Текст книги "Махтумкули"

Автор книги: Клыч Кулиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

– Нездоровится ему, бедняжке, – горестно вздохнула Садап. – Близко к сердцу принимает все наши беды святой человек. Может быть, лучше на обратном пути повидаетесь?

Прекрасно зная зловредную натуру Шаллы-ахуна, Садап не хотела, чтобы приезжий встретился с ним.

Гость поднялся.

– Ну, тогда, с вашего разрешения, мы отправимся. Как говорится, дорогу осилит идущий, дело – прилежный.

– Ой, а мы обед поставили! – засуетилась Садап. – Останьтесь!

– Спасибо, сестра! Будем живы, отведаем вашего угощения на обратном пути.

Садап проводила гостя и сына; глядя им вслед, вздохнула:

– Помоги нам, о аллах!.. Не дай свершиться бесчестию!.. Одну овцу пожертвую тебе!

* * *

Поведение Борджак-бая, в решительный момент не пожелавшего присоединиться к общему делу и пытающегося посеять раздор среди туркменских племен, не на шутку тревожило Махтумкули. Он и раньше знал, что бай поддерживает отношения с высокопоставленными лицами Астрабада, что он даже вхож в дом правителя. Но изменить в такие тяжелые дни своему народу! – это не укладывалось в сознании.

Борджак-бай оказался изменником в полном смысле этого слова. Он – как та хромая овца, без которой не бывает стада. Не страшно, если она плетется в хвосте, но когда она становится во главе стада – дело может кончиться плохо. Что же сделать, чтобы люди не клюнули на золотой крючок врага? Ведь сейчас все зависит от того, будет или не будет сплочен народ. Если да – он победит и значительно облегчит свое существование, если нет – тогда поражение и новая беспросветная кабала.

– Выпил бы чаю да лег отдохнуть! – сочувственно сказала Нуртач, ставя на дастархан чайник. – Ведь целую ночь не спал, все ходил по кибитке! Заботы этого мира никогда не кончатся…

– Все это, конечно, верно, – согласился Махтумкули, – нет конца заботам, каждый день приносит новые, одну хуже другой. А все же не всегда так будет, Нуртач! У арбы мира сломалось в дороге колесо, но его починят, обязательно починят, Нуртач!

– Ладно уж тебе! – невесело засмеявшись, отмахнулась Нуртач. – Всю жизнь о спокойствии да о согласии толкуешь, а где они? Только и найдешь их, когда в землю зароют!..

У порога кибитки остановился Тархан, неуверенно поздоровался.

– Здравствуй, ягненок мой! – ласково откликнулась Нуртач. – Я еще не поздравила тебя с благополучным возвращением…

– Ай, ничего со мной не случится, Нуртач-эдже! – рассеянно ответил Тархан.

– Не говори так, все от судьбы зависит! Кто может знать, что у нее, разлучницы, на уме? Вон сердар – такой уж был самоуверенный человек, а нынче и его кибитки коснулся ветер печали… Все в руках рока, сынок!

– Будь сердар поскромнее, не случилось бы с ним ничего, – сказал Тархан.

– Это так, дитя мое, – вздохнула Нуртач. – Садись, я сейчас и тебе чайник чаю принесу…

Тархан уселся на самом краешке паласа, прислонившись спиной к перекладине терима. Махтумкули, наливая чай, спросил:

– Прихворнул, что ли, сынок?

Голос его был участлив и ласков, и Тархан опустил голову, словно провинившийся.

– Я пришел проститься с вами, Махтумкули-ага, – смущенно ответил он.

Махтумкули взглянул на него внимательно и испытующе.

– Проститься, говоришь?

– Да, Махтумкули-ага…

– Куда же ты собираешься, сынок?

Тархан только повел своим большим носом и судорожно глотнул, не решаясь ответить.

– Не бойся, сынок, говори прямо! – мягко сказал Махтумкули. – Что у тебя случилось?

Тархан поднял голову.

– Махтумкули-ага, я хочу вернуться на родину!

– На родину? – переспросил Махтумкули и задумался. – Да, родина, сынок, у человека одна. Где бы он ни был, память о ней живет в его сердце. Говорят, кто разлучен с милой, плачет семь лет, а если разлучен с родиной – всю жизнь… Ты что же, весть какую получил?

– Нет, Махтумкули-ага.

– Почему же вдруг собрался?

Нуртач внесла чайник, поставила его перед Тарханом и вышла. Махтумкули продолжал:

– Вершина горы не бывает без дымки, голова молодца – без думки… Говори, что задумал, сынок, кроме нас с тобой в кибитке никого нет.

– Все скажу, Махтумкули-ага! – горячо воскликнул Тархан, глядя на старого поэта горящими глазами. – Если неверно поступаю, простите мою вину…

И он начал рассказывать. Со всеми подробностями он описал, как нашел в Куня-Кале Лейлу, как с ней пробивался сквозь кольцо врагов, как нашли они тихий приют в тугаях Гапланлы. Он сказал, что намерен навечно соединить свою судьбу с Лейлой, что собирается увезти ее.

Махтумкули слушал, и перед его глазами вставала собственная юность, далекая, как звездное небо, юность, в которой жила девушка Менгли, бушевали страсти, причудливым узором сплетались горести и надежды. Старому поэту был понятен порыв Тархана, ибо нет пламени сильнее, чем пламя первой любви. Сам поэт тоже горел когда-то в нем…

– Я понимаю тебя, сынок, – печально сказал старый поэт, – когда Тархан закончил свою исповедь. – Разлука с тобой будет для нас тяжела. Мы привыкли к тебе, считаем тебя родным. У тебя честное и мужественное сердце. Это большое богатство, которое будет тем больше увеличиваться, чем щедрее станешь ты делиться им с другими. Конечно, для нас было бы лучше, если бы ты остался – в эти тревожные, суровые дни неизмеримо большую ценность приобретает каждый верный человек. Но я не стану тебя уговаривать. Тебе кажется, что ты нашел свое счастье – я рад, если это так. Ты хочешь побороться с судьбой, сломить ее, как ломают норов необъезженного коня. Пошли тебе аллах удачу на этом нелегком пути.

Махтумкули отпил несколько глотков чая, хотел было рассказать Тархану о себе, но подумал, что это – лишнее, что не стоит ворошить пепел остывших костров. Он сказал:

– Лейла – тоже обиженный судьбой человек. Ее чувства были втоптаны в грязь, жизнь ее – чаша полынного настоя. Если ты сможешь сдобрить ее хоть тремя каплями меда, аллах прольет на тебя большой сосуд благодати, ибо благо, которое мы делаем для обездоленного, есть высшее человеческое и божественное предопределение. Если вы крепко, по-настоящему полюбили друг друга и твердо решили быть вместе – да пребудет над вами милость неба, милость человека и милость стихий!..

– Спасибо вам за все, Махтумкули-ага! – растроганно сказал Тархан. – Никогда не забуду вас. Умирать стану – на забуду!

– Ты не скоро умрешь, сынок, – ласково улыбнулся Махтумкули. – Ты еще поборешься с роком и поставишь его на колени. Но хочу, чтобы ты запомнил: кто засучил рукава для смертельной схватки, тот должен забыть о смерти, ибо каждая мысль о ней – это камень, который ты сам бросаешь себе под ноги.

– Запомню, Махтумкули-ага!.. Если разрешите, я пойду…

– Иди – и будь счастлив!

Тархан вышел из кибитки Махтумкули таким возбужденным, бодрым и уверенным, словно ему только что подарили еще одну жизнь. Он шел с высоко поднятой головой и просил солнце, чтобы оно поскорее улеглось на покой в свое каменистое горное ложе, чтобы побыстрее наступила тьма, в которой он сделает первый шаг по пути единоборства со своей неласковой судьбой.

Дойдя до кибиток Адна-сердара, Тархан остановился в раздумье, чем бы занять время до темноты. Из средней кибитки выбежала маленькая девочка со смешными косичками, та самая, что давеча жаловалась Лейле на своего братишку, и с разбегу уцепилась за полу халата Тархана.

– Иди скорее! Тебя бабушка зовет!

Тархан присел, легонько сжал пальцами крепкие налитые щечки девочки.

– Какая такая бабушка?

– Моя бабушка!

– Так, может, она тебя зовет, а не меня?

– Тебя зовет! Тебя!

– А ну, пойдем, спросим ее!

– Сам иди! А я играть буду!

Девочка вывернулась и убежала, а Тархан, недоумевая, зачем это он понадобился Садап, пошел к кибитке.

Садап сидела в посудном углу и перетирала пиалы и чайники. Она знала, что разговор будет неприятным и заранее готовилась к этому. Последние дни ее особенно выводили себя независимое поведение Тархана и его дерзкий тон. Она готова была выгнать его на все четыре стороны, но боялась, так как знала, что сердар высоко ценит этого нукера и порой сам старается не замечать его неуживчивого характера, спускает ему то, что никогда не спустил бы другому. Поэтому ей только и оставалось, что яростно плеваться и шипеть: "Ну, погоди, ушибленный богом, ну, погоди…" Что "погоди", она и сама не знала, но это успокаивало немного.

Когда Тархан переступил порог, она ехидно сказала:

– Больной человек, а шляется по всему селу!

– На своих ногах шляюсь, не на чужих! – как всегда резко ответил Тархан, усаживаясь. – Может, вы меня, как Ивана, хотите заковать в кандалы? Так я не раб! Не нравится – заплатите мне, и я уйду. Что-что, а уж батраком-то везде устроюсь.

"Ну, и скатертью дорога!" – чуть не вырвалось у Садап, но она переборола себя и только насмешливо посочувствовала:

– Значит, болеешь, бедняжка?

– Нет! Здоровее меня в ауле не найдешь!

– Что ж ты тогда притворяешься?

– Испытали бы вы хоть десятую часть того, что мне пришлось, посмотрел бы я, кто притворяется!.. Сколько дней пиалу чая спокойно выпить не могу! Я ведь тоже человек, тетушка!

– Разве? – сделала удивленные глаза Садап, но тут же спохватилась и добавила примирительным тоном: – Что ж ты по-человечески сказать не мог, что, мол, устал, и все такое?..

Садап боялась, что Тархан, вдруг рассердится и уйдет. Она позвала его с намерением выведать правду про Лейлу. Вряд ли сердар мог приказать привезти наложницу в Астрабад. Он ведь из-за нее семью совсем забыл, честь последнюю теряет – и вдруг такое… Нет, что-то здесь не так! Уж не сам ли Тархан, пользуясь отсутствием сердара, собирается опозорить его ложе? Недаром он из Гапланлы вместе с этой потаскухой вернулся и защищать ее пытался… Да, да, на голом камне и трава не растет – ясно, что задумал недоброе! Конечно, будь на то воля Садап, она не задумалась бы избавиться от Лейлы, но ее страшил гнев сердара. К тому же она все-таки старшая жена и обязана блюсти честь дома, особенно в отсутствие хозяина.

– Я пойду! – сказал Тархан.

– Погоди, куда торопишься? – удержала его Садап.

– Ай, если у вас больше нечего сказать…

– Есть что сказать! Почему нечего? Ты вот Илли-хану объяснил, что отец велел привести к нему Лейлу, – так ли это?

– Да, велел.

– А зачем она понадобилась ему?

– Откуда мне знать! Он велел передать – я передал. Остальное дело ваше…

– Ты же говорил, будто хаким требует?

– Говорил!.. Родственники ее нашлись!

– Бе, откуда могут быть родственники у бесстыдницы, ночующей с кем попало?

Ярость ударила Тархану в голову. Он с ненавистью глянул на Садап и срывающимся голосом произнес:

– Знаете что, тетя… Вам, видно, жизнь не в жизнь, пока грязью не обольете кого-нибудь!..

Садап усмехнулась, но, притворяясь удивленной, сказала:

– А что, разве не так? Может ли быть порядочность в наложнице, привезенной поперек седла? Пойди вон в Карабалкан к Овезберды-хану, спроси там – кто только не спал с ней до сердара!

– Кончайте, тетушка! – не выдержав, крикнул Тархан и выскочил, с силой хлопнув дверью.

Некоторое время Садап удовлетворенно хихикала, сидя на корточках. На лице ее было такое выражение, как у картежника, которому неожиданно повезло в игре.

– Так-так, – бормотала она, глядя на дверь, – не зря у меня сегодня целый день сердце билось. Ха, таких плутов, как ты, я мигом обведу вокруг пальца…

Она посидела еще немного и направилась в кибитку к Лейле.

Как и Тархан, Лейла с нетерпением ожидала ночи. Сперва она в волнении слонялась по кибитке, обострившимся слухом ловя малейший шорох. Но потом поняла, что следует заняться делом, чтобы отвлечься от тревожных дум, и стала старательно наводить порядок в кибитке. "В последний раз, – думала она, расставляя чайники, стряхивая коврики, выравнивая складки на аккуратно убранной постели, – это в последний раз…" Сердце ее трепетало и билось, как птица, попавшая в силок, но чувствующая, что коварная петля вот-вот отпустит ее. Все горести, выплаканные и невыплаканные в этой кибитке, все унижения и муки сгладились, потускнели, отодвинулись в неясную даль перед тем огромным счастьем, которое должно было открыться для нее в эту ночь.

Неожиданное вторжение Садап напугало Лейлу до того, что на лбу у нее выступил холодный пот, а пиала, которую она собиралась поставить на полку, выскользнула из ослабевших рук и мягко стукнулась о кошму. Вдоволь насладившись ее замешательством, Садап сказала:

– Готовься к отъезду! Сердар велел привезти тебя в Астрабад! Как только Илли-хан вернется, отправишься с Тарханом. Слышишь, проклятая аллахом, что я тебе говорю? Родственники твои нашлись.

Лейла слышала, но ей трудно было справиться с охватившей ее дрожью… Почему именно Тархан?.. Что это – внезапная удача или хитрая ловушка? Если бы это сказал другой человек, она от радости запрыгала бы, наверное, по кибитке. Но весть принесла Садап, от которой добра дожидаться – все равно, что шерсть на змее искать. Поэтому Лейла молчала.

А Садап все распалялась:

– Хаким сердара в зиндан бросил и сказал, что не отпустит, пока тебя не привезут… О-о, будь ты проклята, потаскуха безродная! Из-за тебя вся наша жизнь вверх дном перевернулась!..

"Почему из-за меня? – недоумевающе подумала Лейла. – Разве не говорил Тархан, что сердара схватили из-за того, что он коней не хочет отдавать шаху?" Конечно, она не подозревала, что, говоря о перевернутой вверх дном жизни, Садап имела ввиду в первую очередь себя, испытавшую после появления Лейлы немилость сердара.

– Собирайся в дорогу, бесстыжая тварь!.. – сказала Садап.

Лейлу вдруг возмутили ее оскорбления.

– Не поеду! – решительно сказала она. – Никуда не поеду!

– Что?! – взорвалась Садап. – Ты мне голову не морочь, шлюха! Попробуй только не поехать! Хватит и того, что ты нам крови попортила!.. Будь моя власть, я бы знала, подлая, что с тобой сделать!

Она со злобной яростью ущипнула Лейлу так, что бедняжку всю передернуло, и вышла, бормоча себе под нос проклятия.

15

День был ясным и солнечным, но к вечеру со стороны моря потянулись черные вереницы туч, обещавшие дождь. Сначала тучи ползли порознь, потом, догоняя друг друга, стали сливаться в сплошную черно-сизую пелену. Поднялся пронзительный ветер, тяжело упали на пыльную землю первые тяжелые капли. А к ночи разразилась настоящая буря.

Когда погода начала портиться, Тархан суеверно подумал, что это недоброе предзнаменование. Но быстро взял себя в руки, сообразив, что скорее – наоборот, бурная ночь может помочь беглецам. С этими мыслями он незаметно уснул, а когда проснулся, вокруг была такая темень, что хоть глаз выколи, а за стеной мазанки свистело, ухало и плескалось.

Тархан на босу ногу натянул сапоги, накинул на голову халат и вышел. Дождь лил как из ведра. Холодный ветер дробил с налета водяные струи, больно сек брызгами в лицо. На небе не было видно ни одного просвета. Джигиту показалось, что в мире не осталось ничего живого, что в нем безраздельно властвует слепая ярость стихии. Но присмотревшись, он увидел, что в кибитке Садап горит свет, и с острой неприязнью подумал: "Сидит старая карга! Не спится проклятой!"

В кибитке Лейлы тоже мерцал слабый огонек.

– Ждет моя газель! – с теплой лаской тихо сказал Тархан.

Не обращая внимания на дождь, Тархан прошел в конюшню, подбросил лошадям сена, похлопал своего гнедого по гладкой шее. Конь повернул голову, шумно выдохнул теплый воздух и снова захрустел сеном.

В просвете двери мелькнула неясная тень. Тархан метнулся к выходу, но там никого не было, только хлюпал дождь да голодным волком завывал время от времени ветер. Тархан долго, до боли в глазах, вглядывался в темноту. На душе стало как-то смутно и тревожно, скверным предчувствием кольнуло сердце. Он потряс головой, отгоняя непрошеные мысли, и вдруг увидел, что в ночи мерцает еще один светлячок. "Это у Ивана!" – догадался Тархан и вспомнил, что они так и не попили утром вместе чаю. И он решительно зашагал к мазанке Ивана.

Собственно, это была не совсем мазанка. В начале лета ее построили по приказу Адна-сердара из бревен, за которыми специально ездили в Гапланлы. А потом обмазали сверху глиной. Дело в том, что Адна-сердар давно уже вынашивал мысль о собственной кузнице, такой, как у Аннаберды-хана, где сам сердар неоднократно чинил ружье.

Вообще-то построить кузницу и приобрести необходимый инструмент было для сердара совсем несложно, намного труднее было найти хорошего кузнеца. А сердар хотел не кого-нибудь, – он мечтал о мастере, сумевшем бы превзойти кузнеца Аннаберды-хана, – тот мог не только ковать кетмени и сабли, не только чеканить узоры по металлу, но и разобрать по винтику и снова собрать ружье. Хан привез его из Хивы, заплатив огромные деньги: говорил, что пятьсот золотых. Правда, знающие люди уверяли, что не пятьсот, а только триста, но разве триста золотых – малые деньги? Это цена пяти крепких рабов! Но сердар, несмотря на свою жадность, заплатил бы такую цену. Он знал, что добрый кузнец за год возвратит с лихвой все расходы. Вот где только найти такого кузнеца, как не обмануться в выборе?..

Ивана привезли из Хивы специально посланные люди Адна-сердара. Он был таким же несчастным, разлученным со своей родиной горемыкой, как и Тархан. Но Тархан как-никак жил среди своих. Чтобы увидеть родные края, ему стоило только перейти горы Копетдаг. А родина Ивана…

Никто здесь не мог даже представить тех мест, откуда он. Далеко Россия… До Хивы и то полмесяца добираться нужно. А до Оренбурга – еще сорок переходов, – там только и начинается родина Ивана.

Когда он рассказывал о России, о том, как попал в эти края, слушатели только диву давались и от всего сердца со-чувствовали тяжелой судьбе бедняги. Как не сочувствовать! Ивану в ту пору было пятнадцать-шестнадцать лет. Отец его, военный, служил в крепости Ильине, близ Оренбурга. Это был важный оборонительный пункт России. От крепости до самой Хивы расстилалась пустыня, на которой изредка появлялись со своими отарами скотоводы. Здесь же тянулись и караванные тропы, по которым хивинские купцы доходили до самого Урала. Они привозили каракуль, ковры, чай, шелк и увозили сукно, бархат, сахар, стекло, бумагу, самовары. Нередко такие путешествия кончались несчастьем: разбойники, промышлявшие грабежом путников и перевозкой рабов из России, рыскали по широкой степи, как волки, не давали житья мирным людям.

Печальная история Ивана началась так. В один из летних дней, после учебы в Оренбурге, Иван возвращался домой. Отец прислал за ним тройку и пятерых солдат. В это время в окрестностях Оренбурга было не особенно опасно: разбойники знали, что к городу подтянуто много войск и не рисковали появляться поблизости. Вот почему отец не волновался за сына.

Иван ехал в приподнятом настроении, радуясь предстоящей встрече с отцом, матерью, с маленькой сестренкой Наташей. Старый кучер тихо напевал солдатские песни. Любуясь зеленым бархатом трав, сплошь покрывающих холмы, Иван с удовольствием слушал песню старика и сам порой подпевал ему. Незаметно он задремал. Но вдруг фаэтон резко остановился, послышались выстрелы и крики. Не успел Иван открыть глаза, как безжалостная рука схватила его за шиворот и швырнула на землю.

Так наступил первый день его безрадостной жизни. Будь он проклят, этот день! Воспоминания о нем всегда вызывали тяжелый вздох. Все, что Иван пережил после этого, он с радостью поменял бы на один-единственный миг светлой юности… Да, пятнадцать лет каторжной жизни не стоили одного для свободы…

Еще ребенком Иван много слышал о Хизе, о жестоких разбойниках, хозяйничающих на ее дорогах. Однажды он даже беседовал с солдатом, которому посчастливилось вырваться из их рук, – и потом долго видел кошмарные сны. И вот – сам попал в плен.

В первые дни он горько плакал. Что ему оставалось делать? Его не привыкшие к работе руки, были в цепях, по спине часто прогуливался кнут. Слышал он только грубую брань. Полмесяца он шел, еле передвигая ноги, а конца степи не было видно, и порой Ивану казалось, что он вот-вот отдаст богу душу.

Но нет существа более выносливого, чем человек! Иван терпел. И не только терпел, – в глубине души лелеял слабую надежду на освобождение. Подбодрял его и старик кучер.

– Терпи, сынок. Не мучай себя, взывай к богу… Чем провинились мы перед ним, за что он уготовил нам такую участь?..

Хотелось поговорить, облегчить душу жалобой на судьбу. Но едва пленник раскрывал рот, как на голову его обрушивалась плеть.

Он попал в Хиву. После изнуряющей пустыни, буйная зелень садов, как-то особенно подействовала на Ивана, пробудив в его душе неизведанные, смешанные чувства. С присущей юности любознательностью он осматривался по сторонам, словно ожидал, что кто-то подойдет и вызволит его из неволи. Какое там! На следующий же день его привезли на базар и продали, как скотину. Торговались, рядились, били по рукам… Теперь он был бессловесным рабом.

Около пятнадцати лет проработал Иван у купца Бабаджана. Сначала был учеником кузнеца, потом сам стал мастером. Но все эти годы не умирала надежда на освобождение. Не раз Иван садился на коня и пытался добраться до дома. Его ловили, подвергали жестоким мучениям. Купец Бабаджан понял, что русский не успокоится, и решил, пока не случилось большого несчастья, найти покупателя, чтобы увезли Ивана подальше.

И вот уже три месяца Иван у Адна-сердара. Сердар с первого же дня решил подкупить его лаской: приказал бросить в кузнице новую кошму, дать Ивану посуду. Пообещал, если кузнец станет работать прилежно, самое позднее через год женить его на работе. Иван, скрывая свои истинные намерения, постарался ответить добром на добро и, засучив рукава, стал с увлечением работать. Но через несколько недель он сильно заболел и около месяца не прикасался к молотку. В последнее время у него под мышкой появилась какая-то болячка.

Он сидел в своем углу и перевязывал рану, когда сбежал Тархан и, весело подмигнув, промолвил:

– Как живешь, Иван?

Притворно сердясь, Иван ответил:

– Ты когда приехал из Астрабада?

– Прошлой ночью.

– Прошлой ночью!.. И до сих пор не нашел времени, чтобы выпить со мной пиалу чая?

– Понятно, Иван-джан… Не сердись… Я тебе о многом должен рассказать.

На ногах Ивана позвякивали кандалы. Сердар несколько раз обещал: "Если будешь честно работать, я прикажу снять кандалы".

А у Ивана была своя мечта: любым способом вернуться на родину, увидеть дорогие лица… Теперь он уже не наивным парнем. Тяжелые годы неволи укрепили его дух, и, будь у него сила, он, не колеблясь, насадил бы на копье по одному таких кровопийц, как купец Бабаджан или Адна-сердар. Но силы такой у него не было… И он уже слепо не полагался на удачу, как тогда в Хиве, – свои замыслы глубоко прятал в сердце, не поверяя их даже таким беднякам, как он сам.

Только от Тархана он не таился. Почти каждый вечер друзья сидели за чаем, повествуя друг другу о собственных невзгодах, а порой тихо пели – каждый на своем языке.

Собираясь бежать с Лейлой, Тархан решил проститься о другом. Кто знает, может, они в самом деле видятся последний раз. Хотя сердца их бьются одинаково и одинаковы душевные порывы, но пути у них разные… Тархан собирался направиться в Мерв, а Иван… Кто знает, где будет завтра Иван…

Взяв платок из рук Ивана, Тархан перевязал ему болячку и пошутил:

– Что за болезнь прицепилась к тебе?

– Это, браток, не та болезнь, – вздохнул Иван. – Скажи, чем сердце можно вылечить?

– Эй, Иван-джан, у кого сердце не болит! Я тоже не лучше тебя, такой же бродяга…

– Ты, Тархан, не бродяга, ты на родной земле живешь, а я…

– Какая разница? – перебил его Тархан. – Не все ли равно, где жить, если живешь, как собака?

– Разница, брат, большая… Знаешь, почему кукушка кричит не переставая? Потому что гнезда своего нет, тяжела скитальческая жизнь. Одно дело – на родине горе мыкать, другое – на чужбине. У нас даже пословица есть такая: "Своя земля и в горести мила".

Пословицу Иван произнес по-русски, и Тархан попросил:

– Скажи-ка по-нашему.

Иван раскрыл широкую ладонь с темными крапинками въевшегося металла и угольной пыли, протянул ее Тархану.

– Видишь? Так вот, когда человек попадет на чужбину, для него комочек родной земли, умещающийся на ладони, дороже всего на свете. Понял?

– Понял, – кивнул Тархан. – У нас говорят: "Каждому зайцу – свой холм"…

Отогнав печальные мысли, Иван подмигнул:

– Ну, рассказывай!

Тархан повторил свой вчерашний рассказ. Иван поинтересовался, не встречал ли он в Астрабаде русских невольников.

И опять вспомнил Оренбург, свою юность. Защемило сердце. Эх, жизнь треклятая!

Он положил руку на плечо Тархана и тихо запел песню, которую когда-то слышал от старого ямщика:

 
Ах, талан ли мой, талан таков,
Или участь моя горькая;
На роду ли мне написано,
Что со младости до старости,
До седого бела волоса,
Во весь век мой горе мыкати,
Ах, до самой гробовой доски.
 

* * *

Дождь утих, хотя тучи по-прежнему облегали небо.

Долго Садап боролась со сном, но все же незаметно уснула Тишина разбудила ее. Сонно зевая, она встала и крадучись вышла. Подошла к мазанке батраков и прислушалась. Потом прошлепала к кибитке Лейлы, осторожно толкнула дверь, и, убедившись, что она заперта, направилась к коровнику. Она кашлянула, и сразу появился человек. Садап прошептала что-то и пошла домой. Теперь она могла спать спокойно.

* * *

Друзья просидели довольно долго. Пили чай, разговаривали Потом Тархан поднялся.

Притихший было ветер вновь расшумелся и разогнал тучи. Замигали звезды. Тархан вспомнил тень, мелькнувшую в двери коровника, и тревожно осмотрелся по сторонам. Возле коровника маячило что-то темное, не то куча мусора, не то присевший человек – не разобрать. Он быстро юркнул в свою мазанку и остановился у двери, прислушиваясь. Однако гулко бьющееся сердце заглушало все остальные звуки. Он ощупью добрался до постели и сел. Несомненно за ним следят! Старая ведьма Садап, вероятно, учуяв что-то, поставила соглядатая. Но кто это? Ни Овеза, ни Кандыма в эту ночь дома не было. Кого же они наняли? "А может быть, никто и не следит? – с внезапно загоревшейся надеждой подумал Тархан. – Может, просто почудилось?" Но здравый смысл твердо сказал: нет, не почудилось, и ты не иди напролом, иначе все пропало.

Тархан с яростью ударил кулаком по колену: надо же случиться такому! Все шло как задумано – и в самый последний момент грозит сорваться… Нет, не сорвется! Сейчас он возьмет за горло и заставит его признаться, что поручила ему эта трижды богом проклятая Садап!

Он встал, туго затянул кушак на чекмене, попробовал, легко ли вынимается из ножен узкий чабанский нож. Надевая халат, подумал что Садап, вероятно, ничего толком не знает, иначе она взяла бы Лейлу на ночь в свою кибитку. И тут же обожгла мысль; а что, если она так и поступила!

Торопливо нашарив в темноте небольшую веревку, которой обычно пользовались, принося дрова, Тархан вышел, завернул за мазанку и направился к реке. Он решил обогнуть село с восточной стороны, подкрасться к коровнику с тыла и схватить караульщика, если он действительно там.

Небо просветлело еще больше, но идти становилось все труднее, так как песчаная почва аула сменилась липкой глиной. Оскользаясь, путаясь ногами в зарослях низкорослого кустарника, Тархан обошел кибитку Анна-Коротышки. Высматривая, чтобы не нарваться на собак, пробрался к коровнику и присел, осматриваясь.

Вокруг не было видно никого, но, сдержав дыхание и прислушиваясь, Тархан различил храп спящего человека. Звуки доносились со стороны саманной пристройки. Тархан осторожно шагнул и почти сразу же увидел человека, который спал, завернувшись в шубу и прислонясь спиной к пристройке.

Несколько мгновений Тархан лихорадочно соображал, как поступить. Еле касаясь земли ногами, сдерживая тревожные удары сердца, он подошел поближе, вгляделся – и сразу же вместо настороженности его обдала горячая волна гнева: у пристройки сладко похрапывал Караджа.

Почти не сознавая, что он делает, Тархан зажал Караджа рот. Тот моментально проснулся, забился, стараясь вырваться из крепких рук джигита. Тархан зажал ему и нос.

– Лежи, сволочь! Пикнешь – задушу!

Сбив с головы Караджи тельпек, Тархан стащил тюбетейку и запихал ее Карадже в рот. Потом крепко стянул за спиной локти. Подумал немного и платком перевязал лицо Карадже: чтобы не выпала тюбетейка. После отвел его в конюшню и привязал его к свободному колу.

Кроме Караджи мог быть кто-нибудь еще. Поэтому Тархан, крадучись, обошел все кибитки и успокоился только тогда, когда убедился, что сторож был один. Лейла ждала его. Тархан нежно пожал ее горячие руки, шепнул:

– Собирайся!

Сам он, еще раз благословляя отсутствие батраков (Кандыма взял с собой Илли-хан, Овез погнал в Атрек отару овец), быстро опоясался саблей, перекинул через плечо уже приготовленный хурджун, прихватил седло и побежал к конюшне.

Лейла вышла из кибитки и остановилась у входа, не зная, куда идти. Ее лихорадило. Казалось, что сейчас выскочит Садап и поднимет шум на весь аул. Подошедший Тархан взял Лейлу за руку, отвел в сторону и, положив возле нее хурджун, сказал:

– Лейла-джан, подожди здесь немного, я коня оседлаю. Не бойся.

Лейла снова осталась одна. Она храбрилась, но ох как не всегда удается держать себя в руках! В ее душе теснились не то страх, не то волнение. Она прерывисто дышала и едва держалась на подгибающихся ногах. Оглядываясь по сторонам, она не видела ничего пугающего, но когда послышался негромкий шорох, она вся облилась холодным потом от страха. Но бояться было нечего: перед ней, облизываясь, стоял пес Алабай. Лейла облегченно вздохнула, словно вырвалась из лап беды. Торопливо кинувшись к вещам, отломила кусок завернутого в платок чурека, протянула его собаке. Теперь она была не одна. Присутствие Алабая придавало ей мужества, словно рядом находится храбрый джигит, способный защитить ее.

Когда появился Тархан, Лейла удивилась, что он идет не один, стала пристально вглядываться в подошедшего с ним человека.

– Не пугайся, Лейла-джан! – быстрым шепотом пояснил Тархан, приторачивая хурджун к седлу. – Это его Садап поставила за нами следить!

Увязав вьюки, он подсадил на седло Лейлу и, держа одной рукой гнедого под уздцы, а другой таща за собой связанного и мычащего Караджу, направился по подножию бархана на западную сторону села. Около густых зарослей гребенчука он остановился, передавая поводья Лейле, сказал:

– Не смотри сюда, Лейла-джан, – я сейчас с этим негодяем рассчитаюсь за все!

– Тархан! – умоляюще сказала Лейла. – Не надо!.. Путь, начатый кровью, не будет счастливым. Не убивай его, Тархан!

Тархан, который при своей острой неприязни к Карадже собирался только попугать его как следует, заговорщицки прижал локоть Лейлы и, убедившись, что она поняла его правильно, шагнул к Карадже, выдернув из ножен узкий клинок ножа.