Текст книги "Махтумкули"

Автор книги: Клыч Кулиев

Неужели он нашелся? Как давно Махтумкули видел его в последний раз! Кажется, это было на тое, перед отъездом в Хиву. Весть о том, что Сапар пропал после одного из набегов кизылбашей, он услыхал, уже учась в хивинском медресе. Сколько весен, сколько зим минуло с тех пор – не сосчитать. Не только друзья, но и родные Сапара навсегда распрощались с ним… Может быть, и Мамедсапа вот так же мучается в неволе, ждет своего освобождения?

– Вот здесь, Махтумкули-ага, на заднем дворе! – показал Джума.

Двор Шатырбека был полон шума и гама, но Махтумкули, ни на кого не обращая внимания, торопливо пришел за Джумой на задний двор и остановился у раскрытой двери мазанки, возле которой толпилось несколько джигитов.

Пригнувшись, чтобы не задеть головой за притолоку низкой двери, он вошел в мазанку. В нос ударил тяжелый затхлый запах, смешанный с запахом давно не мытого человеческого тела.

– Салам алейкум!

Ему ответил звон цепей и дружное:

– Валейкум эссалам!

Всматриваясь в полумрак, поэт остановил взгляд на высоком, седом, как лунь, старике. Он узнал своего друга.

– Сапар!

– Махтумкули!

Двое друзей замерли в продолжительном объятии. Окружающие смотрели на них с волнением.

– Тридцать лет! – утирая слезы, сказал Сапар. – Тридцать лет не виделись мы с тобой, Махтумкули! Где наша молодость, где наши мечты?..

– Все прошло, Сапар, – дрожащим голосом ответил Махтумкули. – Все прошло, улетело, как летучий дорожный прах! Мы родились только вчера, и завтра аллах призовет нас к себе, – больше нечего ждать от этого неверного мира!

Горькая усмешка тронула губы старика.

– Ты прав, Махтумкули. Не стоило родиться на свет тому, чья жизнь – единый вздох, чей жребий аллах пометил черной краской.

– К сожалению, это не в нашей воле, Сапар, – родиться или не родиться. И не аллах, а люди метят жребий своего ближнего! Метят черной краской вражды, алой краской крови, белой краской преждевременных седин… Ты не встречал Мамедсапу?

– Разве он тоже в плену?

– Да, – поэт глубоко вздохнул. – Говорят, он в крепости Низган?

Сапар переступил с ноги на ногу, звякнул цепью:

– Не слыхал.

И, понимая состояние Махтумкули, добавил:

– Может быть, это и так – Низган далеко, и не каждый слух нам доступен.

Цепь звякнула снова. Старый поэт обвел глазами помещение, напоминающее хлев. На полу валялись связки прелого камыша, гнилой соломы. Несколько куч истлевшего тряпья, видимо, служили постелями. Два кувшина для воды стояли в углу. Больше здесь ничего не было, если не считать громадного, в два обхвата, бревна, лежащего посредине. К нему были прикованы кандалы пленников.

– Сколько лет уж живем так, – сказал Сапар. – Днем нас страж охраняет, ночью – цепь. Не дай аллах никому такой жизни! Вон у того парня – он пытался бежать – даже руки скованы за спиной, напиться, бедняга, сам не может.

Молодой парень, прикованный к самому концу бревна, сидел на соломе, не поднимая головы. Махтумкули склонился над ним.

– Откуда родом, сынок?

– Я из ак-атабаев, Махтумкули-ага, – глухо ответил парень. – Отца зовут Оветди-усса. Может быть, слыхали?

– Слыхал, сынок, – сказал Махтумкули. – Хорошо знаю Оветди-усса, прекрасный мастер.

Парень быстро вскинул голову:

– Спасите меня из этого ада, Махтумкули-ага. До самой смерти буду служить вам!

– Мне не надо служить, сынок, – ответил Махтумкули и присел, – лучше служи людям.

Тонкие пальцы музыканта и ювелира легли на массивный ржавый замок.

– Дайте кто-нибудь огня!

Внимательно осмотрев замок, Махтумкули спросил:

– Кузница поблизости есть?

– Есть, Махтумкули-ага! – быстро отозвался скованный парень. – Но ключ здесь сложный, его трудно сделать неопытному человеку!

– Ничего, сынок! – усмехнулся Махтумкули. – Это к жизни сложно подобрать ключ, а к замку – просто.

Усмехнулся и Сапар. Уж он-то не раз наблюдал в пору своей юности, сидя в мастерской Карры-моллы, как в руках Махтумкули кусочки простого металла превращаются в изумительные женские украшения.

Джума первый выскочил из мазанки, разыскал кузницу, Дверь была заперта и не поддавалась. Он толкнул посильнее, но безрезультатно. Отступив на три шага, с силой ударил плечом. Одна створка с треском слетела с петель, и Джума с трудом удержался на ногах.

Прикрывая ладонью лампу от ветра, подошел Махтумкули.

– Не расходуй слишком щедро свою силу, сынок. Она еще пригодится в жизни.

– Все д-д-дома обыскивайте! – где-то неподалеку кричал Илли-хан. – Н-н-ничего ценного н-н-не оставляйте!

– Кому что, а собаке кость! – сердито пробормотал Махтумкули. – Сведут тебя вещи в могилу, глупый сын неразумного отца!

В кузнице было полно всякого хлама – валялся прохудившийся котел, самовар без краника, старая медная чаша и еще что-то, не разобрать. Плотной стеной стоял застарелый дух кузнечного дыма.

Велев Джуме раздуть горн, Махтумкули выбрал из кучи ключей наиболее подходящий и сунул его щипцами в гудящее синеватое пламя. Когда красный цвет металла перешел в соломенно-желтый, Махтумкули вытащил ключ и начал ковать. Звонкие, частые удары молотка постепенно придавали металлу нужную форму.

Окончив ковать, Махтумкули сунул поковку в чан с водой, остудил, внимательно осмотрел, поднеся к светильнику, и взялся за напильник. Джума с восхищением ребенка наблюдал за ним.

– Все! – сказал Махтумкули. – Иди, сынок, попробуй!

Поджидая Джуму, он присел у порога. Откуда-то из темноты надвинулась могучая фигура Атаназара, настороженный голос спросил:

– Кто здесь?

– Это я, сынок, – ответил Махтумкули и услышал облегченный вздох.

– Всю крепость обегали, – все искали, Махтумкули-ага.

– Что же случилось, сынок?

– Плохие дела. Кизылбаши окружили крепость!

– Что?! Окружили?!

– Да… Слышите?

Только сейчас Махтумкули уловил тревожный шум у больших северных ворот, крики джигитов, выстрелы. Сквозь общую сумятицу голосов прорвался трубный бас:

– Эй, братья туркмены, слушайте! Нам до вас нет никакого дела! Отдайте нам Адна-сердара и уходите спокойно! Подумайте об этом! Тысяча всадников ждет ответа! Иначе вам не уйти!

– Да, плохие дела, – сказал Махтумкули. – Пойдем-ка к нашим, сынок.

Навстречу попался седобородый Сапар.

– Подошел ключ, брат мой! Всех расковали!

Махтумкули дружески похлопал его по плечу.

– Очень хорошо! Но не мешкайте со сборами в дорогу, а то опять на цепь попадете – кизылбаши крепость окружили.

Оставив у северных ворот небольшой заслон, джигиты собирались у южных ворот. Многие торопливо привязывали к седлам тюки с награбленным. Встревоженные кони храпели, вырывались из рук, джигиты ругались, роняя на землю добычу.

– Голову оставить можно, а они с барахлом возятся! – сердито крикнул Атаназар. – А ну выбрасывайте из хурджунов все ненужное, облегчите коней!

– Легок ты на чужое добро! – огрызнулся тощий Караджа, с сопением затягивая веревку вьюка. – Какой же это аламан, если с пустыми руками возвращаться!

Адна-сердар, торопивший людей, раздраженно прикрикнул:

– Замолчи, дурак, и слушай, что тебе говорят! Люди о жизни своей беспокоятся, а он с тряпками расстаться не может! Выбрасывай все, ничтожество из ничтожеств!

Бурча что-то неразборчивое, Караджа взялся неохотно за только что затянутый узел.

Шум у северных ворот усилился. Прозвучало несколько выстрелов. Донесся голос одного из джигитов заслона:

– Эй, поспешите!..

На храпящем, роняющем с удил хлопья пены коне подскакал джигит.

– Торопиться надо, сердар-ага! Кизылбаши захватили ворота! Нам их не удержать!

– По коням! – приказал сердар.

Сердца людей тревожно застучали. Джигиты вскочили на коней и, обнажив сабли, устремились вперед.

8

Восток пылал так неистово, словно вобрал в себя все зарева ночных пожаров. Наступал новый день. Что принесет он людям? И вчера солнце взошло в это же самое время, на том же месте, и вчера небо было таким же безобидным и глубоким. Они безразличны к человеческим страданиям, это солнце и это небо, их не трогают слезы и горе людей. И завтра в урочный час встанет на востоке солнце. Только для всех ли ныне живущих будет оно светить?..

Махтумкули лежал на дне сухого арыка. Вместе со сражающимися джигитами он покинул крепость. В темноте услышал задыхающийся голос Атаназара: "К лесу, Махтумкули-ага! Скачите к лесу!" И он поскакал. А потом конь споткнулся, рухнул на колени, и свет померк в глазах старого поэта.

Не поднимаясь, он ощупал себя. Кажется, все кости целы, только ноет тело да сильно болит ушибленная голова. Жаль, что конь убежал. А может быть, вернулся к хозяину?

Махтумкули сел, осмотрелся, но коня не увидел. Слева, до самых гор, тянулся кустарник. Справа виднелись широко раскрытые ворота крепости. Людей не было видно, доносился только далекий гул голосов.

Что же делать? Ни коня, ни оружия. Да, впрочем зачем оно нужно, это оружие! Оно чуждо руке, привыкшей к тростниковому перу и молоточку ювелира.

Покачиваясь из стороны в сторону, – так было легче голове, – Махтумкули размышлял. Наконец он принял решение. Подобрал валявшийся неподалеку тельпек, отряхнул его от пыли, надел, подумал: "Бедная Нуртач, чуяло беду твое женское сердце!" С трудом поднялся. Острая боль уколола правое бедро. Не обращая на нее внимания, Махтумкули высмотрел место, где берег арыка был пониже, с трудом выбрался наверх и, пошатываясь, пошел к крепости.

Чем ближе он подходил, тем явственнее различались отдельные голоса. Навзрыд, причитая, плакала женщина, долетали проклятия мужчин.

Махтумкули замедлил шаг. Совесть его была чиста, и сердце спокойно, но даже храброму вдруг не войти в горящую печь. Какой же прием ожидает его? О, как подло и грязно устроен ты, нелепый мир! Там туркмен обливается слезами и кровью от злодеяний кизылбаша, здесь кизылбаш стонет от кровавых дел туркмена… Ну что же, – подумал поэт, – если суждено погибнуть, пусть погибну от рук людей – в конце концов, на мне тоже есть доля вины, я, не сумевший остановить злодейство, тоже ответственней за дела хаджиговшанцев! Это лучше, чем быть съеденным шакалами в степи…

Из ворот крепости выехали два всадника, поскакали навстречу. Приблизившись, придержали коней.

– Подними руки! – сказал тот, что помоложе.

Второй, седоватый и насупленный, молча смотрел с откровенной враждебностью.

Махтумкули засунул руки поглубже за кушак, спокойно сказал;

– Проведите меня к Шатырбеку!

Его спокойствие и повелительные нотки, прозвучавшие в голосе, удивили кизылбашей. Они переглянулись и медленно поехали за неторопливо шагающим Махтумкули.

С наружной стороны крепостной стены, накиданные штабелем, лежали трупы джигитов. Они лежали как валуны, сброшенные с гор подземным толчком, – холодные и неподвижные.

Молодой кизылбаш с угрозой сказал:

– Своими руками зароешь их, поганый туркмен!

Махтумкули промолчал, вглядываясь в убитых и содрогаясь от возможности увидеть знакомое, близкое лицо. Непрошенные слезы застилали глаза, и старый поэт торопливо моргал.

У ворот крепости уже собралась толпа. Она встретила Махгумкули таким яростным воем, словно он один являлся виновником всех несчастий. Одни осыпали его неистовыми проклятиями, другие выкрикивали угрозы, потрясая сжатыми кулаками. Со свистом рассекая воздух, пролетел камень, глухо ударил в плечо. Махтумкули пошатнулся.

Толпа ярилась все сильнее. Из нее, размахивая топором, выскочил худой старик с красной от хны бородой.

– Кровь моего сына на тебе, палач-туркмен! Издохни, как собака!..

Топор взметнулся вверх. Чья-то рука удержала его. Крашеный старик, дергая ручку топора, ругался страшными словами, брызгая слюной.

Сквозь толпу пробились два всадника. В одном из них, важном и богато одетом старике, Махтумкули с трудом признал своего собеседника из Куня-Калы, возродившего в душе поэта надежду на встречу с братом Мамедсапой. Не меньше был удивлен встречей и Тачбахш-хан. Ему сказали, что пойман какой-то туркмен, но он никак не ожидал, что им окажется Махтумкули.

Поддерживаемый нукером, он слез с коня, благочестиво поднял к небу сложенные руки.

– Тысяча благодарений аллаху, продлившему приятную встречу!.. Вторично приветствую вас, поэт! Добро пожаловать!

Недоумевающая толпа молчала. Старик с топором стоял, раскрыв от изумления рот: сам Тачбахш-хан почтителен с этим туркменом!

– Глупец! – сказал ему Тачбахш-хан. – Ты знаешь, на кого поднял руку?

Старик не знал, однако опасливо подался в толпу. Попятились и другие.

– Пойдемте, поэт, – сказал Тачбахш-хан и махнул рукой собравшимся: – Расходитесь!

У дома Шатырбека красивая смуглая женщина вдруг бросилась к ногам Махтумкули, целуя полу его халата. Старый поэт узнал ее.

– Встаньте, сестра, встаньте! – сказал он.

– Вы спасли их! – Женщина стремительно обняла подбежавших к ней мальчика и девочку. – Если бы не вы, они… Их… – слезы мешали ей говорить.

– Успокойтесь, сестра, – сказал Махтумкули и погладил девочку по волосам. Затем склонился к мальчику, смело глядящему на него черными бусинками глаз:

– А тебя как зовут, джигит?

– Хебиб, – ответил мальчик и потупился.

Тачбахш-хан провел поэта в комнату для почетных гостей, усадил, подав две подушки, приказал слуге:

– Кальян!

И, усевшись напротив Махтумкули, хитровато сощурился:

– Вы знаете женщину, которую спасли от позора, а может быть и от смерти?

– Нет, не знаю, – ответил Махтумкули. – Достаточно, что она человек.

– Вы, поэт, молодец! Добрые помыслы бесценны!

Слуга принес кальян.

– Приготовьте чай и еду! – приказал Тачбахш-хан и с видимым удовольствием затянулся. Кальян забулькал, ароматный голубоватый дымок потянулся по комнате.

Когда кальян разгорелся, Тачбахш-хан протянул мундштук Махтумкули и сказал:

– Дилкеш-ханум, старшая жена Шатырбека, до смерти не забудет вашу доброту.

Махтумкули жестом отклонил кальян, исподволь наблюдая за собеседником. Тот теперь ничем не напоминал бедного крестьянина, измученного нуждой и жизненными невзгодами. Сейчас он был одет в бархатную жилетку, новенькие сапоги из тонкой кожи, высокую шапку золотистого каракуля и казался человеком преуспевающим, весьма довольным и жизнью и самим собой.

– Могу я узнать, кто вы на самом деле? – спросил поэт.

Тачбахш-хан, выпустив плотное облачко дыма, разогнал его ладонью, самодовольно засмеялся:

– Валла, поэт, трудно прожить на этом свете без лжи! В Куня-Кале я говорил вам слова, которых не следовало говорить. Но что мне оставалось делать? Сказано: "Охота без хитрости не бывает". А этот мир сплошная охота, весь смысл его – в хитростях и уловках. Валла, раб божий не виноват!

Да, я обманул вас в Куня-Кале, я даже лохмотья на себя напялил, хотя хвала всевышнему, до сих пор пока ни в чем не нуждаюсь. И зовут меня не Гуламали – таких имен в нашем роду никогда не водилось. Я – Тачбахш-хан, меня многие в самой столице знают! Я пировал с самим шахом Агамамедом, да будет светлым его чело! И нет стран, которых я не видел, и краев, где бы ни побывал. Я как-нибудь расскажу вам об этом.

– Тачбахш-хан… – задумчиво повторил Махтумкули. – Вы родственник Шатырбека?

– Шатырбек мой младший брат. Сын моего дяди по отцу. Вы не сердитесь за мой обман?

– Нет, – сказал Махтумкули. – Не сержусь… Но скажите, все, что вы говорите о Мамедсапе – тоже неправда?

– Сожалею, но да.

– Печально, – после некоторого молчания произнес Махтумкули. – Нежен цветок, но сердце человека нежнее, его легко ранит не только колючка, но и грубое слово.

– Я виноват перед вами, что использовал имя вашего брата, – оправдывался Тачбахш-хан. – Но разве в борьбе различают средство! Я просто искал случая послать вестника к Селим-хану. Но, аллах свидетель, я сегодня же пошлю всадников во все концы, и через несколько дней они обязательно принесут весть о вашем брате, если, конечно, он еще не покинул этой юдоли слез и печали.

Махтумкули кивнул головой, наливая в пиалу принесенный слугой чай. Еще до этого он очень хотел пить, сейчас жажда стала просто невыносимой, горло сухо горело.

Тачбахш-хан последовал его примеру и, так как не умел молчать, начал рассказывать о событиях минувшей ночи.

– Валла, поэт, вы оказались счастливым! – говорил он, вытирая лоб цветным шелковым платком. – Не погорячись Селим-хан, никто из вас не ушел бы отсюда! Клянусь аллахом, можно было схватить всех до одного! Но Селим-хан молод и горяч. Стал прорываться сквозь малые ворота, и всадники с именем бога на устах устремились за ним, а большие ворота остались почти свободными. Зачем, спрашивается, нужно было спешить? Подожди самую малость до рассвета и бери всех голыми руками – наших-то ведь действительно в семь раз больше было!

Махтумкули сухо ответил:

– Напрасно жалеете! Сегодня вы нас зажмете в углу, завтра – мы вас, – что в этом хорошего? Вспомните слова Рудаки:

 
Эн гошт мэкун баред куфтан каси,
Та коси нэкунад баред куфтанат мошт[66]66
Ты в дверь чужую пальцем не стучи, —Твою потом сломают кулаками.

[Закрыть].
 

Тачбахш-хан быстро согласился.

– Клянусь аллахом, вы правы! Конечно, в того, кто бросил ком земли, полетят камни, – на это ничего не возразишь. Но, клянусь аллахом, трудно разобраться в трудности этого мира! Человек не волен над собой и делает не то, что хотел бы.

– Кто же, по-вашему, посылает людей на разбой?

– Вы говорите, кто? Много правителей мира сего держат плеть в руках и приказывают. Каждый издает свой приказ. Выполнишь его – не нравится народу, не выполнишь – разгневаешь повелителя. Что прикажете делать? Вот и получается, что и по ту, и по эту сторону гор страдает народ. А кто виноват в этом? Скажете, Шатырбек виноват? Клянусь аллахом, он ни при чем! Он тоже имеет дом и детей и, будь его воля, никогда не вышел бы из крепости.

Махтумкули достаточно хорошо знал Шатырбека и мог бы бы многое возразить собеседнику. Однако он знал, при всей неприязни к Тачбахш-хану, не счел себя вправе задевать его родственные чувства. Он только сказал:

– Не осталось в мире истинного добра и ценностей. Нет хозяина в мире. Все служат только собственной алчности. Для недобрых дел поле обширно, для добра – меньше моей ладони.

– Клянусь аллахом, вы говорите правду, поэт! – снова согласился Тачбахш-хан. – Действительно, мир губит жажда богатства. Каждый стремится стать богатым, не думая о других. Конечно, богатство вещь приятная, но не всем оно достается. Клянусь аллахом, я согласен с вами.

"Слишком часто для искреннего человека ты поминаешь имя аллаха", – подумал Махтумкули и сказал:

– Богатство, хан, это соленая вода из дурного колодца. Чем больше пьешь ее, тем сильнее жажда, которая в конце концов становится настолько сильной, что подавляет все остальные чувства. Кто был богаче Гаруна? Глаза его наполнились песком, но деньгами они не насытились, – не осталось ни богатства, ни доброй памяти. А вот Аннуширван Справедливый до сих пор живет в сердцах людей.

Старый слуга с поклоном распахнул дверь, пропуская в комнату богато одетого молодого человека с подвязанной рукой и бледным измученным лицом. При виде Махтумкули печальные глаза вошедшего оживились, он радостно протянул здоровую руку:

– Салам алейкум, Махтумкули-ага!

– Мир и тебе! – приветливо отозвался старый поэт, уже не удивляясь новой метаморфозе: вошедший был Нурулла. Он опустился на ковер рядом с Махтумкули и тихо сказал:

– Вы были мне как отец, Махумкули-ага, вы спасли меня от смерти. До конца дней своих буду благодарить аллаха, если сумею сделать что-либо доброе для вас.

Поэт ласково положил руку на колено Нуруллы:

– Нурулла, сын мой…

– Очень прошу вас, Махтумкули-ага, простить меня за обман! – перебил Нурулла, не поднимая глаз. – Я назвался чужим именем. Меня зовут Фарук.

– Пусть так, – кивнул Махтумкули. – Для других ты Фарук, для меня останешься Нуруллой.

Бледное лицо юноши порозовело.

– Я согласен! Пусть это будет мое второе имя, которое дал мне мой второй отец!

Тачбахш-хан неодобрительно поморщился, сказал:

– Я объясню вам все, поэт: Фарук-хан тоже наш родственник, сын славного Мухаммеда-хана, которого народ почитал своим родным отцом. Очень сердечный был человек, да будет над ним милость и молитва аллаха! Почти в один день с шахом Агамамедом ушел он из этого мира. Фарук-хан, слава аллаху, растет таким же, как и его отец, – помогает бедным и беззащитным, осуждает злых, защищает добрых. Клянусь аллахом, не льщу! Хоть он еще и очень молод, но достаточно умен, чтобы руководить народом. И сердце у него храброе, как у льва!

Фарук-хан густо покраснел, опустил голову.

– Наш дядя шутник и широкой натуры человек, – произнес он извиняющимся тоном. – Он всех оценивает с присущей ему щедростью.

Махтумкули вспомнил поведение Фарук-хана в плену. Нет, этот юноша ему определенно нравился! Может быть, его уже тронуло тлетворное влияние власти над ближними своими, но он еще сохранил юношеские порывы сердца, не разучился краснеть от явной лжи. Как мало людей умеют делать это!

Где-то громко хлопнула дверь. Поэт прислушался. Тачбахш-хан по-своему истолковал его беспокойство, покровительственно заметил:

– С той минуты, как вы перешагнули порог этого дома, вам не причинит зла ни одна рука, поэт!

Махтумкули понял и усмехнулся:

– Одному бедняку сказали: "Проси у всевышнего все, что пожелаешь для себя, и он исполнит твою просьбу". – "Я прошу, – сказал бедняк, – благополучия для моего народа". – "А для себя?" – "Если будет благополучен народ, буду счастлив и я. А счастье одного среди общего горя – утлая лодка без весел в бурном море". Так он ответил. Так отвечу и я вам, хан. Сегодня вы протянули мне руку помощи, а кто сделает "то завтра?

– Всемогущий аллах! – с пафосом воскликнул Тачбахш-хач и, сунув руку под халат, поскреб свои тощие ребра.

– Конечно, – сказал Махтумкули, пряча смеющиеся глаза, – судьба смертного в руках всевышнего. Но не думаю, что дела, которые творятся сегодня в мире, совпадают с желаниями аллаха. Вот вы – кизылбаши, мы – туркмены. У вас свои заботы, свой образ жизни, у нас – тоже. Почему бы людям не жить только своими заботами? Ведь и в Коране – глава вторая, стих сто тридцать третий – сказано: "Нам – наши дела, а вам – ваши дела". Но не тут-то было! Взаимный грабеж, взаимное разорение стран… Сами мы, братья, умножаем скорбь мира, которой и без того больше чем достаточно. А могли бы жить в мире и согласии, делить нам нечего, и молимся мы богу единому… Скажите, не смог бы я поговорить с Шатырбеком?

– Он уехал в Серчешму, – негромко ответил Фарук-хан. – А вы правильно сказали, Махтумкули-ага, мы действительно сами виновники своей скорби. Нужно, чтобы это народ постиг, но разум народа спит и не разумеет, где польза, а где ущерб.

– Вот-вот! – подхватил Тачбахш-хан. – Клянусь аллахом, истинные слова! Я во сне, ты во сне! Хофта-Хофтара кей кунад бидар?[67]67
  Как может спящий разбудить спящего? (Перс.)


[Закрыть]

Старый слуга, собрав чайники и пиалы, стоял с кумганом и тазом в руках и терпеливо дожидался, когда гость и хозяева совершат омовение рук перед едой. Заметив его, Махтумкули сказал:

– Извините, я пока не голоден. С вашего разрешения, я лучше пройдусь к крепостной стене и похороню тех бедняков, которые там лежат. Они не знали покоя при жизни, пусть хоть после смерти найдут тихое пристанище.

– Благочестивое желание достойно всяческих похвал! – одобрил Тачбахш-хан. – Мы вам поможем…

Предав по ритуальному обряду земле шестерых погибших, Махтумкули ждал, когда принесут последнего. Его принесли двое кизылбашей и тихо опустили возле старого поэта, Махтумкули посмотрел на тронутое желтизной лицо убитого, и сердце его дрогнуло – он узнал джигита, который отпустил маленьких пленников.

Лицо мертвого джигита было спокойно, на губах застыла тень улыбки, словно он с радостью принял страшный удар, разделивший его чуть ли не до пояса. И только открытые глаза пугали тусклым равнодушием смерти.

– Совсем молодой! – печально сказал Фарук-хан. – Вы его знали, Махтумкули-ага?

– Знал, сын мой… Не больше двадцати весен встретил этот юноша – ему ли было умирать!..

Махтумкули обмыл труп, завернул его в саван, прочел молитву – и молодой джигит навеки успокоился не невысоком холме, рядом со своими случайными товарищами.

Старый поэт почувствовал некоторое облегчение от того, что с честью предал земле своих несчастных соотечественников.

– Спасибо, сын мой Нурулла, и вам спасибо, братья, за помощь, – сказал он кизылбашам. – Они ни в чем не виноваты перед вами, эти заблудившиеся в дебрях жизни бедняги.

– Наших тоже четверо погибло, – сказал Фарук-хан, – восемь человек тяжело ранены.

Махтумкули тяжело вздохнул.

– Если не прекратятся междоусобные распри, многих молодых и сильных ждет погибель, сын мой Нурулла…

Он грустным взглядом обвел свежие холмики земли и пошел в крепость. Его одолевали тревожные мысли: "Бог ты мой, хоть бы остальные наши вырвались благополучно", – думал он. "А может, и они полегли где-то бездыханными телами? О бренный и жестокий мир! Даже ползущая в прахе змея не пожирает так жадно своих детей, как пожираешь ты порожденное тобой! Доколе будешь насыщаться?.."

И в голове старого поэта, сами собой, стали складываться строки стихов.

 
Мир, звенящий железом своих когтей,
Ты жаднее голодного пса, о мир!
Сколько б ты ни стажал, ты не станешь сытей,
Нам для счастья даешь полчаса, о мир!
Мир мне шепчет: «Найдешь ты подругу…» – Ложь!
«День и ночь предавайтесь досугу…» – Ложь!
Ты увертливей спиц колеса, о мир!
Ей цены, будь хоть в золоте плата, нет.
Ткань души отберешь – ей возврата нет.
Прав на то, что захватчиком взято, нет,
И враждебна твоя нам краса, о мир!
 

9

Около молодого леска, в стороне от тропинки, идущей с гор в сторону Гапланлы, стоял наспех сооруженный шалаш. Сверху он был покрыт конской попоной. Солнечные лучи, пробившись сквозь неплотные ветки, освещали подстилку из травы и мелких ветвей, лежащие на ней саблю и топор, пустой хурджун на стенке шалаша, черный тельпек, уздечку, плеть. В шалаше отдыхал Тархан. Он поглядывал на тропинку. Легкий ветер, несущий с северо-запада ощутимое дыхание зимы, тихо покачивал верхушки деревьев, изредка обрывая пожелтевшие листья и кружа их над землей.

Вот Тархан легко вскочил на ноги, едва не свалив свое шаткое убежище, высунулся из шалаша:

– Лейла-джан, чай еще не закипел?

Неподалеку весело трещал костер, возле которого сидела на корточках Лейла. Она обернулась на голос, ее огромные глаза лучились нежностью.

– Уже закипел!

Тархан присел возле костра, взял в широкие ладони маленькую, нежную руку Лейлы, заглянул в лицо молодой женщины. Лейла стыдливо потупилась.

Тархан улыбнулся.

– Ладно, ты иди вымой пиалы, а чай я сам заварю.

Любуясь ее грациозной походкой, Тархан чувствовал себя счастливейшим из смертных. Поистине аллах проявил щедрость, дав ему возможность встретить Лейлу в этой кутерьме!

Он снял с огня тунчу, в которой бурлила вода, отставил ее в сторонку, чтобы не опрокинулась, ногами затоптал костер – пусть не дымит зря, не выдаст недоброму глазу их убежище.

Уже два дня прошло с тех пор, как Тархан с Лейлой обосновались здесь, благополучно перейдя горы. После того, как джигиты вырвались из крепости, пробившись сквозь заслон сарбазов Селим-хана, им пришлось принять неравный бой с кизылбашами около Куня-Калы. Не выдержав напора численно превосходящего врага, туркменские всадники рассыпались, как стадо овец, на которых напали волки. Бесславному поражению способствовало во многом и то, что храбро сражались только хаджиговшанцы. Джигиты из других аулов, примкнувшие к Адна-сердару в надежде на богатую добычу, поняв, чем может кончиться дело, повернули коней в Туркменсахру.

Тархану приходилось защищать двоих – держась за его пояс, на крупе коня сидела Лейла, сбежавшая в суматохе от Илли-хана. Но Тархан был смел и прекрасно владел саблей. Недаром Адна-сердар, собираясь в поход, каждый раз обязательно брал его с собой как личного телохранителя, частенько в сражениях посылал его вперед, чтобы вдохновить колеблющихся и нагнать страху на противника.

На этот раз Тархан защищал не сердара. Не потому, что не хотел, а просто позабыл о нем в перепалке. Тархан шел в поход по обязанности – не из чувства мести или желания обогатиться. Вероятно, поэтому аллах послал ему такую удачу, о которой он не мечтал и во сне. Еще задолго до похода он вздыхал и томился, посматривая на молоденькую, всегда печальную наложницу сердара. Тархан вздыхал – больше ему ничего не оставалось делать – да мечтал втайне о женской ласке, которой ему еще не довелось испытать.

Не была равнодушной к застенчивому богатырю и Лейла. Больше того, вынужденная покорно подчиняться постылым ласкам Адна-сердара, одинокая и чужая для всех в ауле, она, втайне полюбила Тархана. Она видела тоску в его глазах, и сама жаждала человеческого участия, хотела хоть на миг по чувствовать себя не бесправной рабыней, а женщиной, которую любят и уважают. И уверяя себя в том, что еще не испытала ни к кому настоящего чувства, она просто хитрила.

Мечты оставались бы мечтами, если бы буря, разразившаяся над аулом, не помогла соединиться любящим. И вот уже второй день они вместе.

Для Тархана все радости прошлой жизни его были куда бесцветнее и бледнее этих двух дней. Ни о чем не размышляя, он стал рубить сучья и строить шалаш, словно собирался прожить на этом месте все оставшиеся ему дни. Так же беззаботно помогала ему Лейла, и когда руки их случайно соприкасались, – чувства вспыхивали с новой силой. И мир вокруг становился иным – светлым и прозрачным.

Они забыли о прошлом и не думали о будущем. Они были вместе – и этого хватало для счастья.

Когда утром Тархан открыл глаза и увидел рядом с собой спокойное во сне и такое прекрасное лицо Лейлы, он просто опьянел от нежности к ней. Совсем недавно он лишь мечтал о том, как обнял бы ее, поцеловал, – за это готов был отдать жизнь. Но сейчас он хотел жить – жить рядом с любимой, ласкать ее, защищать…

Вот бы умчать Лейлу куда-нибудь подальше от этих мест, укрыться от ястребиных глаз Адна-сердара, перебраться в Ахал или Хиву… Но хватит ли у нее сил на такой путь?

Фырканье коня заставило Тархана оторваться от мечтаний и вспомнить о насущных делах. Он подошел к коню, погладил гриву и мягкий шелковистый круп. Потом сгреб в охапку приготовленную накануне кучу травы, кинул ее гнедому, взял тунцу и пошел в шалаш.

Лейла заварила чай прямо в тунче – чайника у них не было. Поймав горячий взгляд Тархана, потянулась за его халатом, накинула на себя, прикрывая прорехи зеленого, расшитого по вороту платья – дара Шатырбека. Вышитые золотом туфли с загнутыми носками, тоже подаренные Шатырбеком, пострадали, как и платье, – у одного отлетел каблук, другой порвался около носка.

– Сними это, Лейла-джан! – капризно попросил Тархан и тихонько потянул за халат.

Лейла ответила взглядом, полным нежности, но воспротивилась.

– Не надо… Ты ведь знаешь, что у меня платье порвано!

– Ну и что же, что порвано! – настаивал на своем Тархан. – Меня стесняешься, что ли? Сними, а то сам сниму!