355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Клыч Кулиев » Махтумкули » Текст книги (страница 21)
Махтумкули
  • Текст добавлен: 10 октября 2016, 04:27

Текст книги "Махтумкули"


Автор книги: Клыч Кулиев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

– Ты пока не уходи никуда. Если будет нужно, пришлю за тобой нукера.

И вот Абдулмеджит-хан, окруженный четырьмя нукерами, едет по самой оживленной улице. Голова его высоко поднята, он чувствует, что на него обращают внимание. То и дело доносится его имя: "Абдулмеджит-хан едет!" В этом нет ничего странного – кто из жителей города не знает хана! Одни останавливаются, почтительно провожая взглядом, другие с любопытством смотрят в окошко на его торжественное шествие, третьи низко кланяются, выражая свою покорность. Все глаза прикованы к нему, но его взгляд ни на ком не задерживается…

Диван хакима Ифтихар-хана располагался на широком холме в восточной части города. Холм был окружен высокой стеной, в народе назывался Кичи-Кала[69]69
  Кичи-Кала – Маленькая Крепость.


[Закрыть]
. Кроме государственных учреждений, здесь располагались войсковые части: пехотинцы – внутри, конники – снаружи крепости в специально построенных помещениях.

У больших ворот Кичи-Калы всегда было полно людей.

Иранцы, туркмены, курды приходили сюда по различным делам. Одни располагались прямо на земле у крепостных ворот, других принимали внутри крепости, как почетных гостей. И только по пятницам движение прекращалось, и Кичи-Кала полностью переходила в распоряжение солдат.

Сегодня была пятница. Однако у больших ворот Абдулмеджит-хан неожиданно усидел целое море лохматых лагах. Толпа шумела и гудела, как потревоженный пчелиный улей, но в общем гаме трудно было уловить смысл отдельных выкриков. Пробиться сквозь толпу тоже не представлялось возможным.

– Скоты! – зло проворчал Абдулмеджит-хан, натягивая поводья. – Смутьяны! На все идут, лишь бы не покориться государству! Ну, посмотрим! Вы попробуйте не дать, а мы попробуем забрать у вас!..

Он повернул коня к Малым воротам. Караульные еще издали узнали скачущего хана и предупредительно распахнули створки ворот. Не сдерживая коня, Абдулмеджит-хан миновал стоящих навытяжку сарбазов. В крепости его встретил сотник.

– Господин хаким в диване? – спросил Абдулмеджит-хан, прислушиваясь к шуму у Больших ворот.

Сотник ответил утвердительно. Хан соскочил с коня, поправил одежду и уверенным шагом направился в помещение дивана.

Хаким Ифтихар-хан не принадлежал к людям, производящим приятное впечатление с первого взгляда. Он был невысок ростом и хил. Лицо наркомана – желтое, худое. Лысая голова блестела как стекло. И, однако, первое впечатление сразу же сменялось другим, стоило только встретиться с проницательным, острым взглядом хакима, в котором светились ум и трезвая хитрость.

Говорил Ифтихар-хан неторопливо, не меняя бесстрастного выражения лица ни в радости, ни в гневе. Считал себя убежденным мусульманином и ревностно соблюдал намаз, побитая последнее одним из высших достоинств человека. Однако это не мешало ему пользоваться всеми прелестями и благами мира. Несмотря на свои шестьдесят лет, он несколько раз в году менял женщин, согласно обычаю "сига"[70]70
  Сига – обычай так называемого временного брака, широко распространенный в Турции и Иране.


[Закрыть]
. Всего несколько месяцев, как он пробыл в Астрабаде, а уже имел отпрысков вплоть до самого Мазандерана. Вином и опиумом Ифтихар-хан поддерживал бодрость тела и духа.

Когда, предупредительно покашливая, вошел Абдулмеджит-хан, хаким сидел в отделанной цветным мрамором и устланной коврами большой комнате, где он обычно принимал почетных гостей, и дымил кальяном. От закрытых окон и густого табачного дыма в комнате было душно. Хаким посасывал мундштук кальяна, глотал зеленоватый дым и перебирал в памяти все, что обдумал в эту ночь. О, не дай бог быть хакимом! Каждый день наваливаются тысячи забот. Да еще каких забот! "Собрать пять тысяч лошадей из Туркменсахры!.." Это только сказать легко, а поди попробуй собери эти пять тысяч! И не собрать тоже нельзя – очень просто головы лишиться в это смутное время.

Оторвавшись от кальяна, он тяжело кивнул головой, отвечая на приветствие Абдулмеджит-хана. Затем снова сунул в рот мундштук и указал хану место рядом с собой.

– Проходите… Садитесь…

Абдулмеджит-хан быстро сбросил сапоги, мягко ступая по узорным коврам, прошел на указанное место.

Некоторое время хаким молча дымил. Потом, пристально посмотрев на Абдулмеджит-хана, спросил:

– Видели?

– Видел, ваша светлость, – ответил Абдулмеджит-хан сразу поняв, о чем идет речь.

– Как думаете? Зачем они пришли сюда в такую рань?

Вопрос показался Абдулмеджит-хану весьма праздным, но он только пожал плечами.

– Я вам уже говорил, ваша светлость… Собрать у туркмен лошадей…

– Не в лошадях дело, – перебил его хаким. – Вы думаеете они по поводу лошадей пришли? Нет! Они требуют освобождения поэта Махтумкули.

– А-а-а… – протянул удивленный Абдулмеджит-хан. – То, что я сказал…

Хаким уколол его сердитым взглядом.

– Что вы сказали? Что он популярен среди народа? Так это я и без вас знаю! Потому и хочу его видеть. Или вы полагаете, что мне доставляет удовольствие лицезреть бродягу-туркмена? Так их тут и без него достаточно.

Абдулмеджит-хан промолчал, опустив глаза и сделав вид, что не заметил грубости хакима. Ифтихар-хан снова занялся кальяном.

– Скоро приведут его, – сказал он. – Говорят, сам попросил свидания со мной. Может, одумался?

– Как знать, ваша светлость, – с приличествующей степенью заискивания ответил Абдулмеджит-хан. – Голова у него седая, но не всегда под серебром золото лежит. Вы, ваша светлость, конечно, лучше меня знаете, что хорошо и что плохо. Вы раскусите его с первых же слов. Что касается меня, то я считаю, его просто выжившим из ума дервишем.

– Дервиш? – иронически прищурился хаким. – Выживший из ума? – он протянул руки к лежащим подле его бумаги. – А вот это вы читали?

Хаи всмотрелся и кивнул:

– Читал, ваша светлость.

– Еще раз прочитайте. Дервиш такое не напишет. Мы сами когда-то были поэтом не хуже других. Говорят: "Сила пера – голова". Если в голове ума нет, таких стихов не сложишь!

Абдулмеджит-хан понял, что сказал не то, и решил исправить впечатление.

– Не обладая таким необъятным озером ума, как у вас, ваше превосходительство, – склонив голову, сказал он, – трудно понять этих поэтов и ученых!

Приоткрыв дверь, согнулся в поклоне сотник и сообщил, что поэт Махтумкули прибыл и ждет повеления его превосходительства.

– Приведите! – сказал хаким. – Чай и сладости приготовьте! Быстро!

Пятясь задом, сотник скрылся. Хаким поднялся и пошел к двери. На пороге появился Махтумкули. Поэт внимательно поглядел на хакима и его гостя, потом, слегка поклонившись, поздоровался. Хаким радушно ответил, протянув для приветствия обе руки. Он познакомил поэта с Абдулмеджит-ханом, усадил на почетное место.

Махтумкули много слышал о Кичи-Кала, но еще ни разу не переступал ее порога. И, несмотря на это, он не осматривал богатых украшений комнаты. Он сейчас не видел ничего, кроме лица хакима. Поглаживая бороду, поэт думал; "С чего же он все-таки начнет?", – и ждал продолжения этого необычного свидания.

Поэт никогда не предполагал, что знакомство с хакимом произойдет при таких обстоятельствах. Он был готов встретить здесь неуважение, грубость, неуместные угрозы. И вдруг – такое радушие, такая вежливость…

Хаким первым нарушил молчание.

– Значит, вы и есть тот самый Махтумкули? – спросил он, с интересом присматриваясь к старому поэту.

Махтумкули кивнул спокойно, с достоинством:

– Я и есть Махтумкули, господин хаким.

– Вы и стихи сочиняете?

– Поэзия от настроения зависит, – уклончиво ответил поэт…

– А в другое время чем занимаетесь?

– Дело для рук всегда находится – лопата, молоток…

Дверь осторожно приоткрылась. С чайниками и пиалами в руках вошли два сарбаза. Хаким взял один из чайников, собственноручно поставил его перед поэтом. Когда сарбазы вышли, он выбрал из стопки бумаг один листок и протянул его Махтумкули.

– А вот это стихотворение вы писали в каком настроении – хорошем или печальном?

"Не принимай оскал клыков льва за улыбку", – подумал Махтумкули и взял стихи. Помолчал и ответил спокойно:

– Я слышал, что вы ученый человек, господин хаким, стихов прочитали, видимо, немало. Мне не пристало объяснять вам смысл слов.

Хаким искоса метнул быстрый взгляд на Абдулмеджит-хана, привычно подавил поднимающееся раздражение и произнес все тем же ровным тоном:

– Что ж, почитайте вслух, а мы постараемся их понять.

Для Махтумкули была ясна тонкая игра Ифтихар-хана: он хотел, чтобы поэт сам произнес кощунственные слова. В этом был особый расчет. "Что ж, – подумал поэт, – если ты хочешь, мы удовлетворим твое желание – кто поднял голову, тот бросил жребий".

– Значит, вы хотите, чтобы я прочел вам эти стихи вслух? – спросил он.

– Вот именно! – сказал Ифтихар-хан. – Именно этого мы и хотим!

– Хорошо, – сказал Махтумкули, – я не могу не выполнить столь приятную просьбу.

Он положил листок на ковер и, глядя на глубокую просинь неба в фигурной решетке окна, начал читать на память:

 
Мир, одержимый суетой,
Грешит безумными делами.
В Каруны метит род людской,
Все ныне стали крикунами.
 
 
О царство непроглядной мглы!
Пустуют нищие котлы;
Народ измучили муллы
И пиры с их учениками.
 
 
Где честь? Где верность и любовь?
Из горла мира хлещет кровь.
Молчи, глупцу не прекословь,
Страна кишит клеветниками.
 
 
Язык мой против лжи восстал —
Я тотчас палку испытал.
Невежда суфий пиром стал,
Осел толкует об исламе.
 
 
Достойный муж, как трус, дрожит;
Красавица забыла стыд;
Шах, как змея, народ язвит.
Хан вьется вороном над нами.
 

Хаким поднял руку.

– Довольно!.. – в голосе его прозвучал гнев. – Значит, говорите, что шах, как змея, народ язвит?.. А как вы думаете, если бы стихотворение ваше попало не ко мне, а к другому хакиму, более ревностному в соблюдении законов, чтобы он с вами сделал? Аллах свидетель, вы непонятны для меня. Другие поэты воспевают трон и корону, слагают дестаны во славу шах-ин-шаха, а вы… Вы, я вижу, сами не знаете, что творите.

– Знаю, господин хаким, знаю! – с достоинством возразил Махтумкули.

– Нет, не знаете! – твердо сказал хаким. – Если бы знали, не подставляли бы голову под топор палача.

– Меня смерть не страшит.

– Не страшит… За жизнь цепляется даже муравей. Не выставляйте себя отшельником, поэт.

– Я не отшельник, господин хаким, – ответил Махтумкули. Мне не чужды радости жизни. Но если бытие беспросветно, зачем человеку бренное тело?

– Слышите? – хаким обернулся к Абдулмеджит-хану. – Он не доволен бытием! Спросите его, какое же бытие ему нужно. Может быть, он хочет быть хакимом? Или желает венчаться шахской короной?

Абдулмеджит-хан осуждающе покачал головой. Махтумкули сказал:

– Нет, господин хаким, мы не претендуем на ваше место. Мы только хотим, чтобы у народа был правитель.

– А разве его нет?

– Сухое дерево – тоже дерево, господин хаким, но оно не дает ни плодов, ни тени. Мы думаем о правителе, который бы заботился о народе.

– И что вы понимаете под этой заботой? – сощурился хаким.

– Народ хочет видеть руку, которая не только берет, но и дает, – сказал Махтумкули, – и не только бьет, но и ласкает. Справедливую власть все признают, господин хаким. За исключением отдельных негодяев, никто не желает скандалов и междоусобиц. Каждый мечтает о мирной жизни. Поезжайте и посмотрите сами – по обе стороны гор народ умывается кровью. Куда ни глянешь – насилия и убийства, убийства и насилия…

Махтумкули замолчал. Хаким, поправляя под локтем подушку, поощрил:

– Говорите, говорите!.. Мы слушаем вас…

Махтумкули наполнил свою пиалу чаем.

– Говорят, что у правдивого слова друзей мало, – продолжал он, – но я скажу вам правду, господин хаким: народ обнищал и обессилел. А поборы тяжелее с каждым днем.

– Какие поборы вы имеете в виду?

– Легче сказать, какие не имею! – с горечью ответил Махтумкули. – Каждый день фирман за фирманом, приказ за приказом! Сегодня приходят за податью, завтра за данью.

Есть поборам начало, но нет у них конца. И чем дальше, тем больше их!

– Позвольте! – хаким, подняв руку, прервал поэта и нахмурил брови. Но голоса не повысил, стараясь сдерживаться. – Вы, кажется, протестуете против законных налогов? Но разве не государство – хозяин положения? Разве оно не вольно брать или оставлять?

– Разумеется, государство имеет много прав, господин хаким. Но ни один садовник не станет срубать дерево, чтобы достать плоды. Если вы хотите найти в народе опору, облегчите его положение! Поверьте, господин хаким, не осталось у народа терпения и выдержка его висит на одном волоске.

В разговор вмешался Абдулмеджит-хан. Задрав нос и сердито тараща глаза, он грозно проговорил:

– Не говорите зря! Благодарите судьбу, что такого хакима встретили. Другой на его месте сразу показал бы вам и недуг и лекарство!

Махтумкули не придал значения угрозе Абдулмеджит-хана. Изучающе глядя на него, он спокойно ответил:

– Господин хан, некогда такой же достойный правитель, как и вы, за справедливые слова жестоко наказал бедняка. Сначала он топтал его ногами, а затем, не довольствуясь этим, бросил в темный зиндан. Но бедняк не отрекся от своих слов. Он сказал хану: "Если прикажете ослепнуть – закрою глаза, велите замолчать – сомкну губы; скажете: "Оглохни" – заткну уши. Но если прикажете быть безумным скотом, покорно сносящим побои… Нет, этого выполнить не смогу!" Так и я, ата. Вы можете меня и посадить в зиндан, и повесить, но пока есть сила в моем теле, вы не можете лишить меня разума. Это никому не удастся! Оттого, что вы умертвите одного мужественного, мужество не умрет. Не забывайте этого, господин хан!..

Абдулмеджит-хану словно плюнули в лицо. От ярости у него глаза чуть не вылезли из орбит. Но он закусил губу и молча проглотил ярость.

Посмеявшись в душе над его положением, хаким примирительно обратился к Махтумкули:

– Разумеется, если возможно, все дела надо решать мирно. Вот есть фирман от самого падишаха вселенной: самое большее за неделю перебросить через горы десять тысяч людей. Да, десять тысяч! Ждать нет времени. Со стороны Азербайджана враг рвется к столице. Родина в опасности. А для родины не только лошадей – жизнь отдать мало. Я говорил вашим яшули: благодарите аллаха, что от вас только пять тысяч коней требуют. Да, пять из десяти тысяч, Я говорил им: "Поймите, завтра всех вас могут повести на сражение в сторону Губанских степей. Ведь это война. А когда идет война, у подданных не может быть ни своего скота, ни своей жизни. Так что не жалейте колей". Я хочу по-хорошему разъяснить положение. Другой на моем месте, как говорит хан, не стал бы советоваться, а повел бы войска и забрал все, что нужно. Слава аллаху, чего-чего, а силы и мощи у государства много. Я за один день могу превратить в пепел всю степь. Что вы на это скажете?

Махтумкули не замедлил с ответом.

– Конечно, господин хаким, родина – это священно, – сказал он. – Для родины человек не должен щадить и самой жизни. Только надо прямо сказать, в наше время трудно определить, где начинаются и где кончаются дела во имя родины. Каждый божий день междоусобицы, войны… Человек радуется, если защитит свой дом. Но это радость одного дня. Наутро приходит новый предводитель и, обнажив саблю, требует отдать для родины имущество и жизнь. Вот вы, господин хаким, действительно за один день можете оголить всю степь. Но ради чего? Разве нужно это родине? Или народу? Вы только ожесточите его. А если народ не с вами – победы вам не видать. И потом, господин хаким, плетью можно ранить сердце, но охладить его нельзя. Народ испытал много грубой силы. Не счесть палок, обломанных о его спину. Но он терпит. Терпит в надежде, что установится мир. Если бы не эта надежда увидеть справедливость, согреваться ее теплом, – о, тогда вы узнали бы, что такое гнев народа!

Хаким уже не мог сдержаться. Вначале он собирался закончить разговор с Махтумкули мирно. У него был свой расчет: освободив поэта, он хотел расположить к себе народ. К тому же через Абдулмеджит-хана он уже пробовал угрожать поэту и убедился, что это бесполезно. Но теперь, слушая страстную речь Махтумкули, он не выдержал. Еще немного, и он приказал бы бросить вольнодумца в зиндан. Собрав всю волю, хаким сказал как можно спокойнее:

– Будем считать, что наш разговор окончен. Приятно было побеседовать с умным человеком. Вы свободны, никто вас не задержит. Надеюсь, что вы сделали нужные выводы из нашей беседы. Другой на моем месте потребовал бы от вас клятвенных заверений, поставил бы условия. Но я сторонник доброго согласия. Идите соберите свой народ и посоветуйтесь, как лучше выполнить повеление шах-ин-шаха. Кончится дело хорошо – и вам будет хорошо, и мне. Если нет… – Он пожал плечами. – После того, как зазвенят сабли, времени для добрых бесед уже не останется!

Поэт допил чай, отставил в сторону чайник и некоторое время сидел в раздумье. Ему хотелось ответить хакиму. "Ставить условия, потребовать клятву?.. Нет, совесть не выбросишь, как червивое мясо! Не на того напали, господин хаким!" – думал Махтумкули. Но он промолчал, решив воспользоваться показным великодушием хакима и закончить разговор среди народа.

– Проводите поэта, – сказал Абдулмеджит-хану и, не встазая, протянул Махтумкули обе руки.

Махтумкули спокойно простился и вышел. Когда за ним закрылась дверь, хаким встал, потянулся, подошел к окну и, прислонившись лбом к холодному металлу решетки, долго смотрел во двор. Он устал – видимо, сказывалось напряжение, в котором он держал себя во время разговора. Нет, не так-то легко беседовать с такими, как Махтумкули. В иное врэмя он поговорил бы с поэтом на другом языке…

Когда со стороны Больших ворот донесся торжествующий гул толпы, он зябко повел плечами.

Вошел Абдулмеджит-хан, кивнул на окно, скривив губы презрительной усмешкой.

– Встречают своего поэта!

Хаким ничего не ответил и принялся шагать по коврам, опустив голову и заложив руки за спину. Абдулмеджит-хан достал с полки коробку с табаком, набил головку кальяна, разжег его. Затянувшись несколько раз чтобы кальян разгорелся, старательно обтер мундштук и протянул хакиму.

– Прошу, ваша светлость!

Хаким принял мундштук, с жадностью глотнул одурманивающий дым табака. После нескольких затяжек помутневшие глаза его заблестели, усталость прошла.

– Видали, какой это дервиш! – сказал он, продолжая думать о Махтумкули. – Вы не смотрите, что он в простом халате. В туркменских степях его почти шахом считают. Вчера за него старики просили, сегодня толпа собралась, а завтра… Ко – пусть идет. Надо будет – найдем из-под земли, не скроется.

– Валла, верные слова, ваша светлость! – живо отозвался Абдулмеджит-хан, уже поостывший от недавней злости. – Никуда от нас не денется! Будет приказ – всю степь их в одни сети загоню!..

– Что – сети, – задумчиво сказал хаким. – Чтобы связать противника без веревок, надо иметь сладкий, как мед, язык и холодное, как лед, сердце.

– Разумеется, ваша светлость! Но такое умение дано не каждому. Им может обладать только человек с таким светлым умом, как у вас.

На этот раз хакиму почему-то не понравилось лесть Абдулмеджит-хана. Он помолчал и сказал сухо:

– Отдохну немного. С сердаром Аннатуваком и остальными поговорите вы сами. Пусть вечером соберутся в Ак-Кале и решат, чтоб завтра утром был окончательный ответ. У нас нет времени ждать. Или да, или нет – одно из двух. Поняли?

– Понял, ваша светлость!

Хаким отложил чилим и поднялся. Хан поспешно вскочил. Словно опасаясь, что кто-то может подслушать, хаким сказал вполголоса:

– С Борджак-баем поговорите отдельно. Крепко ему накажите: пусть использует все, чтобы уговорить людей. Если ничего не получится, сразу же пусть сообщит, Медлить нельзя!

– Будет сделано, ваша светлость!

Хаким посмотрел в окно.

– Скоро сюда явятся Фатех-хан и Нуреддин-хан. Разговор закончим за обедом. Пригласите и Шатырбека.

Абдулмеджит-хан приложил руку к сердцу, склонился в поклоне.

– Повинуюсь, ваша светлость!

12

Видела немало бурных дней и тревожных событий за свою длинную историю Ак-Калы. Много крови было пролито у ее стен, много людей осталось под ее развалинами. Кто только ни разрушал и кто только ни восстанавливал ее! Испокон века бурные события почему-то начинались именно отсюда. Здесь впервые обнажились и сабли туркмен, и кизылбашей.

Лет пятьдесят назад она грозно царила над окружающей местностью, устрашала своими толстыми стенами. Надир-шах охранял ее, как зеницу ока, называя "воротами Туркменсахры". Но сейчас она мало походила на крепость – в одном из жарких сражений туркмены превратили ее в убежище для сов, оставив лишь жалкие развалины.

Там, где Гурген, огибая Ак-Калу с севера, устремляет свои воды вниз, начинались степи Туркменсахры. Между крепостью и степью, почти касаясь воды, перекинулся через реку мост. Прямо за ним располагалось селение сердара Аннатувака. Оно было ближе других селений расположено к Астрабаду и поэтому всегда было многолюдным.

Сегодня крепость была особенно шумной. В этом шуме угадывались сдержанная тревога и ожидание. Люди, заполнившие не только село, но и его окрестности вплоть до Ак-Калы, ожидали окончания большого совета старейшин. Собравшись отдельными группами, они жгли костры, кипятили чай, строили догадки о завтрашнем дне. Все уже знали, что хаким Астрабада ждет окончательного ответа, и каждый хотел знать, к какому решению придут аксакалы.

В центре крепости, разместившись на ровной, как ладонь, площадке, группа людей вела оживленную беседу.

– Э, друг, на защиту хакима не надейся! Он хочет обвести нас вокруг пальца.

– Верно говоришь. Небо нам ближе, чем эти хакимы.

Нет, не скажи! Ведь когда-то хакимом в Астрабаде был Навои!

– Кого с кем равняешь!

– Назначили бы к нам хакимом Махтумкули-агу!..

– Ну, разве правители пойдут на это!

– Что и говорить… Махтумкули-ага не такой, как они. Его за один только давешний стих и султаном мало сделать, не то что хакимом!

– Давайте еще раз его стих послушаем, друзья!

– Давайте!.. А где тот джигит-гоклен?

– Только что был здесь.

– Овез, иним, сходи разыщи его!

Один из юношей побежал в сторону села и через некоторое время вернулся, ведя за собой Джуму. Сидящие встретили его приветливо. Грузный старик с окладистой бородкой указал место рядом с собой:

– Проходи сюда, сынок! Вот здесь садись, чтобы всем видно было!

Несколько смущенный таким вниманием, Джума сел. Старик подал ему собственную пиалу с чаем, предварительно ополоснув ее.

– Как зовут тебя, сынок?

– Джума.

– Мы слышали, что ты ученик Махтумкули. Так ли это?

– Можно сказать, что ученик.

– Очень хорошо! От прямого дерева, сынок, не бывает кривой тени!.. Почитай-ка сидящим здесь еще раз тот стих, а заодно и расскажи про Махтумкули.

Джума читал уже это стихотворение не один раз и не в одном месте. Он выучил наизусть от первой до последней строчки. Отхлебнув несколько глотков чая, он начал рассказывать:

– Давеча, когда мы собрались около дивана, хаким, оказывается, вызвал к себе Махтумкули-агу. Ох и хитрый этот хаким! Он начал издалека: заставил Махтумкули-агу прочитать одно стихотворение, чтобы поймать его на слове. Но Махтумкули-ага не испугался и прочитал. Хаким начал угрожать: мол, все поэты воспевают шаха, а вы вносите смуту. Ну, Махтумкули-ага и выложил хакиму все, что думал! Прямо в лицо ему сказал, что если вы действительно хаким, то позаботьтесь о народе, который захлебывается в горе.

Люди одобрительно зашумели:

– Ай, молодец!

– Тысячу лет тебе, Махтумкули-ага!

– Ну, а потом, – продолжал Джума, – хаким понял, что ему не испугать Махтумкули-агу, и он начал овцой прикидываться. Мол – я человек добрый, а другой на моем месте сразу приказал бы вам голову отрубить. Однако Махтумкули-ага попрощался и ушел при споем мнении. Ушел – и написал новые стихи.

Кто-то спросил:

– Говорят, ты сам лично передал их хакиму?

Джума смущенно сказал:

– Почти что так… Махтумкули-ага, выйдя из дивана, направился прямо сюда, выпил чайник чая, уединился и сел писать. Потом позвал меня и сказал: "Сделай, сынок, копию этого стихотворения и постарайся, чтобы ее вручили хакиму, – пусть знает, как мы уважаем корону и трон". Ну, я все сделал, как он велел, сел на коня и поехал к дивану. Там у ворот двое стражников стояли. Я передал им свернутый листок и сказал, что, мол, поэт Махтумкули посылает личное послание господину хакиму, надо передать немедленно. Они сказали: "Хорошо!", а я хлестнул плетью коня и поскакал в Ак-Калу. Вот и все!

– Молодец, сынок! – одобрил старик с окладистой бородкой. – Прочти теперь стихи!

Джума снова отхлебнул чая, откашлялся, прочищая горло, приосанился и начал:

 
Иран и Туран под твоею рукой,
Линуй, попирая святыни, Феттах!
Но помни: ты кровь проливаешь рекой,
Туркмены томятся в пустыне, Феттах!
 
 
За слово мое в кандалы закуешь,
Задушишь меня и в колодец швырнешь;
Я правду скажу возлюбившему ложь;
Убийца, ты чужд благостыни, Феттах!
 
 
Слезами туркменский народ изошел,
Окрасился кровью мой горестный дол.
Подымутся головы – где твой престол?
Не будет его и в помине, Феттах!
 

Кто-то не выдержал и крикнул:

– Ай, спасибо, Махтумкули-ага!

– Долгой тебе жизни! – добавил другой. – Тысячу лет тебе!

Яшули с окладистой бородой помахал рукой.

– Эй, люди, прекратите шум! Давайте послушаем стихи до конца, а потом будем говорить.

 
Народ мой воспрянет, исполненный сил,
А ты на крови свой престол утвердил.
Ты хлеб наш насущный с отравой смесил
И сгинешь в тюрьме на чужбине, Феттах!
 
 
Привел ты в страну мою казнь и грабежь.
Ты бьешь по глазам, совершая правеж,
По сорок бичей ты невинным даешь;
Мы тонем в кровавой пучине, Феттах!
 
 
Обуглилось небо от нашей тоски,
В удавках людские хрустят позвонки,
Не знают пощады твои мясники,
Но мы – не рабы, не рабыни, Феттах!
 
 
О муках Фраги поветствует, скорбя;
Когда ты пресытишься, души губя?
Я жив, но распятым считаю себя
За песню, пропетую ныне, Феттах!
 

Едва Джума закончил последние строки, как со всех сторон снова послышалось:

– Ай, спасибо!

– Да будет жив Махтумкули-ага!

– Тысячу лет ему!

– Молодец!

Страстные выкрики толпы, казалось, не поместившись в развалинах Куня-Калы, хлынули в сторону Астрабада. Джуме казалось, что они, достигнув дворца хакима, сотнями кинжалов проклятий вонзятся в грязную и подлую душу Ифтихар-хана.

* * *

Большой совет проходил в доме сердара Аннатувака. Сюда собрались все известные яшули Туркменсахры. Сам Аннатувак, худощавый шестидесятилетний человек с редкой рыжеватой бородкой и глубоким сабельным шрамом между бровями, придавшим его неулыбчивому лицу постоянно сосредоточенное выражение, сидел на почетном месте. Вокруг него разместились Махтумкули, Адна-сердар, яшули различных родов: от ганекмазов – Ильяс-хан, от гаерравы – Пурли-хан, от дуечи – Торе-хан, от атабаев – Эмин-ахун, от джафарбаев – Борджак-бай. Остальные сидели поодаль, у стен кибитки.

Совет начался давно, однако к определенному решению все еще не пришли. Старейшины пытались найти лучший выход из положения. Но в чем он?

Пять тысяч лошадей… Как их собрать, если положение народа такое, что хуже не придумаешь? С каким предложением выйти к людям, ожидающим с самого утра? Мнений высказывали много, но общего не было.

– Вот вы, Борджак-бай, тревогу бьете, – говорил сердар Аннатувак, обращаясь к плотному человеку с чистым, холеным лицом, – считаете, что мы, спасаясь от комаров, в муравьиную кучу лезем…

– Да, считаю! – важно кивнул Борджак-бай. – Трудно жить, враждуя с государством!

– Это так. Но разве легко гнуть спину перед каждым выродком? Сами видите, бай, каждый встречный житья нам не дает – вчера подать собрали, сегодня лошадей требуют. Один аллах знает, что падет на наши головы завтра. Будет ли когда-нибудь конец этому произволу? Или так и станем сидеть, положась на милость шаха?

– Кто ж вас заставляет сидеть! – ответил Борджак-бай. – Собирайте войска, идите против кизылбашей! Только у кого мы завтра пойдем искать покровительства? Поклонимся в ноги хивинскому хану? Или у эмира Бухары полу халата целовать будем? Чем они лучше Феттаха?

Борджак-баю ответил Махтумкули:

– Вы правильно говорите, бай, – бухарский эмир и хивинский хан не лучше иранского шаха. И в Хиве и в Бухаре наши братья захлебываются в крови. Но давайте говорить откровенно: кто виноват в этом? Конечно, прежде всего мы сами, аксакалы. Враг по существу уже идет на нас с обнаженным мечом, но даже сейчас мы не объединены. Как же на осуждать себя? Распри и вражда – вот что губит нас! И до тех пор, пока мы не объединимся, нас будут терзать и кизылбаши, и хивинцы, и бухарцы, и афганцы. Вот смотрите! – поэт поднял руку с растопыренными пальцами. – Я сжимаю кулак. Видите, как вместе соединяются пальцы? Если отрезать хоть один из них, кулак станет слабее. Одним пальцем ущипнуть нельзя, не только саблю держать! У нас каждый сам по себе. Если все туркмены – иомуд или гоклен, сарык или салор, эрсаринец или алили – будут действовать в согласии, нас не испугает никакой враг. Надо заботиться о народе. Или, стоя друг за друга, самим защищать себя, или присягнуть такому государству, которое сможет защитить наш народ и наши земли. Другого выхода нет.

Не успел Махтумкули произнести последние слова, как Адна-сердар злобно процедил:

– Опять о том же Аджитархане?

Борджак-бай, перебирая четки из слоновой кости, понимающе поддакнул:

– Чем соединить свой дастархан с гяуром, я лучше предпочту умереть с голоду!

Поддержал и Эмин-ахун:

– С привычным врагом и биться легче. Кизылбаши в тысячу раз лучше, чем русские! Как-никак, а все ж мусульмане…

Атаназар, сидящий возле порога, не сдержавшись, выкрикнул:

– А разве не от кизылбашей черные круги у нас под глазами, ахун-ага?

Эмин-ахун не удостоил его ответом, только бросил в его сторону презрительный взгляд.

Сердар Аннатувак сказал после минутного молчания:

– По-моему, поэт Махтумкули говорит верные слова. Пока мы не в состоянии защищать себя сами, нужно присягнуть такому государству, которое может оградить нас от бед. Весь народ живет мечтой о покое и мире. И по-моему, совсем не важно – гяуры ли, мусульмане ли, – только бы избавили нас от грабежей и войн. К тому же мы до сих пор никакого вреда от русских не видели, а свои мусульмане ежедневно предают огню и мечу наши селения. Думаю, будь во главе русских сам Аджитархану, и то хуже теперешнего нашему народу не будет.

Сосед Атаназара, черный, как жук, иомуд, крикнул:

– Если бы русские были коварны, азербайджанцы и лезгины не присягали бы Аджитархану! Они тоже мусульмане, как и мы!

– Правильно, Нурджан! – согласился сердар Аннатувак. – Они тоже мусульмане, однако защиту ждут с той стороны, от русских. И поступают они так потому, что нет у них больше сил терпеть гнет кизылбашей. У кого повернется язык сказать, что они изменили вере?

– Не надо путать сюда веру, – сказал Махтумкули. – В мире много религий, но бог у людей – один. Неразумно осуждать правое дело только потому, что его делают люди другой веры. Мы знаем многих единоверцев, которые, забыв об аллахе, служат черному богу корысти. Но – сейчас спор не о том. Речь идет о благе народа и страны. Покой нужен всем. Подавляющее большинство кизылбашей также ненавидят распри и войны. Однако Иран – слабое государство. Каждый хаким считает здесь себя султаном. Хива и Бухара тоже не лучше. Афганистан тоже слаб. Вот потому я и говорю, что нужно присягнуть более сильному государству.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю