промоины на перекатах бурных рек – черная вода парит… Что еще? Занесенный снегами тракт… черно-белый безлюдный мир. Ни встречных, ни попутных. Зимой не то что заезжим – помору знаткому тяжко. Пурга кого хошь под белое одеяло сунет – везучего на день—два, а неудаху – на всю оставшуюся жизнь. Короткую и печальную.»
Тимшина память спешит с подсказкой: зато, мол, к весне ближе многолюдно будет. Соберутся в покрут терские поморы зверя бить. На Груманте, что позже Шпицбергеном назовут, на Новой Земле – куда только русский человек зайти не отважится?
Следом за поморами и купеческие обозы со всей, вплоть до Зауралья, Руси в Колу потянутся. И даже из сказочно-далеких Бухары, Самарканда или Астрахани. А как иначе к англам или в Гишпанию попадать? По морю вокруг Африки? Далеко и опасно. По суху? Границ немеряно, и на каждой мыто плати! Без порток оставит немчура алчная! Вся надежа на Колу!
Вот и везут сюда пшеницу и горох, мед и воск, пеньку и смолу, меха и кожи, шафран и сахар, шелка китайские и ткани персидские… и назад не даром – закупают у купцов заморских медь, свинец и олово, драгоценные камни, зеркала и ножи, вина, сабли, ружья… э-эх! Все перечислять – язык отвалится.
Кто-то скажет: «А как же Архангельск?» Строится Архангельск, это верно… так ему еще долго в силу входить. А войдет, так что? Англы весь торг захватят, цены сбивать начнут, снова торговый люд о Коле вспомнит. Пока Русь на Балтике не утвердится, быть Коле главным портом!
Сергей сонно усмехнулся: экие мысли державные в голове. И не понять, чьи: все спуталось – и свое, и Тимшино. Даже от рассказов Тимшиного батьки что-то… Лучше уж о Вылле мечтать – как встретятся, как девица на шею бросится…
Шабанов зевнул и провалился в долгожданный сон.
То ли судьба Шабанову благоволила, то ли боги лопарские, но за всю дорогу ничего, достойного упоминания, так и не произошло. Единожды сердце и вздрогнуло – когда в полдень четвертого дня увидел с перевала Кольский залив и, меж впадающими в него реками, деревянный с башенками по углам острог. Разум, уцепив знакомый с детства пейзаж, тщетно искал то фермы железнодорожных мостов, то цепочку фонарей вдоль уходящего к Мурманску шоссе…
– Какой еще Мурманск, дубина! – обругал себя Шабанов. Триста лет до него. Да сотня до родного двадцать первого…
– Чего бормочешь? – повернулся к нему Заборщиков. – Про каких мурманов вспомнил? Про норвегов что ли? На что тебе?
– Так, вспомнилось отчего-то, – соврал Шабанов. – И сам не пойму… может, снились?
Над сопкой, плавно танцуя в безветрии, поплыли снежные хлопья. Дальний берег залива утонул в дымке.
– Хочешь, к Аксинье-гадалке сведу? – предложил успевший поравняться с ними Букин. – Она про сны все-е знает!
– Я те сведу! – погрозил кулаком Серафим. – Я те устрою рождественские гадания! Знамо, про каки сны речь. Неча парня по гулящим бабам таскать.
Хорей чувствительно прошелся по оленьим спинам, упряжка рванула.
– Из-за оболтуса животине бессловесной досталось, – попенял сам себе Заборщиков. – Нехорошо…
Нахмуренное лицо повернулось к Шабанову – что, мол, у парня на уме? Сергей жадно рассматривал острог, глаза выхватывали все новые и новые подробности…
«В три—четыре человеческих роста прямоугольник, шесть башен – угловые, да по одной на приречной и выходящей на залив стенах. Бревна толстенные вкопаны, из башенных бойниц пушечные жерла торчат… хороша крепостца! Внутри две церкви, амбары, служилые дома… посады с двух сторон – с юга победнее, с севера, меж острогом и заливом – богатый…»
– Чего вылупился? Забыл, как Кола выглядит? – хмыкнул Заборщиков.
«И правда, – встрепенулся Сергей. – Тимша в Коле не раз бывал, отчего ж не помнится? Или предок целиком в мою шкуру переселился? И памяти не осталось?!»
По спине, несмотря на ворох шкур и теплую малицу, пробежала ознобная волна. «Это что, а? Я, выходит, отныне весь тут? Путь обратно заказан?»
Сергей, пытаясь разбудить тимшину память, лихорадочно принялся обшаривать взглядом окружающие острог дома, искать знакомый. «Знал же, где Суржин живет! И Федосеевы тоже!» Кулаки сжимались, ногти до крови впивались в ладони. «Вспоминай, вспоминай, скотина! Спрыгнуть с нарт, да башкой об валун постучать – вдруг поможет?» Сергей нервно хихикнул. Заборщиков повернулся и озабоченно покачал головой. «Права была невестка – не стоило мальца с собой тащить», – читалось на хмурой физиономии.
«Тот, у реки. Богатый терем, как раз по Суржину», – пытался угадать Сергей.
– Слышь, Серафим, ты Суржина дом знаешь?
Заборщиков кивнул, рука в меховой рукавице небрежно ткнула вперед:
– Эвон, изба в два поверха с петухом на крыше.
«Верно. Ф-фу! Аж камень с души… – Сергей чуть расслабился, но засевший внутри червячок не давал покоя. – Узнал или вычислил? По внешнему виду, по основательности… Вот же дрянь. Как быть-то?»
– Што лонись с промысла выгнали вспомнилось? – по-своему истолковал вопрос Сергея Заборщиков. – Забудь. Этим летом со мной пойдешь. Долю взрослую дам, не сумлевайся.
«И пойду! – разозлился Шабанов. – Каврай, зараза, на испуг взять хотел? Хрен ему! Найду Вылле, женюсь, детей заведем, в море ходить буду. Еще и лодью построю, и покрученников найму. А что? Какие мои годы? Все впереди!»
– Я и не сумлеваюсь, – в тон Заборщикову сказал он. – Все «сумления» в каянских болотах остались.
– Оно и верно, паря, – одобрительно хохотнул Серафим. Нас жизнь одной веревкой повязала. Теперь ты мне, если и не сын, то брат младшой!
Серафим? Хохотнул? Сергей изумленно разинул рот. На язык, воспользовавшись случаем, опустилась снежинка. И растаяла, оставив после себя чуть заметный привкус соленых морских ветров.
«Море… еще не Баренцево – Дышущее. Не замерзающее, то бишь… Что ж, на то мы и поморы, чтоб по морю. Ныне и присно…»
– Скорей бы весна! – вздохнул Шабанов.
Заборщиков обернулся и дружески хлопнул его по спине.
* * *
В съезжей избе[41]41
Съезжая изба – канцелярия воеводы.(др. русск.)
[Закрыть] свечей не жалели – царев воевода, Владимир Федорович Загрязской темноты не любил. Оттого замершей у тесаной бревенчатой стены мышке было страшно до колик в пустом животе. Глаза-бусинки внимательно следили за людьми: пятеро сидят за столом – с одной стороны двое вкусно пахнущих хлебом, луком и жареным мясом, с другой – трое, пропахшие дымом и лесом. Еще один присел на лавку у входа. Словно прячется. От него, кроме дыма, жутко тянет железом и смертью… И никто не ест!!! А так хочется, чтобы на пол упала хоть одна хлебная крошка! Мышь выждала еще немного, поняла, что крошек не будет и, печально вздохнув, скрылась в норке.
– С чего бы Юха к нам поперси? – староста Кузьмин, прозванный Вешнячком, за привычку первым уводить на Грумант свою раньшину, озабоченно почухал в затылке. – Ему, небось, монаси печенгские такой подарочек на Рождество Христово подсуропили, что по сю пору кровавы сопли по морде размазывает!
Он подмигнул Шабанову и добавил:
– Это ежели твой лопарь не соврал. Чтоб от женишка избавиться.
«Снова здорово! Один подсылом назвал, второй брехуном!» Шабанов скользнул взглядом по старосте – от окруженной венчиком седых волос розовой плеши, к добротного синего голландского сукна кафтану с кружевным воротом и дальше, к выглядывавшим из-под стола красной юфти щегольским сапогам. «И это окабаневшее чудо в море ходит?» – мелькнула брезгливая мысль.
– Ты, староста, – сердито отчеканил Шабанов, – не о чужой брехне думай, а о том, чтобы народ не сгубить.
Сидевший пообочь старосты воевода хищно прищурился. Если что его и отличало от кандалакшского коллеги, так это невеликий рост. Зато взглядами обоих можно гвозди заколачивать. Или вражину по уши в землю…
– Много понимаешь, сопляк! – рявкнул он. – Да учтивости ни на грош!
Сергей замялся – если в этом веке жить, так зачем самому себе гадить? А не жить, так еще хуже – Тимше свинью подкладывать. Но ведь так тоже нельзя – ты к ним со всей душой, а они… грязным сапогом…
– Извини, воевода! – Шабанов поднялся с лавки и поклонился. – И ты, староста, тоже! Не по злобе сказано – я живота не жалел, весть нес, а меня… как нашкодившего щена… Сергей с трудом проглотил застрявший в горле ком. – Обидно.
– Обидно… – староста задумчиво поцокал языком. – Эт-т да… Я бы тоже… кой-чего молвил. Ладно, будем считать, не слышали. А насчет Пекки… верь – не верь, а дознатчика в монастырь посылать надо…
Он хитро глянул на Сергея.
– Сам-то пойдешь?
Сергей вскинулся, прижал кулаки к груди.
– Скажи, когда!
– Не он один, все вместе пойдем, – негромко, но так, что задребезжала посуда на столе, прогудел Заборщиков. – И я, и Букин. Вместе горе в полоне мыкали, вместе и…
– Дык и мне без них никак! – встрял в разговор притулившийся в уголке Харламов. – Нифонтов меня с ними отрядил. И воевода тож…
Егорий смешался и замолчал, однако ж по упрямой расчерченной шрамом физиономии чувствовалось: запри его – подкоп пророет и догонять побежит.
– Вот и дознатчики, Володимер Федорович, – обратился к воеводе Кузьмин. – Своих с ними пошлешь, аль как?
– Аль как! – передразнил Вешнячка Загрязской. – Сколь у меня стрельцов сам знаешь. Неча им по лесам шастать! Ежели парень прав, и в остроге дела найдутся.
– Верно… – покивал староста. – Да и то сказать, лучше Серафима на это дело человека не сыщешь…
– Вам остановиться-то есть где? – обратился он к хмуро ждущим решения поморам. – А то у меня гостинные дворы пустуют – зима… Да и в стрелецкой слободе на постой возьмут…
– У родни будем, – отрезал Заборщиков. – Помыться надо, поесть, отоспаться ладом… в гостинном дворе нас, чай, обихаживать некому. А с утра пойдем.
– Быть по сему, – староста Кузьмин хлопнул ладонями о стол, грузное тело китом вплыло над янтарного блеска досками. – С утра и в церкви побываете: игумен Гедеон, Петропавловского монастыря настоятель за вас помолится.
– Благодарствуем, – степенно поклонился вставший следом за старостой Заборщиков. На долю секунды отстав от него, склонили голову остальные поморы.
В том числе и Шабанов.
* * *
Ночь… Темнота… Над головой кружит шмель.
Густой басовитый гул то приближается, заставляя резонировать кости черепа, то затихает вдали. «Откуда шмелю посреди зимы взяться?» – вяло удивляется Сергей. Гул настырно лезет в уши, мешает наслаждаться теплой и мягкой периной. «Ну я ж тебя, заразу!» Сергей недовольно открывает глаза…
Поморская изба. Сквозь матрас лениво струится тепло с вечера протопленной печи. Печь широкая – в полуметре от Шабанова, привольно раскинувшись, спит Заборщиков. Видно как мощно и ровно, кузнечными мехами, вздымается богатырская грудь. За печью, на резной деревянной кровати тихо и невнятно бормочет во сне Федор Букин. Харламова нет – ушел ночевать к приятелям в стрелецкую слободу. Бражничают, наверное… Что же шмель? Гул-то не перестает – лишь становится звонче и перемещается куда-то вовне… Странно – почему виден силуэт Заборщикова? В избе-то ни огонька!
Сергей привстает, опираясь на локоть, смотрит в маленькое оконце… по затянутому ледяным узором стеклу переливаются оранжевые сполохи. Гул наконец обретает имя – над острогом надсадным басом гудит набатный колокол.
– Вставай, Серафим! Пожар! – крик вырвался раньше, чем разум сумел осмыслить происходящее. – Хозяева! Федор!
Изба наполнилась скрипом дерева, тревожными возгласами. Шлепая босыми ногами в сени бросился хозяин.
– Верхний посад горит! – выкрикнул он, тотчас вернувшись. – Марья! Одевайся, ведра хватай – тушить надо!
Хозяйка, дебелая простоволосая баба в долгополой ночной сорочке вспугнутой квочкой заметалась по горнице. Дрожащие руки хватают то мужнин кафтан, то деревянную бадью. Сарафан забыто свисает с кроватной спинки.
– Тихо вы, оглашенные! – рявкнул Серафим, спрыгивая на пол. Одетый, только сапоги натянуть.
Хозяйка застыла. Пухлые губы кривились в плаксивой гримасе.
– Не пожар это – набег! – голос Заборщикова прозвучал сухо и жестко, как ружейный выстрел. – Весайнен пришел. Никола! Гони скотину в острог. Да мошну с собой возьми. А ты, сестра, детей собирай. Да не ходи растрепой, стыдобища!
«Набег!» Сердце оборвалось, ледяной глыбой рухнуло в низ живота. Перед глазами, как наяву – до кости протершее ладони весло, наполненная зловонной жижей яма…
«Снова в цепи? Лучше уж в залив головой! – Шабанов отогнал видения. Верхняя губа по-волчьи приподнялась демонстрируя злобный оскал. – А еще лучше не самому, а Пекку туда. С хорошим камнем на шее».
– Не о том говоришь, Серафим! – разум, что помнил о должной почтительности, предпочел в разговор не вмешиваться. – Вилы в этом доме найдутся, или мне колом немчуру гонять?
Никто не удивился, никто не прикрикнул: «Сопли подбери, вояка!». Выбитый из привычной колеи хозяин задумчиво нахмурился, но, уже в следующее мгновение, чело прояснилось.
– В хлеву оне, – ответил он. – Тока насчет одеться и тебя касаемо.
Шабанов недоуменно опустил взгляд – подол рубахи едва достигал колен, штаны отсутствовали.
«Етишкина жизнь! – Сергей чуть не застонал от конфуза. – Раскомандовался, вояка бесштанный!» Он юркнул за печь, где сохла одежда, торопливо принялся одеваться. Федор уже накидывал печок.
– Хозяину помочь надобно, – озабоченно предложил Букин. – Скотину в острог загнать, скарб унесть…
– Ты и поможешь, – огрызнулся Сергей. – У меня другие дела!
Конфузливость исчезла, в душе поселилась звериная лють. «Бойцов с Пеккой немного пришло – двоих на вилы поддеть, уже стрельцам помощь! А там и мужики подоспеют. Отобьемся!»
Хозяин пришел в себя. Уже одетый, не стесняясь гостей, он выгребал из тайников золотишко и речной жемчуг. Скопленное тяжким рыбацким трудом добро ссыпалось в кожаный кисет. Искоса брошенный на Сергея взгляд не выражал никаких чувств.
– Оделся? Добро, сейчас пойдем…
Хозяин выпрямился, кисет исчез под одеждой. На улице, перекрывая набатный гул, грянул пушечный выстрел. За ним еще один. Тихо заплакали дети, Марья прижала к себе младшеньких, наполненные ужасом глаза женщины неотрывно следили за мужем.
– Проснулись пушкари, – буркнул Серафим. – Я уж думал, до утра не растолкать будет.
«Куда пуляют? – мысленно фыркнул Шабанов. – Чего в ночи разглядишь? Порох даром переводят!»
– Не стой столбом! – уркнул на жену хозяин. – Детей собрала? Веди в Никольску церкву, там отсидитесь.
– Скорее, детки, скорее! – засуетилась Марья, хватая на руки малышню и подталкивая к выходу старших. – Слышали, что отец сказал? Надо в церковь бежать!»
Шабанов, следом за хозяином, пересек «мост» между избой и середкой. Из распахнутой двери хлева плеснуло густым запахом навоза.
– Вот оне, вилы-то! – в руки Сергея ткнулся отполированный ладонями хозяина черен. – Ты уж не обессудь, пищаль у меня одна, я ее с собой заберу.
«На хрен мне твоя пищаль! – раздраженно подумал Шабанов. – Раз бахнул, пять минут перезарядки… и то, если умеючи. Не-ет, вилы, они против кольчужников надежней!»
– Ворота открывай, – проворчал он вслух. – А то я ненароком в темноте глаз себе выткну.
Скрипнул засов, отчаянно визгнули замерзшие петли. В проеме заклубилось облако вырвавшегося на свободу пара. Сергей порывисто шагнул наружу.
Посадскую улицу наполняли недовольное мычание выгнанной на мороз скотины, надрывный детский плач, звенящие испугом женские голоса, отрывистая ругань поморов… Изредка грохали пушки. Над всем этим гомоном плыл неумолчный сотрясающий душу набат.
Сергей огляделся. На юге полыхало зарево пожара. Купола церквей и башни острога на его фоне казались вырезанными из ночного мрака. В распахнутые настежь северные ворота нескончаемым потоком вливался посадский люд. Рядом с воротами, готовые в любой момент захлопнуть тяжелые створки, дежурили угрюмые стрельцы. На суровых лицах явственно читалась обида – татей каянских гнать надо, а они тут с бабьем да коровами… Шабанов торопливо прошел мимо ворот.
Протоптанная в сугробах тропа ведет к стрелецкой слободе и дальше, в обход острожной стены, к верхнему посаду. Зарево пожара отражается от нависшей над Колой сопки, трепещущие золотистые отблески стелятся под ноги.
«Значит, все по-новой, да? Пожарища, слезы, полоняне? Пекка за сыновей убитых мстит? Не хрен к нам лезть было!»
В спину что-то кричат. Предостерегающе. Голоса тревожные, сорванные до хрипа. Сергей злобно скалится. «Ничо, пусть кричат, работа у них такая – глотки драть. Я вот тоже глотки драть собираюсь… каянские!»
Сотня с небольшим шагов, и стена кончается. Впереди пылает верхний посад – десятки поморских изб. В черном беззвездном небе кружат огненные хлопья, фонтанами брызжут искры. Истошный рев заживо сгорающей в хлевах скотины терзает слух. Среди огней мечутся застигнутые врасплох бабы. Мужчин поморов нет – вырезали первыми. Вон те, в кольчугах. Пеккина свора! Бой идет у ворот. Немчура рвется в острог, поморы навстречу. Ворота заперты, мужики прыгают с гребня стены – кто в глубокий снег, кто на острия каянских пик. Оглушительно рявкает пушка. Ядро летит над головами, врезается в горящий амбар. Обломки пылающих бревен оставляют в небе огненные росчерки.
«Нет, дуром бросаться нельзя. В капусту изрубят, поганцы…» Взгляд скользит среди пожарищ, цепляется за металлический отблеск. Кольчужник деловито обшаривает мертвые тела. Время от времени пихает в мешок найденное.
«Пограбить захотелось, гаденыш? Правильно, пусть другие головы под выстрелы подставляют. Опытная крыса знает, чем заниматься надо!»
Сергей метнулся за ближайшую избу, короткими перебежками заторопился к мародеру. «Не смылся бы, паскудник, не захотел погеройствовать!»
Финн геройствовать не захотел – слишком уж хороша оказалась добыча. «Если так живет кольская беднота, – наверняка думал он, засовывая в мешок очередной кошель, – то сколь золота найдем в нижнем посаде? Пекка дурень, зачем ему острог? Надо…» Закончить мысль не дали выросшие перед носом сапоги. Сбитый пинком шлем утонул в покрытом копотью снегу. Финн вскочил на ноги, меч выпрыгнул из ножен… почти выпрыгнул. Острые кованые вилы ударом снизу – словно цепляя навозную кучу, вошли в гортань, вынудили задрать подбородок. Длинный чуть изогнутый средний зубец пронзил мозг.
– Нравится? – издевательски спрашивает далекий голос. – Нет? Ну, не обессудь, как уж получилось!
Последовавший за словами толчок бросает мародера в горнило пылающей избы, но финн этого уже не чувствует.
– Кто на новенького? – Сергей обводит утонувший в огне посад лютым взглядом.
Стычку заметили. К Шабанову бегут сразу трое. Ртутно светятся обнаженные клинки. Один из нападавших на три десятка шагов опережает прочих. Лицо Шабанова вновь искажает волчий оскал.
– Давай, милок, поспешай! – нетерпение гонит навстречу, но Сергей лишь пригибается, поудобней перехватывает черен. Острия вил блестят неостывшей кровью…
Финн все ближе, уже можно рассмотреть багровый отсвет в глазах, влажно-красную щель рта в густой бороде, редкие желтые зубы… Удар! С шагом вперед, с яростным выдохом…
Скрежет подставленного железа служит ответом, досада выплескивается матерной бранью. Финн довольно скалится. Меч взметнувшимся над рекой лососем чертит серебристую дугу…
Шабанов отскакивает, уклоняясь от повторного удара. В руках косо срезанный огрызок черена. Противник не спешит наслаждается мигом власти над безоружным русским, ждет, когда юнец взмолится о пощаде…
За спиной с грохотом рушится прогоревшая крыша. В тучах искр летят обломки стропил. Двухметровая жердь падает к ногам Шабанова, вишневые угли шипят клубком растревоженных гадюк.
«Вот оно!» Осознание шанса, как вспышка молнии. Сергей, не выпуская из вида финна, нагибается. Ладонь обхватывает увесистую жердину, отрывает от земли. Багровый росчерк оставляет за собой полосу дыма…
Меч парирует отчаянный удар, вгрызается в дерево. Губы каянца кривятся насмешливой улыбкой, рука дергает рукоять… клинок дрожит, старается высвободиться… окаменевшая за бессчетные годы ель держит мертвой хваткой.
Ухмылка исчезает, каянец перехватывает жердь левой рукой, прислоняет к плечу…
Рукавицы прогорели, мерзко воняет паленой кожей. Боли нет, разум давно уступил место инстинктам. Сергей рывком упирает конец жерди в снег, вновь шипит уголье. Финн выпрямляется… Медленно. Слишком медленно!
Два шага по жерди, толчок… сапог врезается в ненавистную харю. Отвратителный хруст ломаемых костей… Финн падает, в зрачках светится неверие – так не честно! Ведь он уже победил! Русский должен стоять на коленях!
Жердь снова в руках Шабанова. Обгорелый конец, круша зубы, раздирает отверстый в предсмертном хрипе рот каянца.
– Приятного аппетита! – рычит Сергей.
Меч таки выпал из разруба. Яблоко рукояти скрежетнуло по залитой кровью кольчуге.
Сергей нагибается за оружием…
«Тяжел, зараза…»
Мышцы вздулись. Удержать меч кажется почти непосильной задачей… «Хорошо, на рукояти хватает места для второй ладони». Шабанов повел клинком, очертил широкую восьмерку. «Ничего, с вилами управился, а уж мечом… – мысленный пинок отшвырнул драной кошкой вякнувшую неуверенность. – Мечом кого хошь ухайдакать можно!..»
– Alla bakower! Thänna kvalp är minna! /Все назад! Этот щенок мой!(древнешведск.)/
Сергей вздрогнул, голос Кафти он узнал бы и через тысячу лет. Облаченный в длинную – ниже колен, – кольчугу с разрезами до середины бедер и островерхий шлем с прикрывавшей нос булатной стрелкой швед казался вышедшим из кошмаров призраком. При каждом повороте головы по одетым в кованые пластины плечам елозила вороненая бармица.
«Уважает, гад, русский доспех! – непрошено мелькнуло в голове. – Наверняка с убитого воина содрал!»
Меч, как учуявший добычу зверь, неоступно следит за Сергеем.
– Monker?! – Кафти осклабился. – Я тумал, тепя волк съел!
Швед придвинулся на шажок. Кончик меча дразняще звякнул о намертво зажатый Сергеем клинок.
– Ты не учился меч воевать, – укоризненно поцокал языком Кафти. – Клупый монкер. Я тепе коворил, тфой дело – молитфа. Сачем железо рука брал? Тфой брат в monkenfort не брал – с молитфа умирал. Я сам десять монк глотка резал!
«В монастыре?!»
Шабанов мысленно взвыл, ударил с размаху… швед отшагнул вбок, одновременно чиркнув клинком по незащищенным серегиным ребрам. Протестующе затрещал тулуп, в прореху дунуло холодным ветром.
«Даже тело не зацепил, – отстраненно подумал Шабанов. Удовольствие растягивает, скотина!»
Удар, еще один… Швед легко, с усмешкой парирует. Как же его достать?! Удар, удар… Меч тяжелеет с каждой секундой. Сергею кажется, что он поднимает трехпудовый молот.
– Сдохни, гад!
По ногам… Свист вспоротого воздуха, рукоять едва не выпрыгивает из рук. Сергей продляет движение до полного круга и, на этот раз, бьет сверху… полет меча, чуть подправленный шведом, заканчивается в снегу. Сергей теряет равновесие, колено ударяется о сбитый с мародера шлем. Кафти отступает, насмешливо салютуя поднятым вверх клинком.
– Какой пыстрый монкер! Я пыл готоф умирай!
Шабанов с удивлением замечает, что прорех на малице уже три – по одной на каждый его выпад. Прибежавший с Кафти воин ржет, запрокинув к ночному небу покрытую чирьями харю.
– Эй, монкер! – напоминает о себе швед. – У меня тепе ратость есть. Тфой дефка у Юха! Просай железо, иди с ней любовь делай. Я пробовал – хороший дефка, мяккий!
– Вылле?
Взор застлала кровавая пелена. Сергей вскочил. Ярость наполнила мышцы неведомой ранее силой. Меч кажется легеньким прутиком, продолжением руки…
– А-а-а-а-а!!!
Улыбка сбежала с лица Кафти. Рассеченная скула окрасилась кровью. Шутки кончились, теперь швед бьется всерьез… но не атакует – ждет, когда иссякнут силы взбешенного русского. Ушел в защиту – выверенную, отточенную многолетней практикой.
Меч в руках Шабанова, еще кажется невесомым, но дыхание понемногу вновь становится хриплым, по щекам градом катится пот, смешивается со слезами. Горе, ярость… и чувство неискупимой вины.
«Вылле… наивная глупышка Вылле, пухлощекая, с сияющими в глазах звездами… Она так хотела обвенчаться в монастыре… Чтоб все по-настоящему… вместо этого, распаленные, не отмывшие монашеской крови скоты! За что?!»
Снег тает от жара горящих изб, ручейками обтекает сапоги, под ногами блестит лед.
«Ведь это я послал ее в монастырь! Мог же взять с собой! И Матул хотел поближе к Варзуге! Я виноват! Я!!!»
Сергей оступается, меч с размаху втыкается в наледь.
Глаза Кафти вспыхивают злым торжеством…
«И пусть… – усталая мысль в гудящей колоколом голове. – И правильно… Зачем теперь жить?»
Выстрела главной пушки Никольской башни Сергей не слышал, как и свиста пролетевшего над головой десятифунтового ядра… Стена ближайшей избы словно взорвалась. Горящие обломки бревен начисто вымели улицу посада. Мимо Сергея вприпрыжку прокатилась голова сопровождавшего Кафти финна. Лицо навечно застыло в глумливой ухмылке.
«Проклятый Кафти! Что ж не бьет-то?! – сердится Шабанов. – Чего ждет?» Он поднимает затуманенный горем взгляд…
Швед стоит, покосившись, как подрубленное дерево. Меч бессильно опустился, ручей, беззаботно журча, обтекает острие клинка. Левая рука Кафти выгнулась под немыслимым углом, позади шведа валяется ударивший в спину саженный чурбан.
«Нет, умирать мы подождем!» Ярость вновь ударяет в голову. Шабанов поднимается. Медленно, шатаясь от неимоверной усталости. Стопудовый меч выворачивает кисти, мышцы трещат от невыносимой боли, на лбу Сергея змеятся вздувшиеся жилы…
Тихо скрежетнул доспех. Кафти, так же, по—улиточьи неторопливо, начал поднимать оружие. Бессмысленные глаза смотрят мимо Сергея – привычное к битве тело реагирует не дожидаясь команды мозга… слишком поздно.
– Г-гад! – со всхлипом выдохнул Сергей.
Меч обрушился на покрытый хлопьями сажи шлем, пронзительно вскрикнуло железо…
«Всего лишь вмятина… жалкая вмятина!» На глаза навернулись слезы. Злые, жгучие. «Что теперь?»
Кафти пошатнулся, борода окрасилась плеснувшей изо рта кровью.
– Monker… – в хрипе булькала неизбывная ненависть, – Monker!
Швед таки упал. С грохотом, как свергнутый с пьедестала монумент.
– Давно бы так… – попенял Шабанов, прежде чем обессиленно сесть рядом.
– Тимша! Как ты? – по-медвежьи урчит встревоженный голос Заборщикова. – Встать-то можешь?
– Могу… все я могу… – беззвучно отвечает Шабанов. – А Вылле уберечь не смог…
Рядом глухо застонали. Заборщиков шагнул к лежащему ничком раненому, перевернул на спину… послышался изумленный вздох.
– Глянь-ко, мужики, кого Тимша в полон взял!
– Это ж Кавпей! – ахнули чуть поодаль голосом Букина. Ну Тимша, ну орел! Самого Кавпея полонил!
Кто-то подхватил Шабанова под мышки, помог встать. Сергей натужно выпрямился. Рядом стояли поморы. Много, человек пятьдесят. На лицах радостные улыбки.
– Слышь, Тимша! – весело затараторил подскочивший Егор. – Отбились мы! Как есть отбились! Немчуры верно сотню положили! Говорил же староста – умоется Пекка кровавыми соплями! Вот и умылся!
– Вылле у них… – тихо сказал Сергей и, поняв, что его не расслышали, крикнул, – Вылле у них! Девушка моя!
