Текст книги "Махтумкули"

Автор книги: Клыч Кулиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

Старейшины заметили, что слова Аннатувак-хана пришлись правителю не по душе. Многие про себя обвиняли молодого хана в легкомыслии и болтливости. Но были и такие, которые могли бы воскликнуть: "Молодец!"

Астрабадец молчал недолго – ему нельзя было показывать, что попал в затруднительное положение, всеми мерами надо сохранять тон непринужденности и доверительности.

– Прошли и те времена, когда людей запугивали громом пушек, – сказал он проникновенно и даже улыбнулся, взглянув на стоящую в луговине пушку. – Если бы этим грозным оружием все дела решались, их решил бы еще Надир-шах. Он не стеснялся сеять огонь и уничтожение, из вражеских черепов курганы складывал. В конце концов сам стал жертвой порожденного им произвола! – был убит, как собака.

Слова правителя вызвали противоречивые чувства. Одни считали, что астрабадец придерживается истины, другие – что он ведет тонкую политику и надо быть настороже. Тем более что правитель начал ссылаться на рок:

– Судьба и человека, и рода его предопределена заранее. Что предназначено, того не избежишь, как бы ты ни старался. Однако встречаются простаки – или глупцы, не знаю, – которые стремятся спрятаться от неизбежного, бороться с судьбой. Есть такие. Дошел до Астрабада слух, что от имени народа к Ахмеду Дуррани были посланы туркменские представители. Зачем? Чтобы изменить сущность предначертания? Чтобы найти щит и опору? Кто не мечтает о милостивом владыке! И если его можно найти, давайте искать вместе, а не порознь, ибо мы с вами – братья, связанные едиными помыслами, единой надеждой, единым будущим.

– Истинно так! – важно подал голос Нурмамед-бай и оглядел старейшин, ожидая поддержки.

Никто не откликнулся. Сторонники были, однако они пока осторожничали, отмалчивались, выжидали.

Астрабадец повысил голос:

– Знайте: Ахмед Дуррани не может быть покровителем ни туркменам, ни иранцам! Нужного человека надо искать среди своих! Не в одиночку, а сообща, как и надлежит настоящим братьям. – Тут он заметил, что говорит слишком громко и сбавил тон. – Что ответите? Может, что-то было сказано не так?

– Нет-нет, ваша мудрость велика и безупречна! – Боясь, как бы его не опередили, заторопился Нурмамед-бай. – Верно говорите! До сегодняшнего дня мы с иранскими братьями поровну делили радости и горести жизни. И впредь не станем отгораживаться друг от друга…

Слова Нурамед-бая шли вразрез с мнением Махтумкули. Он презрительно смотрел на раболепствующего бая и подбирал слова, чтобы ответить язъвительней и хлестче. Но не успел. Откровенная на этот раз ирония прозвучала в голосе Аннатувак-хана:

– Бай-ага, ваши караваны ходят и в Хиву. Не забывайте об этом.

Нурмамед напыжился, вытаращил глаза, из его рта полетели брызги слюны:

– Да, ходят!.. Вынужденно ходят!.. Как только установится твердая власть в Иране, мои караваны перестанут ходить в Хиву!

Замечание Аннатувак-хана за живое задело Нурмамед-бая. Ужасно, не во время, главное, вылез, щенок мутноглазый! Эх, не будь твоим отцом Пирнепес-сердар…

– А ты… Ты что предпримешь? Интересно было бы знать, прекратишь ли ты свои сношения с Россией?

– Охотно, бай-ага, если кто-то сумеет обеспечить нас товарами, какие мы привозим из России. Кстати, если судьбой нам назначено гнуться в поклонах, то какая разница, перед югом или перед севером гнуть спину.

Нурмамед ощерился, сморщился, но больше спорить не стал – сообразил, что не переговорить ему легкого на возражения Аннатувак-хана, можно лишь на резкость сорваться, лишнего наболтать.

И правитель обратил внимание, что разговор выходит за рамки вежливой беседы, а обстановку вежливости надо было соблюсти во что бы то ни стало. Все туркменские племена и роды., вернее их сословно-родовая верхушка, дышат не одним и тем же воздухом. Примирить их хотя бы временно, направить на единую цель не так-то просто, особенно при нынешней сумятице в Иране, когда между ханами идет жестокая борьба за шахский престол. Правитель вспомнил, что прибыл сюда по поручению Керим-хана[41]41
  Керим-хан – основатель династии Зендов в Иране, шах Ирана с 1760 по 1779 гг.


[Закрыть] прощупать настроение туркмен и строго-настрого ему наказано не обидеть лично ни одного из представителей туркменских родов. А беседа как-то не налаживалась.

– Аллах велик: избавил нас тиран Надир-шах от своего зловонного существования. Но трудно разом избавиться от его черного наследства: разоренная страна, недоверие и вражда между племенами, неуверенность в завтрашнем дне. Кровавая борьба идет в самом Иране. Хвала всевышнему, сейчас она постепенно теряет свою остроту, затихает. Все провинции кроме Хорасана, принимают власть его величества Керим-хана, В любой момент, даже сегодня, он имеет право объявить себя шахом Ирана. Но он не желает поспешности, он желает услышать мнение всех старейшин, он хочет принять верховную власть только получив всеобщее благословение…

Правитель взял из рук нукера инкрустированный серебром кальян, затянулся несколько раз, выпуская изо рта аккуратные клубочки дыма.

– Я прибыл к вам по поручению Керим-хана. Он прислал вам через меня свой привет и свое благоволение.

– С радостью и почтением принимаем милость Керим-хана, – опередил раскрывшего было рот Нурмамеда сидящий рядом с ним приземистый старик. – Мы ищем именно такого повелителя, чтобы не чуждался советоваться с народом. Долгих лет жизни ему!

Правитель снова легонько задымил. Приглаживая свои густые черные усы, ждал, чтобы выступили с одобрением еще двое-трое старейшин. Но те почему-то хранили молчание, и правитель сказал сам, подталкивая их сообразительность:

– Его величество Керим-хан считает туркмен своими подданными и даже лучшими из подданных. Он ждет вашего благословения для восшествия на престол.

Опять задымил кальян. Казалось, астрабадец не для удовольствия курит, а просто забавляется по необходимости. Кальян и в самом деле служил для него отдушиной – помогал сосредоточиться, чтобы сказать главное, если уж эти тупые туркмены сами догадаться не могут.

Последняя затяжка, последний клубочек дыма. Нукер почтительно принял из рук правителя дымящийся узкогорлый сосуд.

– К Керим-хану едут представители из различных уголков Ирана. Едут поздравить его, выразить свою преданность… Может быть… – правитель облизнул пересохшие губы. – … может быть, и вы посчитаете необходимым поздравить его величество?

Это было главное, за чем приехал правитель Астрабада. И все разом поняли: их обязывают идти к порогу Керим-хана и признать над собой его державную власть.

Слово было за старейшинами. И отвечать следовало немедленно – времени для раздумий и совещаний им не оставляли. Словно набрав в рот воды, сидели они с опущенными головами, ибо слишком уж ответственным было решение, слишком большая смелость была нужна, чтобы первым произнести "да" или "нет". Нурмамед попытался что-то промямлить, но поперхнулся словом, видя общее настроение.

Карли-сердар метнул быстрый взгляд на Махтумкули, как бы предлагая высказаться ему. Он глядел исподлобья, так как боялся встретиться взглядом с астрабадцем – ведь после этого надо будет обязательно сказать свое мнение. А кто рискнет первым подставить свою шею! Потому Карли-сердар и молил: "Выручай, поэт! Проявляй свою находчивость!"

Махтумкули и сам понимал, что молчать бесконечно нельзя. Но странная нерешительность овладела им – как на торжествах у Гаип-хана. Конечно, это, как и в тот раз, было явлением временным. Он перехватил взгляд Аннатувак-хана – в нем читался и вопрос, и ожидание, и обещание помочь – и медленно, обдумывая каждое слово, заговорил:

– Поехать к Керим-хану, чтобы дать благословение на шахский престол, – дело нетрудное. Нас беспокоит другое: как после этого сложится судьба народа. Очень желательно услышать нам мнение высокого гостя.

Правителю шепнули, что это говорит Махтумкули. Имя было знакомо, однако, если бы не предупредили, правитель ни за что не признал бы в этом слишком затрапезно одетом джигите прославленного туркменского поэта. Он долго и недоуменно смотрел на Махтумкули, но заговорил уважительно, как разговаривают с высокопоставленным лицом:

– Если не ошибаюсь, вы известный поэт Махтумкули?

– Да, вы не ошибаетесь, мое имя Махтумкули.

– Вы, кажется, сын Довлетмамеда Азади?

– Да, моего отца зовут Довлетмамед.

– Мы с радостью увидели бы его на нашем совете.

– Ему нездоровится, он не смог приехать, хотя и выражал желание.

– Жаль, – сказал правитель, – очень жаль, пусть выздоравливает.

Он говорил, а сам обдумывал, что ответить этому выскочке. У того, несомненно, на уме: "Сегодня вы мягко стелете, да как завтра спать на этой постели придется?" И все они ждут, какой последует ответ. Но разве от того, что скажет правитель Астрабада, будет зависеть политика шаха Ирана? Сказать в конце концов можно все, что угодно.

– Судьба народа определяется прежде всего волей аллаха. В этом не мне вас поучать. Дальнейшее зависит от повелителя – от мудрости его, милосердия, справедливости. Правитель, пекущийся о незыблемости своего трона, никогда не станет угнетать подданных, будет относиться к ним, как к собственным детям. – Правитель помолчал, сдвинув брови, словно вспоминал что-то. – Вы поэт, и конечно же, знакомы с творчеством своих собратьев по ремеслу. Думаю, что читали Саади. Он мыслитель высокого ума и говорит так:

 
Ведь царь, не желающий царству вреда,
Вреда не захочет другим некогда…
 

Астрабадец был доволен собой, он улыбался.

– Встречались вам такие строки? – закреплял он свое торжество.

– Встречались, – кивнул Махтумкули невозмутимо. – И эти, и несколько иные строки. Саади, как вы изволили выразиться, был действительно мыслителем высокого ума. – И на чистом фарсидском языке он звучно продекламировал!

 
О, горе царю, что безвинных казнит,
Ведь поддонный царству поддержка и щит…
 

– Правильно! – воскликнул правитель. – Вот-вот! Браво!

Махтумкули мог бы цитировать Саади сколько угодно.

Это был его любимый поэт. И "Бустан", и "Гулистан" читал с упоением, очень многое из них помнил наизусть. В традиционных состязаниях по декламации старинной поэзии, постоянно проводившихся в медресе Ширгази, он частенько обращался к "Бустану" – все-таки просто стихи запоминаются легче, нежели стихи, перемежаемые ритмизированной прозой.

– Если бы Надир-шах неуклонно следовал правилу тех строк, которые вы прочитали, – сказал астрабадец, – ему не вспороли бы живот. На руках бы его носили. А он – не понял.

– Разве один Надир-шах игнорировал смысл гуманности? – не согласился Махтумкули. – Вы сами изволили сказать, что в наследство нам осталась неуверенность в завтрашнем дне. И очень справедливо сказали. Поэтому должны понимать сомнения народа, его стремление отыскать путь мира и благоденствия.

Правитель Астрабада решил, что надо заканчивать диалог, ибо он может завести в нежелаемые глубины политического диспута. Чего доброго из старейшин могут влезть кто-то а разговор, а это вовсе ни к чему – от старейшин требуется только решение послать туркменскую делегацию к Керим-хану, чтобы официально выразить ему свои верноподданнические чувства от имени народа. И больше ничего. Поэтому он сказал:

– Можете быть спокойны – черным дням возврата нет. Его величество Керим-хан понимает, что нельзя править опустошая страну, нельзя строить благосостояние государства на угнетении народа.

– Пусть вечно живет Керим-хан, его величество! – рявкнул Нурмамед-бай, правитель даже вздрогнул. – Надейтесь на нас, высочайший правитель! По первому вашему слову мы рады двинуться в путь, мы готовы на это! Да выпадет счастливая доля всему туркменскому народу жить под мудрым покровительством Керим-хана, его величества!

Приземистый благообразный старик, тот, что уже пытался однажды перехватить инициативу у Нурмамед-бая, заключил, ритуально огладив лицо ладонями:

– Аминь!

Кто-то повторил его жест и возглас, кто-то промолчал. Правитель ожидал более определенного выражения согласия. Поведение старейшин вызвало гнев против строптивцев, не понимающих собственного блага. Но места для злобы на этом собрании не было, и правитель прикрыл ее в полуопущенных веках.

– Его величество оценит вашу преданность.

Он постарался сказать это мягко, но в голосе его непроизвольно прозвучало предупреждение и угроза.

21

Вечером Нурмамед-бай пригласил правителя в гости. Он был один, около дома несли охрану его сыновья. Он жаждал разговора наедине. Его желание разделял и астрабадец, прибывший лишь с одним переводчиком.

Беседа быстро вошла в русло. Бай стремился, в расчете на будущее, завоевать доверие высокого гостя, гость хотел узнать подробнее о положении и настроениях людей. Главное, что его интересовало, это силы, препятствующие распространению власти Керим-хана на весь Иран. Главную силу он знал: владыка Хорасана Шахрух. Остальные постепенно слабели, сдавали свои позиции, признавали владычество Керим-хана. А Шахрух держался крепко, наглел с каждым днем, чуть ли не считая себя шахом Ирана. Вот его-то и следовало отрезвить, урезонить, поставить на место.

Каким образом сделать это? Один из ближайших советников Керим-хана предложил столкнуть Шахруха с туркменами. Идея Керим-хану понравилась, и он поручил правителю Астрабада всесторонне изучить этот вопрос, прощупать туркменских старейшин, насколько воинственно они настроены. Естественно, на общем совете он не решился говорить об этом в открытую. Однако сейчас, наедине с Нурмамед-баем, в котором астрабадец видел явного единомышленника, можно было и пооткровенничать.

– Скажем, если завтра Керим-хан обратит острие своего меча против Шахруха, как думаете, поддержат его туркмены? Можно будет заверить Керим-хана, что он имеет возможность без опаски бросить на Хорасан одну-две тысячи всадников?

Нурмамед-бай задумался, переливая чай из чайника в пиалу и обратно. Немедленно ответить на такой вопрос было попросту невозможно – слишком он сложен и многогранен. Собственно, двух толкований быть не могло: речь шла о предоставлении Керим-хану вооруженных всадников. Заикнись об этом – степь превратится в потревоженное осиное гнездо. Очень хотелось Нурмамед-баю ответить на вопрос правителя утвердительно, но он понимал, что нельзя рубить сплеча.

– Считаю, что пока лучше этого вопроса не касаться. Вами был высказан мудрый совет – пусть быстрее направляют его величеству своих представителей, пусть просят: "Примите и нас в свое подданство". А стреноженного коня легче взнуздать.

Правитель взглянул на Нурмамед-бая оценивающе. У него создалось впечатление, что бай чего-то не договаривает. И он не ошибся. Собеседник начал обстоятельный рассказ о положении в туркменской степи, о разногласиях между старейшинами племен и родов. Навешал черных собак на Аннатувак-хана за его приверженность к России. Потом заговорил о гокленах и, по-своему трактуя события, выложил, как Карли-сердар направил своих представителей к Ахмеду Дуррани и что из этого вышло. Не преминул вспомнить, что Махтумкули написал в честь Ахмеда, стихи, которые иначе, как верноподданическими, не назовешь, и сунулся искать листок, где эти стихи записаны.

Астрабадец заинтересовался. Взял листок, полюбовался каллиграфическим почерком, прочитал, поднял брови.

– Сам Махтумкули писал это?

– Нет, наш мулла переписывал.

Правитель задумался, уставившись в пространство. Нурмамед-бай подсказал:

– Переманить бы надо… Его отец в народе пользуется славой чуть ли не пророка. Это много проучившийся, много знающий человек, И иомуды, и гоклены идут к нему за советом. Сын перенял славу отца. Все утверждают, что среди туркмен нет лучшего поэта, нежели Махтумкули. Если бы удалось его заставить написать стихотворение в честь Керим-хана, тогда и со старейшинами, и с народом говорить было бы легче. Но он на это не пойдет.

– Почему же?

– Потому… – Баю трудно давалось признание, – потому что он не доверяет Ирану, говорит: "Нет и не будет добра от кизылбашей".

– Что говорит, повторите?

– Говорит: "Нет и не будет добра от кизылбашей". – Нурмамед-бай выглядел так, будто произнес неприличное слово. – То, что он говорит, ваше высочество, язык не поворачивается повторять. Клянусь солью, у меня от этих слов язык цепенеет!

Гнев медленно, но упорно овладевал правителем. То, что иранцев презрительно именуют кизылбашами, было не в новость. Но почему-то сейчас это слово вызвало поток мутной ярости, приводило в бешенство. Вероятно, это была просто реакция на не совсем удавшийся совет и на то напряжение, которое владело правителем во время совета.

– Где он, этот Махтумкули?!

– Не знаю, ваша светлость, – опять Нурмамед-бай назвал правителя неподобающим титулом. – Карли-сердар, этот поспешил улизнуть. Махтумкули был среди его людей. Так что…

– Немедленно узнайте! – Правитель отбросил подушку, на которую опирался локтем. – Даже если он уехал, пошлите вдогонку. Завтра утром пусть будет здесь!

Нурмамед вскочил, будто возраст у него убавился. Правитель не на шутку собирается взяться за Махтумкули – и слава аллаху, давно пора проучить заносчивого и своевольного поэта.

Дав соответствующие указания нукерам, Нурмамед-бай вернулся в дом и осведомился, подавать ли еду.

Правитель молча кивнул – он был не в духе.

* * *

Лег он поздно, а встал рано, и все с тем же скверным настроением. Причина: все тот же совет. Если не кривить душой, результат его оказался совсем не таким, какой ожидался. Нурмамед-бай и его приближенные – этого мало. Остальные же либо говорили с опаской, невнятно, неопределенно, либо вообще помалкивали. Нет оснований хвастаться перед Керим-ханом успехом миссии.

Позавтракав, правитель приказал доставить Махтумкули в свой походный шатер – он жил в нем, а не в праздничной белой юрте возле минарета. Шатер стоял в центре луговины, превращенной в военный лагерь.

Махтумкули явился не один. Товарищи понимали, что неспроста вызвал его правитель Астрабада, и были преисполнены решимости не оставлять его одного. Однако в расположение лагеря их не пустили, сотник повел с собой только Махтумкули.

Правитель сидел и безвкусно дымил кальяном. Вид у него был высокомерный и надменный, смотрел так, будто впервые видел вошедшего, на почтительный поклон Махтумкули еле кивнул, указав мундштуком кальяна, куда сесть. Он решил обойтись без всякой дипломатии, показать этому туркмену, с кем разговаривает.

Мундштук кальяна указывает на листок со стихами.

– Твое стихотворение?

Вопрос задан по-фарсидски, переводчика нет, но Махтумкули понимает фарсидский язык. Он неспешно берет листок, пробегает его глазами, спокойно отвечает:

– Мое.

Правитель молчит. Идет усиленная работа мысли. И вдруг намерение принимает совершенно неожиданное направление.

– Я читал. Хорошие стихи. Почему сам не поехал с ними к Ахмеду Дуррани?

– Мой путь лежал в Хиву. В медресе.

– Та-ак… А от Ахмеда Дуррани, значит, многого ждешь?

– Нет. Я лично от него ничего хорошего не жду.

– Зачем же тогда написал такое стихотворение?

Опять "зачем!" Так и слышится брюзгливый голос Нурмамед-бая!

– Скажите, высокочтимый правитель, вы в течение своей жизни никогда не делали ошибок?

– Я? – Правитель смотрит испытующе и недоверчиво, вопрос неожиданный, неизвестно, как на него следует ответить. И вдруг озарение: – Ты считаешь эти стихи ошибкой? – кивок в сторону листка бумаги.

– Да, – покорно соглашается Махтумкули. – Я потом понял, что это ошибка. По правде говоря, здесь понял, вчера, когда Нурмамед-бай обратил на это внимание. Он осудил меня публично. Правильно сделал. Он имеет право осуждать за неосмотрительность и торопливость. Посудите сами, разве можно воспевать человека, который только сел на престол, и совершенно неизвестно, каким он будет правителем, чем отличится перед народом. Это значит платить за несуществующий товар. – Махтумкули скорбно вздохнул, признавая свою вину. – Да-да, я совершил ошибку, я поторопился. Сперва надо убедиться в том, способен ли человек на престоле быть народным благодетелем, а уж потом желать ему долголетия и здоровья.

Махтумкули предполагал, чего ради пригласил его правитель. Ясно, что потребует поехать к Керим-хану, посоветует посвятить ему хвалебные стихи. Не без причины водь начал разговор со стихотворения в честь Ахмеда Дуррани. От Ахмеда Дуррани до Керим-хана – один шаг. И потому Махтумкули решил заблаговременно парировать удар, расчистить себе дорогу для отступления, потому в таком покаяннном тоне заговорил о своей ошибке.

Для правителя это было приятной неожиданностью, но он был опытный политик и не поверил поэту. Правда, сразу не сообразил, с какой стати тот юлит, какой подвох скрыт за его покаянием.

– Что ж, как говорится, одна вина это еще не гибель. Не стоит слишком расстраиваться из-за одного стихотворения. Самое главное, вы убедились в том, что Ахмед Дуррани не может быть покровителем туркмен. Не пойми вы этой истины, не было бы необходимости и в нашей нынешней беседе.

Голос правителя становился все мягче, все проникновеннее. Уже и следа не осталось от прежнего высокомерия, лицо источает сплошную благожелательность.

– Его величеству известно о ваших соплеменниках, необдуманно посланных в Кандагар. Среди них, кажется, были ваши братья, и они тоже попали в беду. Остается лишь сожалеть, что произошло это в Хорасане, где пока еще не признают его величества. Но пусть это вас не огорчает. Не сегодня-завтра и там положение изменится, мы предпримем необходимые меры для розысков попавших в беду и оказания им помощи…

Правитель говорил, а Махтумкули слушал его вполуха – разбередил чертов астрабадец сердечную рану. Абдулла, Мамедсапа, Човдур-хан… Живы ли? Где горе мыкают? В каком из семи поясов земли нашли себе пристанище?.. Знал правитель, где побольнее ковырнуть!

– Если вы отправитесь в Тегеран и лично расскажете его величеству о бедственном положении…

– Нет-нет! – поспешнее, чем можно было, прервал правителя Махтумкули. – Я не могу поехать в Тегеран!

Правитель сделал удивленные глаза:

– Почему не можете?

– Здоровье отца… Он болен… Если я уеду надолго… Нет-нет, не настаивайте. Будь у меня возможность поехать, я отправился бы на поиски братьев.

– Ладно, – согласился спокойно правитель, – пусть будет по-вашему. Сыновние чувства заслуживают уважения и признания. Тогда сделайте так: напишите приветственное послание для тех, кто поедет. Хорошо бы написать в стихах. – Он хотел сказать: "В таких же звучных, как послание Ахмеду Дуррани", – но воздержался. – Его величество любит поэзию и с большим уважением относится к поэтам. Он будет рад, когда услышит, как к нему обращается известный туркменский поэт.

Вот оно! Значит, предчувствие не обмануло. И зачем только надо было писать панегирик Ахмед-шаху!

Он стиснул зубы до боли, на челюстях вздулись желваки. Стоит ли затягивать ненужные словопрения, ходить вокруг да около? Не лучше ли одним махом положить всему конец?

– Нет, высокочтимый правитель, я не сумею написать предлагаемое вами послание.

– Причина отказа мне не ясна.

– Простите, но я вам уже объяснял. Сперва надо убедиться, способен ли на благодеяния владыка, а уж потом прославлять его.

– Такие шутки плохо кончаются! – вскипел астрабадец и быстро облизнул губы. – Пока я говорю по-хорошему. Но у нас имеются и средства принуждения!

Махтумкули видел, что правитель на пределе сдержанности. Достаточно совсем немного, чтобы он потерял власть над собой. Особого страха не ощущалось, и все же не слишком приятно чувствовать над собой топор, готовый обрушиться в любой миг. Попробовать смягчить положение? Сказать: "Хорошо, сделаю?" Или не вступать в конфликт с собственной совестью, даже если ты знаешь, что твое согласие – просто военная хитрость? Видимо, надо все-таки в любых условиях оставаться человеком.

– Я не шучу, высокочтимый правитель. Из-под палки я никогда не писал. И, надеюсь, не буду.

Казалось, астрабадец сейчас лопнет, как надутый бычий пузырь.

– Будешь писать! До вечера срок! Думай! Серьезно думай! А не одумаешься… – Он кликнул переводчика и приказал: – Убери этого отсюда! В свой шатер отведи. Бумагу дай ему и перо дай. Если до вечера ничего не сделает, прикажи в кандалы заковать по рукам и ногам!

Товарищи Махтумкули издали увидели, как он вышел из шатра правителя, замахали руками, показывая, что ждут. Но он, сопровождаемый переводчиком, скрылся в другом шатре. Переводчик распорядился насчет чая и стал взывать к благоразумию поэта. Увидел, что тот его не слушает, оставил на столе перо с бумагой и ушел. Махтумкули остался один.

Солнце поднялось в зенит. Те, что пришли с Махтумкули, продолжали сидеть на границе лагеря: ждали. Они видели, как он вышел, и часовой повел его за ближайший бугорок. Потом они вернулись обратно, Махтумкули скрылся в шатре, а нукер стал прохаживаться перед входом.

Нурджану надоело ждать.

– Пошли к правителю, друзья! – предложил он.

Два сарбаза скрестили перед ним ружья:

– Нельзя! Назар! Стрелять будем!

Слова были непонятны, но жесты и тон весьма недвусмысленны. Пришлось попятиться. Сарбазы смотрели усмехаясь.

Нурджан разозлился.

– Друзья! Идите и оповещайте всех, что Махтумкули взяли под стражу!

И помчался к дому Нурмамед-бая.

Остальные тоже побежали в разные стороны, крича: "Эй, люди!.. Махтумкули под стражей!.. Махтумкули в оковах!.." Стала быстро собираться голпа.

Нурмамед пил чай, подложив под локоть две подушки – чтобы помягче было. Ему не терпелось узнать, как закончился разговор правителя с Махтумкули, и он томился в ожидании, когда ворвался Нурджан и бросил в лицо обвинение, что это он, Нурмамед-бай, повинен в том, что Махтумкули взят под стражу и закован в кандалы.

Бай швырнул в дверь пиалу с недопитым чаем, заорал:

– Пошел вон, собачий сын!

Его даже холодным потом прошибло – всего можно было ожидать, но не такого рискованного поступка правителя. Он набросил на плечи халат и вышел.

Возле лагеря правителя кипела и гудела огромная толпа. Из общего гама вырывались проклятия, гневные возгласы. Толпу сдерживали сарбазы с ружьями наизготове. С минуты на минуту могло случиться непоправимое. Нурмамед-бай чуть ли не бегом поспешил туда, чтобы вмешаться и предупредить столкновение.

– Не шумите! – расставил он руки крестом, как бы заслоняя дорогу толпе. – Сейчас я буду говорить с его величеством!.. Прекратите гвалт!

Люди немного притихли.

Нурмамед-бай решительно направился к шатру правителя. Его пропустили.

Правитель уже знал от переводчика, что весь Куммет-Кабус поднялся на ноги. Он услыхал шум и галдеж, спросил, что там происходит, и ему доложили, что люди требуют освобождения Махтумкули. Толпы он не боялся и разогнал бы ее моментально. Но обстановка, миссия, с которой послал его Керим-хан, этого не позволяли. И уступить значило уронить собственное достоинство.

Он искал выход, когда появился расстроенный Нурмамед-бай и с места в карьер взмолился:

– Отпустите его, ваше высочество! Пусть уходит! Без него обойдемся!

Астрабадец притворился удивленным:

– Вы же сами советовали быть с ним построже.

– Нет-нет, ваше высочество! Брать под стражу его нельзя! Нельзя в кандалы заковывать! Вся степь всполошится, все на ноги поднимутся, начиная с Аннатувак-хана. Я окажусь опозоренным, всякий авторитет у народа утрачу, потому что меня обвиняют в случившемся.

– Кто обвиняет?

– Все!

Обвинение высказал, правда, пока что один Нурджан, но у страха глаза велики – баю казалось, что и в толпе кричали о его причастности к случившемуся.

– Сев на верблюда, за седло не спрячешься, – недружелюбно сказал астрабадец.

Нурмамед-бай пропустил сарказм собеседника мимо ушей.

– Верно говорите, ваше высочество. Отпустите его! Пока отпустите. Можно будет найти более благоприятный путь, чтобы поймать его в ловушку, а сейчас не надо трогать, прикажите снять с него оковы!

Правитель и сам не имел ни малейшего намерения везти закованного Махтумкули в Астрабад – все это выдумали люди. Он хотел лишь припугнуть строптивого поэта, попытаться сломать его волю. Из этого ничего не вышло – Махтумкули не поддавался, и потому отпадала необходимость держать его дальше при себе. Можно было пойти на уступку, сделав благородный жест: уступаю, мол, понимая беспокойство народа.

– Ладно. Передайте этим горлопанам, что на сей раз прощаю его непокорность и невежливость ради вас. Но если мы его не переупрямим, он будет строго наказан.

Правитель повернулся к переводчику:

– Отпусти его. Пусть уходит с миром.

Нурмамед-бай облегченно вздохнул, будто его самого из-под стражи освободили, и низко поклонился, прижимая правую руку к сердцу.

22

О том, что отцу стало хуже, Махтумкули узнал по дороге из Куммет-Кабуса. Всю оставшуюся часть пути он безжалостно гнал коня, чуть не запалив его. Невозможно предвидеть превратности судьбы, думал он. Она подобна неожиданно возникшему вихрю, который, крутясь, устремляется совсем не в том направлении, в каком ожидаешь…

Поводов для подобных мыслей было сколько угодно. Какой-то год назад считалась вполне благополучной семьей. Она не отличалась особенно большим достатком – работали все в меру сил своих, – однако и кручиниться причин не было. Ни глава семьи, ни его жена, несмотря на преклонные годы, на здоровье не жаловались. Старший сын был женат. Собирались готовиться к свадьбе среднего. Младший заканчивал медресе и уже пользовался славой талантливого поэта. Дочь незаметно взрослела и уже пыталась ткать ковер вместе со снохой.

Жизнь была трудной, но Довлетмамед с надеждой глядел в будущее, уповая на аллаха. И вдруг как ураганом смело все благополучие: один сын… второй сын… жена… Это было чересчур для старых плеч Довлетмамеда – его прямо-таки придавило к земле.

Вот какова игра судьбы, и поди поспорь о ней, если она к тебе задом поворачивается. Не пнешь ее ногой пониже поясницы, не выпросишь благополучия, и силой не возьмешь. Мириться надо, иного выхода нет.

И пытался старик мириться, уговаривал себя не роптать, не сетовать. Да как не возропщешь, когда одна за другой беды валятся? Вот сегодня злая весть в темя клюнула: Махтумкули закован в кандалы и отправлен в астрабадский зиндан. Еле-еле после этого сил достало до постели добраться. Лег и приготовился умирать, ибо смысла дальнейшая жизнь уже не имела.

Односельчане сочувствовали, переживали, старались чем-то облегчить положение Карры-муллы, поддержать его как-то. Но чем поддержишь, когда последняя страшная беда обрушилась. И все были буквально потрясены, когда в Хаджиговшане на взмыленном коне появился Махтумкули. Люди опрометью бросились вслед за ним. А он спешился, общим поклоном поздоровался с односельчанами и заторопился к отцу.

У Довлетмамеда даже дыхание прервалось, когда сына увидел – после ужасной новости не ожидал, что тому так быстро удастся из лап врагов вырваться. И тут же поток сил захлестнул старческое тело, поднял дрожащие руки отца навстречу Махтумкули.