Текст книги "Махтумкули"

Автор книги: Клыч Кулиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)

– Хорошо, Илли-хан, я замолчу. Недаром говорят в народе: "Пусть молвит сын бая, даже если у него кривой рот". Говори ты, Илли-хан!

Толстяк вскипел. Выкрикивая ругательства, он набросился на Тархана. Джигиты, опасаясь шумного скандала, удержали Илли-хана, но он бесновался, брызгая слюной:

– И-и-ишак проклятый!.. Зубы в п-п-порошок искрошу!..

"Я бы тебе искрошил, попадись ты мне в руки!" – неприязненно подумал Тархан и, не сдержавшись, бросил:

– А сил у тебя хватит, Илли-хан? У меня, слава аллаху, зубы крепкие. Дай слово, что не пожалуешься сердар-аге, – я свяжу тебя, как ягненка, одной рукой! Смотри-ка на этого батыра!

Илли-хан, ругаясь на чем свет стоит, брыкался, вырываясь из рук джигитов. Ссора могла кончиться плохо.

Высокий, смуглый джигит, доселе погруженный в свои мысли, легким, почти без усилия, движением поднялся с кошмы и стал между ссорящимися.

– Кончайте шум! – властно сказал он. – Разве можно из-за ерунды оскорблять друг друга? Илли-хан, успокойся, тебе не к лицу горячиться. И ты, Тархан, садись на свое место.

Дружески глянув на мужественное, почерневшее от загара лицо джигита, Тархан охотно согласился:

– Хорошо, Атаназар-джан. Я молчу.

– Вот и ладно, – одобрил темнолицый Атаназар. – Худой мир лучше доброй ссоры. Верно, Илли-хан?

Илли-хан, укладываясь поудобнее, только сопел, в глубине души довольный, что дело не дошло до кулаков – против жилистого Тархана ему бы не устоять. А на отцовских нукеров надежды не было – ведь они из одной миски с этим бродягой шурпу едят.

Тяжело ступая, словно груз лет лежал на его плечах ощутимым верблюжьим вьюком, в кибитку вошел статный, с живыми проницательными глазами яшули и остановился у порога.

Джигиты, толкаясь, разом повскакивали со своих мест и, приветственно сложив ладони, повернулись к вошедшему.

– Садитесь, дети мои, садитесь, – ласково сказал яшули. – В ногах правда на поле брани, а не на пиру.

Но никто не согнул колен до тех пор, пока он не уселся рядом с Бегенчем. Тогда начали рассаживаться и остальные.

Некоторое время в кибитке царила тишина. Яшули поочередно обвел глазами всех сидящих, у некоторых справился о жизни и здоровье, потом обратился к Бегенчу:

– Поздравляю тебя, сын мой, с тоем. Да будет он концом тягостных дней и началом радости в твоей жизни!

– Пусть счастье станет уделом всех, Махтумкули-ага, – смущенно ответил Бегенч.

Махтумкули еще раз оглядел Бегенча. Он сам не заметил, как тяжело вздохнул. Поэту представилась почти угасшая в памяти сценка далекого прошлого: в тот день они втроем косили траву в горах, потом Ягмур боролся с Мяти, а малец Караджа, прискакав на своем ишаке, сообщил радостную весть, что у Ягмура родился сын. Вот он, этот самый сын! Теперь Бегенч стал добрым джигитом. И не только Бегенч. Перед тем, как отправиться в Кандагар, Човдур-хан позвал на холм Екедепе своего сына Атаназара и дал ему выстрелить из ружья. Тот самый мальчонка Атаназар вырос и превратился в настоящего богатыря. А что сказать о сыне Мяти Джуме, который только что, играя на дутаре, вдохновлял Тархана? Он тоже любому молодцу под стать.

Да, жизнь брала свое…

Атаназар выбрал из чайников наиболее полный, поставил его перед гостем и хмуровато улыбнулся:

– Махтумкули-ага, хотя Бегенч и принял ваше поздравление, мы его не принимаем.

Махтумкули погладил широкой, костистой рукой почти совсем седую, длинную бороду.

– Почему же, сынок?

Атаназар пояснил:

– Махтумкули-ага, нам всем сидящим здесь известно, каким образом Бегенч достиг своей цели. У нас к вам одна просьба, сделайте так, чтобы эта свадьба стала незабываемой – прочитайте что-нибудь новенькое, приличествующее случаю!

Выкрикивая: "Правильно, правильно!", – молодые джигиты поддержали Атаназара.

Махтумкули понимал, что молодежь сейчас в приподнятом настроении, хочет веселья и шуток, и решил поддержать джигитов:

– Сегодня нельзя вас обижать, сынки.

Со всех сторон послышалось:

– Спасибо, Махтумкули-ага!

– Спасибо!

Возгласы молодых джигитов были слышны далеко, и заинтересованные люди собирались со всех сторон, заполнили кибитку и подходы к ней. Взоры всех были прикованы к Махтумкули.

Махтумкули долго сидел в раздумье, опустив голову. Затем, медленно подняв руки, устремил свой взгляд на Бегенча и с усмешкой начал:

 
Коль скучно быть юным и надо
Увянуть до срока, – женись
Коль в вечных заботах – отрада
(Хоть мало в них прока), – женись.
 

Кто-то из сидящих на улице, за дверью, крикнул приглушенным голосом:

– Вот тебе на, Бегенч-хан!

Задумавшись на некоторое время, Махтумкули продолжал:

 
Хозяйство – возня и докука
С женой и ребятами – мука,
Коль хочешь стать мулом для вьюка,
Избитые жестоко – женись.
 

Джигиты громко расхохотались. Смеялся и сам Бегенч, хотя ожидал новых колких шуток, от которых ему сегодня, по всей видимости, никуда не деться. Он решил опередить острословов.

– Вы, Махтумкули-ага, так повернули дело, что хоть обратно невесту отсылай!

Веселые искорки погасли в глазах Махтумкули.

– Невесту, сынок, отсылать нельзя. Все, сказанное мною, – только шутка для начала разговора. Молодость, сынок, это неповторимая весна, она гостит у человека только один раз, и проспавший ее, не ощутивший ее цветения – жалок, как ястреб с перебитыми крыльями.

Махтумкули снял свой тельпек с развившимися от времени и непогод завитушками. Из кармана халата вытащил цветной платок, приложил его к вспотевшему лбу. Потом вынул из тельпека тюбетейку, надел ее на голову. Налил немного чая в пиалу, не торопясь выпил.

Джигиты молчали.

Махтумкули тепло посмотрел на Бегенча и произнес только что сложенные строки:

 
Всегда джигиту-молодцу
Одно достойное пристало —
Арабский конь ему к лицу.
Красавица, что блещет лалом.
 

Приунывший было Бегенч приосанился и гордо посмотрел вокруг. Махтумкули отпил глоток чая и хотел было продолжить, но вдруг прислушался.

За дверью кибитки раздался шум. Долетели голоса:

– Смотри, скачут так, будто из рук врага вырвались!

– Это иомуды скачут!

Насторожившийся Атаназар крикнул:

– Эй, что там случилось?

– Сам выходи и узнай! – раздраженно крикнули снаружи.

Атаназар пошел к выходу. Вслед за ним поднялись еще несколько джигитов.

По главной дороге скакали два всадника. Подъехав к аулу, они перевели коней на рысь. Со всех сторон к приезжим мчались куцые карнаухие псы, захлебываясь злобным лаем.

– Беги быстро к сердару, скажи, что люди приехали, – приказал Атаназар одному из подростков.

Тот помчался в сторону кибиток Адна-сердара. Но оттуда уже появился сам сердар в окружении стариков. Невысокий, крепкий, с пронзительным взглядом быстрых глаз под широким разлетом кустистых бровей, сердар, как всегда, был одет в яркий красный халат и шелковую рубашку с искусно вышитым воротом. Большой дорогой тельпек и зеркального блеска сапоги довершали его наряд. Подбородок спереди был аккуратно выщипан и блестел, словно масляный. Сердар слегка прихрамывал на левую ногу, но от этого не казался жалким. Властность чувствовалась во всем его облике.

– Примите коней! – приказал сердар.

Тархан и еще один джигит побежали навстречу всадникам. Передний – плотный, упитанный, первым спрыгнул с коня, повесил на луку седла ружье и, кинув поводья спутнику, сказал:

– Поводи, пока не остынут!

Он поздоровался за руку сначала с Адна-сердаром, затем со стариками, неторопливо задал традиционные вопросы вежливости.

Люди знали гостя. Среди гокленов он был известен под прозвищем Ата-Емут. Почти всегда он был на коне. Приезд его в Хаджиговшан вряд ли был случаен.

Сердар стоял, широко расставив ноги и засунув обе руки за кушак, нетерпеливо ждал, когда гость обойдет всех.

– Вовремя приехал, Ата-хан, – сказал он, – у нас сегодня той. Зайдем в кибитку.

– Поздравляю вас с тоем, сердар-ага, – вежливо ответил Ата-Емут. – Но я не могу принять в нем участия – у меня важная весть.

– Пусть она будет доброй… Что же это за весть?

– Прошлой ночью кизылбаши перешли горы. Кое-кого из наших людей, ушедших за дровами, они захватили и увезли с собой, заковав в цепи. Возможно, что сегодня в ночь они нагрянут и в Туркменсахру. Аннатувак-сердар поручил известить вас об этом. Завтра он собирает всех ханов степи. Получен какой-то наказ от Хакима. Вас просили приехать тоже.

Весть, сообщенная Ата-Емутом, черным камнем легла на сердца людей.

У Аннатувак-хана умер отец, теперь он был предводителем.

Адна-сердар внимательно выслушал Ата-Емута и тут же стал задавать ему вопросы:

– Установлено, когда кизылбаши перешли горы?

– Да, есть человек, которому удалось бежать.

– Где перешли?

– У Серчешмы.

– Интересно, чьи всадники?

– Неизвестно. Предполагают, что всадники Шатырбека…

Кизылбаши перешли горы, напали на какое-то село… Каждый ежился от недоброго предчувствия. Тяжесть жизни, сплошь заполненной борьбой за кусок хлеба, усугублялась разбойничьми набегами извне, уносившими скудный скарб дехкан, а часто и десятки молодых аульчан, захваченных разбойниками и проданных в рабство.

Адна-сердар видел тревогу на лицах собравшихся, но их горькие думы не трогали его. Он высокомерно произнес:

– Спасибо тебе, Ата-иним[54]54
  Иним – младший брат.


[Закрыть], что не счел за труд приехать к нам. Да благословит тебя за это аллах. А что до кизылбашей, то их нам встречать не впервые.

Он вдруг замолк, будто потерял нить своих мыслей. Ата-Емут ждал, сумрачно насупившись и постукивая рукояткой плети по ладони. Ждали все окружающие.

Наконец Адна-сердар добавил:

– Что касается приглашения Аннатувак-сердара, то мы посоветуемся со старейшинами. Как они скажут, так и будем действовать.

– Больше ничего не передадите? – хмуро осведомился Ата-Емут.

– Нет! – резко сказал Адна-сердар. – Передай большой салам сердару.

– Спасибо… Желаю всем вам здоровья и благополучия.

– И тебе здоровья и благополучного пути.

Ата-Емут круто повернулся и пошел к своему коню, не простившись с людьми, не попрощавшись отдельно с Адна-сердаром. Было ясно, что уезжал он недовольным. Когда всадники скрылись за облаком дорожной пыли, Адна-сердар сказал негромко, но так, чтобы его услышали окружающие:

– Если перешли у Серчешмы, значит, это люди Шатырбека. У него не хватит смелости к нам повернуть.

Никто не проронил ни слова. Стоявшие поодаль не слышали реплики сердара и ждали его решения. Другие вспоминали многочисленные набеги шаек Шатырбека, который в общем-то не слишком боялся степных сердаров. И вряд ли что остановит его, если он задумает напасть на Хаджиговшан.

– Люди! – повысил голос Адна-сердар. – Вы все слышали весть Емута. Скажите ваше слово!

Шаллы-ахун, маленький и чахлый старичок в большой белой чалме и полосатом халате потрогал тонкими паучьими пальцами белую редкую бородку, многозначительно покашлял.

– А, тагсир! – повернулся к нему сердар. – Вы что-то хотите сказать?

Угодливо глядя сердару в глаза, Шаллы-ахун заговорил дребезжащим тенорком:

– Что там говорить?! Мы от имени бога давно уже дали вам совет. Делай, как велит сердце, мы тебе возражать не станем. Твоя воля – божья воля, твое повеление – повеление аллаха. Как вы считаете, люди?

Выцветшие глазки ахуна блудливыми мышами зашныряли по лицам людей. Кто-то вполголоса пробормотал: "Ай, конечно…". Но большинство хранило молчание, поглядывая то на сердара, то на Махтумкули, стоявшего несколько в стороне.

Осуждающе взглянув на ахуна, поэт сказал:

– Если вы, сердар, спрашиваете у нас совета, то следует принять приглашение сердара Аннатувака. Вы сами видите тяжелое положение народа – то Шатырбек нападает, то шахские нукеры. Каждый день какой-нибудь разбойник обрушивает беду на головы людей. Кто уверен в завтрашнем дне? А жить в вечном страхе человек не может.

– Беда находится между глазом и бровью, сердар-ага, – вставил Атаназар. – Может быть, Шатырбек уже готовит подкоп под нас. Как бы вдруг не провалиться.

Шаллы-ахун, перехватив взгляд сердара, взмахнул руками:

– О, аллах! Что он говорит! Какую беду призывает на наши головы? Тьфу, тьфу, тьфу!..

– Ахун-ага, аллах, конечно, заступник человека, – не меняя тона, прогудел Атаназар, – но не зря говорят: на волчьих клыках его доля. Кто знает, в какую сторону повернет Шатырбек своих головорезов.

Высоченный широкоплечий старик с коротко подстриженной бородой и пустой левой глазницей сердито уставился на Атаназара.

– "В какую сторону повернет…". Скажем, в противоположную. Что тогда? Кого он порубит? Иомуда порубит! А разве иомуд не такой же туркмен, как ты? Разве иомуд не твоей веры?

Адна-сердар ощерил желтые зубы.

– Такой же туркмен, говоришь? Вчера, когда иомуд вырвал у тебя из рук землю и угнал твою скотину, для тебя не было врага ненавистнее его. А сегодня он стал человеком твоей веры?!

– Мяти-пальван правильно говорит, сердар, – вмешался Махтумкули, заметив, что одноглазый собирается резко возразить сердару. Старый поэт лучше других понимал, что сейчас не время для раздоров между односельчанами. – И иомуд такой же туркмен, как и мы. Но недаром говорят, что когда судьей шайтан, то и родные братья подраться могут. Если где-то оступился человек, надо помочь ему подняться. А мы вместо этого, как волки, грызем друг друга. Гоклен враг иомуду, иомуд – текинцу, текинец – сарыку… Разве не эта глупая вражда – причина всех наших бед? Разве не от нее наши слабости? Не надо, сердар, ковырять старый саман – много пыли поднимется. Гоклены тоже не раз грабили земли иомудов и угоняли их скот. Зачем вспоминать старое? Сегодня иомуды попали в беду – мы останемся в стороне. Завтра беда падет на наш аул – они не придут на помощь. Так народ никогда не обретет спокойствие, сердар.

Адна-сердар слушал поэта не перебивая, только злая усмешка по временам кривила его толстые губы, да лицо постепенно темнело, наливаясь краской гнева. Глядя на Махтумкули, как ястреб на намеченную жертву, он негромко процедил:

– Не мути воду, поэт! Я не пойду к иомуду! Кто он такой, чтобы я к нему шел? Он считает себя султаном всех туркмен, не я… – Адна-сердар повел вокруг глазами, – а я не равняю его даже вон с той облезлой собакой! Если ты близок им, – поезжай! Мы тебе палку под ноги не бросим! Во-он дорога к иомуду!

Махтумкули многозначительно улыбнулся и сказал:

 
Взойдя и на высокие ступени,
Не отдавай нелепых повелений.
Не отвергай благоразумных мнений
И суть свою в сравнении познай.
 

Адна-сердар помолчал, скрипнул зубами. Гнев распирал грудь и мутил голову. Голос его налился яростью, когда он сказал:

– Мое слово – сказано! Я не еду! А у кого есть желание, пусть едет. Дорога открыта!..

Он вызывающе повернулся и зашагал прочь. Люди стояли в растерянности. Шаллы-ахун закричал:

– Эй, мусульмане, не омрачайте той! Взывайте к аллаху! Всемогущий аллах друг всего сущего. Да убережет он вас под своей защитой! – Ахун посмотрел вслед сердару и добавил: – Идите, занимайтесь своими делами!

Люди неохотно стали расходиться.

3

С головой, повязанной платком, Адна-сердар лежал на мягкой бархатной подстилке посреди своей восьмикрылой кибитки. Настроение у него было скверное.

Молодая женщина, сидя на корточках, осторожно растирала толстые волосатые икры сердара. В другое время он непременно испытывал бы наслаждение от такого нежного поглаживания, может быть, даже стал бы заигрывать с женщиной. Но сейчас ему было не до этого…

Не столько тревожное сообщение Ата-Емута занимало мысли сердара, сколько дерзость поэта Махтумкули, унизившего на глазах у всего народа его достоинство. Он не сумел как подобает ответить тогда, и чувство мести не давало ему покоя.

А в доме Бегенча шло пиршество. Оттуда доносился голос бахши, но даже он раздражал сердара. Разве не они, не бахши, распространяют возмутительные стихи Махтумкули? Разве не они на все лады прославляют в народе этого поэта вместо того, чтобы славить сердара, который с саблей в руке охраняет покой людей от разбойничьих набегов кизыл-башей и иомудов, водит джигитов в походы, приносящие богатую добычу? И почему они любят этого Махтумкули? Ведь он только и знает, что мутит воду, подбивая людей на плохие мысли и дурные поступки!..

Вошла высокая смуглая женщина с двойным подбородком и седеющими волосами. Это была Садап, принесшая чилим[55]55
  Чилим – прибор для курения, кальян.


[Закрыть] с серебряной крышкой. Глаза сердара стали злыми, а молодая женщина вздрогнула и с опаской посмотрела на вошедшую.

– Расселась, как квочка! – зло сказала Садап. – Иди, посмотри за обедом!

Молодая женщина поспешно вскочила и выбежала.

Бесцеремонное поведение Садап не понравилось сердару. Он проводил ушедшую взглядом, взял мундштук чилима, сердито буркнул:

– Для тебя Лейла как колючка в пятке!

– Не знаю, где у тебя эта колючка – в пятке или в сердце! – огрызнулась Садап. – Из-за этой девки совершенно семью забыл! Кроме нее, у тебя других радостей нет!

Садап была старшей женой Адна-сердара и матерью Илли-хана, считалась хозяйкой дома. Без ее разрешения другие жены не смели и шагу ступить. Упрямая и скандальная, она осмеливалась перечить даже самому сердару, за что не одна палка была обломана о ее спину. Но как бы круто ни обращался с ней сердар, характер Садап не менялся.

Сейчас она возмущалась неспроста: Лейла была наложницей сердара, купленной им за туман[56]56
  Туман – персидская золотая монета.


[Закрыть] у Овезберды-хана. Привезли ее поперек седла откуда-то из Ирана восемь лет назад. Кто она такая, из какого рода-племени, никто не знал, да это и не интересовало никого – невольница есть невольница.

Однако при всем этом ей нельзя было отказать в молодости и красоте. Маленькая, изящная, с тонким, словно точеным станом и снежно-белым лицом, которые дивно украшали огромные глубокие глаза, она невольно заставляла учащенно биться сердца мужчин, вызывала у них игривые желания.

Сердар не то чтобы любил ее, – она была ему нужна, как пиала бодрящего чала[57]57
  Чал – освежающий напиток из сквашенного верблюжьего молока.


[Закрыть] в жаркий летний день. Эти юные ласки бодрили его постаревшую душу, и он, чувствующий неотвратимое приближение старости, стремился как можно больше испить из чистого, прохладного родника. К тому же у Лейлы было еще одно достоинство: она не беременела. Конечно, для обычной женщины это не достоинство, а несчастье. Но кому нужен ребенок от наложницы?..

Средняя жена сердара не придавала значения особого увлечению мужа, считая это явление временным и не стоящим того, чтобы волноваться и переживать. А вот Садап ревновала, ревновала с тяжелой злобой сорокапятилетней женщины, давно лишенной мужских ласк и сознающей, что уже не дождется их, так как время ее прошло. Ее бесило, что даже вот в такие минуты, когда человеку нужна не просто женщина, а утешитель, друг, который помог бы рассеять мрачные мысли, муж звал не ее, а Лейлу.

Выпустив густое облако дыма, сердар сказал:

– Оставь ее в покое, слышишь!

Садап уже раскрыла рот и набрала в грудь побольше воздуха, чтобы обрушить на сердара поток жалоб и обвинений, но не успела – в кибитку, покашливая, вошел козлобородый Шаллы-ахун. Он так почтительно поздоровался с Садап, так долго справлялся у нее о жизни и здоровье, словно вернулся из дальнего путешествия. Потом расчесал пальцами свою белую бородку и хитровато посмотрел на Адна-сердара.

– Пусть аллах не сочтет Садап-гелин слишком большим счастьем для тебя, сердар, – сказал он. – Каким большим хозяйством управляет твоя Садап. Другая на ее месте и одного дня не выдержала бы, а она все такая же статная да красивая.

Лицо Садап просветлело, она словно выросла на целый вершок. Вздернув густые брови, покосилась на молчащего сердара.

– Если бы, тагсир, человека по его достоинству оценивали, то…

Сердар глянул на нее так, что она замолкла. И ахун сразу смекнул, что хвалу Садап он воздал совсем не вовремя и что его слова вряд ли пришлись по душе хозяину. Соображая, как выйти из затруднительного положения, он помолчал, ничего не придумал и со вздохом сказал;

– Боже праведный, как будто люди никогда тоя не видели! Даже из окрестных сел пришли.

Сердар повернулся в сторону жены:

– Поторопись с обедом!

Она неохотно поднялась и вышла.

В кибитке на время установилась тишина. Сердар, булькая чилимом, мрачно рассматривал узоры ковра. Ахун, выжидая водил глазами по кибитке и мысленно хвалил Лейлу: опрятная женщина, хоть и невольница, ничего не скажешь, даже терим[58]58
  Терим – нижний решетчатый деревянный остов войлочной кибитки.


[Закрыть] не потемнел от дыма очага. Как все со вкусом убрано! Четыре ковра, подвешенных к териму, подобраны так, что узор одного дополняет узор другого. Чуть выше висят четыре коврика-торбы с оригинальными рисунками. Ни на одном из них нет следов грязи. Даже длинная бахрома и та словно расчесанная. На полу постелен палас, а на нем – большие и маленькие коврики. Нет беспорядка и в посудном углу – все чайники, пиалы, миски аккуратно расставлены в расписном шкафу, сделанном астрабадскими мастерами. На шкафу аккуратно уложены красивые одеяла и подушки. Мешки с пшеницей заботливо прикрыты коврами а поверх, чтобы видели гости, брошены шуба из каракуля и богатый хивинский халат. Да, опрятная женщина Лейла, хоть и не дает ей аллах радости материнства.

Ахун посмотрел на хырли и саблю в серебряных ножнах, висящие на почетном месте, и снова вздохнул.

– Придется, видно, мой сердар, щелкнуть нашего поэта по носу. Не понимает он добрых намеков, позорит наши имена.

Набычившийся сердар только повел глазом, не поддерживая разговора. Ахун продолжал:

– Вы слышали, какой крамольный стих сочинил он о падишахе вселенной?

– Слышал, – пробурчал наконец сердар и булькнул чили-мом, раздраженно подумав, что этот "падишах вселенной" большего заслуживает, чем просто осуждающих стихов.

Ахун покопался в кармане длинной, до колен, рубахи, вытащил лист бумаги:

– Если слышали, то вот вам новые стихи. Это уже о нас с вами.

Ахун, перегнувшись, положил бумагу около сердара, но тот не взял ее и только переспросил:

– О нас с вами?

– Да, мой сердар.

– Когда он сочинил их?

– Аллах ведает.

– А ну, читайте.

Ахун взял листок брезгливо и осторожно, как берут мохнатую фалангу, и, держа ее подальше от глаз и сощурившись, начал читать в нос, нараспев:

 
Сады зачахли, обмелели реки,
Зато струятся слезы у сирот:
Закон поправшие ублюдки-беки
Поборами измучили народ.
 

Ахун особенно выразительно прочел две последние строки. Лицо Адна-сердара побагровело, гневно дрогнули губы. Ему хотелось схватить бумагу и изорвать ее на мелкие клочки, но он сдержался.

Ахун, зная, что следующие строки стихотворения – о нем, прочел их невнятной скороговоркой:

 
Ишаны клянчат денег на дороге;
Муллы давно к отступникам не строги:
Крича: «Я свят!» – святоши лгут о боге
И в рай при жизни ловко ищут ход.
 

Адна-сердар, поняв причину, по которой ахун изменил голос, поднял руку.

– А ну, повторите последние строки, – потребовал он. Ахун, еще больше понизив голос и гундося, повторил и без паузы стал читать дальше:

 
Весь край мой стал обителью разврата:
Душа моя стяжательством объята:
И богачи, забыв закон зекята,
Жен развратить готовы в свой черед.
 
 
Гляди, Фраги: потупя долу взоры,
Весь хлеб муллы пожрут у бедных скоро.
Вот до какого дожили позора —
Забыв о боге, свой растят живот!
 

Закончив чтение, ахун опустил листок и выжидательно посмотрел на сердара, пытаясь разгадать, какое впечатление произвели на него только что прочитанные строки. Он ждал вспышки дикой ярости и последующей за этим скорой расправы с богомерзким поэтом. Однако сердар сидел молча, даже не изменив позы. Ахун поерзал в нетерпении и пискливо проверещал:

– О, боже, собака лает на хозяина!

Сердар покосился на листок.

– Это его почерк?

– Нет, один из талибов[59]59
  Талиб – ученик духовного лица.


[Закрыть] переписал.

– А сами талибы не могли это сочинить?

– Нет, нет!.. У них на это ума не хватит! С молодых уст такой яд не станет сочиться. Это его, его слова; что стоит человеку, опозорившему падишаха вселенной, опозорить и нас с вами!..

Вошла Лейла, неся в обеих руках чайники, поставила их перед сердаром, достала из шкафа две пиалы. Все делала она молча, не поднимая глаз.

Когда, шурша новым красным шелковым платьем, наложница вышла, сердар подвинул один из чайников к ахуну, жестко сказал:

– Я ему зашью рот! Он у меня до скончания дней своих челюстей не разожмет!

– Истинное слово сказали! – подхватил ахун, донельзя довольный, что сердар, кажется, наконец рассердился. – Истинное слово! У этого человека нет больше дел, как порочить нас с вами. На днях собрал у Мяти-пальвана народ и такого о вас наговорил, что доброму мусульманину и слушать грешно. Язык-то длинный и без костей! Будто за все дела в мире один вы виноваты, все грехи вам приписал, очернил совсем. Если бы, говорит, народом правили не рабы собственной алчности, тогда не разорялась бы страна, не покинуло бы счастье наши земли. Воистину надо укоротить ему язык!

Стараясь сдержать рвущийся наружу гнев и не замечая, что горячий чайник жжет ему пальцы, сердар хрипло сказал:

– Перепишите мне стихи, сложенные им о падишахе вселенной!

Прикидываясь простачком, ахун полюбопытствовал:

– А зачем они нужны?

– Нужны! – отрезал сердар.

Ахун прекрасно знал, для какой цели понадобились сердару стихи о падишахе. Давно бы пора!

* * *

По небу плыли тяжелые тучи, неся с собой влажное дыхание осеннего Каспия. В их разрывах изредка проглядывала луна, ненадолго заливая степь неверным, призрачным светом.

А шумное веселье на свадьбе Бегенча продолжалось. Вдоволь наслушавшись песен бахши, стихов и рассказов, люди с нетерпением ожидали церемонии бракосочетания и встречи жениха с невестой. Больше всех ждал этого волнующего момента сам Бегенч.

Его нетерпеливое сердце билось с такой силой, словно хотелось вырваться из груди. Ведь Бегенч еще не видел лица невесты. Какая же она, его жена? Сбудутся ли мечты?.. Или… Но он гнал тревожные мысли.

Наконец в дверь заглянула одна из женщин:

– Ведите жениха!

Друзья Бегенча оживились и с криком: "Бери батыра!" – на руках вынесли жениха, потащили его к кибитке, где ожидала невеста, и ввалились туда шумной ватагой. Она сидела, вся закутанная среди шумливых, возбужденных девушек, настороженно притихшая при появлении парней.

Невесту усадили посреди кибитки, и она, сплошь в зеленом бархате, была похожа на кустик какого-то странного растения.

– Чего стоишь, как подпорка! – прикрикнула распоряжающаяся церемонией женщина на Бегенча. – Если ты супруг, то иди и садись рядом!

Парни вручили Бегенчу серебряное кольцо и, с шутками усадив его около невесты, накинули на головы новобрачных новенькое одеяло.

Распорядительница вложила руку невесты в ладонь жениха и, поочередно похлопывая молодых по спинам, начала ритуальную приговорку:

 
В белое и синее ее не одевай,
Хлебом ячменным ее не питай,
Языкастому в обиду ее не давай,
Ногастому пинать ее не давай
Цветет, как майская роза, пусть,
Родит, как дыня-туршен, пусть,
Правая рука в масле будет, пусть,
Левая рука в муке будет, пусть…
 

Закончив приговаривать, женщина отбросила одеяло и обратилась уже лично к Бегенчу:

 
Гелин мы тебе вручили.
Тебя мы аллаху вручили.
 

Крикнув: «Да обретете вы светлое счастье!», – она вырвала кольцо из руки Бегенча и выскочила из кибитки.

Бегенч схватил лежащую рядом плеть и, стегая всех, подвернувшихся под руку, выбежал вслед за ней. Парни помчались вдогонку. Оставшиеся девушки и женщины посмеивались над теми, кому досталось от плети Бегенча.

– Вай-ей! – пожаловалась одна. – Стегнул так, словно змея по плечам проползла!

– Ничего, сестрица! – утешила ее молоденькая невысокая женщина, положив руку на плечо. – Мы каждый день терпим побои, а тебе досталось в шутку. Выйдешь замуж – тогда сегодняшняя боль покажется лаской.

Вернулись парни, ведя под руки Бегенча, усадили его опять рядом с невестой, начали подзадоривать:

– Заставь-ка ее снять сапоги!

– Куда ему! У него решимости не хватит!

– Хватит! Покажи, Бегенч, что ты настоящий мужчина!

Бегенч протянул одну ногу невесте, грозно приказал:

– Снимай!

Невеста безропотно схватилась обеими руками за сапог, потянула. Но парни постарались надеть на ноги Бегенча столько шерстяных носков, что сапог не снимался. Сообразив, в чем дело, девушка дернула резко и, не удержавшись, вместе с соскочившим сапогом опрокинулась на спину.

– Ай, молодец, гелин-джан! – дружно подхватили парни. – Давай второй тащи!

Бегенч протянул вторую ногу.

– Не расслабляй ступню! – толкнул его в бок большеносый Тархан. – Разве к лицу джигиту так быстро уступать!

Бегенч так и сделал. Сколько невеста ни дергала, сапог не снимался. Тогда девушка решительно вскочила на ноги и потащила жениха к двери.

Поднялся невообразимый шум. Женщины наперебой кричали:

– Отпусти ногу, парень!

– За порогом очутишься, отпусти!

Парни, в свою очередь, не сдавались:

– Не отпускай, Бегенч!

– Отпустишь – трусом будешь!

Но Бегенч сжалился над своей невестой и ослабил ногу. Девушка с силой сдернула сапог и отбросила его в сторону.

По толпе пробежал гул одобрения.

Теперь невеста должна была развязать у жениха кушак.

Бегенч поднялся во весь рост, сцепив над головой руки. Невеста принялась искать конец кушака, искусно запрятанный парнями. Это оказалось нелегким делом, и одна из девушек, та самая, которая жаловалась, что ее сильно ударил Бегенч, попыталась помочь. Но парни не разрешили: пусть сама невеста свою сноровку показывает.

Конец нашелся, но туго затянутый узел невозможно было развязать руками. Девушка вцепилась в него зубами.

Парни захохотали.

– Эй, гелин-джан, зубы не поломай!

– Беззубая жена кому нужна!

Невеста справилась с узлом и стала обвязывать кушак чалмой на голову Бегенча. И – снова смех:

– Ой-ой, осторожней, невеста! У него болячка на голове, не задень!

– У него голова паршивая, руку испачкаешь!

Почти завязанную чалму сшибли с головы Бегенча, но тут поднялся Тархан и сказал:

– Кончайте! Невеста, дай бог не сглазить, молодцом оказа-лась. Счастье Бегенча, если она не оседлает его, как скакового осла!

Женщины проворно постелили в глубине кибитки постель, усадили на нее молодых и накрыли их одеялом. Илли-хан взял плеть и принялся выгонять всех из кибитки, прикрикивая:

– Р-р-расходитесь п-п-по домам!.. Б-б-быстро!

Бегенч запер дверь за последним гостем. Когда он вернулся к жене, та, не шевелясь, покорно ожидала своего повелителя.

Бегенч в волнении замер перед ней. Он знал только ее имя. Когда она снимала с него сапоги и развязывала кушак, он обратил внимание на маленькие, почти детские руки и на гибкий тонкий стан, но лица, закрытого халатом, разглядеть не сумел. И вот сейчас… Но он не решился сорвать с нее покрывало.

– Джерен-джан, ты не сильно ушиблась, когда упала? – спросил он, взяв девушку за руку.

Рука дрогнула, но Джерен ничего не ответила.

– Почему молчишь, Джерен-джан?

Душевное волнение девушки было не меньше, чем у джигита. Она так же, как и он, горела желанием поскорее увидеть своего мужа, узнать, что преподнесла ей судьба. Когда она развязала кушак Бегенча, то могла бы взглянуть на его лицо. Но так и не подняла ресниц.

Бегенч осторожно приподнял край халата, накинутого на голову Джерен. Она не сопротивлялась, только еще ниже опустила голову.