Текст книги "Расстановка"
Автор книги: Константин Рольник
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 39 страниц)
– Хм… Борис, все это слишком фантастично. Допустим, я на секунду поверю в твою версию. Сразу бьет в глаза логическая неувязка. Ты говоришь: сеть "Нанотех" мощнее атомной бомбы, если ее использовать как оружие. И тут же утверждаешь, что ее владельца поймали как кролика. Притащили в тюрьму, давили на него, погубили. Так почему ж он не отбился от нападавших? Почему он не установил с помощью этой сети тот общественный строй, который считает справедливым? Ведь нынешние порядки, как я понял, его не устраивали? Борис, ты ведь это имел в виду, говоря об убеждениях? У него был свой план справедливого устройства, как я понял. Так почему он, имея в руках оружие мощнее ядерного, не захватил в стране государственную власть, чтобы реализовать свои представления о добре?
– Ох… – тяжело вздохнул Тулинцев – Надо знать характер покойного Алексея, чтобы это понять. Тут действительно, без бутылки не разберешься…
– Ну, давай откроем еще бутылку. Вот. Твое здоровье, Борис. Итак?
– Вот смотри, Никита. Ты услышал о том, что у человека есть свой план переустройства. И есть в руках сила. Ты сразу спросил: почему же он не захватил государственную власть? Это типичное мышление политика. Хоть ты и не занят политическим сыском, но ты из Конторы, а там все мыслят именно так. Кстати, в противоположном лагере, у бунтовщиков – та же логика. Но если бы она у всего населения была такой же – мы не испытали бы катастрофу девяностых годов. Левшов, в разговорах со мной, часто задавался вопросом: почему распался Савейский Союз. Одной из причин этого распада он считал… что бы ты думал?
– Ну… Даже не знаю.
– Максимализм савейских людей! Не рабскую покорность, не овечье следование любой "политике партии", не пассивность, не безыдейность, не мещанскую бесхребетность – а противоположную черту. Максимализм. Видишь, насколько неадекватным было сознание этого человека? Он не понимал, что максимализм и энтузиазм сопровождают этапы роста, а для упадка характерно обратное – цинизм, прострация, утрата идеалов и стремление к личному преуспеянию за счет краха целого. Взять хотя бы Ромейскую империю в период упадка – там было тоже самое.
– Да уж. Ни следа максимализма. Сами открывали ворота варварам…
– Вот видишь. Один пример, а уже видно – в области обществоведения и политики Левшов был сущим младенцем. А ты спрашиваешь, почему он не взял власть. Да если бы сознание современников Левшова не было реформистским, благостным и примиренческим – еще вопрос, чем бы все кончилось в девяностые годы. Дельцин бы победил, или взяли бы верх другие силы, подлинно прогрессивные. Кстати, Левшов победу Дельцина именовал не иначе, как "революцией". Я, говорит, пережил одну революцию, и больше не желаю видеть ничего подобного. Ну вот, видишь: человек именует реакцию "революцией". Это что, адекватно? Дальше ехать некуда. И вот эта боязнь потрясений, сладенький пацифизм и абстрактный гуманизм, о неправильности и вредности которого постоянно, со школы еще, нам твердили – да Левшов не слушал, очевидно – сыграли с ним злую шутку. Конечно, он был гением в области техники и инженерии. Был он и смел, и стоек, и убеждения имел. Пожертвовал жизнью ради своего пацифизма. В моральном отношении – чистый человек. Но как политик и философ он мне напоминал…
– Кого напоминал?
– Знаешь… Какого-то гомункулюса из пробирки, успевшего подняться до сверхклассовой морали в классовом обществе. Он поднялся до общечеловеческой морали, хотя человечество далеко не едино. Живя в первобытном лесу, он его принимал за райский сад, где волк и ягненок мирно пасутся бок о бок. Ну, и понятно, что первый же волк…"
В наушниках воцарилось скорбное молчание. Наконец, вновь раздался голос Тулинцева. Опьянев, он говорил все невнятнее, но речь оставалась членораздельной:
"– Покойный вообще относился к политике насторожено. Если средний обыватель называет ее "грязным делом", то он именовал борьбу политических групп "обезьяньими играми". Независимо от того, какие идеи стоят за каждой из этих групп.
– Вот как?
– Да. И я сильно подозреваю, что в число таких "обезьяньих игр" он включал даже войну с алеманским фашизмом, да и вообще всякую попытку угнетенных распрямить спину и добиться своего освобождения. В истории таких попыток было немало. Ты слушаешь?
– Да, да. Борис, я хочу знать о покойном Левшове все. Понимаешь, абсолютно все! Взгляды, привычки, страхи, странности, фобии…
– Была у него фобия. Он боялся партий и групп. В любой организации ему чудилось что-то зловещее. Ну, ясно, что с таким настроением он не мог опереться ни на одну из групп нашего общества. Еще такая особенность была: очень хорошо знал историю техники, но вырывал ее развитие из общего потока… И ставил как бы над обществом, вне общества.
– Что-то вроде техницизма? Самодовлеющего, не так ли?
– Угу. Алексею даже не приходил в голову вопрос: почему изобретение паровоза в Инглезии изменило эту страну, а такое же изобретение в Рабсии, в те же годы – не привело ни к чему. У нас ведь паровоз долго оставался лишь игрушкой… Из-за того, что политический режим в Империи был, мягко выражаясь, неблагоприятным для прогресса. И вот эту связь между политическими переворотами и внедрением новой техники, скрываемой под спудом старой элитой, он не всегда осознавал ясно. Он еще мог признать необходимость революции для прошлой эпохи, для электрификации Рабсии. Но признать ту же самую закономерность для сегодняшнего дня – никак не хотел. Верил в "лимит на революции", поставленный то ли богом, то ли кем… Нет, дорогой Никита. Гениальный инженер Левшов не был ни шантажистом, ни "ужасистом", ни бунтовщиком, ни политическим заговорщиком. Он был просто мирным, хорошим человеком. Слишком хорошим для нашего грешного мира. Потому и погиб."
На сей раз молчание длилось долго. Прервал его жесткий, рубящий голос Доброумова.
"– Что ж. Я все понял, Борис. И не только о Левшове. Я многое понял о тебе самом.
– Вот как? И что вы обо мне поняли?
– Ну, сам посуди. Политическую лояльность ты считаешь обывательщиной и бесхребетностью. Дельцина считаешь реакционером, и вместо него хотел бы видеть у власти какие-то "прогрессивные силы". Ты не отрицаешь борьбу классов, и сочувствуешь в ней "угнетенным", как сам выражаешься. О временах Империи отзываешься непочтительно. Считаешь возможной и необходимой революцию, даже в наши дни. Воспеваешь максимализм, как сейчас говорят – "крайнизм". А тебе не кажется, что все это похоже, как две капли воды, на идеи Союза Повстанцев? Неужели ты с ними?
– Да вы что! – Тулинцев внезапно перешел на "вы". Он протрезвел, и голос его напрягся – Вы же, перед тем как со мной знакомиться, наверняка проверили меня, тысячу раз. Да, идеи повстанцев весьма привлекательны, что тут скрывать. Но я вовсе не склонен к авантюрам. Если хотите знать – я тоже обыватель! Просто я чувствую внутренне: плохо быть мещанином. Возможно, я променял право первородства на чечевичную похлебку. Но изменяться в моем возрасте уже поздно, да и безответственно. У меня ведь семья, дети, лаборатория… А все что я говорил, это просто философские рассуждения. Между мыслью и действием огромный разрыв. Я к другому веду. Я вас тоже призываю быть ответственным. Если вы получите доступ к этой сети – вы оглянитесь, подумайте… Стоит ли вручать такое изобретение, планетарного масштаба, вашим нынешним коллегам? Убежден, что нет. Пусть оно лучше сгниет под сукном, так мы хоть избежим мировой войны. В одиночку вы им воспользоваться тоже не сможете. Пример Левшова поучителен. А о том, чтобы передать секрет повстанцам, я и речь не веду. Как вам поступить с "Нанотехом" – это дело совести. Вашей, личной совести. И никто не сможет решить за вас эту моральную проблему."
Моральная проблема … Да, она стала безмерно сложной, после того что узнал Никита о возможностях сети "Нанотех". Но Доброумов не заглядывал столь далеко. Сейчас перед ним стояла задача сыскная.
Один из научных сотрудников, Абашкин, выдвинул гипотезу: ключом для доступа в сеть могут стать биометрические данные младшего брата изобретателя, Александра Левшова. Тринадцать лет назад, перед распадом Савейского Союза, восьмилетний Саша поехал в гости к дяде, в одну из южных республик. Внезапно там вспыхнул межнациональный конфликт, родственники мальчика были убиты, а сам он пропал без вести. Жив ли он? Что с ним сталось?
Чтобы выяснить это, Доброумову предстояло совершить должностное преступление – превысив свой уровень доступа, получить в архиве сводку за искомый период обо всех детских домах и спецприемниках, о беспризорных и потерявшихся детях. Подполковник был готов на такое нарушение. Информация о беспризорниках вдруг стала ключевой для проекта. А доложи он об этом по начальству, началась бы многолетняя канцелярская волокита.
Никита уже продумал, как подобраться к нужным файлам, обойдя режим секретности. В архиве он всякий раз заполнял бланк разрешения, куда вписывались номера и названия требуемых файлов. Это разрешение подписывал чиновник, отвечавший за секретность. Выносить информацию из компьютерного зала запрещалось. Но Доброумов увидел в режиме одну брешь. Он решил заполнить бланк разрешения именами файлов, на доступ к которым имеет право. Затем отнести бланк на подпись чиновнику. Перечисляя файлы, Никита оставит скобки незакрытыми. Получив подпись контролера, он впишет имена файлов, на которые права не имеет – после чего закроет скобку. При такой афере надо было обратить особое внимание на цвет чернил, на почерк. Дело облегчалось и тем, что Никита многие годы работал в архивах и был хорошо знаком с чиновником, отвечавшим за секретность. Бдительность контролера притупилась, на незакрытую скобку тот не обратил бы внимания. Получив таким образом доступ к файлам, Никита войдет в компьютерный зал, и снимет с монитора информацию. Для этого он решил использовать миниатюрную цифровую видеокамеру, замаскированную под перстень и невидимую для любых детекторов. То была новейшая разработка его НИИ.
"План великолепен" – сказал себе Доброумов – "Вечером придется отсидеть на этом дурацком совещании по "крайнизму и ужасизму", в центральном офисе РСБ. Постараюсь сбежать пораньше. Быть может, успею зайти в компьютерный зал, получить разрешение и поработать с базой данных".
Во вражьем стане
(Ваюршин, Миловидова)
Янек нервничал, расписывая друзьям свой арест – но все же помянул теплым словом девушку в полицейской форме: ее глаза излучали сострадание. Девушку эту звали Ольга Миловидова. В оценке ее возраста Янек на год ошибся: ей было девятнадцать. Вообще-то, оформлять документы на задержанных не входило в ее обязанности – девушка трудилась в паспортном отделе, выдавая растяпам новые паспорта взамен утерянных. Но с некоторых пор Ольга брала на себя и чужую работу. Пользуясь отзывчивостью и трудолюбием девушки, хитрые коллеги сваливали на ее хрупкие плечи всю бумажную рутину.
Впрочем, многие из мужчин пытались залучить Ольгу в свой кабинет и без всякого повода – просто поболтать. Миниатюрная, голубоглазая и востроносая девушка напоминала птичку. Она и щебетала как птичка, с чарующей задушевностью. Ольга будто озаряла своим приходом грязные кабинеты райотдела, заваленные бумагами и бутылками. Чаще других она заходила к майору Владимиру Ваюршину – заместителю начальника отдела по борьбе с бандитизмом, в прошлом армейскому офицеру. Вот и сегодня Ольга направлялась к нему. В руках она несла цветочный горшок с кудрявыми побегами аспарагуса. Ольга подошла к двери, постучала, не дождалась ответа и осторожно приоткрыла дверь.
Майор Ваюршин, в отличие от многих сослуживцев, терпеть не мог грязи и пыли. И уж вовсе немыслимо было представить у него на полу батареи водочных бутылок, столь обычные для других коллег.
Хирургически чистый кабинет Ваюршина воплощал прямолинейную педантичность. Взгляду не за что было зацепиться – белые пластиковые стены, уныло-серые офисные стеллажи, уставленные кодексами. Напротив двери стоял металлический стол хозяина, с компьютером и аккуратными стопками писчей бумаги. А из окна открывался безрадостный вид на хоздвор управления: склады, гаражи, за ними – белая стена, венчанная колючей проволокой. Унылый пейзаж, в сочетании со спартанским интерьером, производил тягостное впечатление на подследственных, чего и добивался хозяин кабинета.
На самом деле, Владимир вовсе не был бесчувственным педантом. Длинный стеллаж, справа от входа, отгораживал узкое пространство, обставленное совершенно иначе. Низенький столик для гостей – с кофеваркой, чашками и блюдцами, рядом уютный кожаный диванчик, в торце – старый холодильник. Одна из стен каморки была украшена портретом первого мезлянского космонавта. На второй красовалось фото самого Ваюршина, обличавшее в нем страстного рыболова: широко улыбаясь, он стоял посреди реки в рыбачьих бахилах, раскинув руки и держа в каждой по здоровенному осетру.
Владимир слышал стук Ольги, но не успел подойти к двери – он готовил кофе. Девушка была здесь желанной гостьей.
– Оленька, привет! – Ваюршин приподнялся из-за столика, и на его медальном лице заиграла широкая улыбка – Ну, как дела?
– Вот, принесла аспарагус… В этой комнатушке уютно, а все же чего-то не хватает. Живые растения ее украсят. Вы его только опрыскивайте раз в три дня, я принесу пульверизатор.
– Спасибо, девочка. Я холост, а есть потребность о ком-то заботиться. – вздохнул Ваюршин – Вот, буду ухаживать за этим ростком. А как твои домашние дела? Как здоровье мамы?
– Хворает… Давление скачет. Если б не моя зарплата, на покупку лекарств не хватило бы денег. Пенсии сейчас сами знаете – с гулькин нос, хватает только на квартплату.
– Я вот купил для нее лекарство, апремин. Держи.
– Спасибо, Владимир! Вы так заботливы… Мне Угрюмов рассказывал, что вы ему тоже помогли – лекарства для больной жены раздобыли… А когда у сержанта Хламова кошечку сбила машина, вы ему дали номер такого ветеринара, что тот нахвалиться не может…
– Делай людям добро, оно к тебе вернется – лукаво улыбнувшись, откликнулся Владимир – Ко мне вот недавно Хитрюк заходил. Просил совета, как починить воздушный фильтр. Ну, я в гараж спустился, посмотрел – у него там картонная шторка порвалась, я заменил, все опять заработало… Так он мне за это обещал помочь, прописать одного работягу с "Калибра". Тот по дурости три года получил за хулиганство – мастер ему штраф выписал, а тот его потом встретил на улице и дал по роже. В пьяном виде. Мелочевка. Но прописаться после освобождения никак не может, жалко парня.
Миловидова улыбнулась: Ваюршин славился отзывчивостью. Опасных преступников майор беспощадно отправлял на нары; зато рабочим парням, случайно оступившимся, он помогал устроиться в жизни. Продажные коллеги были уверены, что с каждого из этой мелкоты Ваюршин берет деньги за содействие. Они считали, что Володя мужик умный и хитрый – берет по чину, на рожон не лезет, озверелых бандитов не покрывает. А подношения от мелюзги хоть и крохотны, но их много – курочка по зернышку клюет. Впрочем, опытный сотрудник не вызывал нареканий. Улыбчивый, поддтянутый, он постоянно тренировался в различных видах единоборств, рукопашном бое, стрельбе. Отставной военный почти не пил водки – такая воздержанность была среди полицаев редкостью. Расследовал Владимир только уголовные дела, политика была вне его компетенции. Несколько раз, рискуя жизнью, он задерживал матерых бандитов, и проработав в полиции семь лет, дослужился до чина майора. Впрочем, карьера не испортила Владимира – он был по-прежнему ровен и предупредителен с нижестоящими, внимательно их выслушивал, всегда был готов помочь.
Ольга с удовольствием проводила с ним время. В отличие от большинства других мужчин, Ваюршин не докучал ей назойливыми приставаниями, вел себя скромно и уважительно. Он всегда старался сделать девушке комплимент, сказать что-то приятное, а то и подарить пустяшный сувенир.
Однажды майор помог устроить на работу в полицию сына одного из рабочих – Данилу Швецова. Девятнадцатилетний парень был увлечен компьютерами, но скудные средства родителей не позволяли ему поступить в университет. Ваюршин часто беседовал с новым работником, и ненавязчиво, но упорно советовал ему заняться созданием локальной сети из компьютеров, недавно купленных полицейским управлением. Начальство поддержало инициативу майора. Теперь Швецов обслуживал локальную сеть, создавал сайт для отдела общественных связей – для этого требовалось знать внутреннюю структуру и новости всех подразделений городской полиции. В свободные минуты он общался в сетевом чате с десятками сотрудников, первым узнавая слухи, бродившие в управлении. Швецов и Миловидова часто встречались за чашкой кофе в кабинете майора, и обсуждали сплетни о сослуживцах, служебные новости. Ваюршин, радушный хозяин, при таких беседах был немногословен, внимательно слушал и поощрял молодых людей высказываться, на их реплики одобрительно кивал: "конечно", "разумеется". Два года бесед в этой теплой, непринужденной атмосфере не прошли даром – Ольга и Данила вскоре полюбили друг друга. Их беда была в том, что Данила был инженером-техником, столь же нищим, как и Ольга – жил с родителями, в двухкомнатной квартире. А цены на жилье в Рабсии росли как на дрожжах, так что свить собственное гнездышко влюбленным было не по карману.
Впрочем, с недавних пор у них появилась надежда приобрести квартиру. Нужную сумму, после согласия работать на подполье, Ольге предложил майор Ваюршин. Он был вербовщиком повстанцев.
Некогда Ваюршин служил в том же полку, что и бывший полковник Дареславец, состоял в том же тайном клубе офицеров, а сейчас входил в ту же группу вербовщиков. Руководимая отставным генералом Харнакиным, эта группа искала людей не среди богемы и студенчества, а в кругах бизнеса, в органах власти и правопорядка. Работа в полиции открывала перед Ваюршиным безграничные возможности для разведки и привлечения людей. Здесь требовалась крайняя осторожность. Узнай коллеги-полицаи о двойной жизни Владимира – они бы его растерзали. Связь Ваюршина с подпольем была бесконтактной – он передавал через тайник шифрованные записи о намеченных кандидатурах. Среди них был полиграфист Хампаев из паспортного отдела: его брата уволили с фабрики за стачку. Без особого труда привлек Ваюршин и сержанта Артачева: принципиальный парень отказался избивать задержанного, а начальство за это направило сержанта на осмотр к психиатру[18]18
О подобном вопиющем случае писали уфимские газеты.
[Закрыть]. Не стерпев унижения, Артачев стал фанатичным сторонником подполья, и возненавидел верховника всей душой. Самой крупной удачей Ваюршина была вербовка капитана Клеточкина. Этот полицейский был храбр, получил ранение в схватке с бандитами, но втайне ненавидел нынешнюю власть как преступную. Именно Клеточкину предстояло внедриться в новоиспеченный карательный отдел – в Полицию Общественной Безопасности, чтобы страховать повстанцев от политического сыска.
Закладывая в тайник шифровки о завербованных коллегах, майор Ваюршин брал оттуда новые инструкции, а в случае нужды получал деньги для подопечных.
Чистоган всегда был дополнением, никогда – основой. Вот и с Ольгой разговор о деньгах Ваюршин завел лишь после ее бескорыстного согласия работать на подполье. Он добивался этого постепенно, очень осторожно. Видя, с каким отвращением молодая паспортистка относится к произволу полиции, к ежедневным безобразиям, творящимся на ее глазах – Владимир долгие месяцы терпеливо подводил девушку к обобщениям. Он помог ей взглянуть на мир глазами угнетенных, обращаясь к лучшим сторонам ее души.
Трудное решение
(Предыстория: Ваюршин, Миловидова)
Их решающий диалог состоялся неделю назад – в день митинга пенсионеров, на котором несчастный Янек натерпелся такого страху. Полицейское управление в ту субботницу пустовало: дежурных сотрудников погнали в оцепление, на городскую площадь. Паспортистка Ольга и майор Ваюршин были избавлены от этой повинности. Встретившись в коридоре, они вышли во внутренний двор, присели на скамейку и завели привычную дружескую беседу. Сообразительная Ольга давно уяснила, что всегдашние разговоры Ваюршина на тему общества и морали не случайны. К чему же он клонит? Тут у нее не было полной ясности. Недавно РСБ раскрыла в полиции тайную группу «Белая стрела» – лояльную к правительству, но казнившую преступных авторитетов, неуязвимых для суда и закона. Миловидова опасалась, что Ваюршин разоблачает социальную несправедливость, пытаясь вовлечь ее в подобное сообщество. Наряду с опасениями, она испытывала и смутную надежду. Романтическая девушка из бедной семьи давно мечтала связаться с Союзом Повстанцев. Ее влекла не пошлая идея «Белой Стрелы» о полицейском самосуде, а смелые теории подполья о свержении режима. Такие симпатии приходилось скрывать – доносы, проверки и провокации были в полиции делом обычным. Были у нее и другие опасения. С тех пор, как Данила Швецов стал ее женихом, Ольга разрывалась между желанием помочь повстанцам и возможным неодобрением этой затеи со стороны будущего мужа. Конечно, она лучше узнала Данилу за эти два года – на словах он разделял ее жалость к обездоленным. Но способен ли он отпустить жену в такое опасное дело, и примет ли сам в нем участие?
"В прочем, все это воздушные замки." – думала Ольга – "Повстанцы скрываются в подполье, моя встреча с ними почти невероятна. А все же, случись она – бросила бы все, и ушла в революцию. Это ведь самое высокое призвание гражданина. А что, если Данила иного мнения?. Нет…. Не могу с ним расстаться. Не знаю, что выбрать… Мне одинаково дороги и мои взгляды, и возлюбленный… Просто-таки голова кружится… "
Владимир Ваюршин не мог проникнуть в тайные думы Ольги. Он вообще был слишком прямолинеен, чтобы воспринять женские эмоции. До сих пор ему приходилось вербовать лишь мужчин.
По обыкновению, майор спросил: как чувствует себя мать Ольги, пенсионерка. Шутливым тоном полюбопытствовал – не отправилась ли та на сегодняшний митинг?
– Она все реже выходит из дому… Болят ноги. Но вообще-то она у меня боевая… Чужого ей не надо, но своего добиваться умела. – ответила Ольга – Не робела даже в кабинете у директора … Бывало, придут работницы к директору просить что-нибудь, например баки с кипяченой водой поставить или комнату для отдыха оборудовать – так они всегда ее вперед выталкивали, а сами – молчок…
– Без таких людей, как ваша мама, ничего не добьешься. Жаль, что их мало. Сколько у нас в городе пенсионеров? А сколько из них пришло на митинг? То-то и оно. Кстати, недавно по рации передали – ломанулись они-таки на перекрытие дороги. Не понимаю… Ведь на одного старика приходилось трое ОПОНовцев. Видно, людей довели уже до того, что у них отказало самосохранение.
– Ой, и не говорите… Если бы не моя зарплата, я не понимаю, как бы мама выжила…
– Может быть, это сборище все же обратит на себя внимание властей. Тогда часть льгот вернули бы. Или я не прав?
– Хочу надеяться. – улыбнулась Ольга – Тогда мамина подруга могла бы чаще к нам заглядывать – она в другой части города живет, ездить ей не на что.
– Получается, старики своим митингом полезное дело делают, нет?
– Угу. Хорошее…
– А мы, в таком случае, какое дело делаем? – неожиданно жестко спросил Ваюршин
Ольга искоса, с некоторым страхом взглянула на майора. Весь этот разговор, в сущности, мог быть провокацией. Но отношения Ольги и Ваюршина были доверительны. Девушка, нервно облизнув губы, вновь глянула на собеседника, и прошептала:
– Выходит, никудышнее…
– Так получается. – расслабленно вздохнул Ваюршин. Нервозность Ольги не укрылась от него, и он смягчил тон: – Это я только к тому, что не стоит их слишком жестко прессовать. Люди все-таки… А то мне передали, что Маньякин там сапогом пнул кого-то…
– Ну, он вообще отморозок… Кстати, его соседка мне знаете что рассказывала? – Ольга любила иногда посплетничать, и сейчас начала с увлечением перемывать косточки недостойному сослуживцу. Страх перед провокацией ослаб, но на дне души остался осадок разочарования: похоже, Ваюршин больше не пытается вывести разговор на обобщения. Что ж, ладно – обсудим хоть и Маньякина. Девушка продолжила щебетать, сделав страшные глаза: – Жена Маньякина ей все жалуется на своего благоверного. Ильнур гуляет, пьет по-черному… А как напьется – оружие на постели разложит, жене кричит – "Убью! Государство – это я! Вертикаль – это я!" Та не знает каждый раз, жива останется или нет… Потолок однажды прострелил… А дети все это видят… Ужас! Настоящий беспредельщик…
– Угу. – кивнул Ваюршин, вяло изобразив интерес к теме – Помню, пять лет назад рабочие с металлургического дорогу перекрывали, и он тогда какого-то профсоюзника так огрел вертикалью власти, что у того сотрясение мозга…
– И что Ильнуру за это было?
– Да ничего… – флегматично отозвался Владимир – Комиссия приезжала, выговор объявили. А с тех пор он быстро вверх пошел. Такие сейчас нужны…
Презрительная гримаса исказила личико девушки.
– Подлецам везде у нас дорога – проговорила она.
– Ну, хороших людей всегда больше – Ваюршин вздохнул – а плохие лучше организованы.
– Может быть, и хорошим имеет смысл организоваться получше? – улыбнулась девушка.
– Ну… А что ты улыбаешься, Оля? Надо бы.
На сей раз наивность ее тона была явно фальшивой, и Ваюршин это понял. Очевидно, ей хотелось перевести разговор в серьезное русло. "Но почему она так испугалась, когда я заговорил о том, что подавление пенсионеров силами полиции – стыд и позор? Неужели она не разделяет этого взгляда? Ведь у нее больная мать – пенсионерка… Или я ошибся в своих расчетах? Ладно, эту тему пока оставим. Надо быть осторожнее."
Он снова вздохнул, затем спросил с улыбкой:
– Ладно, это все высокие материи… А как проблема с квартирой? Решается?
– Какое там – девушка погрустнела, ее разочарование усилилось.
"Ну что он темнит, почему не предложит прямо, а уж я бы согласилась… или отказалась, по обстановке". По инерции она продолжила:
– Как бы из этой не выселили. Квартплата все растет…
– Видел объявление – подхватил Ваюршин – банк предлагает ипотечный кредит…
– Вы что, шутите? – раздраженно рассмеялась девушка – Как из этого кредита выпутываться при нашей с ним зарплате?
Тут Миловидова поняла, что сболтнула лишнее – нечаянно выдала план брака со Швецовым, ею скрываемый. Вообще-то, она понимала вред суеверий. Но прочитанные в юности женские журналы, где "сглазу" и "порче" посвящались многие страницы, заставили ее дать себе зарок: о предстоящей женитьбе никому ни слова. А тут вырвалось… И все от раздражения.
"Ну что он завел разговор на эту больную тему? Нет у нас денег на квартиру, и не будет никогда! О своих предложениях молчит, темнит. Но ведь явно неспроста начал о митинге!"
Щеки Ольги порозовели, она отвела взгляд в сторону. Оставалось надеяться, что Ваюршин ничего не заметил. И вправду, майор даже ухом не повел. Без тени улыбки он произнес:
– А вот наши ветераны вспоминают, что раньше жильем обеспечивало государство. Причем бесплатно.
– Ну, это когда было… – девушка приободрилась: с квартирно-личной темы разговор свернул, кажется, на историю – А все-таки было бы здорово, если б эта традиция сохранилась…
– Куда там! – усмехнулся Ваюршин – Газетчики уже пятнадцать лет втолковывают, что такие мечты – иждивенчество.
– Чего ждать от газетчиков? – вздохнула Ольга – Матерые бандиты в их писаниях выглядят благодетелями. Они, мол, частный бизнес развивают, деньги на спорт жертвуют, детские площадки строят, рабочие места создают…
– Сейчас такой писанины уже поменьше. – откликнулся Ваюршин – Устрожение, как-никак. Бандитов чаще ругают. Но для них бандит – это тот, кто шапку с лоха снимает в темном переулке. А те, кто комбинаты и заводы растащили – это уже легальные бизнесмены, и выступать против них – это "крайнизм" и "разжигание розни".
– Получается что мы, стражи порядка, крупных бандитов защищаем от мелких? Как начнешь об этом задумываться, грустно на душе становится. Лучше об этом не думать. Ведь выбора у нас все равно нет.
Последняя фраза была ловушкой. Решится ли Ваюршин раскрыть свои подходы к решению проблемы? Уловка сработала.
– Оля, а что если бы он был? – живо откликнулся Владимир – Если бы кто-то начал бороться против настоящих бандитов? Против таких, как местный мафиози Крюк, например?
– Это мы уж видели. – не выдержав неопределенности, Ольга решила раскрыть карты. Она заговорила убежденно, категорично – Помните, разоблачили группу возмездия из наших, "Белую стрелу"? Володя, это ничего не дает. Все равно власть у богачей и чиновников, вы же сколько раз мне рассказывали об этой грязной кухне. А самосуд – это преступление. Нельзя ведь преступать закон.
– Закон… – жестко усмехнулся Ваюршин, и в голосе его зазвенел металл: – Закон пишут те мерзавцы и преступники, что 15 лет назад растащили государственную собственность. Они платят газетчикам и церковникам, финансируют политиков и депутатов. Они, именно они пишут нам законы! А кто и как законы защищает – вы сами знаете. Взгляните на Ильнура Маньякина – вот вам страж "диктатуры закона"!
– Но ведь и вы – страж закона.
– Я… Я исключение. Редкое. Вы даже не представляете, насколько редкое.
"Нет сомнения, он хочет вовлечь меня в какое-то дело." – подумала Ольга – "Но куда он хочет увлечь меня? В очередную патриотически-полицейскую мафию? Или все куда серьезней? В революцию?… Но что ж он так неуверенно? Спросить напрямую? А может, он провокатор? Как мы все отравлены страхом… как я ненавижу этот режим! Все же надо поостеречься".
Всплеснув руками, девушка недоуменно вопросила, играя детскую наивность:
– Так по-вашему, обман и грабеж – суть всей системы, а честные люди в ней исключения?! – и продолжила, будто размышляя вслух – Да, все сходится… Потому и квартплата растет, и на квартиру у нас денег нет, и стариков избивают, и льготы им отменяют… Но что же делать? Неужели оправдан самосуд?
Притворство не обмануло майора – он видел, что реакция Миловидовой чуть наиграна, но принял ее игру:
– А что, есть другие пути? – он склонил голову набок – Может быть, демократическое голосование, или разоблачения в честной печати, или референдум? Все это давно растоптано и запрещено… Я не прав?
– Ну, всем известно, что демократии у нас нет. А все же я считаю, что "Белая стрела" – это тупик. Вы говорите, что в Рабсии сами законы бандитские. Разве это исправишь убийством пары-тройки негодяев?
"Вот сейчас она вполне откровенна" – подумал Ваюршин – "Смотрит прямо в глаза, без напряжения… А как увлечена речью, как горячо говорит. Очевидно, на нее повлияла та история с "Белой стрелой"… Да, вот и разгадка ее прежней нерешительности! Уж не думает ли она, что я пытаюсь вовлечь ее в такую авантюру? А все же признает, что законы у нас бандитские. Нет, пора раскрыть карты."
