355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Клыч Кулиев » Махтумкули » Текст книги (страница 20)
Махтумкули
  • Текст добавлен: 10 октября 2016, 04:27

Текст книги "Махтумкули"


Автор книги: Клыч Кулиев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

– А у нас это не только дорога, – сказал Махмуд, усмехнувшись, – но одновременно и граница. По ту сторону родичи Шатырбека живут…

– Так много родичей? – подивился Махтумкули.

Махмуд махнул рукой.

– У бесплодного дерева всегда много ветвей… А вот по эту сторону – крестьяне ютятся. Видите, сколько их в каждом доме? Как пчел в улье. И это еще многие по ту сторону гор ушли, от беды. Если бы вы в спокойное время сюда приехали… Ого, сколько народу увидели бы!

– Я смотрю, вы тут на безлюдье не жалуетесь! – засмеялся Махтумкули. – Действительно плодородная ваша долина.

– Тысячи четыре живет здесь, не меньше! – с гордостью сказал Махмуд.

За разговором они и не заметили, как обросли толпой любопытных. Многие жители крепости уже знали, что этот высокий туркмен с бледным лицом и проницательными глазами сам знаменитый Махтумкули. Каждому было интересно взглянуть на человека, чьи стихи известны по обе стороны гор Кемерли.

Рассматривая двухэтажные глинобитные домишки с беспорядочно выступающими кривыми балками, Махтумкули вспомнил широкие степи Гургена и Атрека, тихо пробормотал:

– Где ты, степное раздолье?

– Вы что-то сказали? – спросил Махмуд.

– Я говорю, что жизнь бедняка везде одинакова, – сказал Махтумкули, понимая, что не время сейчас делиться сокровенными чувствами. – Ни вода в реке, ни место в тени не принадлежат ему.

– Что! – воскликнул Махмуд. – Да разве хоть одна из бесчисленных звезд вселенной принадлежит бедняку! Но я скажу вам, бедняк тысячу раз был бы доволен тем, что имеет, если бы ему дали спокойную жизнь! Понимаете? Мы благодарим аллаха за бедность, лишь бы нас оставили в покое!

Тут Махмуд обратил внимание на любопытствующих и напустился на них:

– Чего ртами мух ловите? Живого человека никогда на видели? Идите-ка, занимайтесь своими делами!

– Не гоните их, усса, – попросил Махтумкули. – Я с удовольствием поговорю с ними.

Из толпы выдвинулся тощий старик с крашеной бородой. Поэт сразу узнал его. Прижав правую руку к сердцу, старик склонился перед Махтумкули.

– Простите мою вину, поэт! Я не знал, кто вы, и погорячился… Будь она неладна, эта горячность! Но вы сами отец и должны понять, что, когда у человека убивают сына, он теряет голову от горя! – Старик всхлипнул. – Я собирался идти к вам, чтобы просить прощения. Хорошо, что мы встретились… Прошу вас, простите!..

Махтумкули посмотрел на худое, лишенное живых красок лицо, на редкую бородку, седую у подбородка, там, где отросшие волосы не были покрыты хной. Провалившиеся тусклые глаза старика были полны тоски и мольбы. У поэта защемило сердце. Чем они виноваты, эти несчастные кизылбаши, что теряют свой жалкий скарб, своих сыновей, свои надежды?

– Я не виню вас, брат, – тихо сказал он, потупившись. – Если бы вина мира была такой, как ваша, можно было бы жить спокойно. Чем провинились вы? Тем, что набросились на меня с топором? Если бы вы даже опустили топор мне на голову, и то не было бы перед богом вашей вины. Ни я, ни вы не виноваты в случившемся, брат мой! Пусть проклятие обрушится на головы тех, кто толкает нас на братоубийственные дела!

В толпе оживленно заговорили. Видимо, слова старого поэта пришлись по сердцу многим. Послышались возгласы:

– Молодец, поэт!

– Браво, Махтумкули-ага!

– Молодец!

Строгие морщинки у глаз Махмуда разбежались тонкими лучиками улыбки.

– Чего мы стоим у дороги! – сказал он. – Пойдемте в дом! Там за чаем и продолжим разговор!

Несколько стариков из толпы двинулись вслед за ними.

Махмуд распахнул обе створки калитки, проделанной в высоком глинобитном дувале.

– Прошу вас, гости!

Женщины, мывшие посуду, с визгом бросились в разные стороны.

Махмуд засмеялся и сказал:

– Проходите, поэт, посмотрите, как мы живем! Вот здесь обитают восемь семей!

Крохотный дворик, со всех сторон стиснутый домами с подслеповатыми оконцами, напоминал колодец. Старая одежда, вынесенная для просушки, бедная утварь – все свидетельствовало, что хозяйка здесь – нищета. И только полуденное солнце, равно освещающее и дом бека, и жилище бедняка, делало двор ярким и веселым.

По простенькой лесенке, сооруженной из двух тонких бревен, гости поднялись в тесную, но очень чистую, прибранную, свежевыбеленную комнату. На полу ее был разложен слой камыша, поверх которого лежали два видавших вида коврика. В дальнем углу на железном сундуке высилась стопка одеял и тощих подушек. По обе стороны узкого, как бойница, окошка тянулись полки. На одной из них стояли миски и пиалы, на другой – разного размера и формы кувшинчики – единственное украшение жилища.

Махтумкули кивнул на кривую саблю в черных ножнах, висящую на стене.

– А вы говорили, усса, что не умеете владеть оружием!

– Это – сына! – нахмурясь, ответил Махмуд, и Махтумкули пожалел, что так неосторожно задел сердечную рану хозяина.

Однако Махмуд хмурился недолго. Когда гости расселись, он сказал, обращаясь к краснобородому старику:

– Вот ты просишь, чтобы он простил тебя… А ты знаешь, что за человек поэт Махтумкули? Он такой же, как и мы, не удостоенный милости бога бедняк. У него было два брата.

Один погиб в схватке с нашими, другой попал в плен, и нет о нем вестей до сих пор, хотя прошло уже много лет. Махтумкули, положась на милость судьбы, отправился на поиски брата. А ты накинулся на него, как на врага!

Старик начал оправдываться. Потом разговор перешел на общие темы – о сложности жизни, о тяжелой судьбе людей. Махтумкули поделился своей заветной мыслью: до тех пор не будет на земле жизни ни туркмену, ни кизылбашу, пока не прекратятся грабежи и войны. Себеседники согласно кивали, вспоминая прошлое, сетуя на настоящее, сомневаясь в будущем.

Утешая их, Махтумкули говорил:

– Мир, братья, это караван, кочующий с одного места на другое. Часто в пути попадаются колодцы с горько-соленой водой, но не может не быть колодцев и с хорошей водой. Они есть где-то впереди, и до них нужно дойти. Настанет время, когда зло будет изгнано, и люди вздохнут свободно, но путь к хорошим колодцам не близок и не легок, и жизненные превратности подстерегают нас, как волки, стадо сайгаков, и ловят отставших и отбившихся. Мир, братья, богат бедами. Одного они сразу вышибают из седла, другого постепенно сгибают к земле, пока твердость земли не покажется ему пухом, в котором можно укрыться от жизненных невзгод.

– Да, – сказал краснобородый старик, – страданий много и земля тверда, но при всех своих горечах жизнь сладка для человека. Иначе завтра же мир обезлюдел бы!.. Вот вы говорили, что мы живем тесно. Да если бы на каждого человека приходился клочок земли с эту комнату, мы почитали бы себя счастливейшими из счастливейших! Но и того не имеем.

– Однако же у вас есть какие-то участки земли?

– Клянусь аллахом, поэт, крестьянин не имеет даже собственной палки, чтобы отогнать собаку! Все, что вы видите в этой округе, принадлежит Шатырбеку и его родственникам. Не мы, а они – хозяева в этих домах.

– Значит, землю и воду вы арендуете? Что же – ваше?

– Труд наш, все остальное – хозяина. Мы сеем, жнем, убираем, а получаем за труды от щедрости хозяина: добр он – даст пятую часть урожая, не захочет – и этого не получишь.

– А скот у вас есть?

– Как же, обязательно есть! Вон у моего дома стоит корова с теленком! А принадлежат они Тачбахш-хану… И зимой и летом я ухаживаю за ними, каждый год выращиваю по теленку. Прошу хана: хоть один раз в пять лет подари теленка! Не дает…

Шаткая лестница заскрипела под чьими-то быстрыми шагами. Головы присутствующих повернулись к двери. Вошел надменный красивый джигит, тонко перетянутый в талии. Он небрежно, чуть заметным кивком поздоровался и непроницаемо застыл на пороге.

– Тачбахш-хан ждет поэта Махтумкули!

Махтумкули удивился и встревожился. Тачбахш-хан только вчера уехал в Серчешму. Почему он так быстро вернулся? Зачем ему нужен Махтумкули? Какие вести он привез? У по-сланца спрашивать об этом было, конечно, бесполезно: он мог и не знать, мог просто не ответить.

Старый поэт выпил последний глоток чая и встал.

* * *

В чистом нижнем белье Тачбахш-хан нежился на мягком пуховике и смаковал чай. Он ответил на приветствие Махтумкули, указал рукой рядом с собой. Надменному джигиту, остановившемуся в дверях, велел:

– Принеси чай для гостя!

Его маленькие, хитро сощуренные глаза с каким-то новым интересом ощупывали Махтумкули.

– Я привез вам хорошую весть, поэт!

В голосе хана прозвучало не то чтобы подобострастие, но какие-то непонятные нотки почтительности. Махтумкули, уже знакомый с лукавством Тачбахш-хана, не обратил на это особого внимания.

– Доброму человеку, хан, всегда сопутствует добрая весть.

Тачбахш-хан посчитал за нужное не заметить иронии этих слов.

– Браво, поэт, браво! – воскликнул он. – Когда человек поговорит с вами, у него такое ощущение, словно он окунулся в море ума! Каждое ваше слово равно золоту. – Хан сделал паузу и торжественным тоном закончил: – С вами, поэт, желает повидаться лично его светлость Ифтихар-хан!

– Ифтихар-хан? – без всякой заинтересованности переспросил Махтумкули. – Кто это?

Поэт знал человека, имя которого было названо с таким почтением и догадывался в глубине души, зачем он мог понадобиться ему. Однако он не хотел показывать этого лукавому Тачбахш-хану.

– Разве вы не знаете Ифтихар-хана, поэт? – удивился Тачбахш-хан. – Это же хаким Астрабада!.. Он недавно вернулся из Тегерана. Говорят, он один из самых близких людей падишаха вселенной!

– Какое же у него есть дело ко мне?

Этого я не знаю. Завтра с рассветом мы должны выехать в Астрабад! Так приказал хаким.

Махтумкули пожал плечами.

– Что ж, поедем, если это так нужно. Только хотелось бы узнать: коль он хозяин этого края, так почему же не остановит бойню у Серчешмы?

– Это уже сделано! – воодушевленно произнес Тачбахш-хан. – По приказу его превосходительства в Серчемшу прибыл сам Абдулмеджит-хан. Сабли вложены в ножны, люди разъехались по домам. А все яшули отправились к хакиму на совет.

– И Шатырбек поехал?

– Да. И он, и ваш Адна-сердар, и другие. Все сейчас в Астрабаде. В Серчешме остались только люди Абдулмеджит-хана.

Махтумкули удовлетворенно перевел дыхание. Слава аллаху, что сабли вложены в ножны!

* * *

Солнце уже коснулось земли. Стало смеркаться.

Махтумкули, придавив грудью подушку, лежал в специально отведенной для него комнате. Весь уйдя в мир образов, он не ощущал происходящего вокруг, – видел только бегущие одна за другой строки.

В комнате заметно потемнело. Махтумкули сел, глядя я окно, стал неторопливо читать только что написанное:

 
Я, плача, кличу друзей, не время пришло, а бред;
Рабы мы злобных людей, молитва их – звон монет.
Ах, сколько бедных детей, и каждый нищ и раздет,
И хочется, чтоб скорей прервалось теченье лет!
Эпохе зваться моим безбожным временем бед!
Не встретиться никогда со смертью – ты не мечтай:
Жизнь тает быстрее льда, могила – родной наш край,
Но косна людей орда: как правду им не внушай,
Запретное – им еда, проглотят, что им не дай,
Хотя и твердят всегда: «О, истинный Мухаммед!»
 

Поэт положил на пол бумагу, взял перо и задумался. Чуть двигая губами, он снова и снова перечитывал стихи. Сделал несколько поправок и перешел к следующим строкам.

 
Мир в горестях изнемог: несчастный плачет народ:
Тиран на него налег, и все нестерпимей гнет.
На сердце мира – ожог, а пламя все жарче жжет,
И тем лишь, кто был пророк, стоит еще небосвод.
Забавой тешится рок, покуда не рухнет свет!
Я нищ и ничтожен сам, и годы прочел я зря:
Я верю лишь небесам, с надеждой на них смотря.
Но мысли бурным волнам я предан – где якоря?
Подобен Фраги пловцам, плывущим через моря!
Кому я руку подам? Предела пучинам нет!
 

Стихи были написаны, и поэту показалось, что сердцу стало немного легче. Свою боль он разделил с другими людьми, которым еще предстояло прочесть эти строки. Примут ли они эту боль? Поймут ли?

Поэт убрал бумагу и перо, сложив их аккуратно на попку. Взял толстую книгу. Арабской вязью на обложке было выведено: "Шах-наме". На полке было много книг. Поэт бегло просмотрел некоторые из них, потом снова взял "Шах-наме" и отложил ее в сторону, отдельно от остальных.

Задумался. Нет, люди поймут его. Ибо его муки, заботы и мечты – это их мечты, заботы и муки.

Сейчас, как никогда, он ощущал себя частицей народа.

Вечером Махтумкули снова зашел к своим соотечественникам. В темной комнате лежал только един Анна, остальные были еще заняты работой.

Поэт зажег лампу, взял кувшин и отправился кипятить во дворе чай. К костру подсел парень с черными, как смоль усами на бледном от усталости лице. Поглаживая усы и глядя в огонь немигающими глазами, он рассказал, как целый день рубили в лесу дрова, корчевали пни…

Вскоре подошли и остальные. За чаем завязалась беседа. Махтумкули рассказал о приглашении хакима Астрабада. Сообщение было воспринято по-разному, но все сошлись на одном: добра от этого ждать нечего.

Черноусый сказал:

– Конечно, если вызывают, ехать придется. Только вы не слушайте советов Тачбахш-хана – это подлец из подлецов. Что касается меня, то я никогда не доверился бы кизылбашу.

– Не все кизылбаши одинаковы, сынок, – возразил ему Махтумкули. – Вот по соседству с вами трудится Махмуд-усса Разве он не такой обездоленный, как все бедняки? Разве он не проклинает свою жестокую судьбу? Он совсем не похож на лукавого Тачбахш-хана.

Черноусый недоверчиво покачал головой.

Помолчав, Махтумкули заговорил снова:

– Понятно, в Астрабад зовут не в гости. Но, как говорится, с голого и семерым халата не снять. Расскажу хакиму все, что думаю, а потом пусть делает со мной, что хочет.

– О нас тоже не забывайте, Махтумкули-ага! – сказал Анна. – Пока вы здесь, с нами обращаются по-человечески, но завтра, наверное, снова начнутся наши мучения… Сделайте что-нибудь для нас, Махтумкули-ага!

На него напустились:

– Как мальчишка разговариваешь!

– Что может сделать Махтумкули-ага?

– Войско, что ли, пришлет, чтобы тебя освободить?

– В нашей участи нам никто не поможет!

– Как знать, – сказал Махтумкули. – Человеку неведомо, откуда подует завтра ветер судьбы.

– Ай, никто не видел конца света! – черноусый парень тряхнул головой и взял дутар. – Отведем душу?

Махтумкули одобрительно улыбнулся.

– Верно, сынок, начинай, а мы поможем!

Закатив рукав, парень настроил дутар, цепко взялся за гриф, ударил по шелковым струнам. Тихий стон пролетел по комнате. За ним – второй, третий… Стонали маленькие души убитых детей, стонали обесчещенные девушки, стонали седобородые старцы, перебирая сухими пальцами черные четки пролетевших как вздох дней. Сама земля исходила стоном. Звуки лились потоком, и темнота ночи жадно глотала их.

Но вот дутарист сильнее ударил по струнам. И уже не стоном, а глухим рокотом гнева зазвучал дутар В сердцах слушателей его звуки отзывались то тревогой, то радостью близкой победы. Слышался им боевой зов сурная, топот копыт, звон сабельной стали. И загорелись глаза людей, распрямились согнутые усталостью спины, руки сжимались о кулаки.

Дутар умолк. Но долго еще в комнате витали грозные звуки, а люди молчали, думая каждый о своем…

– Хорошо играешь, сынок, – сказал Махтумкули. – Дайка и я помогу тебе!

Он подкрутил колышки, перестраивая инструмент. Тонкие пальцы чутко коснулись струн – и вот уже зажурчал серебристый говорок ручья, щелкнул соловей, прислушался и еще раз щелкнул. С кувшином на плече подошла к ручью прекрасная девушка и остановилась: она ждет возлюбленного. Ее руки нетерпеливо перебирают складки платья, в глазах ее – обещание райского блаженства. А вот и юноша – он бежит, он спешит на свидание, крылья вырастают за его спиной! Увидели они друг друга – и все тише поет дутар, не мешайте влюбленным…

Лица слушателей просветлели, губы их улыбаются, грудь дышит легко. Кажется, даже в тесном сарае стало просторнее.

Но снова ропщут струны – люди видят, как буйно колосится спелая пшеница, слышат радостные голоса детей, веселую перекличку жнецов. Скрипят по дороге груженные арбы кричат верблюды, недовольные тяжелой поклажей, а в бездонном небе звенят жаворонки и кажется, что это поет само небо.

Махтумкули устало опустил дутар на колени. Со всех сторон раздались восторженные голоса:

– Ай, спасибо, Махтумкули-ага!

– Пусть аллах дарует вам долгую жизнь!

– Тысячу лет вам, Махтумкули-ага!

И только черноусый молчал. А когда Махтумкули, отложив дутар, потянулся к чайнику, он поднял голову.

– Махтумкули-ага, – сказал парень таким тоном, что все невольно насторожились. – Спойте нам "Тоску по родине".

– Эти стихи не поются, сын мой, – сказал поэт.

Джигит настойчиво возразил:

– Мы их поем, Махтумкули-ага!

Махтумкули обвел взглядом сидящих и понял, что отказаться нельзя. Он хотел прочитать стихи тихо и ровно, но голос его с первых же строк зазвучал страстно:

 
В черный день одиночества сонные очи,
Увядая, родную страну будут искать.
В тесных клетках своих с полуночи.
Соловьи только розу одну будут искать.
 
 
Из-за родины принял я жребий скитаний,
Тяжело мне, мой взор заблудился в тумане.
Зарыдают ладьи о своем океане,
Истлевая на суше, волну будут искать.
 
 
Если кровь страстотерпцев прольется ручьями
И душа задохнется под злыми руками,
Беззаботные бабочки, рея роями,
В чашах роз молодую весну будут искать.
 
 
Стрелы гнет, тетиву обрывает изгнанье,
И Фраги, и богач в золотом одеянье
Перемену судьбы, как свое достоянье,
У горчайшей разлуки в плену будут искать.
 

Комната снова погрузилась во тьму, но теперь она была зловещей, словно бы багряной от пожара.

Кто-то кашлянул.

У двери, смущенно переминаясь с ноги на ногу, стоял старый слуга.

– Простите… – сказал он, когда наступило молчание. – Фарук-хан приглашает вас, Махтумкули-ага, разделить с ним ужин!

Старый нукер долго не решался войти и стоял под дверью, слушая сначала звон дутара, потом стихи. Он понимал, что Махтумкули прощается с земляками: кого вызывает хаким, тот может и не вернуться…

– Фарук-хан просит вас… – повторил он.

– Я скоро вернусь, друзья! – сказал Махтумкули, надевая тельпек. – Мне надо поговорить с ханом и поблагодарить его за гостеприимство.

Фарук встретил Махтумкули во дворе, как встречают знатного и уважаемого гостя. Его задумчивое лицо сразу оживилось, большие выразительные глаза заблестели радостью.

Войдя в дом, Махтумкули протянул ему сверток.

– Возьми, Нурулла, на память от меня!

Фарук нетерпеливо развернул шелковый платок.

– Боже мой, – воскликнул он, – какая прекрасная ваза! Так это вы над ней трудились в мастерской Махмуда!

Он убежал, а Махтумкули с теплой грустью подумал: "Сколько в нем еще детской непосредственности, как откровенны его желания! Но какой тяжкой тиранией для людей может обернуться и эта наивность, и эта откровенность! Дай бог, чтобы этого не произошло!.."

* * *

Еще не рассвело, а Махтумкули уже укладывал хурджун, готовясь в дорогу. От бессонной ночи, проведенной в размышлениях, побаливала голова, ломило в пояснице. Мыслями он уже давно был в Астрабаде, сидел лицом к лицу с Ифтихар-ханом и высказывал ему все, что передумал и перечувствовал в последние годы.

Собираться в темноте было трудно. Поэт долго шарил по сторонам, разыскивая книги, пока не вспомнил, что еще с вечера завернул их в платок и уложил в одну половину хурджуна. Он ощупал их, положил сверху намазлык и тяжелый, прохладный на ощупь сверток шелковой материи, подаренный женой Шатырбека, бедняжка не знала чем угодить ему, спасшему от плена ее детей. А разве бы он не сделал этого для любой матери?..

Во вторую половину хурджуна старый поэт сложил хлеб, чай, чайник и пиалу, затянул веревку и выглянул в окно. Там царила суета. Тачбахш-хан любил показать себя как человека военного, привыкшего к дисциплине. Поэтому он поднял нукеров среди ночи и заставил их кормить и поить коней. Сейчас, уже одетый по-дорожному, увешанный оружием, он важно вышагивал по двору, волоча по земле саблю, сердито покрикивая на слуг.

– Привести коней, хан-ага? – спросил один из нукеров.

– Веди быстрее, сын глупца! – закричал на него Тачбахш-хан, осердившись неведомо на что. – Скорее! Да поэта найдите!

Вскоре четверо нукеров подвели к воротам шестерых коней. Кони фыркали, беспокоились, рыли землю передними копытами. Особенно старался один – темно-гнедой, сухоногий, с маленькой изящной головой на крутой шее, он злобно всхрапывал и норовил цапнуть нукера зубами за плечо, а когда тот отмахивался, высоко вздергивал голову и стриг ушами, кося глазом.

Сердечно, как с родным сыном, Махтумкули попрощался с Фаруком. Подойдя к жене Шатырбека, тепло поблагодарил ее за заботу, поцеловал детей, жавшихся к ее ногам, пожелал им вырасти здоровыми и добрыми.

В окружении нескольких стариков приблизился Махмуд. Поэт по-братски обнял его, сказал:

– Будь спокоен, усса! Сделаю все, что в моих силах!

Махмуд хмуро кивнул.

Махтумкули поочередно обошел стариков, пожимая им руки. Один из них напомнил:

– Не забывайте и про моего брата, поэт! Али его зовут! Али! И на левой руке, вот здесь, пальца у него нет! Может, живой еще, мыкает горе где-нибудь у ваших…

– Пошел прочь, глупец! – махнул плетью Тачбахш-хан. – Седин своих постыдись – с просьбами приставать к человеку!

Низко кланяясь, старик отступил. Отошли и другие, один Махмуд не тронулся с места, насупленный и черный. Он был похож на кузнечный горн, в который дунь мехом – вырвется сноп искр из-под пепла.

Фарук взял гнедого под уздцы и подвел его к Махтумкули.

– Это вам подарок от нас, Махтумкули-ага…

Старый поэт ласково погладил его по плечу.

– Не надо подарков, Нурулла-джан… Я посмотрел в твое сердце, и доброта его дороже мне целой сотни самых лучших коней. Не надо!

– Не обижайте нас отказом, поэт! – вмешалась жена Шатырбека. – Просим вас, и дети просят: не обижайте!

– Что ж, спасибо! – Махтумкули принял повод из рук Фарука. – И тебе, сынок, спасибо, и вам, сестра, и вам, братья!..

– В путь! – скомандовал Тачбахш-хан и с неожиданной для своего возраста легкостью прыгнул в седло. – Трогай!

Однако Махтумкули поехал сперва проститься с соплеменниками и только после этого направил танцующего жеребца вслед за Тачбахш-ханом.

– Хороший человек! – проводив его взглядом, негромко сказал Махмуд. – Только беды с ним не стряслось бы в Астрабаде. Все правду ищет, а ее нынче найти труднее, чем иглой колодец выкопать…

11

Предрассветное спокойствие царило на сонных улицах Астрабада. Люди еще спали, позабыв на короткое время о своих хлопотливых делах, и только редкие сторожа, мурлыча себе под нос немудреные песенки, подметали и поливали подходы к лавкам.

Спал и Шатырбек. Вчера вечером он загулял и попал в "веселый дом". Собирался вернуться до рассвета, чтобы люди не увидели, где проводит ночи знатный человек и друг самого Абдулмеджит-хана, но разоспался. Лежал, широко раскинувшись на спине, и выводил носом немыслимые рулады. Поодаль, разглядывая того, кто разделил с ней в эту ночь ложе, сидела молодая красивая женщина. Волосы ее были распущены, она машинально расчесывала их пальцами худеньких, почти детских рук.

Она вспомнила ночную оргию. Собственно, вспоминать было нечего – вчера Хикмет-хан, сегодня – Шатырбек. Какая разница, кто будет следующий? Она хорошо знала эти ложные чувства, эту фальшивую любовь. Вот и вчера, устало вздыхая, до поздней ночи прождала она, пока явится к ней Шатырбек. А кто он такой – она не знала и даже имени его до этого не слыхала. Носит их шайтан, разных. Знатный, наверно, хан и карман имеет тяжелый. Недаром вчера Шемсие-ханум несколько раз напоминала: "Сегодня твоим гостем будет один из самых уважаемых ханов! Выкупайся в бане, переоденься и будь с ним поприветливее!" Легко сказать! Как будто можно быть приветливой с каждым встречным! Душа – не светильник, который можно зажечь в любое время. Каждый приход требует ласки и привета, а был ли кто-нибудь сам приветлив и ласков с нею?..

Когда она вспоминала вчерашнюю встречу с Шатырбеком, ее охватывала дрожь. Не церемонясь, он сразу же заключил ее в объятия, волосатым вонючим ртом прильнул к ее губам…

Женщина брезгливо поджала под себя голые ноги. Двадцать лет прожила она на свете, – только двадцать! – а сколько слез выплакала, сколько подушек изорвала зубами… Иной раз она казалась себе уже столетней старухой, для которой не осталось никаких радостей, никаких желаний, – столько грязи и гадостей довелось испытать. Она была по горло сыта тем, что называется любовью. Будь она проклята, такая любовь!..

Дверь скрипнула. В комнату, тяжело ступая, вошла Шамсие-ханум, поморщилась от густого винного перегара, оглядела разбросанную посуду, одежду Шатырбека, остановила взгляд на женщине.

– Надо было разбудить его! – хриплым шепотом просипела она и глухо кашлянула в кулак.

Женщина промолчала, одеваясь, накинула на голову чадру и бесшумно выскользнула из комнаты. Покосившись ей вслед. Шамсие-ханум подошла к Шатырбеку, с трудом согнула дородный стан, тронула спящего толстой, в браслетах, рукой.

– Вставай, хан… Солнце уже взошло.

Шатырбек открыл глаза, поморгал спросонья, почмокал губами. Потом, как подброшенный, вскочил на ноги, кинулся к окну.

– Почему раньше не разбудили?

– Только что рассвело, еще не поздно.

Она принесла стоящие у порога сапоги, отвернулась, пока гость, сопя и кряхтя, одевался. Когда звуки прекратились, она спросила, кокетливо играя глазами:

– Как провели ночь?.. Она – прелестная женщина, настоящий цветок!

– Что цветок – это верно! – согласился Шатырбек, посмеиваясь и подкручивая усы. – Однако цветок – не бутон, уважаемая Шамсие-ханум!

– Где есть цветы, там найдется и бутон, – многозначительно намекнула Шамсие-ханум.

Шатырбек сунул руку в карман, звякнул серебром.

– Нет-нет, – заторопилась хозяйка, – вы мне деньги пока не давайте! У меня к вам есть другая просьба.

– Что за просьба?

– Не сейчас. Вечером.

– Вечером, уважаемая, я уже в Мазандеране буду!

– Поговорим, когда вернетесь. К тому времени, может быть, отыщу для вас то, что желаете.

– Что ж, хорошо, – согласился Шатырбек и, нахлобучив на голову папаху, пошел к выходу.

Шамсие-ханум обогнала его, приоткрыв дверь, выглянула наружу.

– Никого нет… Можете идти спокойно.

На улице и в самом деле было безлюдно и тихо. Солнечные лучи освещали только верхушки крыш, на улицах стояла серая полумгла. Радуясь, что не встретил знакомых, Шатыр-бек прибавил шаг и вскоре оказался в рощице на южной стороне города. Он пробыл там недолго, вышел, поправляя халат, и зашагал к дому Абдулмеджит-хана.

Хан уже прогуливался по двору Он не удивился, увидев входящего Шатырбека, когда тот внезапно исчез после ужина вчера, хан сразу все понял. Он и сам был не прочь развлечься и не осуждал других за эту, вполне естественную слабость.

– Ты, кажется, вчера жаловался, что у тебя все тело ноет и даже подняться мочи нет?

Шатырбек принял шутку.

– Потому-то я и ушел поскорее, чтобы поправиться, – усмехнулся он, трогая пальцами усы.

– Ну, и как?

– Теперь хорошо!

За завтраком Абдулмеджит-хан больше не стал интересоваться похождениями своего гостя и без предисловий заговорил о намерениях хакима. Он сказал, что хаким настроен очень решительно и если туркмены откажутся сдавать коней, пошлет войска.

– Может, ты поговоришь с этим поэтом раньше хакима? – спросил он Шатырбека.

Шатырбек шумно отхлебнул чай, поставил пиалу.

– Дайте мне право решать – разговор будет коротким!

Кто он такой, чтобы порочить шах-ин-шаха вселенной? Ну-ка пошлите тот стих, что вчера читал хаким, в столицу – завтра же по ветру развеют пепел этого поэта!

– Что-то я вас не пойму! – усмехнулся Абдулмеджит-хан. – Дилкеш-ханум провожает его с подарками и почестями, а ты – прах по ветру пустить собираешься…

– Не надо бередить мою рану! Возвращусь благополучно домой, я ей покажу, этой дуре! Что станешь делать с глупой женщиной? Поэт-де вызволил ее с детьми из рук двух туркмен! Шайтан ее вызволил, а не поэт! Будь я дома, я им показал бы, кого и как одаривать почестями! Жаль, что не успел…

– Не жалей, – сказал Абдулмеджит-хан, – этому старику и без тебя жить надоело. Пробовал я с ним поговорить. Одно твердит: "Хотите лишить меня жизни – берите ее, а меня оставьте в покое".

– И взял бы! – сказал Шатырбек. – Глаза ему выколоть, голову отрубить, а труп собакам выкинуть в назидание другим!

– Поможет ли?

– Поможет!.. Все мы хорошо знаем характер туркмен, послаблять им нельзя. Салли говорили, что Адна-сердар шелковым стал. Еще раз потопчи его – собакой ластиться станет!

– Шелковый-то он шелковый, – задумчиво произнес Абдулмеджит-хан, – да неизвестно еще, что он под щелком прячет.

Шатырбек выпил остывший чай, налил свежего.

– И хаким – тоже… Новый он здесь человек, заигрывает! Я бы с первого дня разговаривал с ними обнаженной саблей!.. Что улыбаетесь? Не так я говорю? Валла, ну скажите сами, можно ли исправить туркмен заигрыванием?

– Саблей тоже надо с умом пользоваться, – снисходительно сказал Абдулмеджит-хан, – когда – обнажить, когда – в ножны вложить… Вот ты говорил, что хочешь отрубить поэту голову…

– Говорил и сейчас говорю!

– А знаешь, что потом будет?

– Пусть будет, что будет! Нельзя жить, шарахаясь от собственной тени!

– Нет, это не тень, уважаемый Шатырбек! Это совсем не тень… Его и стар и млад почитают, как всевышнего. Вчера, после того, как ты ушел, хаким беседовал с сердаром Аннатуваком, и тот сказал, что все аксакалы требуют немедленного освобождения Махтумкули. Сказали, что если его не освободят, трудно будет вообще разговаривать с народом. Хаким начал было грозить, что сами аксакалы могут оказаться в таком же положении, как и Махтумкули. Но вы же знаете туркмена – он скорее сдохнет, чем скажет: "Ладно! Будь в мире все спокойно, проще простого накинуть им на шею веревку и погнать в Тегеран. Да только и без этого шума кругом достаточно. В Мазандеран прибыл гонец от шах-ин-шаха: говорит, огромное войско напало на Азербайджан. И на юге, слышал, положение не лучше.

Шатырбек по-бычьи повел толстой шеей.

– Где нынче положение хорошее? В Хорасане? Там тоже афганцы огонь мечут! Если и дальше так продолжаться будет, не знаю, чему мы станем свидетелями… Надиршаха – вот кого нам нужно сегодня! Сразу все, как кроты, забились бы в свои норы!

Вошел, поздоровавшись, молодой парень в одежде сарбаза.

– Вас спрашивает господин хаким!

Неторопливо наливая чай, Абдулмеджит-хан приказал сарбазу:

– Скажи, пусть седлают коней.

Джигит склонил голову и вышел. А Абдулмеджит-хан, опорожнив пиалу, встал и начал одеваться.

Шатырбек озабоченно сказал:

– Больно рано… Видно, какое-то серьезное дело…

Абдулмеджит-хан, пристегивая саблю, пожал плечами.

– Сейчас, кроме туркмен, важнее нет заботы. Опять, наверно, что-нибудь выкинули.

Шатырбек тоже поднялся. Ему хотелось поехать вместе с Абдулмеджит-ханом, и он ждал, что тот пригласит его с собой. У него было что и рассказать о туркменах и посоветоваться. Многое он уже высказал хекиму на предыдущих встречах, однако осталось кое-что и в запасе. Но Абдулмеджит-хан сказал:


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю