Текст книги "Махтумкули"

Автор книги: Клыч Кулиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

– Читай молитву, ишак!

Караджа затрясся всем телом, громко замычал и вдруг, заплакав, повалился в ноги Тархану, норовя прижаться лицом к его сапогу.

– Ишак проклятый! – бормотал Тархан, убирая нож и поднимая за шиворот Караджу. – Шкуру с тебя живого содрать надо!.. Жалко, что времени мало… Ну, чего головой трясешь? Клянись, что не будешь больше доносить сердару! Хотя давно ты уж честь свою променял на сердаровские объедки!.. Да не трясись, как блудливый щенок, не время еще!

Тархан нащупал наиболее толстый куст, собрав несколько ветвей вместе, с силой дернул, но ветви, хотя уж и лишенные листьев, но еще сохранившие в сердцевине своей силу летних соков, не поддались, выдержали. Тогда Тархан привязал к кусту Караджу, сорвал с него одежду и, оставив в чем мать родила, злорадно сказал:

– Твою шкуру я, так и быть уж, на тебе оставлю, но без этой – ночь просидишь!

Караджа стонал и мычал, умоляюще глядя на Тархана. Однако Тархан, затягивая покрепче узел веревки, только ворчал под нос:

– Стой спокойно, глупый сын скудоумного отца! Если околеешь до утра, считай, что расплатился и со мной, и с Анна-Коротышкой, и с остальными, кому ты подлость сделал… А жив останешься – благодари аллаха за непомерную доброту его!

Проскакав изрядное расстояние в направлении Куммет-Кабуса, Тархан резко сменил направление, поворотив коня на север, к отрогам Сонгидага. Лейла молчала, крепко ухватившись обеими руками за пояс Тархана. Ей было одновременно и тревожно от того, что Тархан давно не произносит ни слова, и радостно. Вот так бы и скакать с любимым всю жизнь!

– Ну, как? – спросил наконец Тархан.

Она только улыбнулась и крепче прижалась щекой к его широкой спине. Ей хотелось спросить, куда они едут, но она тут же подумала, что, вероятно, Тархан и сам не знает. Да и какое это в конце концов имеет значение. Они вместе – и этого достаточно.

– Теперь тревожиться нечего, – уверенно сказал Тархан. – Никто не догонит! Хаджиговшан во-он где остался!..

Лейла, конечно, радовалась, что их побегу никто не помешал, однако вместо уверенности в том, что все самое трудное осталось позади, она испытывала неясное беспокойство. Почему? Кто знает. Может быть, привыкнув к своей тяжелой судьбе, она боялась поверить в неожиданное счастье. А возможно, тревожный осадок остался после того, как она увидела связанного человека, там, у конюшни…

Чтобы успокоить Лейлу, а скорее всего, повинуясь естественному желанию вспомнить до малейших подробностей все, что предшествовало удаче, Тархан начал рассказывать обо всем, что произошло за сегодняшний день. А Лейла слушала, смотрела на полностью очистившееся от туч небо и думала: "Может быть, одна из этих ярких звездочек и есть звезда моего счастья? Может быть, она загорелась только сегодня и теперь освещает нам путь к удаче и радости?" Немного погодя мысли ее перескочили на другое, и она, вспомнив привязанного к кусту туранги Караджу, передернула плечами.

– Замерзла? – спросил Тархан. – Достать второй халат?

– Нет, – сказала Лейла, – я просто подумала: хорошо, что дождь перестал и потеплело…

– А-а-а… – догадался Тархан, – ты об этом недоумке, о Карадже? Да, это, милая, такой пройдоха, что из блохи жир сумеет вытопить! Он, поди, уже отогревается в своей кибитке да придумывает, что бы такое половчее соврать Садап, чтоб о позоре своем не рассказывать! Уже утро скоро. Видишь вон Ту яркую звезду справа? Ее утренней звездой называют. Раз она появилась на небе, значит, скоро рассвет. А мы, даст аллах, к этому времени до Атрека доберемся. Оттуда рукой подать до дуечи, сразу за Сонгидагом их земли начинаются. А уж у них-то нас сам шайтан не найдет! У этих бедняг Адна-сердар тоже в печенках сидит – не дальше, как в позапрошлом году пытался завладеть их пастбищами, а сколько раз скот угонял – сосчитать трудно! Вот, наверно, радуются, если весть дошла, что его кизылбаши схватили!

– Мы у них не останемся? – спросила Лейла.

– Нет, – сказал Тархан, – это все-таки близко. Мы поедем в Ахал, а оттуда в Мерв. Ты когда-нибудь о Мерве слыхала, Лейла-джан?

– Да…

– Вот это места, так места! Я там один раз мальчишкой был, а до сих пор помню. Куда ни глянешь – сплошные сады. Прямо рай земной! Вот там мы с тобой обоснуемся и заживем как люди. Мы теперь – птицы вольные, будем лететь по степи до тех пор, пока не найдем своего счастья, верно, Лейла-джан?

– Мне все равно, – тихо сказала Лейла. – Лишь бы ты был со мной…

Тархан намотал уздечку на луку седла, перекинул ногу, сел боком, обнял Лейлу за талию и начал жадно целовать ее. Она сначала отвечала на поцелуи, потом попыталась отстраниться, чувствуя, что руки Тархана становятся все более беспокойными и настойчивыми, а губы все более требовательными.

– Не нужно, Тархан-джан… ехать быстрее надо!..

Но Тархан, кажется, уже потерял голову. Он все сильней сжимал в объятиях Лейлу, не отрываясь от ее губ, рука его торопливо и неловко ласкала грудь женщины. И Лейла, поддаваясь одурманивающей страсти, все больше сникала в его объятиях.

Трудно сказать, обо что это мог споткнуться гнедой на ровном, как стол, такыре, но он споткнулся, едва не упав на колени. Испуганно ойкнув, Лейла ухватилась за луку седла, а Тархан, не сумев удержаться в седле из-за своего неудобного положения, шлепнулся на землю.

Оправившись от короткого испуга, Лейла засмеялась:

– Говорила же тебе, что ехать надо!..

Тархан, держась за узду коня, смотрел на Лейлу еще не остывшими глазами.

– Может быть, отдохнем немного, Лейла-джан?

– Нет, – сказала Лейла решительно. – Скоро рассветет, надо подальше уехать от этих мест…

– Ну, коли так, держись, Лейла-джан! – с задорным сожалением крикнул Тархан, садясь в седло и опуская плеть на широкий круп коня. Гнедой закусил удила и рванулся вперед.

Рассвет не заставил себя ждать – небо на востоке начало бледнеть и розоветь, потянуло утренним холодком – острым и бодрящим. Покачиваясь в седле в такт размеренной рыси коня, Тархан мурлыкал какую-то песенку без слов. Первое возбуждение, вызванное побегом, улеглось, настроение было ровное и веселое. В противоположность Лейле он был твердо убежден, что самое тяжелое и страшное осталось далеко позади, что птица Хумай прочно села на его плечо. Разве сама природа не помогала беглецам? Поднявшаяся с вечера буря загнала всех по своих кибиткам, а когда подошло время беглецам садиться в седло, дождь прекратился, словно по чьему-то повелению. Вот и сейчас погода такая стоит, что скорее весну напоминает, чем осень: не холодно и дышится свободно, травы, умытые недавним дождем, посвежели так, словно для них наступает пора цветения, а не увядания. И вокруг Хаджиговшана тоже все зазеленело… Интересно, что там сейчас творится? Караджа небось не знает, куда глаза девать от позора и попреков Садап, а она, растрепанная и злая, бегает из кибитки в кибитку, рвет на себе одежду, просит помощи. Кто ей поможет! Был бы сердар дома – тогда дело совсем иное: сумел бы и людей поднять, и на правильный след навести их, а так никто не станет кланяться перед Садап и Илли-ханом, напрасно Лейла волнуется…

* * *

Шаллы-ахун лежал, поглядывая на серое пятнышко тюйнука, и раздумывал, вставать или не вставать. Спать не хотелось – выспался за дни болезни досыта. Да и мысли беспокойные спать мешали: пленение Адна-сердара, нападение кизылбашей на Ак-Калу, возвращение Махтумкули… В общем, неприятных вестей было хоть отбавляй.

Особенно неприятно поразило Шаллы-ахуна благополучное возвращение Махтумкули. Не веря, что поэту удастся вырваться из рук кизылбашей, ахун радостно молил аллаха, чтобы он также покарал всех остальных бунтарей. Но обманул аллах ожидания своего слуги, не покарал строптивого Махтумкули, живым и невредимым увел его из вражеского плена. Хотя Шаллы-ахун был очень удручен этим, он, конечно же, сразу послал свою жену выразить поэту радость ахуна по поводу благополучного возвращения. После выздоровления собирался зайти сам – Шаллы-ахун умел придерживать свои чувства до поры до времени.

Увидев, что тюйнук совсем побледнел и из серого начал платок и надел лежащую рядом чалму. Завозилась в темноте жена, почесалась, зевнула, пожаловалась:

– Сон плохой видела… Дай бог, чтобы пронесло несчастье. Тьфу! Тьфу! Тьфу!

– Просыпайся побыстрее да воду согрей – посоветовал Шаллы-ахун, накинул на плечи полосатый халат, сунул ноги в кавуши и вышел. Трескуче кашляя и отхаркиваясь, он завернул га кибитку и стал обходить скотину. На мордах обеих лошадей уже висели торбы. Батрак Чары, младший брат Караджи – задавал корм коровам. Некоторое время ахун постоял, наблюдая за батраком, потом молча повернулся и пошел к дому. Он взял из рук жены кумган с теплой водой для омовения и направился к оврагу.

Ясное утро, свежий воздух подействовали на ахуна умиротворяюще, и он не заметил, как довольно далеко отошел от села. Остановившись неподалеку от мазара Кандым-шиха, Шаллы-ахун поставил кумган на землю и стал развязывать шнур штанов. В этот момент в кустах гребенчука кто-то завозился и засопел. Ахун обмер и, вытянув по-гусиному шею, повел головой в сторону звука. Под старым кустом лежал на земле ничком и трясся совершенно голый человек.

– Эстагпурылла![72]72
  Эстагпурылла (астагфурулла) – Да простит бог! Спаси боже!


[Закрыть] – забормотал ахун и попятился. – Эстагпурылла!..

Забыв о кумгане и придерживая штаны, он торопливо выбрался из оврага, но не удержался и глянул назад. Голый человек уже стоял на ногах, подпрыгивал и что-то мычал. Лица у него не было, вместо лица белело что-то круглое с горящими, как у шайтана, глазами.

Ахуну хотелось бежать сломя голову, но, как в кошмарном сне, он не мог двинуться с места. Подвывая от страха, он все-таки кое-как добрался до своей кибитки.

– Ой, отец детей моих! – всплеснула руками жена. – Что с тобой? Боже мой! Ты весь белый, как соль…

Ахун с трудом перевел дыхание, опершись на дверную притолоку.

– Ничего не случилось… Хотел размяться немного… до мазара Кандым-шиха дошел… А там голова закружилась… сердце схватило… чуть не упал…

– Говорила тебе, что плохой сон видела, так ты разве послушаешь! О боже, помоги нам, отведи лихо от порога!.. И после болезни еще толком не оправился – разве можно так далеко ходить!.. Где кумган-то оставил?

– Там, кажется, и оставил…

– О господи!.. Ну, иди-ка, ложись, а я пошлю Чары за кумганом… Чары! Ай, Чары!.. Где ты пропал, чтоб тебя земля проглотила!..

Испуганный Чары выскочил откуда-то из-за кибитки.

– Я здесь, тетушка!

– Сходи к мазару Кандым-шиха – там ахун-ага кумган позабыл, принеси, пока его не стащили!

– Я мигом, тетушка!

Чары уже много лет батрачил у Шаллы-ахуна. Он был человеком невезучим, робким и очень боялся своих хозяев. Получив приказание, вприпрыжку, помчался к оврагу, оправдывая свое, данное аульчанами, прозвище "Келев"[73]73
  Келев – букв. «с ветерком в голове».


[Закрыть].

Добежав до оврага, Чары остановился, высматривая забытый ахуном кумган, но вместо кумгана увидел мычащего голого человека. Волосы у Чары встали дыбом, он дико завизжал и, петляя, как заяц, помчался к аулу.

– Ой, помогите! – вопил он. – Кандым-ших воскрес!.. Вай, братья, на помощь!..

Люди, жившие в последнее время в постоянном напряжении, схватили первое, что попало под руки, и выбежали на крик отражать нападение кизылбашей. В один миг весь аул поднялся на ноги. Однако врага не было видно, только по аулу метался весь встрепанный и перепуганный Чары и орал, будто к горлу его приставили нож. Кто-то из наиболее проворных схватил его за шиворот.

– Что стряслось, Келев? Чего вопишь, как ишак?

Заикаясь и дрожа, Чары указал в сторону оврага.

– Ка-ка-ка-ндым-ших поднялся из м-м-могилы! Клянусь аллахом, пусть меня кладбище покарает, если вру!.. Не верите, сами идите и посмотрите!

Некоторые засмеялись, кое-кто снисходительно пожал плечами, несколько человек нахмурились – не время было для глупых шуток.

Один из парней схватил Чары за руку.

– А ну, дурак, веди, показывай, где твой ших!

Толпа повалила следом за ними, подшучивая над Чары. Однако чем ближе подходили к оврагу, тем реже раздавались шутки. Люди постепенно настораживались, видя, что Келев испуган не на шутку. У самого оврага тот же парень сказал:

– Где Кандым-ших? Лезь, ищи! – И толкнул Чары вниз.

С отчаянным визгом, повторяя: "Ой, братья, не надо!" – Чары пополз на четвереньках. И тут кто-то из глазастых ребят закричал радостно и испуганно:

– Вон Кандым-ших!.. Голый сидит!.. Прячется!

Караджа действительно, увидев приближающуюся толпу аульчан и проклиная глупость брата, попытался спрятаться за кустом гребенчука, насколько позволяла веревка. Поэтому его и не заметили в первую минуту. У него уже стала появляться надежда, что удастся отсидеться здесь, как один из подростков запустил в овраг камень. За первым последовал второй, пятый, и скоро целый град камней обрушился на заросли гребенчука. Несколько ударов Караджа снес молча, только вздрагивал. Однако когда один увесистый голыш сухо чмокнул по локтю, а второй вскользь, но так, что в глазах потемнело, царапнул по макушке, Караджа не вытерпел, глупо завыл от боли и обиды и рванулся на толпу. Толпа, роняя камни и палки, кинулась врассыпную.

К оврагу подбежал запыхавшийся Мяти-пальван. Его моментально окружили, наперебой рассказывая об удивительном явлении – воскресении Кандым-шиха; теперь уже многие не сомневались, что Чары-Келев прав.

– Ших? – с сомнением покачал головой седой богатырь и, отдышавшись, направился к оврагу. Люди начали снова поднимать с земли камни – всем было до невозможности любопытно, что сделает с отчаянным Мяти-пальваном, который ни бога, ни черта не боится, воскресший ших.

Между тем Мяти-пальван спустился в овраг и уже взбирался на противоположный склон: так было быстрее, нежели обходить овраг кругом. Добравшись до Караджи, который лежал, уткнувшись лицом в землю и хрипло дыша, Мяти-пальван с опаской потрогал его за плечо.

– Кто ты, эй?… Что случилось?.. Ну-ка, вставай!

Караджа безмолвствовал, только плечи его задрожали. Мяти-пальван накинул на него свой халат и крикнул:

– Эй, джигиты! Идите-ка, помогите бедняге!

Сначала несколько более храбрых, а затем все, словно сорвавшаяся лавина, с криком и гамом ринулись через овраг на противоположную сторону и мигом окружили Мяти-пальвана и лежащего ничком человека. Мяти-пальван отвязал веревку от шеи Караджи, развязал ему руки. Увидев на затылке несчастного узел, догадался, что у него заткнут рот, развязал платок и ахнул:

– Караджа-батыр, ты ли это?! Что ты здесь делаешь в таком виде?..

Как ни странно, люди проявили очень сдержанное сочувствие к бедственному положению своего односельчанина. Некоторые высказывали даже откровенно язвительные замечания. Видимо, многие в глубине души очень неприязненно относились к Карадже из-за его постоянной готовности бежать с вестью к Адна-сердару. Повесив нос стоял и Чары, чувствующий, что теперь ему вообще не пройти по селу от насмешек. А Мяти-пальван все допытывался:

– Как ты в таком положении очутился, Караджа-батыр? Ну не лежи ты колодой, отвечай, когда спрашивают!..

Тот самый парень, который заставил Чары вести всех к оврагу, недружелюбно засмеялся и посоветовал:

– Не трогайте его, Мяти-ага, пускай лежит! Давайте кинем на него пару лопат песку и уйдем!

– Зачем закапывать? – отозвался второй насмешник. – Пускай так лежит – интереснее!

Тогда Караджа впервые поднял голову и, размазывая по щекам слезы и грязь, свирепо гаркнул:

– Идите ко всем чертям отсюда!

– Ого! – удивился первый парень. – Грозишь? Ладно, давай халат, и мы пойдем к чертям! – И он сорвал с Караджи халат.

В толпе послышались смешки. Караджа скорчился, затравленно поглядывая по сторонам. Кажется, только сейчас он почувствовал отчуждение, которое возникло между ним и односельчанами. И раньше ему приходилось терпеть от них, но он считал это не любовью отдельных людей и злился, пытался метить доступными ему способами, как сделал это, например, с Анна-Коротышкой за то, что тот однажды подшутил над ним в компании.

Сейчас Караджа увидел настолько единодушное презрение со стороны почти всех односельчан, что это вызывало уже не злость, а страх. Он вспомнил почему-то, как восприняли люди весть о пленении Адна-сердара, и ему захотелось тоскливо завыть.

Мяти-пальван отобрал у парня халат, вновь накинул его на Караджу и строго сказал:

– Довольно, парни! Пошли-ка по домам, а он тут сам управится. – Однако строгости надолго не хватило, и Мяти-пальван, улыбаясь, в усы, добавил: – Караджа-батыр, как добрый человек, видно, пообещал уже за свое освобождение а жертву аллаху одну овцу. Пойдемте освежуем ее и устроим хороший той.

Люди, особенно молодежь, дружно подхватили предложение Мяти-пальвана. Однако общее согласие нарушил истерический женский крик: какая-то женщина бежала от аула к оврагу, за ней вдали поспешал еще кто-то. Узнав в бегущей Садап, люди остановились в изумлении, а Караджа съежился еще больше, словно каждое проклятие, вылетающее из уст Садап, било его, как камень.

– Ох, чтоб ты не лежал в своей могиле! – вопила между тем приближающаяся Садап. – Чтоб сгорел твой труп!.. Чтоб тебя аллах покарал!..

– Что случилось, Садап-гелин? – вышел ей навстречу Мяти-пальван. – Кого так проклинаешь?.. Да успокойся ты!

Садап крикнула:

– Честь нашу опозорил этот негодяй!

Послышались недоуменные голоса:

– Кто опозорил?

– Что случилось?

– Кто же еще, как не этот ненашедший пристанища бесчестный кобель! – надрывалась Садап. – Вай-эй, братья, опозорил он нас!..

– Ты не вопи без толку! – строго потребовал Мяти-пальван. – Понятнее скажи, кто он такой!

– Тархан, чтоб его труп сгорел, вот кто!.. О аллах милосердный!..

– Он что – обругал тебя, избил или как? – допытывался еще более посуровевший Мяти-пальван.

– Увез с собой эту бесстыдницу Лейлу!.. Братья, садитесь на коней, если вы мужчины!.. Они не успели ускакать далеко – догоните их, живыми в землю заройте! Ох, был бы дома сердар!..

Никто не отозвался, и Садап накинулась на окружающих:

– Что вы стоите, люди? Где ваше мужество?.. Да разве вы гоклены? Какой-то безродный пришелец топчет вашу честь, а вы раздумываете!.. Вах, несчастная, я!.. Кому пожаловаться мне, к кому обратиться?.. О боже мой!..

Человек, двигавшийся вслед за Садап, оказался Шаллы-ахуном. Он подошел, кинул быстрый подозрительный взгляд на куст гребенчука, отвернулся и воскликнул, потрясая сухими ручками:

– О харам-заде! О проклятый! Сердар любил его, как сына, а он отплатил такой неблагодарностью… О поруганный аллахом!..

Ему казалось, что он ругает Тархана, на самом же деле его проклятия скорее относились к Карадже, которого он узнал и клял за свой недавний страх, так неприличествующий духовному лицу. И кумгана вдобавок не видно – либо затоптали в землю, либо утащили. А кто виноват? Опять тот же нечестивец Караджа.

Обратившись к Мяти-пальвану, ахун жалобно пропищал:

– Мяти! Честь сердара – наша общая честь! Не дадим растоптать ее нищему бродяге! Надо быстрее людям садиться на коней, надо догнать его и наказать!.. Как ты думаешь, Мяти?

Мяти-пальван не был сторонником нарушения закона или обычаев, но в душе он одобрял поступок Тархана. Будучи человеком добрым и справедливым, не один раз искренне жалел несчастную Лейлу, однако помочь ей ничем не мог да и, честно говоря, не стал бы вмешиваться в чужую семейную жизнь. Но вот на это решился другой, и старый Мяти в душе говорил ему: "Молодец!"

Так что же теперь ответить ахуну? Сказать, что Тархан поступил, как настоящий мужчина, – нельзя. С одной стороны, нет смысла настраивать против себя сердара, с другой – это было бы несолидно в устах такого яшули, как Мяти-пальван, и, наконец, громогласное признание правоты беглецов вряд ли окажет им сейчас существенную помощь. Поэтому Мяти-пальван помолчал для важности, погладил бороду и согласился с ахуном.

Думаю так же, как и вы, тагсир… Честь топтать не позволено никому. Сейчас мы пошлем в дорогу, четыре-пять всадников.

Шаллы-ахун торопливо благословил:

– Молодцы! Доброго пути вам! Удачи!..

Несколько мгновений он молчал, борясь с собой, но скопидомство победило трезвый расчет и осторожность, и Шаллы-ахун не очень уверенно спросил, обращаясь к людям:

– Тут, сынки, кумган должен был лежать… Может, кто из вас поднял нечаянно?..

16

Поблизости от походного шатра Абдулмеджит-хана, возле которого у двух пушек стояли навытяжку четверо часовых темнели несколько шатров поменьше. Шагах в пятидесяти от них, занимая обширную площадь вокруг, располагались шалаши сарбазов, сделанные из веток деревьев и кустарников. Так оно и должно быть: темнику[74]74
  Темник – начальник над тысячью воинов, тысячник.


[Закрыть] – свое место, сотнику – свое, сарбазу – свое.

Довольные удачным началом военных действий, а еще больше – неожиданным отдыхом, сарбазы оживленно сновали среди своих шалашей. Одни кормили коней, другие чинили и проветривали одежду, третьи чистили оружие, четвертые пили чай, пятые просто нежились на солнышке да вели неспешный разговор.

Возле ханского шатра суетились трое сарбазов. Один из них готовил еду, другой кипятил воду для чая, третий, раздув кальян, ожидал зова хана. Собственно, ждали все трое, однако хан безмолвствовал.

Уже два дня конница Абдулмеджит-хана стояла здесь, ожидая приказа хакима. После разгрома туркменских джигитов в Ак-Кале, овладев крепостью, Абдулмеджит-хан отправил основную часть своего войска – пеших сарбазов – по северному берегу реки, а сам с конниками двинулся по южному. Не задержи их хаким Ифтихар-хан на полпути, они уже с двух сторон ударили бы по Куммет-Кабусу.

Конечно, хаким принял свои решения неспроста, для этого есть, видимо, достаточно серьезная причина. Однако Абдулмеджит-хан имел все основания быть недовольным задержкой. Будь его воля, он с ходу разгромил бы Куммет-Кабус. Однако приказ есть приказ, и хан остановил своего коня в Гямишли – как раз на полпути между Ак-Калой и Куммет-Кабусом. Он ждал человека, посланного для переговоров с Эмин-ахуном, владыкой Куммет-Кабуса.

Подсовывая подушки то под правый бок, то под левый, Абдулмеджит-хан томился ожиданием и размышлял, что хорошо бы, плюнув ка все запреты, ударить по Куммет-Кабусу – все равно от этой лисицы Эмина толку не будет, зря хаким питает какие-то надежды. А новая победа ох как нужна Абдулмеджит-хану! Конечно, взятие Ак-Калы уже создало ему известность, но хан, человек неглупый, прекрасно понимал, насколько все это непрочно. Ведь Ак-Кала была давно уже лишена своих неприступных стен, и грозную известность ее поддерживало лишь название крепости. А вот когда он захватит Куммет-Кабус и заставит покориться всех туркмен, слава о нем может докатиться до самого Тегерана.

В шатер заглянул нукер.

– Простите, мой господин… Прибыл Борджак-бай.

– Зови его сюда! – оживился Абдулмеджит-хан. – А людей его отведите к кому-нибудь из сотников, дайте чаю, накормите.

– Повинуюсь!

– Обед готов?

– Готов. Подавать?

– Глупец! Сначала кальян подай, чай подай – обед потом! Быстро!

– Повинуюсь!

Через некоторое время в шатер вошел уставший Борджак-бай, проговорил:

– Ассалам-алейким, хан-ага!

Абдулмеджит-хан, не вставая, пожал баю руку, вежливо справился о здоровье, добавив с усмешкой:

– Однако вы себя порядком ждать заставили!

Борджак-бай вытер пыльное лицо зеленым шелковым платком, сказал несколько извиняющимся тоном:

– Знаю, хан-ага, что ждали. Знаю. Да только не дай бог быть сейчас среди нашего народа… Клянусь аллахом, хан-ага, я стыжусь, что я туркмен!

– Что же вас так огорчило? – спросил Абдулмеджит-хан.

Два сарбаза внесли кальян и чай на серебряном подносе.

– Передайте сотникам, чтобы здесь никто лишний не шлялся! – приказал Абдулмеджит-хан и с удовольствием затянулся ароматным дымом. Борджак-бай сразу же потянулся к чайнику – пересохло горло с дороги.

– Что там было? – сказал он на повторный вопрос Абдулмеджит-хана. – Все было, кроме добра, хан-ага. Да-да… Я и раньше знал, что ничего из этого дела не получится, но не мог не уважить хакима. Будь моя воля, не поехал бы ни за что!

– Эмин-ахуна видели?

– Видел. Он вам большой привет передал. – Борджак-бай глотнул чаю. – Ахун, хан-ага, человек неплохой. Лучше Ирана, говорит, никто нас не защитит. Он понимает положение. Хоть, говорит, и не верят мне в Астрабаде, но я им предан.

– Что это значит?

– Наверно, обиделся за поимку Шукри-эффенди. Говорит, с порога, мол, моего гостя узели.

– Ай, баба! А ему известно, кто такой Шукри-эффенди и зачем он появился в этих местах?

– Не знаю, хан-ага, что ему известно, но он обиделся. Не сильно, правда. Если, говорит, власти арестовали, значит не без причины, только вот плохо, что случилось это у моего порога. Да, хан-ага, с самим ахуном договориться можно. Вся беда в том, что сидят вокруг него люди, прислушивающиеся к словам сердара Аннатувака и поэта Махтумкули. Они-то и мутят народ.

– А что они говорят?

– Ай, много говорят, хан-ага! Что кому в голову взбредет, то и говорят… Мол, нас, туркмен, целый год доит каждый встречный, а когда мы голодны, то корма никто не подбросит.

– Как это понимать?

– Объясню, хан-ага… Они говорят: государство постоянно взимает с нас дань, подати, налоги, а нам от государства никакой пользы нет вообще.

– О, будь прокляты ваши отцы!.. Так прямо и говорят?

– Так и говорят, хан-ага. А почему бы не говорить? Люди Махтумкули и Аннатувака чуть ли не каждый день прибывают в Куммет-Кабус. Они-то и будоражат всю степь!

– Было бы от чего шуметь! Несчастную сотню коней – только и требуют от Куммет-Кабуса! И это для них много?

– Видимо, хан-ага, считают, что много… Они знаете, что говорят? У меня даже язык не поворачивается повторить, никогда не позорили меня так перед народом! "Ты объединился с хакимом и хочешь завлечь нас в сети", – вот какие слова сказали они мне в лицо!

– Неужели Эмин-ахун не может заткнуть им рты?

– Эх, хан-ага, да разве его слушают! Народ совсем голову потерял! Клянусь аллахом, я сам все время как на иголках сижу! Все мне кажется, что-то случиться должно… Вот я вам случай недавний расскажу. Господину хакиму рассказал и вам расскажу… На днях возвращаюсь домой из Астрабада и вижу: целая толпа ждет меня. Окружили и твердят в один голос: "Если хаким желает нам помочь, то пусть поможет всему туркменскому народу, иначе мы не станем сидеть спокойно дома, бросив в беде своих братьев". Представляете, хан-ага, мои люди – и мне такие слова говорят! Что станешь делать? Отделался от них кое-как.

Наступило тягостное молчание. Наконец хан, медленно подняв голову, сказал:

– Я знаю, что вы устали с дороги, но все же постарайтесь к рассвету добраться до Астрабада. Сейчас все решает время – надо не дать возможности Аннатуваку оправиться от поражения в Ак-Кале. Он думает на берегах Атрека набрать новую силу, но я перехвачу его! Моя сабля не коснется ножен, пока я не брошу под солнцем его труп! Я ему еще покажу, кто такой Абдулмеджит-хан! Я сделаю так, что на его землях будут выть одни шакалы! Он считает себя Рустамом, глупец! Посмотрим, проклятие твоему роду, кто Рустам-зал, а кто Шейх-Сенган[75]75
  Шейх-Сенган – герой многих легенд и сказок, влюбился в христианку, ради нее изменил исламу и, лишенный высокого положения, пас свиней.


[Закрыть].

Бледное худое лицо Абдулмеджит-хана дрожало и кривилось, тонкие губы прыгали. Борджак-бай подивился в душе его внезапной ярости. Попивая чай ответил неспеша:

– Хорошо, хан-га… Если нужно, мы немедленно отправимся в путь… Однако есть к вам просьба большая…

– Прошу вас! – милостиво разрешил Абдулмеджит-хан, успокаиваясь.

– Не осуждайте, если скажу не так.

– Говорите, говорите!

Борджак-бай помедлил, раздумывая, стоит ли говорить то, что он собирался сказать, или не стоит. Абдулмеджит-хан нетерпеливо сказал:

– Что же вы прикусили язык? Говорите, если есть что говорить!

Борджак-бай рассердился и, не донеся до рта пиалу с чаем, бухнул:

– Зря Адна-сердара в зиндане держите!

– Что?! – гневно изумился Абдулмеджит-хан. – Зря?

Однако решительность Борджак-бая оказалась короткой, и он заговорил своим обычным тоном:

– Нет-нет, не осуждайте, хан-ага! Это бес меня путает. Да-да, бес. Не судите строго: конечно, не зря сердара посадили – это все понимают. А только, мне кажется, было бы лучше, если бы он сейчас находился среди гокленов. Недавно вернулся человек, посланный мной к Эсберды-хану. Хан велел передать: если, мол, не хотят отдать народ полностью в руки сердара Аннатувака и поэта Махтумкули, пусть немедленно освобождают Адна-сердара… Подумайте сами, хан-ага, кто может отвернуть гокленов от порочных проповедей Махтумкули? По-настоящему только Адна-сердар. А против Аннатувака стать лицом к лицу? Тоже Адна-сердар. Потому что он во всей степи никого, кроме себя, не считает предводителем народа. Знаете нашу туркменскую пословицу: "Головы двух туров в одном котле не варятся"? Пусть Аннатуаак столкнется с Адна-сердаром.

– Столкнутся ли? – усомнился Абдулмеджит-хан.

– О чем речь, хан-ага! – воскликнул Борджак-бай. – Обязательно столкнутся! Адна-сердар предпочтет скорее собак пасти, нежели подчиниться Аннатуваку, а Аннатувак тоже норовом крут. Нет, хан-ага, я точно знаю – их вражда давняя и неразрешимая.

– Почему же сын не исполняет его поручения?

Борджак-бай махнул рукой, презрительно усмехнулся.

– Сын Адна-сердара, хан-ага, опоздал, когда ум делили Это ни рыба ни мясо, так что удивляться не стоит. Все дела ведет старшая жена сердара, женщина неглупая и решительная, но, сами понимаете, – женщина. А нукер, которого послали с поручением из Астрабада, бежал недавно с младшей женой Адна-сердара.

Глаза Абдулмеджит-хана округлились.

– Как? С женой сердара бежал, говорите?

– Да, мой хан! – притворно вздохнул Борджак-бай.

– Тот самый нукер, который из Астрабада уехал, одаренный и обласканный хакимом?

– Да, хан-ага!..

– Под самый корень, значит, сердара подрубил?

– На весь мир опозорил, – согласился Борджак-бай. – Вот верно говорят, что разжиревший ишак лягает своего хозяина.

Абдулмеджит-хан грубо выругался.

– А ведь на святом Коране клялся!

Борджак-бай пожал налитыми плечами.

– Для таких клятву нарушить все равно что с осла соскочить! В наше время нельзя на человека полагаться…

– Вас тоже трудно понять! – упрекнул Абдулмеджит-хан. – То говорите, что можно довериться, то – нельзя…

Полог шатра качнулся, вошел сотник.

– Приехал господин хаким! – сообщил он.

Абдулмеджит-хан был ошеломлен, а Борджак-бай чуть не лишился чувств.

* * *

В Куммет-Кабусе царило нервное оживление. Бежавшие из Ак-Калы и ее окрестностей люди расположились вокруг минарета громадным тысячеголосым табором. Плач детей, рев голодной скотины, пронзительные вопли ссорящихся женщин, яростные возгласы спорщиков – все это висело над Куммет-Кабусом, растворяясь в сплошной тяжелой туче лессовой пыли. Потерявшие от страха разум, охваченные паникой, люди метались, не зная, куда направиться, у кого искать защиты. Стихийно возникавшие сходки, не успев закончиться в одном месте, возникали в трех других. И всюду шли горячие споры. Каждый давал свои советы, каждый строил предположения насчет того, как лучше избежать кизылбашей, каждый утверждал свое, не слушая соседа, как это всегда бывает в неорганизованной толпе.