355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Клыч Кулиев » Махтумкули » Текст книги (страница 9)
Махтумкули
  • Текст добавлен: 10 октября 2016, 04:27

Текст книги "Махтумкули"


Автор книги: Клыч Кулиев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

Люди постепенно разбрелись. Карли-сердар направился в в юрту сына.

Адна-хан смотрел затравленно, грозы ждал, но отец больше не склонен был драться, только пробурчал:

– Бездельник! Сколько раз говорил тебе, чтобы не порол горячки! Из-за пустяков собак на себя натравливаешь, врагов лишних наживаешь. Я одним волоском всем им горло могу перерезать, да терплю! И ты терпи, дурак, не распускай руки, головой прежде думай, хитрить научись. А что поучил я тебя, так за дело: не бегай от раба, не показывай толпе своего страха и неуверенности – стреляй, если вытащил пистолет. Понял?

– Понял, отец, – прижал руку к груди Адна-хан.

– Ну и хорошо. А теперь распорядись, чтобы к кибитке Ягмура трех упитанных овец отвели. Трех, а не двух! Ну?

– Понял, отец.

Но жизнь идет своим чередом и требует, чтобы ты принимал в ней посильное участие. Попробуй поспорить с ней, попробуй настоять на своем – ничего не получится. Только переживаний лишних добавится. Вон какие хлеба стоят, пожелтели уже, зерна роняют на землю. Как ты обойдешь их вниманием. Их ведь надо сжать, обмолотить, убрать…

И Махтумкули, повязавшись платком и затянув потуже кушак, берет серп. Несколько недель беспрерывно на поле. Урожай убран. А вместе с ним как-то незаметно "убрана" и потерянность, безразличие, неприязненное отношение ко всему сущему. Дни, проведенные за тяжелой физической работой на свежем воздухе, пошли впрок. Тяжелые мысли не отпускают, но отступила злая меланхолия, и рука уже снова тянется к книге, перу. И бежит, бежит причудливая арабская вязь.

О народных бедствиях, о пролитых слезах и пережитых горестях.

Можно перед листком чистой бумаги мысленно поговорить с другом Човдур-ханом. Можно вспомнить те такие недалекие – рукой подать – времена, когда два полные сил и надежд джигита смеялись, спорили, рассуждали. Впереди была жизнь, полная событий, среди которых обязательно должны быть добрые, счастливые события. А повернулось-то все вон в какую сторону. Как это отец говорит: "Плохо, когда твой противник – рок?" Плохо. Он не разбирается в высоких порывах, нет для него разницы между плохим и хорошим, между трусом и храбрецом, и безразлично ему, кто плачет, а кто смеется, кто уходит безвременно, а кто остается коптить и засорять чистый воздух мира…

 
Народ мечтал о том, чтоб Човдур-хан
Привез надежду из Афганистана,
Чтоб он вернулся, славой осиян, —
Но злобный рок обидел Човдур-хана.
 

Карли-сердар не зашел к Довлетмамеду, как обещал Махтумкули, он пригласил к себе Карры-муллу. Разговор был долог – даже вечерний намаз Довлетмамед совершал в доме сердара. А потом он навестил сына, и Махтумкули по его озабоченному виду сразу догадался, что отец пришел неспроста.

– В пятницу в Куммет-Кабус прибывает правитель Астрабада, – не стал томить ожиданием старик. – Собирает там всех иомудов и гокленов, желает провести с ними совет. Карли-сердар выразил желание, чтобы на совет поехал либо ты, либо я.

– Пусть сам едет, – сказал Махтумкули, – пусть свою ловкость проявит, а то привык загребать жар чужими руками.

– Не сердись прежде времени, сынок. Он едет тоже и хочет иметь при себе умного человека. Я поехал бы, да здоровье лишает возможности на коня сесть. Поезжай ты, это важное совещание. Как я догадываюсь, правитель собирается затянуть очередную петлю на шее народа. В этом году у нас, слава аллаху, хороший урожай, и Астрабаду, думается, нужно зерно, если правитель подгадал приехать к сбору урожая. А может, что-то еще. В общем, послушаете, что он скажет, посоветуетесь со старейшинами иомудов, сообща и решите, куда нам следует оборотиться лицом.

Махтумкули не имел причин питать какие-либо симпатии к Карли-сердару, чтобы состоять при нем советником, при одном упоминании о сердаре у него портилось настроение, потому что ни единая добрая надежда не была связана с Карли-сердаром, а после авантюры с Кандагаром поэт вообще считал сердара своим личным врагом. И все же дело сейчас касалось не только Карли-сердара.

– Вот где нужен бы был Човдур-хан! – невольно вырвалось у Махтумкули.

– Эх, сынок… – Довлетмамед покривился, словно незрелую алычу раскусил. – Такие люди, как Човдур-хан, редко появляются на свет. Для счастья своего народа родился этот джигит, да жаль, жизнь его оказалась короткой.

Некоторое время отец и сын сидели молча. Мысли их текли в едином русле и желания совпадали – обоим казалось, что распахнется сейчас дверь и появится улыбающееся лицо Човдур-хана. Но прошлое, к сожалению, не возвращается и чудес на свете не бывает, – оба, отец и сын, разом тяжело вздохнули.

Махтумкули подумал было показать отцу стихи о Човдур-хане, но они были еще не законченными, а черновики он показывать не любил. Стоило, наверно, не стихотворение написать, а дестан о Човдур-хане и его сподвижниках. А что? Во имя народа отдали они свою жизнь. Разве это не достойно дестана?

19

Из различных концов туркменской степи собрались люди в Куммет-Кабусе. Вокруг видимого издалека высокого минарета было многолюдно, как в разгар большого базара. Хотя на совет с правителем Астрабада были приглашены только старейшины родов и племен, было не счесть и простого люда, приехавшего из дальних селений: всем не терпелось знать, какую новость сулит завтрашний день.

Иомуды обосновались на южном берегу реки, где Гурген почти омывал подножие ритуальной башни. А на северном берегу, на ровной, как ладонь, луговине, расположились гоклены и алили.

У минарета была сооружена новая белая юрта. Вокруг нее тщательно убрано, вырублен кустарник, выровнены все бугорки и выбоины, все полито водой, чтобы не поднималась пыль. Около юрты стояли часовые.

Все старейшины собрались в доме Нурмамед-бая. Это был один из самых родовитых и состоятельных вождей рода ата-бай из племени иомудов. Он постоянно проживал в Куммет-Кабусе и являлся сейчас фактическим руководителем совета. По его указанию возле минарета и была поставлена белая юрта для высокого гостя из Астрабада.

Гости сидели на широком айване массивного одноэтажного дома, на постройку которого пошли камни древней крепости Гургена. Стража вокруг дома никого, кроме приглашенных, близко не подпускала. Разговор шел о важном: как принимать правителя Астрабада, как вести себя во время совета.

Ясно было, что астрабадец едет сюда не для того, чтобы полюбоваться на старейшин и выразить им свое благоволение. У него были свои цели, не столь тайные, чтобы о них не догадывались умудренные жизнью люди. Намерения правителя не могли оставить старейшин равнодушными, ибо вопрос близко касался их всех. Об их живой заинтересованности свидетельствовал то разгорающийся, то утихающий, чтобы снова вспыхнуть, спор.

После гибели Надир-шаха в Иране сразу не нашлось человека, который мог бы продолжить политику прежнего владыки. Империя, созданная огнем и мечом – шаткая в своей основе империя – распалась. Между властителями провинций, превратившихся по сути дела в самостоятельные ханства, началась борьба за шахский престол, и трудно было предугадать, чье влияние, чья власть окажется наиболее сильным. Для туркмен период феодальных усобиц в государстве принес временное облегчение, освободил от иранского деспотизма. Но все равно сердца бились тревожно, так как только самый наивный мог полагать, что подобная обстановка будет продолжительной. Потому и одолевали государственные заботы вождей и старейшин.

– Говорят, со старым врагом легче справиться, – уверенно рубил Курмамед-бай. – Кизылбаши наши исконные противники. Мы воюем с ними, досаждаем друг другу. Но кроме Ирана, не сыскать нам более удобного покровителя. – Нурмамед-бай круто, всем телом повернулся к гокленам. – Не сыскать! И давайте не станем морочить голову с Кандагаром и прочими, а постараемся поладить с астрабадским правителем.

Молодой, симпатичный джигит, сидящий напротив Нурмамед-бая, блеснул черными смелыми глазами, усмехнулся. Бай свел брови, догадываясь о сущности усмешки.

– Вижу, Аннатувак-хан, мои слова пришлись тебе не по душе…

Он хотел сказать что-то еще, но воздержался. Его жирное, с обвисшими брылями щек лицо потемнело от прилива крови.

Аннатувак молод еще, но он сын Пирнепес-сердара, именитого старейшины иомудского рода джафарбай. Сам он не приехал по болезни, уже около года все его обязанности исполняет сын – этот самый Аннатувак-хан, и ссориться с ним не следовало.

Аннатувак-хан отнекиваться не стал, что не согласен с мнением хозяина дома:

– Удивляюсь, яшули: кизылбашские ханы и султаны причинили нам столько бед, столько лишений народ вытерпел от них, а вы советуете принять нам владычество заклятого врага. Или они внезапно друзьями стали?

– Вы имеете иное предложение?

– Да! – поддержал Аннатувак-хана молодой пылкий голос. – Надо постараться самим наладить свою судьбу!

Неожиданное заявление удивило присутствующих. Тем более, что сказано оно было не Аннатувак-ханом, это были слова Махтумкули, который выпалил их в ответ на язвительную реплику Нурмамед-бая.

Бай высокомерно мазнул взглядом человека, которому по возрасту его следовало бы не выскакивать вперед, а послушать сперва, что умные люди скажут.

– Верная мысль, поэт. Что может быть лучшего, если сумеем сами справиться со всеми своими проблемами Не следует лишь забывать, что для достижения подобной цели нужна немалая сила. Мы такой силой обладаем?

– Мы не бессильны, бай-ага, – стоял на своем Махтумкули. – Упорно топтал и принижал нас лютый враг, но не вымерли среди туркмен потомки Гер-оглы[38]38
  Гер-оглы – герой народного эпоса, символ бесстрашия и мужества.


[Закрыть]
. При необходимости найдется много отважных джигитов, которые не дрогнут духом и не пожалеют отдать жизнь за родную землю!

– Тогда поясните, ради чего посылаете в Кандагар джигитов? Чтобы они смиренно обивали пороги афганского шаха? Достойный пример самостоятельного решения судьбы!.. А стихи, в которых превозносится Ахмед-шах? Нурджан распевает их во всю глотку. Это тоже признак вашего достоинства? По-моему, это скорее напоминает случай, когда люди в нукеры к Ахмед-шаху навязываются… Нурждан! Ай Нурджан!..

К айвану[39]39
  Айван – открытая терраса.


[Закрыть]
подбежал Нурджан, возившийся возле пылающих очагов:

– Что прикажете, бай-ага?

Бай выпятил свою седую бородку, едва прикрывающую круглый, словно мяч, подбородок.

– Давай-ка песню, которую ты прошлой ночью пел!.. Ну, те стихи, что Махтумкули сочинил в честь Ахмед-шаха!

Нурджан стоял в растерянности, посматривая то на Нурмамед-бая, то на Махтумкули. Махтумкули поощрительно улыбнулся:

– Не надо его заставлять, бай-ага. Я сам охотно повторю.

– Нет-нет, пусть Нурджан! – Бай в упор смотрел на молодого джигита. – Что стоишь? Онемел, что ли? Вчера громче ишака кричал, а сейчас язык проглотил? – все больше распалялся бай.

Нурджан собрался с духом:

 
О Ахмед-шах! Тебя восславить должен я!
Ты славой до небес вознесся невозбранно!
Друзья – бойцы твои, враги же – дичь твоя;
Так выше поднимай венец Афганистана!
Твой воин на Иран направить меч готов…
 

Нурмамед-бай не дал закончить стихотворение, скривил губы, засмеялся:

– Слышите? Вот вам честь и достоинство некоторых ревнителей самостоятельности! Если уверенности много, то зачем в нукеры в Ахмед-шаху навязываться!

А Махтумкули слушал злобные выпады вполуха и думал о другом: где достал это стихотворение Нурджан? Неужели Човдур-хан велел его переписать? Но когда он это успел сделать? И зачем?

Мысли мыслями, а Нурмамед-бая надо было осадить, чтобы не слишком умничал, не заносился, гонор свой не показывал непомерно. Ответить, как все было – просто. Но этого мало. Да и не станешь объяснять, что здесь – и безвыходное положение народа, и дипломатический ход Човдур-хана, и…

Поэт откровенно пожалел, что сочинил эти стихи. Как ни крути, не с лучшей стороны стихотворение показывает гокленов. Но вдруг оживился, многозначительно хмыкнул:

– Бывает такое, бай-ага, когда стихи пишут для того, чтобы, возвеличив кого-то непомерно кичливого, потом посмеяться над ним. Стихи – как сундук с двойным дном. Попросите то, что пел Нурджан, прочитать вам еще раз в более спокойной обстановке. Вдумайтесь – и может быть, скажете сочинившему их: "Молодец!" Для того, чтобы постичь истинный смысл услышанного, иной раз не только хороший слух нужен, но и соображающая голова.

Это прозвучало как пощечина. Пухлое лицо Нурмамед-бая побагровело, он запыхтел, будто на плечи его взвалили непосильную ношу.

– С большим уважением отношусь к твоему отцу – процедил он сквозь зубы, – иначе не стали бы мы слушать твое пустословие.

– Что ж, я не настаиваю, считайте, что разговор окончен.

Махтумкули попрощался с сидящими общим поклоном и вышел.

Нурмамед-бай вел себя слишком нахально и оскорбительно, слишком по-хозяйски непререкаемо, и это не нравилось Аннатувак-хану. Он переглянулся со своими сородичами, как бы безмолвно советуясь с ними, сказал:

– Об остальном договорим с правителем.

И направился к своему стану.

Все представители рода джафарбай немедля последовали за ним.

Нурмамед-бай ежился, словно ему в сапоги горящих углей насыпали. Он то краснел, то бледнел, не поднимая глаз на сидящих вокруг, то оттопыривая губы, то покусывая их. Наконец проворчал:

– Когда приедет правитель, времени для раздумий не останется!

И ворчание его было похоже на угрожающее рычание собаки из конуры. А в сущности он был прав – прийти к единому решению следовало заблаговременно. Но каким могло оказаться решение? И возможно ли было добиться единодушия?

* * *

Вернувшись в свой стан, Махтумкули едва лишь успел выпить пиалушку чаю, как заявился в какой-то искусственной приподнятости Нурджан. Понятно было, что чувствует он себя неловко из-за давешнего случая, но Махтумкули держался так, словно ничего и не произошло.

– А-а, Нурджан-хан!.. Молодец, что пришел.

– Да, пришел! – В голосе Нурджана был вызов. – Пришел, чтобы прочитать тебе оставшуюся часть стихотворения.

– Молодец, молодец… давай проходи, садись.

Нурджан сел, принял протянутую пиалу с чаем.

Махтумкули спросил:

– У кого переписал стихи?

– У Ата-муллы, – ответил Нурджан. – А где он достал, не знаю.

Махтумкули с улыбкой смотрел на Нурджана. Не было между ними той дружбы, которая связывала Махтумкули с Мяти, Шейдаи, Нуретдином, но общество Нурджана было приятно. Добродушный, веселый, скромный малый, неплохой бахши, он не имел врагов, как и его отец – постоянный караванбаши Бекназара Кривого, умный, покладистый и честный Тагандурды Мерген.

Махтумкули нравился несильный, но приятный голос Нурджана, нравилась манера декламировать стихи, восхищала редкая память парня, хотя поэт сталкивался с поистине феноменальной памятью – у того же Бабаджан-ахуна или у Нуры Казима.

Всего два года посещал Нурджан мекдеп своего односельчанина Ата-муллы, а читать и писать умел лучше многих грамотеев, по четыре и больше лет потевших в различных медресе. Почти все, что написал Махтумкули, он знал наизусть, Махтумкули был его кумиром, и это тоже не могло не способствовать хорошим отношениям между ними.

– Я пришел пригласить тебя на пиалу чая, – заявил он таким тоном, что нельзя было понять, всерьез говорит или дурачится.

Махтумкули, во всяком случае, ответил серьезно:

– Будем живы-здоровы, завтра пойдем пить чай к тебе. А сегодня чаевничать станем у этого костра. Возвращайся вечером со своим дутаром. Пусть и Анна-гиджакист приходит. Что-то невесело на душе, поддержать ее надо хорошей песней.

Нурджан собрался было настоять на своем, но Махтумкули предупреждающе поднял руку: не спорь, будет так, как я сказал.

* * *

Отвесив последний поклон земле, солнце спряталось за высокую гору. День медленно угасал, сгущались сумерки, которые в какой-то момент вдруг, одним прыжком перепрыгнут в ночь. По обоим берегам реки все больше разгоралось костров. Их отблески заливали округу необычным, желто-красным трепещущим светом. Стояла теплынь, можно было прилечь не только у костра, но и в любом месте просторной, как сама вселенная, степи, и все же у костра было уютнее, по-человечески уютнее и спокойнее. На чистом, как зеркало, небе без единого облачного пятнышка мигали звезды.

Прослышав, что в стане гокленов будут звучать музыка и песни, любители шли один за другим, рассаживались вокруг ярко горевших костров. А поскольку любителями были почти все, то у костров становилось тесновато – устраивались в два, три и больше полукруга, лицом туда, где оставлено место для музыкантов и бахши.

Пришел со своими односельчанами и Аннатувак-хан. Махтумкули был искренне рад его приходу – он проникся внезапной симпатией к молодому вождю джафарбаев еще во время спора в доме Нурмамед-бая. Встав, он указал желанному гостю место на кошме, рядом с музыкантами и певцами.

Да, людей собралось много. Но не было среди них ни одного, кто не слышал бы раньше песен на стихи Махтумкули, ибо повсеместно многие празднества, продолжавшиеся от зари до зари, начинались его стихами и заканчивались ими же. А такие, кто прежде не видел Махтумкули в глаза, были. И они считали своей обязанностью подойти к поэту, поздороваться с ним за руку. Улыбки их были не просто данью вежливости, они отражали истинные чувства людей, любящих и уважающих своего национального поэта, чтящих его, несмотря на его молодость.

Сперва играл и пел парень из Атрека. Нурджан самолюбиво держался настороже. И едва лишь певец сделал передышку, чтобы промочить горло глотком чая и не подозревая о подвохе, Нурджан тут же перехватил инициативу и уже не упускал ее до конца. Он пел песни только на слова Махтумкули, пел вдохновенно, искусно модулируя голосом, и мастерски бегали его пальцы по ладам дутара:

 
О мир, ты трусов наделил достатком:
Глазея в небо, думают о сладком!
 

Одна за другой в ночной степи звучали песни, отныне и навсегда вошедшие в репертуар певцов. Когда Нурджан брал особенно высокую ноту или же виртуозно завершал очередную песню, со всех сторон доносились возгласы поощрения:

– Ай, молодец!

– Живи долго, бахши!

– Не уставать тебе!

Опустив голову, Махтумкули слушал свои строки, как чужие. Душу согревала радость, но чувство это ничего общего не имело с чванливой самовлюбленностью, с самоупоением. Он радовался неисчерпаемым талантам, таящимся в среде народной. Ведь каждому стихотворению, каждой буквально строке придается особый напев, особая мелодичность. Кто автор мелодий? Кто создал своеобразное и прекрасное сочетание звуков? Чаще всего неизвестно. А песня – звучит. Как щедры и скромны люди!

 
Расставшийся с отчим порогом
Плакать о родине станет.
Кто потерял дорогу —
Искать ее не устанет, —
 

пел Нурджан как-то особенно проникновенно.

Махтумкули вздрогнул: перед глазами пронеслось видение – Абдулла, Мамедсапа, Човдур-хан… Неужто в самом деле не доведется повидать их в этом мире? Вопрос, бесчисленное количество раз кипятком обжигавший душу, возник опять. Он просил ответа, он требовал, он умолял…

Из темного колодца невеселых раздумий вытащил Нурджан. Он постучал ногтями по деке дутара, требуя внимания.

– Люди! Я только повторяю слова поэта. Но он сам сидит среди нас. Давайте послушаем его самого!

Дружный одобрительный гул прокатился по рядам и уплыл в безмолвную ночную степь, где даже кузнечики и сверчки на миг перестали трещать.

Махтумкули ответил согласием не сразу. Стихи читать не хотелось. Воспоминания настраивали на иной лад, когда болезненно хочется замкнуться в самом себе, заслониться от мира своей неизбывной тоской. А тут еще прихотливая нить воспоминаний вдруг вытянула почему-то беседу на айване у Нурмамед-бая, оставившую у поэта досаду и недовольство собственным поведением. Там надо было проявлять свои способности философа и поэта! Там показывать силу своих убеждений!

А может, все-таки не там? Может, именно здесь, сейчас наступил момент, когда слушать будут не только старейшины и вожди, а простой люд, на котором в конечном счете держится мир, как земной круг – на рыбе Ягудя?

Махтумкули встал. Он был одет как простой дехканин – белая бязевая рубашка, такие же штаны, простенький будничный халат. Лишь на макушке – нарядная, расшитая руками Менгли, тюбетейка.

Движением плеча он сбросил халат, окинул взглядом высветленный кострами полукруг слушателей и стал читать в своей размеренной, неторопливой манере:

 
Кто был с людьми хорош, творил добро им, – тот
Везде прославленным, везде воспетым будет;
Кто позабыл добро и обижал народ, —
Тот всюду хуже пса по всем приметам будет.
 

Люди слушали затаив дыхание. Лишь потрескивали костры да вспышки пламени, казалось, шелестели в воздухе, как большие летучие мыши.

Когда дошел черед до заключительной строфы, Нурджан не выдержал – ударил по струнам дутара и запел!

 
Фраги, что знаешь ты, все людям сообщай;
Молчанием своих грехов не покрывай,
Из сердца исходить словам чеканным дай,
И это правнукам твоим заветом будет.
 

Тишина взорвалась восторженными возгласами. Улыбка удовлетворения скользнула по губам поэта. Он прочитал еще одно стихотворение, и опять последнюю строфу подхватил Нурджан, и снова раздались возгласы одобрения. Лица слушателей то оживлялись, то становились сосредоточенными, то печаль набегала на них. Они воспринимали мысли поэта как свое собственное, как выстраданное, как выкипающее из глубины души.

Махтумкули сделал паузу. Его не торопили, ждали. А в его памяти проплывали строки стихотворения, которое мало кто слышал. Оно было написано еще в Хиве и предназначалось для чтения на празднестве Гаип-хана. Нуры Казим категорически отсоветовал, предвидя неприятные, а может, даже непоправимые последствия – хивинский владыка в раздражении часто не помнил себя. Да и сам поэт понимал, что такие стихи вызовут неодобрение Гаип-хана. Это – в лучшем случае.

В худшем же… Но о худшем не стоило думать. И поэтому он отказался от своей затеи, написав взамен стихи о пророческом сне.

Теперь настало время отдать стихи народу. Они должны понравиться, вызвать у людей чувство национальной гордости, уважения к человеческому достоинству. Это было очень кстати, перед совещанием с правителем Астрабада. И Махтумкули стал читать, повысив голос:

 
Овеяна ширь от хазарских зыбей
До глади Джейхуна ветрами Туркмении.
Блаженство очей моих, роза полей, —
Поток, порожденный горами Туркмении!
 

Уже первые строки как-то необычно оживили слушателей. Кто-то заерзал на месте, кто-то вытягивал шею, словно разглядеть что-то пытался, кто-то возбужденно толкал локтем соседа, призывая к вниманию.

Махтумкули продолжал:

 
И тень, и прохлада в туркменских садах,
И неры и майи пасутся в степях,
Рейхан расцветает в охряных песках,
Луга изобильны цветами Туркмении.
 
 
В зеленом ли алом ли пери пройдет —
В лицо благовонною амброй пахнет.
Возглавлен мудрейшими дружный народ,
Гордится земля городами Туркмении.
 
 
Душа Гер-оглы в его братьях жива,
Взгляните, друзья, на туркменского льва:
Пощады не ищет его голова,
Когда он встает пред врагами Туркмении.
 

Вдохновляющая сила заключалась в чеканных строках. Со всех сторон посыпались слова благодарности, пожелания здоровья и долгой жизни. Было такое впечатление, что сама степь очнулась и заговорила.

Махтумкули ждал, пока люди успокоятся, и вспоминал фразу, сказанную им Нурмамед-баю: "Упорно топтал и принижал нас лютый враг, но не вымерли среди туркмен потомки Гер-оглы". Нет, не вымерли! Вон как шумят! Робкого и покорного стихи так не вдохновят…

Вскочил Нурджан, замахал руками, закричал, чтобы все немедленно угомонились. Шум быстро стих, и вновь степь замерла, лишь дружный хор сверчков славил вселенную да изредка подавала издалека голос, словно спрашивала о чем-то неуверенно, печальная ночная птица.

 
Единой семьею живут племена,
Для тоя расстелена скатерть одна,
Высокая доля отчизне дана,
И тает гранит пред войсками Туркмении.
 

Самая больная боль, самые сокровенные чувства людей открывались навстречу стихам. Разве не разногласия, не междоусобицы глазная беда? Разве не они в первую очередь мешают народу противопоставить врагу настоящую силу? Не убавятся ли сразу бедствия и лишения, живи все племена единой семьей, совершай трапезу за общим дастарханом?

Махтумкули и сам переживал вместе со своими слушателями, ибо заветные мечты его были воплощены в эти строки. Да, нельзя их было читать перед Гаип-ханом – народ должен был первым услышать о себе самом и о своем будущем!

 
Здесь братство – обычай, и дружба – закон
Для славных родов и могучих племен,
И если на битву народ ополчен,
Трепещут враги пред сынами Туркмении.
 
 
Куда бы дороги туркмен ни вели,
Расступятся горные кряжи земли
Потомкам запомнится Махтумкули:
Поистине стал он устами Туркмении.
 

Поэт кончил читать, а слушатели молчали, сидели, будто заколдованные. Такого еще не было, чтобы люди молчанием приветствовали стихи любимого поэта. Стихотворение вдохновило их, они ощущали прилив сил, всплеск энергии. Они были готовы на подвиг! Но не было слов, чтобы выразить все это, и они молчали.

– Ну-ка, дайте дорогу… пропустите меня… – послышался старческий голос, и к центру круга из задних рядов пробрался высокий, худой, с испитым лицом аскета старик. Протянул обе руки Махтумкули, в голосе его было благоговение:

– Такие слова приличествуют самому пророку… Долгой жизни тебе, сынок! Долгой жизни и исполнения всех твоих святых желаний!

Старик обнял Махтумкули.

Степь грохнула раскатами одобрения и восторга.

20

В клубах пыли двигались к Куммет-Кабусу две сотни джигитов астрабадского правителя. Они были вооружены до зубов. Мало того, шестерка коней тащила пушку. Было видно, что правитель не собирается терять время зря, что собирается блеснуть перед туркменами своей мощью, припугнуть их.

Нурмамед с группой наиболее влиятельных старейшин выехал правителю навстречу и поздравил его с благополучным прибытием на порядочном расстоянии от Куммет-Кабуса.

А вокруг минарета уже собралось великое множество народа. Поблизости от юрты ждали те старейшины и вожди иомудских и гокленских родов, которые не вошли в группу Нурмамеда. Они смотрели на приближающийся отряд, смахивающий на все, что угодно, только не на мирную делегацию, негромко обменивались репликами. Среди них находился и Махтумкули, одетый так же буднично, как и минувшим вечером, лишь вместо тюбетейки на голове у него была черная папаха из обычной овчины.

Аннатувак глядел на пушку, усмехался, покачивая своей роскошной белой папахой.

– Один умный человек спросил: "Что ты гость – это понятно, но почему у тебя в руке нож? Правитель Астрабада на такого гостя похож: едет на мирный совет, а за собой пушку тащит. Или заранее знает, что его желания не совпадут с нашими? Так все равно пушка ни к чему.

Ему никто не ответил, лишь Махтумкули проронил:

– Об этом у правителя надо бы спросить.

Аннатувак-хан скосил на него веселый и внимательный глаз.

Светло-серый ахалтекинец пенил удила, играл под всадником, облаченным в парадный военный мундир с золотым шитьем, усыпанный драгоценными камнями. Все взоры были устремлены на правителя. Случись такое несколько лет назад, в годы царствования Надир-шаха, когда правитель был властелином, всех держал в железных руках, любого мог бросить в узилище или казнить, встреча выглядела бы иначе. Не на ногах, а на коленях стояли бы встречающие, лбом дорожной пыли касаясь, и не лица зевак, не испытующие взгляды видел бы правитель, а однообразие согнутых спин. Сейчас же никто и не помышлял падать ниц.

Правителю помогли сойти с коня. У него была высокая, статная, легкая фигура, хотя по годам он был уже не молод. С приветливой улыбкой он обменялся рукопожатием со старейшинами. Подняв левую руку, в которой держал плеть, приветствовал людей, стоящих поодаль, не осмеливаясь приблизиться к белой юрте.

Нурмамед, прижимая руку к сердцу и кланяясь, пригласил правителя войти в юрту. Правитель сделал отрицательный жест.

– Мы все не поместимся внутри. Да и душно там. Лучше разместимся здесь, под открытым небом. Секретов от людей у нас нет.

Это польстило – по толпе прокатился шумок.

Их юрты быстро вынесли паласы и ковры, бархатные подстилки, валики, подушки. Правитель сел. Расселись и его приближенные. Встречающие старейшины – стояли. Они переглядывались вопросительно и незаметно пожимали плечами, но их никто не приглашал занять места напротив правителя Астрабада.

Нурмамед-бай крикнул, оборотясь к толпе:

– Люди! Вы достойно встретили нашего высокого гостя! Вы проявили свое почтение и уважение! Теперь идите и занимайтесь своими делами! Что будет нужно, вам сообщат в надлежащее время!

Толпа качнулась, задвигалась, но не рассеялась, Многие прибыли издалека, чтобы стать свидетелями всех подробностей, а получается, что путь их напрасен? Нет, они не намерены были уходить не солоно хлебавши! Нурмамед понял это и не стал настаивать. Он дал знак рукой и сел неподалеку от правителя. Старейшины, облегченно сопя и кряхтя, стали рассаживаться и улыбаться.

Нельзя было сказать, что правитель похож на уставшего в пути человека. Ему и не с чего уставать было. На протяжении длительного пути он устраивал охоту, делал продолжительные привалы, не отказывал себе в отдыхе и удовольствиях. Потому и выглядел свежо и бодро.

Все ждали, когда он заговорит о деле. А он не торопился, он смаковал чай, произносил незначащие фразы, присматривался к людям своими острыми, еще не угасшими, серыми глазами. Наконец сказал:

– Мы прибыли, чтобы лично познакомиться с вами, установить взаимопонимание. В столь смутное время мы должны проникнуться общими заботами, поскольку эти заботы – наша жизнь и наше будущее…

Говорил он неторопливо, четко отделяя слово от слова-Сделал паузу, чтобы определить, как подействовали первые же слова на туркмен, поискал глазами ответа у старейшин, но те не поднимали глаз, не выражали заметного желания как-то проявлять свое отношение к сказанному астрабадцем, ждали продолжения. Он понял, откашлялся и собрался говорить дальше, когда внезапно со своей мягкой полуиронической улыбкой бросил реплику Аннатувак-хан:

– Взаимопонимание дело серьезное. Можно ли достичь его, когда на тебя направлено жерло пушки?

Правителю ясно было, на что намекает молодой красивый джигит. И надо было обратить эти слова в шутку.

– Неужели среди присутствующих здесь есть такие пугливые, кто считает, что пушку привезли сюда для устрашения?

– Аллах про то ведает, зачем ее привезли, – пожал плечом Аннатувак-хан. – Но до сих пор еще не было такого, чтобы со стороны Астрабада приезжали проводить той. Обычно цели бывали немного иными. Потому и сейчас при виде пушек у нас начинают поджилки трястись. – И Аннатувак-хан извиняюще улыбнулся, но неглупый астрабадец в улыбке этой увидел издевку. И изменился в лице.

Дерзкий туркмен с самого начала придал разговору тот оборот, которым, при необходимости, можно было закончить разговор, но никак не начинать. Или воспользоваться случаем и сразу же ужесточить разговор? Не то чтобы из пушки палить, а показать, что здесь не ярмарочный балаган и нет места для кривляний маскарабазов[40]40
  Маскарабаз – шут.


[Закрыть]
?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю